Текст книги "Наставники"

Автор книги: Бора Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

О возрожденном искусстве мясников

В годы между сорок первым и сорок четвертым многие человеческие профессии погибли, забылись, были утрачены навсегда. Знаменитые виртуозы великолепнейших профессий, не имея сырья для работы, утратив наинужнейшие инструменты, продолжили жизнь вне специальности, временно скончались без настоящей работы. Это рассказ об одной такой профессии, требующей знания тонкостей, – об искусстве мясников. В те годы мясники полностью утратили смысл своего существования, скотина была захвачена в плен оккупантами, многие животные, некогда необходимые, были изрешечены вражескими летчиками на бреющем полете. Мясники остались без работы, без мяса, без ремесла. Многие из них зарегистрировались у немецких властей, чтобы резать, рубить и разделывать мясо для походных кухонь и офицерских столовых. Некоторые согласились убивать и разделывать издыхающих лошадей, обезножевших мулов, вышедших на пенсию ослов, не желая терять практику, хотя эта практика унижала их. Но настоящие мастера, виртуозы этого необходимейшего ремесла, перестали вспоминать прошлое и хотя с большим трудом, но все же отреклись от своей предыдущей истории, будто в жизни прежде ничего и не было. В сны к ним приходили волы с заплаканными глазами, трепетные коровы и нежные ягнята, во сне животные умоляли мясников вернуться к прежней профессии, самой знаменитой. Во снах коровы были красивы как никогда, коровы были смирны до невероятия, но ничто не помогало. Истинные мясники моей страны не хотели рубить для чужаков, несмотря на уговоры поставщиков немецких кухонь, жалующихся на безобразнейшую работу дилетантов, кое-как обученных рубщиков и прочих неумех.

Никола Тимша, величайший мясник моего города и вообще один из самых известных, однако весьма скромный человек, полностью перестал практиковать свое ремесло, зачастую кровавое. Из немецкой кантины сбежала курица, а может, петух; петух перелетал с крыши на крышу, наконец его поймали – мои мама и дедушка. Мама, в прошлом большой специалист по умерщвлению животных, в настоящий момент угнетенная ужасами войны, не посмела взять в руки нож. Мама и дедушка отнесли петуха великому мяснику Николе Тимше с просьбой зарезать его. Знаменитый мясник глянул на пленку, затянувшую испуганный глаз птицы, и спокойно, вежливо, но твердо отказал. Никола Тимша, по-прежнему гордый, прекративший разделку различных мясных туш, стал ремонтировать стулья, починять краны в ванной, иногда лепил из пластилина фигурки. Никола Тимша пилил еловые доски, вытаскивал гвозди из старых ящиков, латал подметки дедушкиных ботинок, но слова употреблял старые, прежние. Вместо «подметка», «ящик», «клещи» Никола Тимша, незабываемый мясник нашей округи, говорил «вырезка», «оковалок», «грудинка». Приходили люди, нашептывали ему что-то о редчайшем искусстве, крайне необходимом именно сейчас, но он продолжал чинить дедушкины башмаки, делал это плохо, но молча.

Тогда, 19 октября 1944 года, в подвал внесли раненого красноармейца, очень бледного. С красноармейцем все было в порядке, кроме ноги, левой, сломанной пониже колена. Нога все еще была в сапоге, но обломок кости пробил кожу не только на теле, но и на голенище. Люди попытались снять сапог, но не заметили, что от колена отделяется и все остальное, то есть сама нога. Тетки прервали изготовление красных звезд и пытались подвязать русскому товарищу ногу, уже посиневшую. В подвальном полумраке, недалеко от эсэсовцев, садивших с крыши из шмайсеров, очень много чистой русской крови вытекло из сержантовой ноги, перебитой осколком. Дедушка воздевал руки горе, тетки колдовали, хватаясь за ножницы, дуршлаги и другие совершенно ненужные вещи. Тогда из мрака поднялся Никола Тимша, человек достойный и молчаливый, вынул из теткиных рук нож, за который не брался с сорок первого, апреля месяца. Вспоминая большие анатомические схемы минувших лет, тех дней, когда он сдавал экзамен на мясника, вспоминая иллюстрированное описание ноги, пусть коровьей, но все-таки, Никола Тимша очень осторожно принялся резать ногу нашему товарищу, неизвестному красноармейцу, совершенно бледному сержанту. И к его рукам возвратилась ловкость, мастерство и он осознанно, четко отделял еще здоровые мышцы от обломков кости, мелкого железа и кровяных сгустков Никола Тимша делал свое дело вдохновенно, молча; тетки сумели перевязать культю остатком простыни, дедушка выкинул сапог, не опростав его.

В сорок пятом, году великих перемен, вновь засверкали ножи в руках у мясников, блеск их был опасным, угрожающим, но вместе с тем и веселым в некотором роде. «Мы опять в состоянии разделать любую тушу до мельчайших подробностей!» – сказал Никола Тимша в своей знаменитой речи. «Мы опять в состоянии вернуться к любимому занятию, делу разделки!» – подхватили лучшие представители этой очень нужной профессии. Товарищи из Двадцать первой сербской во главе со Строгим принялись покашливать, потом Строгий спросил: «А враги народа в лице Адольфа Гитлера и других? – Строгий на минутку умолк, после чего продолжил: – Вы готовы разделать на мерзкие и гнусные куски последних представителей фашистского вермахта в облике исторических личностей?» – «Мясо есть мясо! – ответили мясники, затачивая свои довоенные тесаки марки „Золинген", после чего продолжили: – Мы всего лишь послушные ремесленники в настоящий исторический период!» Строгий сказал: «Отлично!» Но дедушка возразил: «Одно дело война, а другое – пища! – и добавил: – Не стану я глодать Германа Геринга вместо поросячьей ножки, чтоб вы знали!» Дядя спросил: «А тебя что, заставляют?» Мама сказала: «Чтоб ты всегда таким крепеньким был! – и добавила: – Если б ты только знал, чего ты только не едал в черные дни оккупации!» Отец восстал из легкого кайфа и спросил: «В чем дело?» Мама продолжила: «Да-да, и не удивляйся!» Я сказал: «Это в порядке вещей!» Сначала мне дали по шее, потом отец сказал: «Сейчас все сблюю, что в войну ел!» Дедушка принялся дразнить: «Давай посмотрим, как у тебя получится!» Мама сказала очень спокойно: «Нет зверя, который не прошел бы через нашу мясорубку!» Уклонившись от следующей затрещины, я сказал: «Счастье, еще, что мы не евреи, которые половину животных не смеют есть под страхом религиозной смертной казни!» Отец заявил: «Тьфу, тьфу и тьфу!» Дядя сказал: «Чего удивляться-то, может, и детишек ели, кто знает!» Мама в ответ замахала руками: «Боже упаси, не было этого!» Дедушка строго спросил: «Почем знаешь?» Мама ответила: «Уж я-то знаю психологию мясников, с которыми общаюсь на рынке всю жизнь!» Тетки заявила «Хорошо, что мы не любим мясо, лишь изредка и по праздникам!» Дядя ответил им: «Оттого вы такие и есть!» Они вздохнули: «Что ж делать!»

В сорок пятом, спустя столько лет опять скоромном году, люди вспоминали постные дни оккупации, блюда, которые пробовали, мясо в тех блюдах, которое, как выяснилось, было фальшивым. Я заявил: «У нас в школьной коллекции были все составные части курицы из гипса! – и добавил: – Пару дней тому назад я видел на улице руку танкиста, настоящую, но без тела!» Мясники говорили: «Только прикажите, и мы тут как тут!» Мясники опять принялись точить свои сверкающие ножи, очень удобные в употреблении. Дядя спросил: «А что, правду говорят, что четницкие палачи обучались в довоенных мясных лавках, а потом перешли на живую силу, то есть на людей?» Никола Тимша, король мясников, воскликнул: «Боже сохрани! – и добавил: – Мы с ними ничего общего не имеем!» Дядя спросил у мясников: «А вам никогда не снится, скажем, как вы режете здоровенную свинью, а она вас умоляет: „Не надо, братец!" – или что-то в этом роде?» Мясники ответили: «Никогда!»

Мы очень часто беседовали о мясе, незаменимой материи для поддержания жизни, но почти никогда не ели его. Мы знали все о частях тела животных, но использовали эти сведения не в целях пропитания, а скорее просто как абстрактное знание. Мы прекрасно знали, из чего состоит свиной окорок, но в те годы видели его только один раз – в пьесе «Злопамятный мясник!», причем окорок был из раскрашенного папье-маше. У нас были консервы, на которых было написано на американском языке: «Мясо!» – но внутри было нечто совсем иное. Дядя рассматривал старый анатомический атлас с изображением говяжьей ноги с ободранной кожей, дедушка спросил: «Это что, карта поверженной Германии?» Дядя ответил: «Да, а вот это Берлин!» – показав при этом точку, в которой следовало находиться бычачьим гениталиям. Все мы жаждали – в первую очередь свободы, а потом мяса, настоящего. Все мы были мясоеды, только тетки числились в основном вегетарианками, потому что любили овощи тоже. Отец сказал про овощи: «Я эту траву видеть не могу! – и добавил: – Мясо лучше всего впитывает алкоголь, чтоб вы знали!» Дедушка подтвердил: «Точно, особенно человечина, и в первую очередь твоя!» Я больше всего любил куриную ножку, но первым за нее всегда хватался дядя. Я очень любил куриную печенку, но ее воровали еще в лавке, а нам подсовывали уже полупотрошеную курицу. Я любил панированный шницель, дядя говорил: «Это шницель по-венски, о чем ты понятия не имеешь!» Все это было до войны, а во время войны и непосредственно после нее мы только разговаривали о мясе. Во время войны единственным мясом была конина, немного кисловатая, как и то мясо из рассказа об отрезанной ноге нашего соседа, попавшего под трамвай. Мясо появлялось и в других выражениях, например: «Мое сердце – открытая рана!» – или: «Выскоблили на четвертом месяце – живое мясо!» – это были мамины слова, они сопровождались, как правило, глубокими вздохами. Дедушка сказал: «Сейчас всех фрицев провернут через мясорубку, причем ручку будет вертеть маршал Жуков лично!» Мама сказала: «Я слышала, что Павелич ел суп только из человеческих глаз, а Гитлер – только мясо с попок маленьких детей!» Дядя сказал: «Мало ли что болтают, на самом-то деле они жрали только телятину, которой лишили нас и все остальные народы Европы!» Все, что здесь написано, изложено по памяти, в памяти больше всего места заняли нищета, ужасы войны, необъяснимое состояние, в котором не едят, во беспрерывно говорят о еде. В голод важнее всего нехватка хлеба, потом мяса любого сорта. Отец говорил: «Главное – мы сохранили свои кости!» Дядя выждал, когда немцев изгнали, после чего заявил: «Пусть они меня поцелуют в филейные части!» Эти слова касались нас самих, того, что находилось под нашей кожей, в нашей собственной крови. Прорабатывая эту тему, я постоянно держал в уме разницу между нашим собственным мясом и тем, которое мы использовали в качестве пищи, хотя эта разница в прошедшей войне учитывалась далеко не всеми. В качестве доказательства могу опять привести случай с русским сержантом, его ногой, а также другие случаи. В каждом почти ремесле кроется нечто опасное, почти бесчеловечное. Профессия мясника – одно из таких ремесел, хотя в остальном – весьма почтенное занятие. Это все знают.

Что мы делали в случае дождя

Однажды тетки спросили нас «Вы смотрели фильм „Близится время дождей!" с бессмертным Тайроном Пауэром?» Дядя сказал: «В этом фильме есть все, кроме дождя, который они рекламируют, фигня какая-то!» Одна тетка сказала: «Заведующий библиотекой похож на Тайрона Пауэра, я годами никому в этом не смела признаться, даже самой себе!» Я сказал: «Когда мне перед войной подарили дождевик, я встал в нем под душ и раскрыл зонтик!» Дедушка спросил: «А зачем тебе при дождевике зонтик?» Я ответил: «Не знаю!» Мама сказала: «Мне часто снится незнакомец, идущий под зонтиком и спрашивающий меня про какую-то улицу!» Дядя спросил: «Ну а дальше?» Мама ответила: «После этого я сразу просыпаюсь!» Это было в сорок четвертом году, в войну, в разгар больших дискуссий о ремеслах, зачастую бесполезных. На первом этаже жил человек в очках, до войны человек изготовлял абсолютно новые зонтики, сейчас же он пытался зонтики латать, менять на них спицы, желая вернуть им хотя бы частичку довоенного шика и блеска, совсем исчезнувшего. Дедушка сказал: «Он шкуродер, потому что дважды берет за одну работу!» Мама сказала: «Ну и пусть, потому что, если он отремонтирует мой довоенный солнечный зонтик с японскими розами, никто со мной не сможет сравниться!» Отец спросил: «Где ты солнце видела в наше время?» Мама ответила: «Ну, не всегда так бывает, чтоб все сразу было!» Это было сказано точно. Это происходило в военные годы, люди многое говорили, и в большинстве случаев говорили очень точно, мы это сами замечали. Дядя сказал: «В создании зонтов главное – правильно расположить спицы, а также умение покрыть эти спицы шелком!» Дедушка сказал: «Делов-то! – и добавил: – Папа Пий Двенадцатый всегда ходит под одним и тем же зонтиком, жлоб!» Дядя сказал: «Я знаю одного фраера, так он всегда прячется под зонтом, когда мимо проходит баба, которой он заделал ребенка!» Отец сказал: «Я знаю танцовщиц из варьете, которые с помощью зонтика ходят в воздухе по проволоке!» Все это время на первом этаже бывший изготовитель зонтиков пытался вставить новые спицы в старые образцы своего прежнего великолепного ремесла, и это несмотря на оккупацию, голод и бои на всех фронтах.

Когда дядю бросила Штефица, продавщица шелковых чулок, мама сказала про дядю: «Смотри, как драный кот под дождем!» То же сказали и про отца, который едва дотащился домой после употребления большого количества алкоголя в рекордно короткие сроки. В этих случаях имелась в виду вовсе не та жидкость, которая капает, во всяком случае сверху. В этих случаях производитель зонтиков с первого этажа не мог играть никакой роли. Дедушка сказал: «Я всегда важнее всех считал Невиля Чемберлена, который носил фальшивый зонтик, который никогда не открывался!» Дядя сказал: «У Джека Потрошителя стилет был в виде зонта, которым он протыкал несчастных женщин! – и добавил: – Видел я одну фифу на фотографии, так на ней вовсе ничего не было, только один зонтик!» Мама сказала: «Лучше бы вспомнили о несчастных, у которых протекает крыша и которые даже спать вынуждены под открытым зонтиком!» Дедушка спросил: «А нам-то что до них?» Все согласились с его мнением. Потом он произнес: «Да что вообще этот дождь по сравнению с артиллерийским залпом, о котором я столько слышал!» Мы дружно подтвердили: «Да, просто ерунда!»

Когда наступил сорок четвертый год, большие американские самолеты, набитые бомбами, стали летать над нашим городом, над нашими соседями, над моей семьей, весьма этим фактом обеспокоенной. Дядя сказал: «Вот сейчас ливень врежет!» Сначала из туч падали бомбы американского производства со свободолюбивыми лозунгами, исписанными по всей их длине, потом их сменили артиллерийские снаряды, русские. Дедушка стряхнул с одежды штукатурку, постучался к зонтичному мастеру и спросил: «От этой штуки зонтик сможешь сделать?» Мастер вышел, установил на носу очки и сказал: «От этой – нет!» И это была истинная правда.

Когда пришли бойцы Двадцать первой сербской, началась новая жизнь, очень разная. Капитан Вацулич спрашивал обо всем, что было в доме: «Что это у вас такое?» – или: «Зачем вам этот гвоздь?» Мы охотно разъясняли ему. Увидев дядю, идущего под зонтом на свидание с Зорицей, подавальщицей в солдатской столовой, Вацулич спросил: «Что это за буржуазный предмет?» Дядя ответил: «От дождя и насморка!» Вацулич рассмеялся, поднял воротник, нахлобучил пилотку и пошел вниз по улице под самым что ни на есть проливным дождем. Мы думали, что зонтики отменят сразу после освобождения, но ошиблись. Потому что дожди шли, как и прежде, абсолютно свободно.

О народе славном – официантском

В тысяча девятьсот сорок пятом году все стали преклоняться перед ремесленниками, субъектами плодотворного и кропотливого труда, мой же отец превыше всего ценил только одно ремесло, а именно – обслугу. Дядя пересказывал известный эквилибристический номер народного гимнаста Петрашиновича, который стоял на шесте. Тетки были в восторге от знаменитого русского фильма, в котором стреляют из пушки голой женщиной. Отец на все это реагировал просто: «Все это чушь по сравнению с двадцатью четырьмя кружками в обеих руках без подноса!» Я думал, что это тоже относится к сценическому искусству.

По соседству жил официант, один из самых прославленных; у официанта было странное длинное имя – Мил-человек. Милчеловек, один из самых знаменитых людей, которых я знал когда-либо, всегда носил костюмы абсолютно нарядные, о Милчеловеке говорили как о своего рода артисте. Я спрашивал: «Он что, играет на скрипке или ему дали роль в пьесе?» Отец отвечал: «Бери выше!» Дедушка добавлял: «Шантрапа, он и есть шантрапа!» У моего отца были друзья, друзей звали: Алкалай, Дембицкий и, наконец, Милчеловек, или, как его звали официально, Шумидер. Первые два были чемпионы по гимнастической стойке на руках, последний был один из лучших разливальщиков пива во всей оккупированной Европе. Шумидер, настоящий артист наполнения кружек, был тем, кто отпустил наибольшее количество пива, выпитого моим отцом, человеком в этом смысле непревзойденным. Отец приходил домой, какое-то время отсыпался, после чего вдохновенно рассказывал о Шумидере вещи невнятные, но прекрасные. Примерно так же тетки говорили о Бенджамино Джильи, излюбленном герое оперной сцены, так же примерно говорил дедушка о генерале Кларке, который выступал где-то в Италии. Я поначалу думал, что Шумидер – какой-то генерал, только засекреченный. Нам задали домашнее задание на тему «Кем бы я хотел быть и почему?». Все написали: «Я хотел бы быть богатым!» – или: «Моя неосуществимая мечта – стать авиационным летчиком!» Я написал: «Я хочу стать официантом, с учетом артистической переноски предметов и поднятия вещей выше головы в присутствии публики!» К этому я еще добавил: «Жизнь официантов прекрасна, так как она происходит в течение ночи, в то время как днем можно спать и прогуливаться по террасе в черном костюме!» Я писал это, находясь под впечатлением Милчеловека и его образа жизни, исключительно художественного. Мама прочитала сочинение и сказала: «А о том не думаешь, что от стояния на ногах бывает расширение вен!» Я признался: «Не думаю!» Тогда мама сказала: «Официант в любой момент может подучить кружкой по голове просто так, вообще ни за что!» Я вздохнул: «А что делать!» Отец сказал: «Знавал я одну официантку, Марицу, так она стаканов вообще не роняла, хотя при этом ее постоянно лапали!» Потом я долго думал, что «официантка» – это что-то вроде «фифы», то есть существо весьма непристойное. Мама порвала мое сочинение и велела написать: «Я хочу стать врачом, инженером или доктором юриспруденции, с учетом всего!» Немцы повесили извещение с фамилиями расстрелянных, после каждой фамилии стояло: «Служащий частной фирмы!», «Лицо без определенных занятий!» – или просто и коротко: «Официант!» Отец ткнул пальцем и сказал: «Что я говорил!» Об официантах отец думал однозначно – как о героях. Отец продолжил пересказ жизни и подвигов официантского народа, как мужского, Так и женского пола, до мельчайших подробностей. Мама хотела прервать его, с учетом присутствия ребенка, но тетки уговорили ее не делать этого. Тетки слушали отца вдохновенно; прежде так было с ними всего один раз, когда дядя пересказывал любовную оперу между художником Марио Каварадосси и кабацкой певицей, которая потом кончает жизнь самоубийством. Повесть об официантах абсолютно очаровала моих теток, особ весьма чувствительных. В тысяча девятьсот сорок четвертом году русский младший лейтенант, разыскивавший вражеские мины с секретом, спросил: «Шумидер – это немецкая фамилия?» Верные почитатели Шумидерова ремесла, мой отец и дядя, а также многие другие, ответили советскому младшему лейтенанту смиренно, но решительно: «Боже упаси, ни в коем случае!» В том же году у различных освободителей нашего города были такие примерно имена: Митар Папич-Станко или Янко Премрл-Войко; третью составную часть имени они получили во время войны, жутко кровавой. Слуга человечества, "друг нашей семьи Милчеловек полностью и официально назывался: Милоса» Аксентиевич-Шумидер, и это было очень похоже.

В новой жизни, которая только-только проклевывалась, Милосав Аксентиевич-Шумидер продолжил свое необходимое дело. Людям весьма истощенным, несчастным и голодным величайший официант нашей округи и Европы, официант жизни отцовской, говорил абсолютно умиротворенно: «Чего изволите?», «К вашим услугам!» и тому подобное. В сорок четвертом капитан Вацулич, мой товарищ, в то время непрерывно потный в процессе преследования врага, заявлял: «Я постоянно служу народу до самой смерти!» Мне это казалось правдоподобным. Вацулич приходил поздно, промерзший, Вацулич грелся у плиты и говорил: «Опять в ночную смену, мать-перемать!» Шумидер, неустрашимый носитель огромного количество полностью наполненных кружек, демонстрировал теткам отеки на ногах; мама сказала: «Вот видишь, я тебе говорила про расширение вен!»

Было время свободы, время невероятных перегибов, люди совершенно различных профессий делали, в общем-то, схожие дела. В это весьма смутное, путаное, непонятное время я заметил, что некоторые фразы постоянно повторяются. Одна из них – «Служим народу!» – была фразой как военной, солдатской, так и официантской.

В это напряженное время кто-то пригласил нашего друга Милосава Аксентиевича-Шумидера произнести речь, речь должна была быть боевой, но понятной, человечной. Шумидер говорил очень высоким голосом, Шумидер выкрикивал слова: «Извольте!», «Премного благодарны!», «Секундочку, прошу прощенья!» – слова своего ремесла, но употреблял и другие, общенациональные слова типа «Смерть фашизму!». Слушатели, хотя и были все в слезах, хлопали очень долго. Речь Шумидера была несколько путаной, не во всем понятной, но из нее твердо можно было сделать вывод, что он продолжит розлив пива, лучшей жидкости для нового человечества. В абсолютно трезвый, но опьяненный свободой человечества год капитан Вацулич и король официантов Аксентневич-Шумидер несли доступную всем новую жизнь в своем сердце, как на официантском подносе.