Текст книги "Эмансипированные женщины"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 63 страниц)

Глава четвертая
Spiritus flat, ubi vult[19]19
  Дух дышит, где хочет (лат.)


[Закрыть]

Кому из нас не случалось в зимний день смотреть на запотевшие окна. В этом зрелище нет ничего примечательного: перед вами прозрачное стекло, от капелек пара похожее на муслин, оно ничем не поражает вас, не пробуждает вашего любопытства.

Но вот подул холодный ветер, температура упала на несколько градусов – и запотевшее стекло вмиг преображается. Сотканный из влаги муслин покрывается роскошным узором, напоминающим листья невиданных растений или перья неведомых птиц, из тумана возникают очертания, на ровной поверхности появляются причудливые фигуры.

Нечто подобное произошло в душе Сольского. С детства он видел свой особняк, где суетились слуги, видел фольварки, кишевшие людьми и скотом, а теперь вот уже несколько месяцев видел строящийся завод. Он знал, что делает каждый человек в его особняке, в поле, на строительных лесах, знал, во что ему это обходится, сколько дает прибыли. Но все это, подобно серому туману, нагоняло на Сольского тоску своим однообразием, он не мог различить душу или лицо человека. И лишь в этот вечер все внезапно изменилось, кристаллизовалось, как замерзшие капельки на оконном стекле.

Сперва, сидя за чаем у Ады. Сольский сердился на Мадзю: эта жалость к гробовщикам, учителям, бродячим актерам казалась ему слезливой сентиментальностью, которой он не выносил, которая раздражала его, как чувствительная, заунывная песенка флейты.

«Хоть бы раз уволили меня от этих разговоров об испитых лицах, слезах и горестях!» – с досадой думал он.

Потом в беседу вмешался Дембицкий и своим ровным, наставническим тоном начал излагать мысли, давно известные Сольскому – сотни раз он встречал их в книгах и думал над ними, но ничему они его не научили. Семья, мастерская, труд в небольшом мирке, общественный организм – ах, какие это все избитые фразы!

И все же в рассуждениях Дембицкого было что-то необычное, – уверенность, которая звучала в его тоне. Казалось, этот человек, всматриваясь в пустоту, действительно видит, как над работающими машинами и над людьми, которые сошлись в одно место, задавшись какой-то целью, витают духи.

«Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них…» – промелькнуло в уме Сольского.

И вдруг в его душе все собралось как в фокусе – фольварки и завод, рассуждения Дембицкого и рассказы Мадзи. Сольского словно озарило, и он увидел то, чего прежде никогда не видел.

Ему почудилось, будто все его слуги, – а их было несколько десятков человек, – переплавились в каком-то волшебном котле, откуда вышел один человек, но великан. Каждая его рука была отлита из десятков рук, туловище – из десятков туловищ, голова – из десятков голов. Неплохо одетый и сытый великан сидел у ворот особняка и время от времени одним пальцем передвигал утварь или дыханием выдувал из комнат пыль. Иногда он взглядывал на Сольского и выполнял приказы без колебаний, но и без особого рвения.

То же произошло и в деревне. Батраки со всех фольварков слились в одного батрака, у которого желудок был величиной в несколько сот человеческих желудков, рука – как сотни рук, и рост в сотни раз больше человеческого. Лишь голова на огромном, как утес, туловище была непомерно мала.

Босой, в рваной одежде, великан работал медленно, двигался неуклюже, лицо у него было равнодушное, а взгляд недоверчивый.

Быстро шагая по кабинету и всматриваясь в эти причудливые картины, созданные его воображением, Сольский ощутил гордость. Он не только понял теорию Дембицкого, он облек ее в плоть и кровь! Отныне он будет знать, что дом, фольварк и завод – это организмы, больше того, он увидит истинные формы и размеры этих организмов.

Только теперь Сольский понял, что он – властелин и чародей, подчинивший себе великанов с помощью талисмана… ключа от сейфа. Этим ключом он приводит в движение, будит ото сна, поощряет к труду, заставляет радоваться или грустить своих рабов-гигантов. Разумеется, другие хозяева поступают точно так же, но они даже не догадываются, что делают, они не видят великанов, а замечают лишь жалкие их частицы, не стоящие внимания.

Сольский продолжает шагать по кабинету, то и дело поглядывая в окно, на серп ущербной луны, медленно подымающейся над крышами.

Наконец-то! Наконец он достиг того, о чем мечтал: власти над чем-то великим. Один великан заботится о его удобствах, другой обрабатывает поля, третий будет работать на заводе. Каждый из них может вырасти еще выше, стать румяней и веселей, если это будет угодно ему, Сольскому, или исчезнуть с лица земли, если этого захочет он, Сольский.

Но кто же станет губить зря такие существа? Разве что безумец, слепец, который их не видит и не имеет власти над ними. Нет, пусть растут и набираются сил, пусть будут хорошо одеты, сыты и довольны, пусть их ленивые движения станут проворными, а равнодушные лица – выразительными. И прежде всего, пусть вырастут их непомерно малые головы, а сами они пусть полюбят Сольского.

Вот те живые скульптуры, которым он должен придать законченную форму. Вот работа, которой он жаждал столько лет! Только теперь он понял, что фольварки и заводы – достойное поприще для его способностей.

Счастье не ходит в одиночку, и в этот день Сольского осенила еще одна замечательная мысль, быть может, наиболее замечательная. У его великанов есть потребности, которые он не всегда способен угадать, к тому же единственный доступный им язык – это, конечно, язык сердца, а он, Сольский, этим языком не владеет. У него есть энергия, есть творческая мысль, но… чувствительность – это не по нем, нечего и стараться!

И вот, в такую минуту под его кровом оказывается Мадзя, существо отзывчивое, живое воплощение сочувствия и любви. Она на лету угадывает желания ближнего, проникается ими и немедленно приходит на помощь. Она одна сумеет объясниться даже с тем великаном, чей желудок вмещает сотни обычных желудков, тогда как голова состоит всего из десятка человеческих голов.

Итак, есть три элемента: материал для живых скульптур, ваятель с резцом и связующее звено между материалом и ваятелем – Мадзя…

Сжимая руками пылающую голову, Сольский бросился на софу.

«Она бедна, – думал он, – но к чему мне деньги? У нее нет имени, но она будет носить мое. Никаких связей? Пусть. Зато есть иные связи, которые для меня дороже всего в жизни. И где еще я найду такую отзывчивость и такую щедрость чувства? Да ведь это приданое, какое и за миллионы не получишь!»

Он перебирал в памяти всех женщин, которые будили в нем любовь или восхищение. Были среди них рассудительные, остроумные, красивые, изящные, оригинальные, но ни одной такой, как Мадзя! То были брильянты, изумруды, сапфиры, которыми стоило завладеть, но ни одна из этих женщин не была тем, чем была Мадзя, – лучом света, без которого нет красоты и в драгоценных камнях.

«Допустим, я женюсь на Мадзе, – думал Сольский, – но смогу ли я не изменять ей? Нет, конечно, изменять буду сотни раз, с каждой женщиной, которая мне понравится. А расстаться с ней смогу? Нет, никогда! Так же, как не могу расстаться с собственным сердцем. „Но, может быть, она любит Норского? – мелькнула у него мысль. – Тогда у Арнольдов она заплакала, покраснела, избегала его взглядов…“

Сольский вскочил с софы.

– Неужели это возможно? – прошептал он. – Но ведь тогда вся моя жизнь загублена.

Он вышел в переднюю, надел пальто и выбежал на пустынную улицу. Домой он возвратился, когда луна уже клонилась к закату, а на востоке занималась заря.

«Я должен все выяснить и покончить с этим, – говорил он себе, раздеваясь. – Ада согласится сразу, тетушка Габриэля поартачится, но тоже уступит. Ну а родня? Ведь не все же они настолько испорченные люди, чтобы не оценить Магдалену».

В эти часы, когда в душе Сольского решалось будущее Мадзи, девушке тоже не спалось.

Она была напугана тем, что Ада так быстро отказалась от участия в обществе трудящихся женщин ради спиритизма. А резкий тон Сольского, каким он говорил с ней, задел ее гордость.

«Эти баре, – думала девушка, – легко меняют свои увлечения и… презирают людей! Лучше самой уйти отсюда, не дожидаться, пока выгонят».

Потом Мадзе стало жаль Аду, которая могла подумать, что она покидает ее из каприза, и девушка решила повременить еще недели две, хотя бы несколько дней…

«Впрочем, пан Стефан, уходя, признался, что был не прав. Но каким тоном он сказал, что не станет собирать неудачников и устраивать их на завод! А как он отвечал Дембицкому? Нет, это не мои мир, не мой, не мой! Надо бежать отсюда…» – думала Мадзя, глядя на рассвет за окном.

Глава пятая
Снова отголоски прошлого

В последние дни Ада Сольская заметила, что брат чем-то обеспокоен.

Он читал и занимался делами, но ел без аппетита, засиживался за полночь, избегал Мадзи, а если говорил с ней, то коротко и сухо. Иногда он заходил к сестре и молча шагал по комнате, как человек, который хочет, но не решается поделиться своей тайной.

Как-то в полдень, когда Сольский, против обыкновения, не пришел навестить сестру, Ада, захватив клубок гаруса и вязальный крючок, направилась в кабинет брата. Пан Стефан расхаживал по комнате в необычном возбуждении. Усевшись на кожаный диван и размотав нитку, Ада принялась вязать шарф для тетки, впрочем, не очень умело. Цезарь запрыгал и завилял хвостом, приветствуя хозяйку, но, убедившись, что она не намерена с ним забавляться, улегся на тигровой шкуре и уснул.

Через открытые окна лились потоки солнечных лучей, по всей комнате пролегли полосы света и тени. Всякий раз, когда Сольский оказывался в полосе света, Ада видела, что он осунулся и под глазами у него появились круги; когда же Сольский входил в тень, лицо его казалось совсем серым.

– Хорошо, что ты пришла, – заметил пан Стефан.

– Я вижу, – ответила Ада, не поднимая глаз от работы.

– А ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? – спросил брат.

– И догадываться нечего. В прошлом году в Италии было то же самое.

– Нет, теперь совсем другое.

– Ты и об Элене говорил, что она не такая, как другие женщины.

Сольский остановился перед сестрой.

– Надо ли понимать твои слова так, что ты стала сторонницей панны Элены? – спросил он.

Ада опустила руки на колени и посмотрела на него.

– Не сердись, дорогой мой, – сказала она, – но я больше не хочу играть роль свахи. Меня иное беспокоит. Многие из нашей родни уверены, что ты женишься на Элене, хотя в городе поговаривают другое.

– Оставь меня в покое! – вспылил пан Стефан. – Элена первая порвала со мной, и все об этом знают.

– Нет, не все, даже самой Элене и ее родным это еще не ясно. На днях она отказала какому-то инженеру, который просил ее руки. И хотя духи сказали, что Элена не будет твоей женой, пани Арнольд иногда заговаривает о вашем браке. А брат Эли…

Тут голос панны Сольской дрогнул.

– А пан Казимеж Норский, – продолжала она, силясь говорить спокойно, – отказался от должности на железной дороге, очевидно, рассчитывая, что… станет твоим шурином, – тихо закончила Ада.

Сольский смотрел на сестру, следя за всеми движениями ее лица и оттенками в голосе. Его глаза загорелись, но сразу же потухли, он только нетерпеливо пожал плечами.

– С панной Эленой, – сказал он, – все кончено. Будь на свете только две женщины, она и какая-нибудь другая, я и то выбрал бы другую.

– Постоянство, достойное удивления, – шепнула Ада.

– Что ж, может, ты сумеешь быть более постоянной! – прошипел брат, сверкнув глазами.

Лицо панны Сольской омрачилось.

– Тогда почему ты ухаживаешь за ней? – спросила она немного мягче.

– Да потому, что она со мной заигрывает, – смеясь, ответил Сольский. – Ты – девица эмансипированная, значит, должна признавать равноправие.

Ада привлекла к себе брата и поцеловала его руку; потом обняла его и поцеловала в голову.

– Делай, что хочешь, женись, на ком хочешь, я все равно не перестану тебя любить, – шепнула она.

– И я тебя, – заверил он. – А поэтому я не скажу тебе: делай, что хочешь! Ты всегда сделаешь только то, что подобает женщине твоего положения.

– Останусь старой девой, да? – с улыбкой спросила Ада.

– Останешься старой девой, зато – Сольской.

– Знаю, знаю, – повторила Ада. – Поговорим лучше о тебе: ты решил жениться на Мадзе. По крайней мере, сейчас ты так настроен.

– Да, и ты должна мне помочь, – сказал Сольский.

– Ни за что! – воскликнула Ада. – Да и к чему тебе моя помощь? Сделай предложение сам.

– А если она меня не любит?

– Тут я ничем не могу помочь. Так же, как не смогу помешать тебе бросить ее, когда она тебе надоест.

Сольский сел рядом с сестрой и взял ее за руку.

– Послушай, – начал он.

– Я знаю, что ты скажешь, – перебила его сестра. – Она не такая, как другие. Слышала я это уже не раз!

– Вовсе нет, – сказал он, – зато я люблю ее иначе. Прежде, когда женщина мне нравилась, во мне пробуждался зверь, я готов был ее съесть. Мне даже хотелось кусаться. Но с Мадзей иначе.

– Ну конечно! Сколько раз, когда ты заговаривал с Мадзей или даже только смотрел на нее, мне было стыдно за тебя. Ах, до чего вы, мужчины, гадки с вашей любовью!

– Не сердись, – умоляюще проговорил пан Стефан. – Знаешь, если бы ты предложила мне описать ее черты, я бы не сумел, честное слово! До такой степени в моем отношении к ней нет ничего чувственного. Да, я знаю, у нее прелестные ручки, ножки, шея, будто выточенная из слоновой кости, грудь богини… От нее исходит особое благоухание. А вот черт ее я почти не помню. Моих нервов она не будоражит. Но как хорошо я знаю ее душу! А этого я не смог бы сказать ни об одной из женщин, которые мне нравились.

Ада пожала плечами.

– Ты не веришь, что моя любовь лишена чувственности, что она какая-то неземная? Послушай же, я отлично понимаю, что Мадзя – наивное дитя, не знающее жизни, но в то же время она очень рассудительна и ум ее развивается день ото дня. Теперь она гораздо взрослей, чем тогда, когда поселилась у нас.

– Верно.

– Вот видишь. Кроме того, она очень энергична, живое олицетворение деятельности и душевной силы…

– Верно, – вставила Ада.

– Но сила эта не похожа на твердость стали или гранита, которые либо сокрушают все, либо сами разбиваются вдребезги. Нет, она скорее сродни пламени, которое выкидывает языки, вьется, обнимая все кругом, исчезает и пробивается вновь уже в другом месте. Но оно всегда прекрасно!

– Очень удачное сравнение.

– Поэтому, – вполголоса продолжал Сольский, – она кажется мне духом в образе женщины; мы чувствуем его влияние, но сам он неуловим. Более того, это дитя совсем лишено эгоизма, у нее как будто нет никаких земных желаний. Просила ли она тебя хоть раз о чем-нибудь? Для других – да, но для себя – ни разу. Ей не нужны ни положение, ни деньги, она равнодушна к тому, чего добиваются все смертные. А заметила ли ты, Ада, как она ест?

– Очень красиво.

– Потому что за столом она держит себя так, словно никогда не испытывала голода и даже не знает, что пища может быть вкусной. Она ест только для того, чтобы скрыть свое небесное происхождение; она притворяется, что ест, притворяется земным человеком, – ведь иначе мы не узнали бы о ее существовании.

– Опять поэзия! – прервала Стефана Ада.

– Можешь назвать это поэзией. Но вспомни, какой у нее чудный характер. Разве не напоминает он ясное небо? Разве не становится светлее и теплей, когда она входит в комнату? Порой она грустна, но и тогда – она как солнышко красное, на миг закрывшееся облаками. А ее слезы! Ведь я видел ее и в слезах! Разве не схожи они с майским дождем, падающим на землю, чтобы осыпать все растения алмазами, в которые глядится небо?

Сестра смотрела на него с изумлением.

– Дорогой мой, – сказала она, – повтори ей все то, что ты сказал мне, и проси ее руки.

Сольский вскочил с дивана и зашагал по кабинету.

– Что все это значит? – спросила Ада.

– Сам не знаю, – ответил Сольский. – Впрочем, мне ведь ничего не известно ни о ее прошлом, ни о ее семье! – прибавил он вдруг.

– Прошлое Мадзи? – воскликнула панна Сольская, следя глазами за братом. – Стефек, милый, перекрестись! У Мадзи нет никакого прошлого, и тебе нечего тревожиться. Что ж до ее семьи… Мадзя, как ты знаешь, из рода Струсей. Родители ее трудятся, но не нуждаются ни в чьих благодеяниях, потребности их так скромны, что нескольких десятков тысяч рублей хватило бы им до конца жизни. Мать, кажется, немного деспотична, в своих письмах она все ворчит на Мадзю, зато отец похож на Дембицкого. Во всяком случае, в его письмах к Мадзе встречаются такие выражения, точно он подслушал нашего старика. А ты ведь согласился бы иметь тестем Дембицкого? Предупреждаю, что с отцом Мадзи тебе придется считаться, – он хотя и провинциальный доктор, но человек незаурядный. Ради счастья дочери он может поставить кое-какие условия.

Сольский молчал. Вдруг он остановился перед Адой и сказал:

– А если она меня не любит?

– Постарайся завоевать ее сердце. Думаю, это тебе удастся, – с гордостью ответила сестра.

– Но если… если она любит другого. Дру-го-го! – повторил пан Стефан.

– Кого же? – шепотом спросила Ада.

Нагнувшись к ней, Сольский, тоже шепотом, сказал ей на ухо:

– Пана Ка-зи-ме-жа – вот кого!

Панна Сольская потупила взор. Руки ее повисли, лицо сперва потемнело, потом побледнело.

Брат пристально смотрел на нее. И вдруг, подняв руки над головой, он потряс сжатыми кулаками и закричал хриплым голосом:

– Подлец! В порошок сотру!

Панна Сольская поднялась с дивана и, спокойно глядя на разъяренного брата, сказала:

– Стефек, ты ничего ему не сделаешь.

И вышла из комнаты. Брат был взбешен, но чувствовал, что ничего не сделает Норскому, раз такова воля сестры.

Мадзя вернулась с уроков в четвертом часу. На ее глазах еще не высохли слезы, и лицо было так печально, что панна Сольская удивилась.

«Не говорила ли она опять с Казимежем?» – подумала Ада, чувствуя, что в ней закипает гнев. Она хотела притвориться, будто у нее болит голова, лишь бы не говорить с Мадзей, но тут же устыдилась своих подозрений и, обняв подругу, спросила:

– Что с тобой? Опять слушала тирады о душе?

Мадзя только взглянула на нее и пожала плечами. Это движение рассеяло тревогу Ады. Она еще сердечней поцеловала Мадзю и настойчиво спросила:

– У тебя неприятности? Скажи, что с тобой?

– Да не со мной! – возразила Мадзя, присаживаясь на диван. – Ты ведь знакома с Маней Левинской, нашей прежней пансионеркой, в которую был влюблен студент Котовский?

– Что же, он оставил ее?

– Напротив, они уже год как помолвлены. Впрочем, я лучше расскажу тебе все по порядку. Ты и представить себе не можешь, какая это грустная история.

– Погоди, – перебила Ада. Она позвонила и, когда вошел слуга, сказала ему: – Попросите барина.

– Что ты делаешь, Ада? – крикнула Мадзя, закрывая руками лицо. – Хотя, как знать… Может, лучше, если пан Стефан узнает обо всем.

Сольский тотчас пришел. Он так изменился, что Мадзя при виде его воскликнула:

– Вы больны?

Но она тут же смутилась и опустила глаза.

– Нет, я здоров, – возразил Сольский, чувствуя, что хорошее настроение возвращается к нему. – Немного болела голова от бессонницы, но мне уже легче.

Встревоженная Мадзя молчала, и Сольский прибавил:

– Вот поболтаю с вами обеими и буду совсем здоров.

– Мадзя хотела нам что-то рассказать, – обратилась к нему Ада.

– Я только тебе хотела рассказать…

– Вот увидишь, будет лучше, если и Стефек послушает, – сказала Ада. – Нас обоих живо интересует все, что волнует тебя.

– Злая! – шепнула Мадзя.

Сольский уселся, глядя на сестру.

– Помнишь, Адочка, – начала Мадзя, – как перед вашим отъездом за границу ты поссорилась с Элей?

– Не я с ней, а она со мной, – прервала ее Ада, – когда Романович отказался давать нам уроки алгебры.

– Вот, вот, – подтвердила Мадзя. – Я еще хотела тогда помирить вас, пошла от тебя к Эле, а она схватила меня за руку и потащила к дверям кабинета пани Ляттер. И представь себе, что я невольно увидела и услышала. Нет, ты только подумай, дядя Мани Левинской, такой грузный, седой старик, делал пани Ляттер предложение! Он как раз говорил ей, что у него свободное от долгов имение и даже есть немного денег наличными. Разумеется, пани Ляттер только посмеивалась над его предложением, – ведь муж ее был жив! – но мне показалось, что она не совсем равнодушна к славному старичку. Я даже думаю, что именно поэтому она не удалила Маню Левинскую из пансиона после истории с Котовским.

– В бытность студентом Котовский был влюблен в Маню, – объяснила Ада брату, – а теперь он ее жених.

– И кроме того, доктор, – вставила Мадзя. – Так вот, – продолжала она, – когда пани Ляттер внезапно уехала из Варшавы, она отправилась в деревню Мельницкого и… утонула в реке возле его усадьбы. А он, вообрази, в этот самый день был у нее в Варшаве. Словно что-то предчувствуя, старик все повторял: «Она поехала ко мне! Мы разминулись!» Я слышала это собственными ушами. И он тут же поспешил обратно в деревню. Подумай только! Когда он остановился у переправы и стал допытываться, не проезжала ли здесь такая-то барыня, один из перевозчиков приподнял рядно и показал ему лежавший на земле труп пани Ляттер. Бедняга Мельницкий вскрикнул и упал, его разбил паралич.

– Но ведь он жив, – заметил Сольский.

– Да, жив, но парализован, – продолжала Мадзя. – В прошлом году он отдал имение в аренду и переехал в Варшаву с Маней Левинской, которая ходит за ним, как родная дочь. Но вот беда, арендатор ничего не платит, а ссуду по закладной получить нельзя. Сегодня мне принесли записку от Мани Левинской, она просила навестить ее. Я пошла и увидела грустное зрелище. У них три комнатушки и кухня. В одной комнате Маня занимается с учениками, которые платят ей пять-шесть рублей в месяц, а в другой комнате сидит в кресле пан Мельницкий. Боже, какой у него жалкий вид! Худой, лицо землистое, с обвислыми мешками. Он не в состоянии двигаться, говорит с трудом. Пожалуй, у него и рассудок помутился; когда я, незнакомый человек, вошла в комнату, он начал жаловаться, что его обокрали, что служанка щиплет и бьет его. И ужасно обижался на Маню: она, мол, о нем не заботится, оставляет его по целым дням без присмотра! А она, бедняжка, в это время занимается дома с ученицами или бегает по урокам, не то им нечего было бы есть…

Мадзя с трудом сдерживала слезы. Голос ее дрожал и прерывался.

– Бедный пан Котовский помогает им, чем может. Но хотя он уже врач с дипломом и пробыл год за границей, практики у него нет. Ах, Ада, если бы ты слышала, как плакала Маня и как кричал ее дядя! У тебя сердце разорвалось бы от жалости. Пан Стефан! – внезапно воскликнула Мадзя, умоляюще сложив руки. – Пан Стефан, только вы можете их спасти. Если бы Котовский получил место доктора при заводе! Но нет, я знаю, вы сердитесь на меня. Так лучше выгоните меня, а им…

Рыдания помешали ей договорить.

– Святая! – прошептал Сольский. Он схватил руку Мадзи и осыпал ее страстными поцелуями. – Благословен наш дом, в который ты послана богом!

– Стефан, опомнись! – остановила Ада брата, отнимая у него руку Мадзи.

Сольский встал со стула, пошатываясь, как пьяный. Но, заметив изумленный взгляд Мадзи, мгновенно остыл.

– Как зовут этого молодого доктора и где он живет? – спросил пан Стефан.

Мадзя назвала фамилию и адрес.

Сольский поклонился и, выходя из комнаты, сказал:

– Часа через два я сообщу вам результат.

Едва закрылась за ним дверь, как встревоженная Мадзя повернулась к Аде.

– Боже мой, неужто пан Стефан обиделся?

Панна Сольская взглянула на нее с недоумением.

– Дорогая Мадзя, – сказала Ада, – то ли ты притворяешься, то ли… и впрямь не видишь?

– Чего не вижу? – спросила Мадзя.

– Да того… того, что Стефан охотно выполняет твои просьбы потому… потому, что они всегда бескорыстны, – ответила Ада.

Спустя час, во время обеда, к которому Сольский не вышел, тетушка Габриэля была очень холодна: она смотрела на Мадзю свысока, ни о чем не спрашивала, а когда девушка заговаривала с ней, отвечала нехотя.

«Наверно, пани Габриэля, – думала оробевшая Мадзя, – кого-то уже прочит на должность заводского доктора и потому на меня рассердилась. Пусть, лишь бы им, бедняжкам, было лучше! Ясно одно – я здесь зажилась. Скоро мне проходу не будет от желающих получить работу у Сольского, и в конце концов я надоем ему так же, как его тетке. Бежать надо отсюда, и поскорее».