Текст книги "Эмансипированные женщины"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 63 страниц)

Глава четвертая
Тревоги пани Коркович

В первых числах октября в доме пани Коркович все пошло вверх дном. Сама пани Коркович чувствовала себя так, точно потерпела крушение и, сидя на уступе скалы, смотрит на бушующий океан и ждет, когда ее поглотит волна.

Ее дочери, на воспитание которых она израсходовала такую уйму денег, не только перестали огрызаться на прислугу, но и завели дружбу с горничной, кухаркой, даже с семьей лакея. Пани Коркович не раз заставала обеих барышень в гардеробной, а за столом собственными глазами видела, как Ян улыбается не только панне Бжеской, но даже Линке и Стасе.

«Да если бы он попробовал улыбнуться им так при ком-нибудь из общества, я бы умерла со стыда!» – думала пани Коркович.

Но прикрикнуть на Яна за фамильярность у нее не хватало мужества. Не было смысла жаловаться и мужу, который с того памятного дня не только ни разу не ударил Яна, но даже перестал ругать его при Мадзе и дочерях. Однажды пан Коркович так рассердился, что побагровел от гнева и стал размахивать своими кулачищами, но удары падали не на шею Яну, а на стол или на дверь.

– Тебя, Пётрусь, как-нибудь удар хватит, если ты будешь так сдерживаться! – сказала однажды за ужином пани Коркович, когда Ян облил хозяина соусом, а тот, вместо того чтобы заехать лакею в ухо, хлопнул сам себя по ляжке.

– Оставь меня в покое! – взорвался супруг. – С тех пор как ты стала ездить в Карлсбад, ты все называла меня грубияном, а сейчас, когда я пообтесался, хочешь, чтобы я снова перестал сдерживаться. У тебя в голове, как в солодовом чане, все что-то бродит.

– Зато с женой ты не стесняешься, – вздохнула супруга.

Муж поднялся было, но поглядел на Мадзю и, снова плюхнувшись на стул так, что пол заскрипел, оперся головой на руки.

«Что бы это могло значить? – подумала потрясенная дама. – Да ведь эта гувернантка и впрямь завладела моим мужем!»

Пани Коркович стало так нехорошо, что она встала из-за стола и вышла к себе в кабинет. Когда девочки и учительница выбежали вслед за нею, она сказала Мадзе ледяным тоном:

– Вы бы, сударыня, хоть меня не опекали. Ничего со мной не случилось.

Мадзя вышла, а пани Коркович в гневе крикнула на дочерей:

– Пошли прочь, пошли прочь к своей учительнице!

– Что с вами, мама? Мы-то в чем виноваты? – со слезами спрашивали обе девочки, видя, как рассержена мать.

Как все вспыльчивые люди, пани Коркович быстро остыла и, опустившись на свое кресло, сказала уже спокойней:

– Линка, Стася, посмотрите мне прямо в глаза! Вы уже не любите своей мамы, вы хотели бы вогнать свою маму в гроб…

Девочки разревелись.

– Что вы говорите, мама? Кого же мы еще любим?

– Панну Бжескую. Она теперь все в нашем доме, а я ничто.

– Панну Бжескую мы любим как подругу, а вас, мама, как маму, – ответила Линка.

– Вы бы хотели, чтобы я сошла в могилу, а папа женился на гувернантке!

Хотя по щекам девочек катились слезы, обе начали хохотать, как сумасшедшие.

– Вот это была бы пара! Ха-ха-ха! Что бы сказал на это Бронек? – кричала Линка, хватаясь за бока.

– А вы, дурочки, не смейтесь над словами матери, слова матери святы!.. Какой Бронек? Что за Бронек?

– Да ведь Бронек влюблен в панну Магдалену и так пристает к ней, что она, бедненькая, вчера даже плакала! Ха-ха-ха! Папа и панна Магдалена! – хохотала Линка.

Известие о том, что Бронек ухаживает за панной Магдаленой, совершенно успокоило пани Коркович. Она привлекла к себе обеих дочек и сказала:

– Что это вы болтаете о Бронеке? Благовоспитанные барышни о таких делах ничего не должны знать. Стася, Линка, смотрите мне прямо в глаза. Поклянитесь, что любите меня больше, чем панну Бжескую!

– Но, мама, честное слово, в сто раз больше! – вскричала Линка.

– Сама панна Магдалена все время нам твердит, что маму и папу мы должны любить больше всего на свете, – прибавила Стася.

В непостоянном сердце пани Коркович пробудилась искра доброго чувства к Мадзе.

– Ступайте кончать ужин, – отослала она дочерей, прибавив про себя:

«Может, Магдалена и неплохая девушка, но какой у нее деспотический характер! Она бы всех хотела подчинить себе! Но у нее такие связи! Хоть бы уж приехали эти Сольские! Что это девочки болтают о Бронеке? Он ухаживает за Бжеской? Первый раз слышу!»

Однако через минуту пани Коркович вспомнила, что слышит это, быть может, и не в первый раз. То, что пан Бронислав сидел дома, было, конечно, следствием ее материнских нравоучений, но присутствие красавицы гувернантки тоже могло оказать на него влияние.

– Молод, нет ничего удивительного! – вздохнула пани Коркович, и тут ей вспомнилось, как однажды вечером, притаившись в нише коридора, она услышала следующий разговор между сыном и гувернанткой:

– Пан Бронислав, пропустите меня, пожалуйста, – сердито говорила Мадзя.

– Мне хочется убедить вас в том, что я искренне к вам расположен, – умоляющим голосом произнес пан Бронислав.

– Вы дадите лучшее доказательство вашего расположения ко мне, если перестанете разговаривать со мной, когда я одна!

– Сударыня, но при людях… – начал было пан Бронислав, но так и не кончил: Мадзи и след простыл…

– Она играет им! – прошептала пани Коркович, а затем прибавила про себя: «Парень молод, богат, ну и… хорош собою. Для мужчины Бронек очень недурен, и барышне должно быть лестно, что он за нею ухаживает. Ясное дело, она скажет о Бронеке Сольской.

Сольская обратит на него внимание, и из женской ревности сама начнет завлекать… Боже, как прекрасно все складывается! Нет, ничего не скажешь, Магдалена мне очень помогает!»

С этого времени у пани Коркович началась пора нежных чувств к гувернантке, и дом Корковичей снова стал бы для Мадзи земным раем, если бы не все те же ее замашки, которые наполнили душу хозяйки дома новой горечью.

С некоторых пор Линка и Стася все меньше совершенствовали свои таланты. Линка реже рисовала, кроткая Стася стала ссориться с учителем музыки; она даже как-то сказала, что пан Стукальский лысеет; обе манкировали уроками, одна – музыки, другая – рисования.

Разумеется, обеспокоенная мать провела следствие и открыла ужасные вещи. Время, предназначенное для эстетического воспитания, барышни тратили на обучение Михася, восьмилетнего лакейчонка. Стася учила его читать, а Линка – писать!

Это было уж слишком, и пани Коркович решила поговорить с гувернанткой.

«Панна Бжеская, – решила она сказать Мадзе, – дом мой не приют, а дочери мои не приютские надзирательницы…»

Она позвонила раз, затем другой, но Ян что-то мешкал. Наконец он показался в дверях.

– Что это вы, Ян, не являетесь сразу на мой звонок? – спросила барыня, настраиваясь на суровый лад. – Попросите панну Бжескую.

– К панне Магдалене пришел какой-то господин, он ждет ее в зале, – ответил лакей, подавая визитную карточку.

– Казимеж Норский, – прочитала хозяйка. – Ах, вот как, скажите панне Магдалене…

Она вскочила и поспешно прошла из кабинета в зал. Гнев ее остыл, но волновалась она ужасно.

«Норский! – думала она. – Да, он должен был приехать в начале октября. Может, и Сольские уже здесь…»

Ноги у нее подкашивались, когда она отворила дверь в зал; но при виде молодого человека она просто оцепенела. Заметив ее, гость отвесил весьма элегантный поклон.

«Какие черты, глаза, брови!» – подумала пани Коркович, а вслух сказала:

– Милости просим, если не ошибаюсь, пан Норский?.. Я… панна Бжеская сейчас у нас, а я почитательница вашей покойной матушки, вечная память ей. Боже, какое ужасное происшествие! Я не должна была бы вспоминать о нем, но мои дочери были любимыми ученицами вашей матушки, которую все мы здесь оплакиваем…

Так говорила пани Коркович, кланяясь и указывая пану Норскому на золоченое креслице, на котором он и уселся без всяких церемоний.

«Красавец!» – думала пани Коркович; молодой человек молчал, только все посматривал на дверь, и она снова заговорила:

– Как же ваша покойная матушка, то есть…

– Я как раз ездил на ее могилу, мы думаем памятник поставить.

– Вы должны обратиться к обществу, – торопливо прервала его пани Коркович. – И тогда мы с мужем, вся наша семья…

В эту минуту Норский поднялся с золоченого креслица, глядя поверх головы любезной хозяйки. Пани Коркович повернулась и увидела побледневшую Мадзю, которая оперлась рукою на стол.

– Панна Бжеская… – снова начала хозяйка.

Но молодой человек, не ожидая представлений, подошел к Мадзе и, взяв ее за руку, сказал красивым бархатным голосом:

– Мы знаем, что матушка провела с вами последние часы… Я хотел поблагодарить вас, и если это возможно, услышать как-нибудь из ваших уст подробности…

Мадзя посмотрела на узенькую белую тесьму, которой были обшиты лацканы сюртука пана Казимежа, и глаза ее наполнились слезами.

– Я все как-нибудь расскажу вам обоим, – сказала она, не глядя на пана Казимежа. – Эленка тоже вернулась?

– Она приедет с Сольскими через недельку, другую, – ответил Норский, не скрывая своего удивления. – Но если вы и им окажете такой прием…

– Я вас обидела? – испугалась Мадзя.

– Да разве я посмел бы обидеться на вас? – оживившись, ответил пан Казимеж и снова взял ее за руку. – Но вы сами посудите, сударыня, – прибавил он, обращаясь к пани Коркович, – панна Магдалена, Ада Сольская и мы с сестрой составляли у покойной матушки одну семью. Уезжая на смерть, матушка передала нам через панну Магдалену свое благословение. И сегодня, когда я возвращаюсь после прощания с матушкой, ее вторая дочь принимает меня, как чужого. Ну скажите, сударыня, хорошо ли это!

Мадзя опустила голову, не в силах удержаться от слез.

– Какая вы счастливая! – сказал ей Норский. – У меня уже иссякли слезы.

Он оборвал речь и насупил красивые брови, заметив в двух шагах пана Бронислава, который тихо вошел в зал и уже несколько минут смотрел то на Норского, то на Мадзю.

– Мама, может, вы познакомите меня с гостем, – сказал пан Бронислав. – Я Коркович-младший, Корка-Пробка, как прозвали меня ваши старые друзья.

– Вы незнакомы? – озабоченно сказала хозяйка. – Мой сын… пан Норский!

– Собственно, мы знакомы; во всяком случае, я пана Норского знаю по рассказам. Все только и говорят, что о ваших шалостях у Стемпека, – прервал мать пан Бронислав, протягивая Норскому огромную лапу.

Молодые люди пожали друг другу руки: пан Казимеж пренебрежительно, пан Бронислав энергически. Видно было, что оба они не питают друг к другу симпатии.

Норский посидел несколько минут, хмурясь и коротко отвечая на вопросы пани Коркович о Сольских. Наконец он поднялся и простился, пообещав бывать у Мадзи почаще, разумеется, если позволят хозяева.

– Нам так много надо рассказать друг другу о матушке, что вы должны как-нибудь уделить мне часок наедине, как прежде бывало, – сказал он на прощанье.

Когда за гостем закрылась дверь прихожей, Мадзя, смущенная и задумчивая, сказала пани Коркович:

– Ян говорил, что вы хотели меня видеть?

– Да. Я хотела поблагодарить вас, дорогая панна Магдалена, за то, что мои девочки занимаются с Михасем. Прекрасное свойство души – милосердие! – живо ответила пани Коркович и несколько раз поцеловала Мадзю.

Сольские вот-вот должны были приехать, а гувернантку с Адой Сольской, да и с Эленкой, будущей пани Сольской, соединяли узы дружбы, потому-то и рассеялся гнев пани Коркович. Пусть Мадзя делает в доме, что хочет, пусть дочери одевают и учат детей со всей улицы, только бы завязать знакомство с Сольскими.

«Бронек и не подозревает, какое ждет его счастье!» – сияя от радости, думала хозяйка дома.

– Ах, да! – крикнула она уходящей Мадзе. – Не забудьте при случае сказать пану Норскому, чтобы он почаще заходил к нам. Наш дом для него всегда открыт! Боже! Я забыла позвать его на обед! Панна Магдалена, со всей деликатностью предложите ему постоянно обедать у нас. И если у него нет еще приличной квартиры, пусть без церемоний располагается у нас… до приезда Сольских, и даже дольше. Вы сделаете это, милая панна Магдалена? Я всю жизнь буду благодарна вам, потому что воспоминание о пани Ляттер…

– Сударыня, я, право, не знаю, прилично ли мне говорить об этом с паном Норским, – смущенно ответила Мадзя.

– Вы думаете, что это неприлично? – удивилась тонная дама. – Но ведь в доме покойницы он, Сольские и вы составляли одну семью…

– Пан Казимеж это так себе сказал, – печально ответила Мадзя. – Я у его матери была только классной дамой, не больше.

– А как же осыпанные брильянтами часики от панны Сольской? – допрашивала обеспокоенная хозяйка.

– Ада Сольская немного любила меня, но и только. Что общего между такой бедной девушкой, как я, и богатой барышней? Ада очень ласкова со всеми.

После ухода Мадзи пани Коркович обратилась к сыну, который грыз ногти, и, стукнув себя пальцем по лбу, сказала:

– Ну-ну! Ты заметил, как она увиливает от посредничества между нами и Норским? Что-то тут да есть, ты заметил, Бронек?

– И правильно делает! – проворчал сын. – Зачем зазывать в дом такую дрянь.

– Бронек! – хлопнула дама рукой по столу. – Ты в гроб уложишь мать, если будешь выражаться, как хам… как твой отец. Норский нужен мне для того, чтобы завязать знакомство с Сольскими. Понял?

Пан Бронислав махнул рукой и бросил, зевая:

– А вы уже ищете себе посредников… То Згерский, то Норский! Сольские тоже, наверно, дрянь, раз поддерживают знакомство с такими прохвостами.

Пани Коркович покраснела.

– Послушай, – сказала она, – если ты еще хоть слово скажешь о пане Згерском, я прокляну тебя! Умница, человек со связями, наш друг!

– Друг, потому что всучил старику, черт знает зачем, три тысячи за двенадцать процентов. Смешно сказать, Коркович занимает деньги и платит двенадцать процентов.

– Это с нашей стороны деликатный подарок. Мы должны таким образом отблагодарить Згерского за его доброе отношение к нам… даже к тебе, – ответила мать.

Несколько дней Норский не показывался у Корковичей. Зато Мадзя навестила Дембицкого и вернулась от старика взволнованная.

Увидев на глазах гувернантки следы слез, пани Коркович спросила у нее с притворным безразличием:

– А пан Норский был у Дембицкого?

– Да… – вспыхнула Мадзя. – Мы говорили о пани Ляттер. Он сказал мне, что из Америки приезжает его отчим с семьей.

– Какой отчим?

– Второй муж пани Ляттер. Он служил в армии Соединенных Штатов, а сейчас не то промышленник, не то торгует машинами.

Многоречивость Мадзи не понравилась пани Коркович.

«Эта кошечка что-то скрывает! – думала она. – Не плетет ли она интриги против нас? Панна Бжеская строит нам козни, да еще у Дембицкого, племяннице которого я позволила заниматься у нас! О, людская неблагодарность!»

От большого ума заподозрила пани Коркович Мадзю в интригах. И все же, чтобы обеспечиться и с этой стороны, она решила устроить званый вечер и послала мужа с визитом к Норскому.

– Ну как, Норский придет?

– Отчего же не прийти? Кто не придет туда, где хорошо кормят!

– Э, Пётрусь! Ты что-то настроен против Норского. Это такой прекрасный молодой человек! Того и гляди станет зятем Сольского.

– Но прохвост, видно, изрядный! – прокряхтел пан Коркович, с трудом стаскивая тесный башмак с помощью снималки, которая имела форму олененка.

– Что с тобой говорить! – сказала супруга. – Человек ты порядочный, но дипломатом не будешь…

– Пхе! Наградил меня господь таким Меттернихом в юбке, что на две пивоварни хватит!

Глава пятая
Званый вечер с героем

Во второй половине октября, в первую же субботу, залы Корковичей запылали огнями. Лестница была устлана коврами и уставлена цветами, прихожую наполнили лакеи во главе с Яном, гладко выбритым и наряженным в темно-синий фрак, красный жилет и желтые панталоны.

– Сущая обезьяна со счастливых островов! – проворчал, глядя на него, пан Коркович.

– Мой милый, не говори только этого вслух, а то все увидят, что ты лишен вкуса и выражаешься, как простой мужик, – ответила ему супруга.

Около одиннадцати часов вечера собралось человек шестьдесят гостей. Это были большей частью семейства богатых горожан: пивоваров, купцов, ювелиров, каретников. Дамы в шелках и брильянтах уселись под стенкой, чтобы, начав разговор о театре, закончить его вопросом о прислуге, которая год от году становится все хуже. Барышни разбежались по углам в поисках общества литераторов и артистов, чтобы узнать последние новости о позитивизме, теории Дарвина, политической экономии и назревавшем тогда женском вопросе.

Молодые фабриканты и купцы сразу направились в курилку, чтобы там посмеяться над учеными барышнями и поэтами, у которых и штанов-то нет. Наконец папаши, народ толстый и важный, которым фраки пристали, как корове седло, окинули угрюмым взором своих благоверных и дочек и, натыкаясь на каждом шагу на золоченую мебель, перешли в игорные комнаты, к карточным столам.

– Княжеский прием! – сказал каретник винокуру. – Плакали сотенки.

– Не хватает их, что ли? – ответил тот. – Всяк себе князь, у кого деньги в мошне. Так как же, сядем? Я вот с ним, а вы с этим…

Расселись; рядом, за другими столами, устроились другие партнеры, и вскоре всех окутал дым превосходных сигар. Только время от времени слышалось: «Пас!», «Три без козыря!», «А чтоб вас!» «Вы, сударь, не слушаете, что объявляют!»

В половине двенадцатого в залах и игорных комнатах поднялся шум. Одни спрашивали: «Что случилось?», другие шептали: «Приехали!» Мамаши и тетушки нехотя обратили взоры на дверь, не потому, упаси бог! – чтобы кто-нибудь занимал их, а просто так себе. Дочки и племянницы одна за другой прерывали разговоры о позитивизме и Дарвине и потупляли взор, что не мешало им, однако, все видеть. Поэты, литераторы, артисты, вообще интеллигенция почувствовали себя покинутыми; молодые фабриканты в дальних апартаментах заволновались и стали тушить папиросы.

Отозвав супруга от карточного стола, пани Коркович выбежала с ним в переднюю, где пан Казимеж Норский снимал пальто, а пан Згерский говорил одному из лакеев:

– Послушай-ка, голубчик, наши пальто держи под рукой, мы скоро уедем.

– Ах, какая честь! Как мы польщены! – воскликнула пани Коркович и протянула Норскому обе руки, которые тут же подхватил Згерский, обратив таким образом все изъявления радости на свою персону.

– Какая честь! Петр!.. А как Сольские, еще не приехали? – говорила дама.

– На днях должны приехать, – ответил Норский.

Ян, в ярко-красном жилете и желтых панталонах, настежь распахнул дверь в зал и выкрикнул:

– Ясновельможный пан Норский!

– Пан Норский! – повторила пани Коркович, живописно опершись на руку молодого человека.

– Зять… то есть бу… – вставил ошеломленный пан Коркович.

Пани Коркович повернула голову и пронзила супруга таким ужасным взглядом, что тот дал себе клятву хранить молчание.

– Видно, я какую-то глупость сморозил? – невзирая на это, прошептал он Згерскому.

– Ах! – вздохнул Згерский, томно закрыв глазки.

В зале воцарилась тишина, только там и тут послышался шепот:

– А это что еще такое?

– Никого еще так не представляли!

– Можно подумать, что сам королевич явился!..

Но ропот стих. Норский был так хорош собою, что мамаши и тетушки, поглядев на него, уняли взрыв негодования, а дочки и племянницы готовы были простить ему все.

– Красив, как смертный грех! – сказала перезрелая эмансипированная девица восемнадцатилетней щебетунье с синими глазками.

Щебетунья ничего не ответила, но сердце у нее забилось.

Представленный гостям, Норский обменялся любезностями с самыми почтенными дамами и направился вдруг к фортепьяно. Присутствующим казалось, что в эту минуту от фортепьяно и группы, сидящей около него, исходит сияние.

– Кто там сидит?

– Линка и Стася.

– А с кем он так разговаривает?

– С гувернанткой Корковичей.

– Кто она? Как ее зовут?

Достаточно было Норскому несколько минут поговорить с Мадзей, которой до сих пор никто не замечал, чтобы все взоры обратились на нее. Пожилые дамы попросили хозяйку дома представить им гувернантку, а барышни гурьбой кинулись здороваться с Линкой и Стасей, чтобы при этом познакомиться с Мадзей.

Даже молодые фабриканты ленивым шагом подошли поближе к гувернантке или издали уставили на нее глаза.

– Хо-хо! – прошептал один из них. – А девка-то хороша!

– А какая грация! Живчик!

– Эта бы закружила!..

– Смотря кого! – пробормотал молодой винокур, слывший силачом. – А ты что скажешь, Бронек?

– Да оставь ты меня в покое! – сердито ответил молодой Коркович.

– Черт побери! – вздохнул четвертый.

– Ну-ну, молодые люди, придержите языки, она девушка честная, – прервал их вполголоса Коркович-старший.

– Что это вы, папаша, так за нее заступаетесь? – грубовато спросил пан Бронислав, глядя исподлобья на своего родителя.

Улучив удобную минуту, кругленький, как шарик, пан Згерский подкатился к хозяйке дома и, глядя на нее влюбленными глазами, заговорил сладким голосом:

– Великолепный вечер, даю слово! Я насилу вытащил Казика, он хотел увезти меня к графу Совиздральскому…

– Как, он мог не прийти к нам? – в изумлении спросила дама.

– Ну, я этого не говорю! Просто нет ничего удивительного, что такого баловня, который изведал свет, тянет в общество молодых ветреников. Там должны быть князь Гвиздальский, граф Роздзеральский… золотая молодежь, – толковал Згерский.

– Ну, на ужин-то вы останетесь у нас, – с некоторым раздражением сказала дама.

Згерский подкрутил нафабренный ус и молитвенно вознес очи к небу. Когда пани Коркович отошла, он приблизился к Мадзе и, нежно пожав ей руку, сказал голосом, трепетавшим от избытка чувств:

– Позвольте напомнить, сударыня… Згерский. Друг, – тут он вздохнул, – покойницы и, осмелюсь так назвать себя, ваш друг…

Мадзя была так смущена всеобщим вниманием, что, желая хоть минуту отдохнуть, показала Згерскому на стул рядом с собою.

Пан Згерский присел и, склонив ослепительную лысину, как бы запечатлевшую благость души, понизил голос и вкрадчиво заговорил:

– Я рад видеть вас в этом доме. Полгода я от души советовал Корковичам пригласить вас, и… весьма рад, что план мой удался. Давно вы имели известия от панны Элены?

– О, очень давно!

– Да! – вздохнул Згерский. – Она, бедняжка, еще не рассеялась. В судьбе этих детей, Казика и Эленки – с вами я их всегда буду так называть, – я принимаю живое участие. Для того чтобы упрочить их будущность, я должен сблизиться с Сольскими, и вы поможете мне в этом. Правда?

– Чем же я могу помочь вам? – прошептала Мадзя.

– Вы много можете сделать! Все! Одно вовремя, к месту сказанное слово, один намек мне… Панна Магдалена, – говорил он растроганно, – судьба этих детей, детей вашего задушевного друга, не безразлична мне… Мы с вами должны заняться их будущностью. Вы будете помогать мне, я вам. Мы союзники! А теперь – за дело, и держать все в тайне!

Он поднялся и окинул Мадзю таким взглядом, точно вверил ей судьбы мира. Затем он многозначительно пожал ей руку и исчез в толпе.

От печки к Мадзе медвежьей походкой направился пан Бронислав.

– Что он там вас морочит? Вы ему не верьте!

По другую сторону стула рядом с Мадзей очутился пан Коркович-старший.

– Что за тайны поверяет вам Згерский? Не советую секретничать с ним, это старый волокита.

– А что вам, папаша, до того, кто за кем волочится? – бросил пан Бронислав, косо поглядев на родителя.

Мадзя думала о Згерском и не заметила этой стычки между сынком и папашей. Она видела Згерского в пансионе пани Ляттер после бегства начальницы, он произвел на нее тогда не особенно приятное впечатление. Кажется, не очень лестно отзывалась о нем панна Марта, хозяйка пансиона, сейчас его ругают Корковичи…

«Згерский, видно, добрый человек, – подумалось Мадзе, – но у него враги. Для Эленки и пана Казимежа я, конечно, сделаю все. Только что же я могу сделать для них?»

Она была растрогана заботой Згерского о детях пани Ляттер и гордилась тем, что он доверил ей свою тайну.

Пани Коркович усиленно занимала гостей, к каждому из них она обратилась с каким-нибудь вопросом, каждому сказала что-нибудь приятное или оказала любезность, каждого постаралась развлечь. Но как ни занята она была, все же от нее не ускользнул успех Мадзи. Какой-нибудь час назад никому не известная, никому не представленная, всеми забытая гувернантка стала вдруг на вечере главной фигурой. К ней несколько раз подходил герой вечера пан Норский и дольше всего беседовал с нею; ее о чем-то просил, не то посвящал в какие-то тайны человек с такими связями, как пан Згерский; вокруг нее вертелись барышни, с нею знакомились дамы почтенного возраста и с весом в обществе; на почтительном расстоянии ее пожирали глазами молодые люди.

Кажется, даже из-за этой девчонки – а пани Коркович редко ошибалась в подобных случаях – произошла стычка между ее собственным мужем и родным сыном. Нет ничего удивительного, что на ясном челе хозяйки дома прорезалась морщина, которая отнюдь не гармонировала с добродушной улыбкой, игравшей на ее лице.

– Вас заинтересовала наша гувернантка… Правда, недурна? – спросила пани Коркович у Згерского, который все вертелся около нее.

– О, я давно ее знаю, – ответил тот. – Задушевная подруга панны Сольской…

– Вы глядели таким смиренником, когда беседовали с ней, – уронила хозяйка.

– Видите ли, панна… панна гувернантка может много сделать в таких сферах, где я только… добрый знакомый. Много может сделать! – подчеркнул многозначительно Згерский.

Два кинжала пронзили в эту минуту сердце пани Коркович: зависть к Мадзе, которая на каждом шагу одерживала победы, и нежное, неподдельно нежное чувство все к той же Мадзе, которая так много может сделать в известных сферах.

«Если она так много может сделать, – подумала хозяйка, – что ж, она должна познакомить нас с Сольскими. Правда, панна Сольская дурнушка, но Бронек настолько умен…»

Подали ужин, во время которого появлялись и исчезали блюда икры, горы устриц, мяса, дичи, чуть не ведра отменных вин. Пробки шампанского стреляли так часто, что оглушенный Згерский перестал слушать своих соседок и предался исключительно изучению содержимого тарелок и бутылок.

Около трех часов ночи все мужчины пришли в самое веселое расположение духа, причем было отмечено странное психологическое явление. Одни из участников пиршества утверждали, что пан Норский сидит за ужином и они видят его собственными глазами, другие говорили, что пан Норский исчез перед ужином. Потом первые начали утверждать, что Норского вообще не было, а другие, что он здесь, но в другой комнате. Когда обратились к хозяину с просьбой разрешить сомнения, тот одинаково уверенно соглашался и с теми и с другими, так что никто в конце концов так и не узнал, что же на самом деле, Норский никогда не существовал на свете или за ужином сидят несколько Норских и умышленно направляют разговор так, чтобы сбить общество с толку.

Самые энергичные стали было протестовать против неуместных шуток, когда новое происшествие отвлекло всеобщее внимание в другую сторону.

Подвыпивший пан Бронислав поцеловал в плечико перезрелую эмансипированную девицу, которая развлекала его рассуждениями о Шопенгауэре, а когда этот подготовительный маневр был мило принят, открылся девице в страстной любви.

Девица, не будь дура, уронила счастливую слезу, а ее дядюшка, толстый промышленник, кинулся обнимать пана Бронислава и публично заявил, что лучшей партии для своей племянницы он и желать не может.

Тут-то и случилось нечто невероятное. Молодой Коркович сорвался со стула, протер глаза, словно пробудившись ото сна, и без всяких околичностей объявил барышне и ее дядюшке, что он… ошибся, что предмет его страсти совсем другая девица, которую он никак не может высмотреть за столом.

К счастью, ужин уже кончался, гости встали из-за стола и начали поспешно разъезжаться по домам.

В эту трудную минуту провидение для спасения чести Корковичей послало Згерского. Смекнув сразу все дело, Згерский не только не встал со всеми из-за стола, но во имя приличий стал во всеуслышание протестовать против разъезда. Хуже то, что он не только не уехал с большей частью гостей, но вообще не пожелал вставать. Наконец кто-то из лакеев нашел его пальто, усадил на извозчика и отвез домой.

Когда пана Згерского обвеяло свежим воздухом, он позабыл о случае с молодым Корковичем, зато вспомнил свой разговор с Мадзей.

«Милашечка, – думал он, – придется и ею заняться… А главное, надо с ее помощью попасть к Сольским, а то пани Коркович голову мне оторвет, если я ее не познакомлю с ними…»

Сразу же после отъезда гостей пани Коркович стала принимать у прислуги серебро, а пан Коркович на некоторое время заперся у себя в кабинете один на один с содовой водой и лимоном. О чем он размышлял, неизвестно, но только в пять часов он призвал к себе жену и сына.

Вид у пана Бронислава был жалкий, способный растрогать самое бесчувственное материнское сердце: лицо бледное, опухшее, взгляд мутный, волосы растрепаны. Увидев его, пани Коркович с трудом сдержала слезы, но отец как будто не разжалобился.

Заметив на столе у родителя содовую воду, пан Бронислав неверной рукой взял стакан и сунул под сифон. Но отец вырвал у него стакан и крикнул:

– Руки прочь! Не за тем я звал тебя, чтобы ты мне тут выпивал воду.

– Пётрусь, – умоляющим голосом сказала мать, – ты только посмотри, какой у него вид!

– Чтоб его черт побрал! – проворчал старик. – А какой у меня будет из-за него вид? Послушай, что это ты устроил панне Катарине? Как ты смел целовать ее в плечо или куда-то там еще?

– Было из-за чего поднимать такой шум, – апатично ответил пан Бронислав. – В голове у меня помутилось, вот и все. Я думал, это Мадзя…

– Что? – крикнул отец, поднимаясь с кресла.

– Ну конечно, он думал, что это гувернантка, – торопливо вмешалась пани Коркович.

– Гувернантка? – насторожился пан Коркович.

– Ведь Бронек настолько тактичен, что, будучи трезвым, никогда не позволил бы себе обойтись так с барышней из общества, – говорила мать, подмигивая молодому человеку. – Завтра он принесет ей и ее дяде извинения, и конец. Сама панна Катарина сказала мне, прощаясь, что приняла все это за шутку.

– И говорить тут не о чем! – подхватил пан Бронислав. – Я ведь сразу сказал ее дяде, что ошибся. Я ведь не панну Катарину…

– Не панну Катарину хотел поцеловать в плечо, а кого же? – допытывался отец.

– Ну, Мадзю! И говорить тут не о чем! – ответил пан Бронислав и, зевая, закрыл рукою рот.

Но отец побагровел и с такой силой хлопнул кулаком по столу, что сифон подпрыгнул и стакан упал на ковер.

– Ах негодяй! Ах фармазонское семя! – крикнул Коркович. – Так ты думаешь, что я в своем доме позволю компрометировать честную девушку?

– Да чего же ты сердишься, Пётрусь? Ведь ничего с гувернанткой не случилось, – успокаивала его супруга.

– Вы, папа, просто ревнуете, – проворчал пан Бронислав.

– К кому ревную? Что ты болтаешь? – спросил изумленный отец.

– Да к Мадзе. Вы около нее, как тетерев на току, пыхтите. Сколько раз я видел.