Текст книги "Наставники"

Автор книги: Бора Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Заметки о новейшем ремесле – мужском

В первые месяцы после войны граждане нового мира пытались возобновить многие прежние ремесла, воскресить исчезнувшие занятия прошлого времени, одновременно пытаясь выдать одно из них за абсолютно новое – дело подчеркнуто физиологическое, ремесло любовной человеческой работы, мужское ремесло. Солдаты вновь стали употреблять мыло – вещество, сделанное из сдохших и сваренных собак, но очень полезное в гигиеническом отношении. Солдаты говорили: «Мы все снесли, все выдержали – по-мужски!» Дядя поинтересовался: «Да ну?» Солдаты приводили чудесные примеры физического уничтожения вражеской силы, потом переходили к событиям, происходящим между мужчиной и женщиной, абсолютно порнографическим. Дядя выслушивал их, потом скептически произносил: «Ну и наболтали вы!» Солдаты всё пытались разъяснить дяде, как следует писать любовные письма, дядя отвечал довольно строго: «Вы что, ненормальные?» Дедушка похлопал дядю по плечу и спросил солдат: «Кому вы рассказываете, вы хоть понимаете? – и добавил: – Он же король этого дела!» Солдаты засмущались и на этом рассказы закончили.

Великие герои войны, как освободительной, так и мировой, спрашивали моих родителей: «Почему бы вам не ввести вашего ребенка в курс дела размножения детей в соответствии с рекомендациями товарища Фридриха Энгельса?» Мама сомневалась: «Не рано ли ему?» Дедушка ответил: «Как надо будет, найдем кого спросить!» Я сказал: «А я и так все знаю!» Мне пригрозили съездить по губам, как уже много раз случалось в моей личной истории. Люди великой войны, мужчины из числа этих людей, те, кто был нам ближе других, заявили: «Вот теперь мы приведем себя в порядок, хватит с нас солдатской формы и тяжкой жизни в военной грязи!» Мама вздохнула: «Знаю я, к чему это приведет, а я-то думала, что этот бардак прекратится с окончанием резни!» Люди, мужчины и бойцы, сказали: «Ни одна прогрессивная идея в истории человечества не претворялась в жизнь без помощи мужского начала, и все это подтвердил товарищ Ленин многими своими примерами!» Дедушка ахнул: «Кто бы мог подумать!» Солдаты продолжили: «В будущем люди будут вообще ходить абсолютно голые в связи с искусственным обогревом пространства, как улиц, так и полей!» Мама сказала: «Слава Богу, мне не дожить!» Капитан Вацулич предупредил: «Больше так не говори!» Люди, капитаны и мужчины, продолжали: «Теперь мы станем носить галстуки и сорочки из нейлонового материала, с учетом нашего членства в делегациях и представительных органах!» Мама запричитала: «Всякой рвани выдают абсолютно новые костюмы, а мой замечательный брат, который лопается от красоты и здоровья, ходит в рванье!» Мой дядя чистил свой костюм производства 1939 года и говорил: «Английское сукно и через десять лет сукно, чтоб вы знали!»

Товарищи принялись отпускать усы, все усы были одинаковые и чуть криво подбритые, усы были как с картинки. Мама сказала: «Они хоть бы спросили моего брата, который знает все!» Дядя, с абсолютно бритым лицом, скромничал: «Да ни к чему это!» – и товарищи продолжали носить усы без всяких рекомендаций. Дедушка сказал: «Вот только я не пойму, как их бабы различают, таких одинаковых!» Дядя сказал: «Понимать надо: как баба захочет, так сразу и различит!» Это было сказано, в общем-то, точно. У дяди было много претензий к поведению и поступкам мужчин сорок пятого и последующих годов, но он почти никогда ничего не говорил, кроме одной фразы: «С этим надо родиться, остальное бесполезно!» Дядя и в дальнейшем продолжал комментировать неверные действия актеров-любовников в кино и в сценах объятий, произнося: «Не так!» – чем публика, в основном мужская, бывала ошеломлена.

В годы, наступившие после великой войны, революционной, человеческой и всемирной, вновь возрос авторитет этого искусства, людей этой профессии, которые пропустили через себя огромное количество неприятностей и остались при этом верными сынами народа, очень мужественными. Пришел наш родственник Миле Крайнович; родственник сказал: «Давай нажремся и все в доме перебьем!» Отец согласился: «Давай!» Дедушка сказал: «Только через мой труп!» Мама сказала: «Столько лет копить эту нищету и этот хрусталь из Чехии, чтобы в один момент все расколотить!» Родственник сказал: «Ладно!» – и принялся демонстрировать мышцы рук, абсолютно ненормальные. В сорок пятом, году окончательной победы всех над всеми, самым главным делом было остаться в живых, а уж потом демонстрировать мышцы; с этим лучше всех справлялся Миле Крайнович. очень большой и славный мужчина. Наш родственник спросил: «Вы что-нибудь похожее видали?» Мама сказала: «Только в кино, а так нигде!» Дядя произнес: «Не все дело в силе!» Дедушка сказал: «Чего умный стыдится, тем дурак тешится!»

Был год сорок пятый, год участившихся смертных случаев, как частных, так и исторических; любимым делом была демонстрация мускулов, все еще годных к употреблению для разных дел – людских, человеческих, мужских. Наш родственник Миле Крайнович спросил: «Хотите, я вам расскажу события молодости и школьных лет с остроумным комментарием и анекдотами?» Мы сказали: «Хотим!» Дедушка сказал: «Что ты нас дуришь?» Родственник спросил: «Я вам рассказывал о своих друзьях, которые подходят на улице к женщине и просят продать поношенное пальто за полтину?» Мама сказала: «Нет, но могу себе представить!» Родственник сказал: «Есть вещи, которые под силу только нам, мужчинам!» Я сразу сказал: «Например, делать детей!» Все закричали: «Заткнись!» Только дядя сказал: «Молодец, продолжай в том же духе!»

Миле Крайнович сказал: «Вот, к примеру, Наполеон!» Все спросили! «Ну?» Миле продолжил: «Наполеон вписал главу, причем историческую!» Мы сказали: «Вот как!» Все это было в сорок пятом победоносном году, многие люди, мужчины, очень крепкие, сидели по кухням и говорили о подвигах других мужчин, также крепких, но только безумно храбрых. Миле Крайнович употреблял много непонятных выражений типа: «Нет, вот это да!» Все мы были очень довольны. Миле Крайнович непрестанно демонстрировал свою чрезмерную мужскую силу, он делал это посредством постоянного покашливания, произнесения слов басом, а также путем расстегивания пуговиц на рубашке, слишком для него узкой. Миле Крайнович вертелся на табуретке в результате чрезмерных внутренних потребностей, дедушка охал: «Только не сломай!» Миле Крайнович говорил о многих мужских делах, больше всего ему нравилось говорить: «Мне так жарко, аж весь горю!» Дедушке всегда хотелось на это ответить: «Пить и жрать надо меньше!» – но произносил он эти слова обычно несколько позже. Дядя тоже говорил о родственнике несколько позже, примерно так: «Он из тех, что на улице пердят как кони!» Мама говорила: «Мне кажется, он прямо дымится от энергии!» Дедушка полностью раскрепощался и произносил: «Скотина! – и добавлял: – Пушечное мясо!» В сорок пятом году Миле Крайнович, большой любитель собственной сбереженной силы, а также разговоров на эту тему, шастал по кухням родственных семейств, дышал, потел, выпивал большое количество алкоголя и изничтожал задом табуретки. Тетки говорили: «Он так остроумен!» И еще: «Интересно, откуда он все это знает?» Дедушка отвечал: «Стенгазеты в борделе читает!» Моя мама сказала: «Человек в смысле выносливости подобен лошади!» – и была при этом абсолютно права. Тяжелейшие годы войны люди прожили совершенно по-скотски, но при этом сумели остаться сынами страны, одним словом – мужчинами. Мужчины моей страны вновь стали бриться, откашливаться крупно, по-мужски, пересказывать друг другу приключения с особами противоположного пола, порнографические. Мужчин рассказывали о различных случаях расстегивания ширинок, даже в самых невероятных условиях, мой дядя слушал и восклицал: «Брось, да что ты!» Они извещали о блистательных победах над женами служащих по финансовой части, расстрелянных в связи с ношением вражеской униформы, о совращении продавщиц искусственной муки, произведенной путем перемалывания дерева; дядя над всем этим упорно смеялся. Был сорок пятый год. год возобновления многих прежних ремесел. Ремесла были стары, очень много раз проверены, лишь одно все пытались выдать за принципиально новое, ранее не существовавшее, – мужское.

Русские как профессия

В году тысяча девятьсот тридцать четвертом дядя говорил: «Русские на все руки мастера!» Мама отвечала: «Да, но я не переношу их надменного слова „квалифицированный“, и, кроме того, они не моются!» В году тысяча девятьсот сороковом во время демонстрации фильма «Линия Маннергейма!» произошла пауза; на экране появилась надпись: «Если в зале вновь прозвучат крики республики „Ура!“, администрация кинематографа будет вынуждена удалить уважаемых посетителей из оного!» В году тысяча девятьсот сорок первом умер Эль Лисицкий, мастер декорации. В том же году немцы арестовали моего отца за ношение скрещенных молотка и вилки в лацкане пиджака. Эмблема эта означала принадлежность к скобяной профессии – отца отпустили. Зимой того же года немцы сначала обрили, а потом повесили Зою Космодемьянскую. Зоя была девушка, но фамилия ее была похожа на название города. Примерно к тому же времени наш сосед Эфраим Бадули изобрел большинство своих деревянных игрушек, а дедушка сделал единственное свое открытие – искусственный башмак, также деревянный. В следующем году погибли Александр Матросов, Иван Никулин и другие герои. В это же примерно время мой дядя сделал ребенка соседке, но не признался в этом, дело замяли. В сорок четвертом году, в конце войны, умер Василий Кандинский, прародитель живописного мастерства Мою маму вследствие отсутствия аусвайса арестовали немцы, но мама как-то вывернулась. В ходе войны, с сорок первого по сорок четвертый, моя семья в основном выкручивалась, другие же в этот период активно умирали. Все, кого я упомянул, были мертвы, великие художники и русские.

В тысяча девятьсот сорок четвертом году отец вошел в подвал и сказал: «Какой-то Ваня слез с коня, поцеловал меня и дал мне вот этот бутылек волочки!» Речь шла все о тех же людях и о том же народе – русском. Вначале я думал, что русские – это такая профессия.

Моих друзей звали Рудика Фрелих, Давид Узиел, Првослав Слободанович и тому подобное, на были у меня и другие – например, Никита Гелии, Лёня Бондаренко, Игорь Чернявский, последний носил очки. У Никиты Гелина была женская блузка с пуговицами на шее, у Никиты мы пили чай из маленьких тарелочек – это было прекрасно. Я называл Никиту но имени, другие же звали его проще: «Русак-с-печки-бряк!» Мама Лёни Бондаренко ходила по соседям, пропагандируя новый способ освещения местности посредством абажура, волшебного прибора. Мама Лёни Бондаренко произносила: «Уф-ф-ф!» – чудное русское слово. По маме Лёни Бондаренко было развешено что-то вроде флаконов, бантиков, кармашков, она декламировала, пела и курила из длинного мундштука; тогда я был уверен, что все русские – актеры, причем абсолютно все. В тысяча девятьсот тридцать шестом году Иван Пономарев, капельмейстер, находясь в нервном расстройстве, убил четырех своих музыкантов, после чего повесился. В том же году Яша Савицкий, безработный инженер, сконструировал печь, горючим для которой служила вещь ничтожная, непотребная – человечье дерьмо. Примерно в то же время Лидия Пржевальская, находясь в состоянии полной неуравновешенности, как физической, так и духовной, попала под трамвай. Все это происходило у нас, но все это происходило с русскими, членами эмигрантской колонии. Дедушка говорил: «Ну зачем они нам?» Мы дома называли всех тараканов двумя именами: черных мы называли «прусаки», рыжих – «русаки». Прусаки были крупнее.

Тетки с помощью гитары умели исполнять две русские песни: «Ах, эти черные глаза!» и «Вышли мы все из народа!». Дедушка бормотал: «Забавляйтесь, забавляйтесь!» Зеленоглазая тетка покраснела. Отца принесли домой с помощью носильщика, отца опустили на тахту, он что-то бормотал и благостно улыбался.

Дедушка сказал: «Пьян вдрабадан!» Но мама сказала иначе: «Напился как русский!» Дядя принес книжку под названием «Зося», в книжке было много рисунков, непристойных, но красивых. Была и другая запрещенная книга – «СССР в слове и образе!»; в ней были сфотографированы танки и другие такие вещи, совершенно неожиданные. Мой друг Воя Блоша сказал: «Я думаю, русские женщины лучше всех в мире раздеваются догола!» Я спросил: «Откуда ты знаешь?» Воя Блоша ответил: «Я слышал, как папа рассказывал про какую-то Екатерину или что-то в этом роде!» Мой отец, хоть и пьяный, умел произносить: «Русские – величайший народ в мире!» Во время освобождения Финляндии с помощью больших русских танков русские солдаты в белых аптекарских халатах также были очень большими, а финские – совсем маленькими. Из всех русских мне в то время больше всего нравился Иосиф Сталин, который все время поглаживал усы, будто после обеда. Я думал, что в России все в усах и едят только вкусную и жирную пищу. Тот же Иосиф Сталин поглаживал усы и во время прекраснейшего раскрашенного фильма с господином Риббентропом, немецким генералом, который приехал в Москву поздороваться за руку со всеми русскими.

У всех русских были знаменитые имена, некоторые имена были выдуманные. Недалеко от нас жили четыре фальшивые дочери Николая Второго, задушенного проволокой, и двадцать семь графинь. Все они кормились от сводничества и тому подобного. Раньше самым известным русским именем было Санин. Сейчас известнее всех были Ковпак и Симон Рудня – украинские партизаны.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом году лжеграфиня Евдокия Крутинская предложила моей маме связать шаль, совсем дешево. В сорок втором графиня нацепила на шляпу свастику и заявила: «Теперь мы тоже оккупанты!» Дедушка вспомнил генерала Риббентропа, здоровающегося за руку с русскими в раскрашенном фильме, и воскликнул: «Так вот почему!» В сорок четвертом Евдокия Крутинская, очень накрашенная, вышла встречать неудержимую советскую конницу. Евдокия кричала, размахивала руками, но все-таки Евдокию застрелил Сережа Авдеенко, старший лейтенант. Каждый народ заслуживает отдельной повести, но в этом ряду русские должны быть первыми. В тысяча девятьсот сорок втором году мама говорила: «Храни, Господи, русского и его конницу!» После этого я долго думал, что мама имеет в виду одного человека, причем очень храброго. Поэтому я спросил: «А разве так может быть, если ты сама сказала, что мама Лёни Бондаренко сушит белье в комнате и не переодевается?» Мама ответила: «Это другое дело! – и добавила: – Легко тебе, глупому, жить!» В сорок втором году стоило сказать: «Русский!» – как дедушка подскакивал будто на иголках. Дедушка говорил: «Тебе что, жить надоело?» Я тогда думал, что «русский» – это ругательство, только секретное.

Русские люди были похожи на моего отца, на моего дядю и на других людей. Русские и наш народ были очень похожи по напиткам и ругательствам, по очень большой любви к одному полу, женскому. Русский язык все время был похож на наш, только чуть подлиннее. Русский народ первым в мире придумал прекрасное женское искусство, балетное. Русский казачий генерал Павличенко, полностью разгромленный, бежал от Советов на коне к нам, конь после этого издох. Любимицы бывших казаков, также сбежавшие, привезли искусство создания искусственных цветов, прелестное занятие. В русском фильме я видел русских в одеждах пилотов, разговаривающих с царем Салтаном; тетки восклицали: «Боже, как одеты!» В сорок четвертом из подбитого танка выскочил русский, русского мы зарыли в уголь. Потом немцы спрашивали, нет ли его здесь, мы отвечали: «Нет, тут нет!» В нашей жизни часто случалось прятать разных русских, как довоенных официантов, скрывающихся от преследующих их женщин, так и других – раненых сержантов, которых преследовали немцы. У нас в доме с русскими особенно считались, дедушка постоянно спрашивал: «А что скажут русские?» И никто не смел ему возразить. У нас всегда была своя страна, югославская, но какие-то люди все время считали ее несколько русской. Была песенка: «Плыви, гусак, плыви за гуской, землица эта будет русской!» – по содержанию эта песенка была вроде как из учебника природоведения, но это не так. Все это еще продолжается.

Толкование ремесла, или о писательской работе
Эпилог

Не раз я пытался составить жизнеописание, «историю жизни», дать ее картинку, пусть даже искусственную. Я до сих пор не представляю, каким образом достигается превращение действительных событий в нечто искусственно созданное – в рассказ, в описание, в выдумку. Например, я был у мамы на руках, спеленатый на манер большого батона. Мама задремала, я скатился на пол, но без каких-либо последствий. Дядя же просто сел на табуретку, табуретка под ним развалилась; дядя получил сотрясение мозга, правда, память у него не отшибло. Двоюродный брат, теткин сын, взобрался с ногами на сиденье унитаза; брат поскользнулся, унитаз разбился; из окровавленной ноги долго вынимали осколки фаянса. Пришли какие-то люди и принялись травить газом тараканов, в связи с чем мы пошли ночевать к чужим людям. Мама сказала: «Главное – уложите ребенка, я перебьюсь и на стульях!» Мы ехали в лифте, лифт застрял между этажами, мама стучала зонтиком и кричала: «Здесь ребенок!» Случались самые разные неприятности, мы их запоминали, особенно мама. Какие-то происшествия случались раньше, какие-то позже, все они, вместе взятые, были жизнью. Двоюродный брат, теткин сын, перепугался в кино, когда Пат и Паташон упали в кипящую воду. Тетки пересказывали сны, в снах фигурировали гвардейские офицеры, звучали фразы типа: «Подарю вам табакерку, но!» В то же примерно время тетки прочитали запрещенную книгу «Кровь пробуждается!». Все это составляло нашу семейную жизнь, как сейчас составляет основную тему и содержание моей писательской деятельности.

Я так и не смог научиться писать рассказы «из жизни», из великого бездонного резервуара, я до сих пор не представляю себе, как следует начать рассказ, как надо его закончить. У меня был горбатый товарищ, товарищ говорил: «Меня мамка уронила, когда я был маленький!» Я отвечал: «И меня уронила, просто я выкрутился!» Отец свалился посреди улицы, и никто его не задавил, дедушка сказал: «Бог пьяного бережет!» Все это происходило в результате умения выкручиваться. Как раз тогда в наш город прибыл господин Дуглас Фербенкс, на вокзале его встречала девица Луковичева, чемпионка Югославии по красоте. События, о которых я рассказал, происходили довольно давно, примерно в году тысяча девятьсот сорок третьем. Все это должно бы стать сущей правдой, картиной жизни, жизнеописанием. Я болел свинкой, мама пошла за лекарством под названием «медикаменты», сладковатым на вкус. Маму остановили немцы, немцы потребовали мамин аусвайс, мама сказала: «Конечно, сей секунд, прямо в тапочках!» Разговор шел по-немецки. Я видел немецкий фильм про футбол и про поцелуи на диване, фильм назывался «Ди лецте Рунде» или как-то в этом роде. Был еще итальянский фильм «Железная корона», весь в рыцарских битвах, но это было совсем другое. Это происходило во время войны, году примерно в тысяча девятьсот сорок третьем, но это был еще не конец. Мы праздновали освобождение Ростова, прекрасного русского города, празднование происходило тайно. Сосед, капитан на пенсии, показал мне, как с помощью спички и подпертого ею века можно бдеть, несмотря на опьянение. Дядя владел другими секретами, в основном неприличными. Дедушка запрещал порнографические выражения, но однажды сам выразился: «Сейчас генерал Эйзенхауэр покажет им мать-перемать!» Так примерно протекала жизнь в нашей семье, так примерно и должны были отразиться события в повести, что, возможно, вы заметили и сами.

В этой повести мне следовало бы описать собственную жизнь, все, что с ней связано, а также ремесло, с помощью которого этой цели можно достичь, то есть писательское. Я пытался это проделать и раньше, но мне все время казалось, будто я что-то упускаю, причем самое важное. Я часто спал в маминой кровати, несколько раз в отцовской. Мамина кровать была как-то теплее и слаще, отцова была другой – и по вкусу, и по всему другому. Я мечтал иметь роту оловянных солдатиков, мама же всегда говорила: «Получишь пять штук сейчас, в следующий раз еще пяток!» Во всем был какой-то определенный порядок и какие-то оттяжки, чего я совершенно не понимал. Дедушка смотрел в окно, потом произносил: «Если сунутся, я им пудовую гирю в морду брошу!» Отец вытащил записную книжку и сказал: «У меня помечено!» В книжечке были записаны даты налетов вражеской авиации, прозвища офицеров, отказавшихся выдать отцу винтовку, а также новые цены на пиво, постоянно растущие. В эту же книжку мама раньше записывала расходы на питание, менструальные дни и некоторые воспоминания детства. Я спал на своей кровати, на другой спали отец и мама. Ночью они произносили какие-то слова, иногда нежно, а иногда нахально. Это происходило во время войны, большой и очень опасной, однако происходило все именно так. Я все время задаюсь вопросом, как все это началось, делаю это и сейчас, придумывая эти строки. Брат и дядя пошли работать на кожевенную фабрику, где содранные с коров шкуры, еще окровавленные, посыпали солью. Дядя и брат смердели после работы, дома, это было страшно. Моя тетка вырабатывала гобелены, на гобеленах изображалось озеро Блед, островок на этом озере, церковка на этом островке. Все это было в уменьшенном виде. Мама сушила на чердаке фасоль в стручках, сухую шелуху заталкивала в наволочку. Родственник Любинко делал детали для неудобных деревянных сандалий, Mамa билась головой о дверной косяк – от боли. Генерал Кларк колотил немцев у Монтекасино, как стадо баранов. На нашей лестнице разбили голову железным прутом одному офицеру, которого все называли «лётичевец». Кто-то сделал ребенка консьержевой дочке. Все что-то делали, кроме отца, отец шлялся по кабакам, таскал чемоданчик с образцами, отец угощал водкой вырезателей профилей из черной бумаги, этих ловких мастеров ножничного искусства. Это всё части жизнеописания, картины жизни, протекавшей в сорок третьем году. Большой кусок жизни прошел тогда, в сорок третьем, но некоторые вещи существовали как до, так и после. Я полагаю, это неоспоримая истина.

В тысяча девятьсот сорок пятом году были розданы многие должности, от председателя правительства и ниже. На посты самые ответственные, самые серьезные были определены товарищи Пияде, Нешкович, Джилас; у нас в семье дела выглядели так: я отвечал за агитацию и написание стихов, отец – за вопросы алкоголизма, дядя – по части женщин. Кроме того, дядя быстрее всех мог произнести «надворетраванатраведрова», а также другие слова. Дядя подарил мне комикс «Рантагорцы», о детской организации против родителей; тетки объяснили непонятные места. Это происходило тогда, в сорок пятом, ранее происходили другие события – например, фотографирование.

Я снимался два раза с коляской, причем так, что на фотографиях я вообще не виден. На первой карточке виден только отец в черной шляпе и мама в шубе, стоящие на снегу рядом с коляской. В коляске был я. Это было в каком-то парке. Второй раз нас фотографировали на пляже. Я стоял за коляской младшего двоюродного брата, теткиного сына, который на фотографии изображен в абсолютно голом виде. На фотографии видны какие-то капитаны, женщины с обнаженными руками, мой дедушка – словом, вся семья, причем в разгаре лета, – незабываемая вещь.

Все вокруг говорили об Адольфе Гитлере как о звере необычной породы, который нас проглотит, и тому подобное; мама спросила недоверчиво: «Да разве он не такой же человек из крови и мяса?» Отец решительно ответил: «Нет!» Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году, морозном, военном, переломном. По сербскому языку нам задали написать настоящий стишок. О стихосложении я не имел ни малейшего понятия, кроме того, что строчки кончаются похожими слогами, но как этого добиться – ума приложить не мог. Стишок написали тетки, он назывался «Запад зарей осветился!»– и был посвящен красотам природы. В стихе была строчка: «Заря покрывало роняет!» – и много других изумительных строк. Стихи были написаны на зеленоватом листе, вырванном из календаря, мне пришлось их переписать, чтобы учитель не смог установить факт подлога. В сорок пятом году мама составила патриотические стихи в честь Марко, национального героя, к тому времени давно погибшего. Мама писала поэму ночью, при свете керосиновой лампы; русские монтеры все никак не могли восстановить уничтоженную электростанцию. Мама протянула мне пакет из-под муки с написанными строчками и сказала: «Возьми, пусть это будут твои стихи!»

Все вокруг меня занимались искусством: делали бутерброды с коммунистической символикой, вышивали думки, сочиняли эпиграммы, в основном любовного содержания. Мицко, мой товарищ и активист молодежной организации, писал романы, которые он называл женоненавистническими. Романы он читал в основном девочкам, чтобы напугать, и мне, так как давно еще сказал: «Только ты меня понимаешь!» Капитан Вацулич, изумительный боец Двадцать первой сербской, выносил на войне стихотворение о матери, образ которой является солдату на посту. Слушая стихотворение, все плакали, несмотря на очевидные длинноты. Мой дядя умело исполнял мексиканские песни, собственноручно аккомпанируя на гитаре, но мог продекламировать и множество стихов, в основном запрещенных. Я просто вынужден был идти тем же путем. Сначала я составлял поэмы для декламации о партизанском замерзании на снегу и вое неких деревенских псов в ночное время. И на этом не остановился.

Похоже, некоторые вещи в моих книгах совершенно неоправданно повторяются. Это «Радио Беромюнстер», «Озеро Блед», «О сельской бедноте»; последняя вещь – название брошюры. У нас был радиоприемник старой модели, он назывался «Лоренц» или как-то в этом роде. На приемнике была шкала, исписанная названиями разных городов, а Беромюнстер почему-то был подчеркнут химическим карандашом. Дедушка слушал прямую трансляцию бомбардировки Лондона, репортаж с воодушевлением вел фашистский комментатор. Дедушка вслушивался в немецкую речь и ругался, но по-сербски. Я сделал вывод, что бомбардировка – дело рук «Радио Беромюнстер», подчеркнуто вражеской радиостанции. Одна из моих теток, не помню точно какая, изготовила акварелью вид озера Блед, копию с почтовой открытки. За войну это произошло всего один раз, как я полагаю, с психотерапевтической целью. Тем не менее рисунок этот прославился на всю семью, отсюда, как мне кажется, тема «Озеро Блед» стала практически ежедневно появляться во всех остальных художественных предприятиях моих родственников, людей очень талантливых. После войны я состоял в кружке по изучению брошюры Ленина о сельских бедняках. Брошюра трактовала вещи, диаметрально противоположные культивируемым в моей семье, потому ее изучение длилось целую зиму, строчка за строчкой. В промежутках между абзацами я читал «Приключения Карика и Вали», «Виннету», «Когда женщина прозревает», «Гайдук Станко», «Симплициссимус», «Отверженные» и другие книги, но крепче всего я запомнил брошюру «О сельской бедноте», совершенно непонятную и, как мне кажется, ненужную, объемом в сорок две страницы. Так оно все и происходило, так я все и перенес на бумагу.

В этой книге употребляются многие предметы, вещи, некоторые очень часто. Сильнее всего мне врезалась в память мясорубка, как символ отцовской торгово-коммивояжерской специализации, как предмет большой гордости моей мамы, наконец, как механизм, ущемивший отцовский палец в момент демонстрации собравшейся публике его возможностей. Кроме того, я весьма высоко ценил фиолетовую книжицу, ежедневник на 1937 год. В него я записал: «Горит Шелл, немецкий склад, прекрасное зрелище!» Я полагал, что в каждой семье должно быть нечто подобное, что-то вроде памятной книжки или карманной истории. Потом уже, в годы после освобождения, у всех появились тетрадочки для записи поручений, умных мыслей и всего прочего. Я догадался, что мы, наша семья, начали делать это намного раньше.

Во мне течет солидная доля крови жителей Славонии, очень большая – уроженцев Лики, и совсем немного немецкой, швабской. Видно, оттуда, из подсознания, в нашей семье возникали время от времени для употребления «домашние» слова типа «фергистмайнихт», «сопляж», «погоняло» и подобные областные словечки. В сорок четвертом году появились еще более странные слова, абсолютно деформированные. Именно в те годы появились «салфетки», «Сангвиники», потом «пролетарии» и тому подобное. Наш радиоаппарат, достаточно устаревший, стали называть «Юрий Лоренц». Но милее всех мне было имя Вацулич, Вацулич был первым солдатом свободы, которого я увидел. И наконец, надо объяснить читателю, почему «ремесло» для меня эквивалентно тайному обществу, кружку, секте. Я был знаком с портными. У портных были следующие предметы: обезглавленные деревянные куклы, вечные календари до 1990 года на стенах, магниты с булавками. У каждого портного были шаблоны для каждой детали одежды, иногда они делали шаблоны из старых школьных атласов. Чтобы сделать шаблон рукава, портной резал карту Европы для второго класса гимназии: где-то разрез проходил по речке, а где-то по проходящей в реальной жизни линии фронта. Но если все придирчиво перебрать в памяти главной вещью все-таки был магнит: булавки влеклись к нему с больших расстояний, шурша по полу на манер тараканов. И конечно же, все это было увенчано по принадлежности профессиональным дипломом, взятым в рамку и прибитым к стене, но все-таки…

О ремеслах я размышлял как о народах. Прежде меня даже удивляло, почему это все говорят на одном языке, когда между людьми такая разница. Я был совершенно уверен, что ремесло, профессия – это какая-то организация, чаще всего секретная.

В детстве какие-то ремесла значили для меня много, какие-то нет. По соседству жили портные, официанты, часовщики. Я наблюдал за их часто совершенно необъяснимой работой. Потом я стал вникать в одно из самых странных занятий, в отцово приказчицкое ремесло. Приказчики, эти артисты прилавка, виртуозные упаковщики крохотных вещичек, обладатели исключительно ловких рук, работали по скобяным и другим лавкам, но мне казалось, что они – актеры, играющие в великолепном спектакле. Все это было так странно, вывернуто наизнанку, но так было, так все и вошло в книгу. Мне тридцать девять лет, но скоро будет сорок. Был бы я помоложе, прошли бы все эти дела тысяча девятьсот сорок третьего и последующих прекрасных лет нашей жизни без меня.