Текст книги "Эмансипированные женщины"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 63 страниц)

Глава седьмая
Счастливица

В начале декабря, когда Иоася уже выздоровела и приступила к исполнению обязанностей классной дамы, а в пансионе утихли сплетни по поводу ее позднего возвращения, произошло событие, которое навело Магдалену на мысль, что Эленка Норская бессердечное существо.

Случилось это у Ады, когда они втроем занимались со стариком Дембицким математикой.

Надо сказать, что еще на первом занятии Мадзя с негодованием заметила, что Эленка кокетничает с паном Дембицким. Она носила платья, обнажавшие ее прелестные руки, показывала ножки, когда учитель объяснял что-нибудь у доски, а иногда бросала на старика такие взгляды, что Мадзе становилось стыдно за нее. Тем более, что пан Дембицкий сперва смущался, а потом не только перестал обращать внимание на кокетство Элены, но даже улыбался своей доброй и умной полуулыбкой, в которой сквозила ирония.

«Странная эта Эля! – думала Мадзя. – Как она может строить глазки человеку, которому уже за пятьдесят, который и некрасив и даже начинает лысеть и, что самое главное, никогда на ней не женится? Хуже всего, что пан Дембицкий, человек очень умный, видит ее проказы и подсмеивается над ней».

Поведение Дембицкого начало сердить Эленку, у которой были даже шестидесятилетние обожатели; она кокетничала с ним все более вызывающе, не скупясь, однако, при случае и на насмешки.

В начале декабря Дембицкий объяснял девушкам бином Ньютона при дробных показателях, причем так ясно, что Мадзя не только все понимала, но просто в восторге была от его объяснений. На нее какое-то особенное влияние оказывал этот тихий, беззлобный, вечно озабоченный старик, который, объясняя урок, просто преображался. Редкие волосы у него топорщились, светлые глаза темнели, одутловатое лицо становилось величественным, а голос проникновенно звучным. Ада с Мадзей не раз говорили между собой, что уроки Дембицкого – это настоящие концерты, что математика вдохновляет его, а вот в пансионе, особенно географию, он преподает скучно.

Итак, объяснив бином Ньютона, Дембицкий спросил у девушек, не хочет ли которая-нибудь из них повторить сказанное. Магдалена могла это сделать, но из вежливости решила уступить Аде. Ада обратилась к Эленке.

– А я ничего не знаю, – пожав плечами, со смехом ответила Эля.

– Вы не поняли? – спросил удивленно Дембицкий.

Элена откинула голову и, глядя на Дембицкого прищуренными глазами, ответила:

– Я так заслушалась звуков вашего голоса, что ничего не понимала. Вам это не доставляет удовольствия?

– Наши слушатели, – спокойно отрезал Дембицкий, – могут доставить нам только одно удовольствие, а именно – быть внимательными. Вы мне в этом всегда отказываете.

«Так ей и надо!» – подумала Мадзя, но, поглядев на подруг, смешалась. Ада испуганными глазами смотрела то на Эленку, то на Дембицкого, Эленка вспыхнула от гнева; ее красивое лицо приняло какое-то кошачье выражение, когда, поднявшись со стула, она с улыбкой ответила:

– Как видно, у меня нет способностей к высшей математике, хоть вы подкрепляете ее даже уроками морали. Не буду мешать вам, друзья…

Она кивнула Аде, поклонилась Дембицкому и вышла из комнаты.

Бедный учитель был совершенно озадачен. Он выронил мел, сунул большой палец левой руки за лацкан сюртука и забарабанил по лацкану пальцами. Лицо у него помертвело, взгляд затуманился, тихим голосом старик спросил у Ады:

– Не… не мешаю ли я вам?

Ада молчала, ей хотелось плакать, Дембицкий заметил это и, взявшись за шляпу, произнес:

– На следующий урок я приду, когда вы дадите мне знать.

Старик неловко поклонился, глядя в потолок, а когда направился к двери, Мадзя заметила, что на ходу он очень высоко поднимает колени.

– Боже, что же это такое! – со слезами воскликнула Ада, прижимаясь к Мадзе. – Что же мне теперь делать?

– Ну что тебе до этого, Адзя? – воскликнула Магдалена. – Ведь он на тебя не сердится.

– Да, но я снова вынуждена прекратить занятия, иначе Эля смертельно на меня обидится. А он такой замечательный учитель, такой несчастный человек и к тому же друг Стефека… Надо уезжать из Варшавы, а то я здесь расхвораюсь.

Не прошло и часа, как весь пансион уже кричал о том, что Дембицкий наговорил Эле дерзостей, а в коридоре панна Говард твердила классным дамам, что Дембицкий грубиян, мерзкая жаба, что под маской тихони скрывается заклятый враг женщин.

– Три раза я у него спрашивала, что он думает о независимости женщин, а он только улыбался! За эти улыбочки я бы его с лестницы спустила, – уверяла панна Говард.

Встретив вечером Мадзю, пани Ляттер сердитым голосом сказала:

– Этот тюфяк, видно, разъелся на наших уроках, позволяет уже себе недопустимые выходки! Неосторожен он, неосторожен!

Магдалена не ответила, хотя по яркому румянцу было видно, что она не разделяет мнения начальницы. Из слов, оброненных пани Ляттер, девушка сделала вывод, что Дембицкий будет уволен, и в первый раз в жизни подумала, что начальница несправедлива. Бедный учитель может потерять место только потому, что не позволил Эленке шутить над собой, а Иоася, которая скандально вела себя, по-прежнему остается классной дамой и даже начинает поднимать голову.

«Зачем я об этом думаю? – упрекала себя Мадзя. – И что это со мной творится, что я начинаю судить людей и даже выносить приговоры. Может, Иоася держится надменно из опасения, что ее станут упрекать, хотя зря она придирается к Зосе… А Марта тоже была права, когда говорила, что пани Ляттер страдает из-за детей. Бессердечное существо эта Эля, ведь Дембицкий из-за нее рискует потерять место, а мать может совершить несправедливый поступок».

Рядом с Эленкой ей представился пан Казимеж; молодой человек все реже бывал у пани Ляттер, но имя его все чаще повторяли рядом с именем Иоаси. Мадзя в такие минуты старалась не слушать шепота собственных мыслей и упорно повторяла про себя:

«Не может быть, чтобы он был с Иоасей в ресторане. Все это сплетни! Он такой красивый, такой благородный!»

Магдалена опасалась, что Дембицкого могут уволить, а меж тем дела старика внезапно улучшились, причем буквально через несколько дней после случая с Эленкой. Причиной явился приезд Стефана Сольского, брата Ады, о чем Мадзя узнала от самой Эленки.

– Знаешь что, – воскликнула панна Элена, увлекая ее в свою комнату, – Стефан здесь! Сегодня утром он приехал из-за границы, а через неделю… через неделю мы с Адой и ее тетушкой уезжаем! Я еду за границу, да, да, и рождество мы проведем уже в Риме! Слышишь, Мадзя?

Элена стала целовать Мадзю и закружилась в танце по комнате. Никогда еще она не была так оживленна.

– Оригинал этот Стефан, – говорила она, сверкая глазами, – некрасив, похож на Аду, но в нем сидит дьявол. У меня голова кружится, как подумаю, что у этого человека миллионное состояние… Ах, да, я сегодня помирилась с Дембицким. Я сделала это для Ады и Стефана… Сколько энергии в этом человеке! Не успел поздороваться с Адой и тут же заявил ей: «Через неделю вы отсюда уедете». То же самое он сказал маме, которую покорил буквально за четверть часа. Говорю тебе, это просто необыкновенно…

Действительно, на следующий день пришли грузчики и начали выносить книги и физические приборы Ады; при упаковке присутствовал Дембицкий. В тот же день к пани Ляттер явился какой-то господин, которого Сольский прислал уладить формальности с паспортом Эленки. У классных дам и воспитанниц только и разговору было, что о Сольском, и не одна из них посматривала вниз с верхней площадки лестницы, надеясь увидеть господина, который очень дурен собою, но имеет кучу денег и не любит, когда ему противоречат. Мадзя даже слышала, как две третьеклассницы вели между собою такой разговор:

– Смотри, смотри, это, наверно он!

– Ничего подобного! Это тюфяк Дембицкий!

– Людвися, – бросила мимоходом Магдалена, – как ты можешь так называть пана Дембицкого?

– Но его называет так пани Ляттер, – смело возразила девочка.

Мадзя притворилась, что не слышит, и торопливо сбежала с лестницы.

Она торопилась к Аде; когда она вошла в комнату, какой-то низенький, широкоплечий и большеголовый господин разговаривал с Элей. При виде Магдалены Ада поднялась с кресла и сказала:

– Стефек!

Большеголовый господин сорвался с места, быстро посмотрел Мадзе в глаза и, пожимая ей руку, сказал:

– Сударыня, я друг всем, кто любит мою сестру.

Потом он снова сел на стул и повернулся к Элене. Лицом он походил на сестру, только у него были небольшие усики и розовый шрам на правой щеке.

– Вы меня не убедите, – говорила Эленка, глядя на Сольского с робкой улыбкой, что несколько удивило Мадзю.

– Жизнь убедит вас, – ответил он. – Красоту справедливо называют паспортом, который обладателю ее или обладательнице помогает покорить людей.

– Так вот сразу? Ну, а что же потом?

– Все зависит от поведения. Во всяком случае, красивым люди щедро платят за заслуги, многое им прощают и очень часто любят их даже тогда, когда они этого не стоят.

– Может быть, – ответила Эленка, – но мне что-то невдомек. О моем брате, например, все говорят, что он недурен собою, но я ничего ему не прощаю. А влюбиться в такого красивого мужчину, как он, я бы не смогла. Мужчина должен быть энергичен, смел. В этом его красота.

Мадзя покраснела при этих словах, Ада потупилась, а Сольский умолк; однако по выражению его лица трудно было догадаться, согласен ли он с теориями Эленки, которые Мадзе показались новыми и даже неожиданными.

Поговорили еще несколько минут о путешествии, и Сольский собрался уходить.

– Так вы решительно отсылаете нас в среду? – спросила Эленка, окидывая его глазами.

– Ну, что ты спрашиваешь? – вмешалась Ада. – Видишь же, что он сделал с моей лабораторией.

– Если позволите, в среду вечерним поездом, – ответил Сольский и стал прощаться.

Вскоре после него ушла и Эленка; Ада с Мадзей остались в гостиной вдвоем.

– Что ты скажешь об этом, Мадзя? – спросила Ада.

При этом она так печально и странно посмотрела на Мадзю, что та смешалась.

– О чем это ты, милочка, говоришь, не об отъезде ли?

– Ах, и об отъезде и о других вещах, – ответила Ада. Она вдруг обняла Мадзю и, прижавшись головой к ее плечу, прошептала: – Ты не представляешь, Мадзя, какая ты добрая, благородная, простая. Но я должна тебе сказать, что ты меньше меня знаешь людей, хотя я тоже только сейчас начинаю их постигать, немного, совсем немного…

– Совсем как я, – воскликнула Мадзя. – С недавних пор, всего каких-нибудь несколько недель, я стала смотреть на мир какими-то иными глазами…

– Совсем как я. Ты думаешь и об Иоасе?

– И об Иоасе, и о всяких других делах. А ты?

– Я тоже, но об этом не стоит говорить, – сказала Ада.

За несколько дней до отъезда за границу комната Эленки превратилась в швейную мастерскую. Пани Ляттер привела трех портних: закройщицу, швею и мастерицу – и велела им пересмотреть весь гардероб дочери. Из кухни в кабинет внесли простой стол; нагнувшись над ним, закройщица с сантиметром на шее и ножницами в руках целый день кроит и перекраивает лифы и юбки. С семи часов утра до одиннадцати вечера качается над стрекочущей швейной машиной бледная швея; мастерица, сидя у окна, то и дело напоминает ей:

– Я жду, панна Людвика.

Или:

– Плохая строчка, панна Людвика, надо поправить челнок.

На кровати и на письменном столике Эли лежали груды белья, на обитых атласом диванах и креслах – юбки и кофточки, ковер был засыпан обрезками. На столе лязгали ножницы, машина стучала, ей вторил кашель швеи. Мадзю неприятно поражал шум и беспорядок, царивший у Эленки, но та готова была сидеть у себя в комнате с утра до ночи, по нескольку раз примерять каждое платье и вмешиваться в работу мастериц.

Когда бы Мадзя ни зашла к Эленке, она заставала ее перед зеркалом в новом лифе или новой юбке.

– Ну как, – спрашивала Эленка, – хорошо сидит? Мне кажется, что в талии слишком свободно, а на плечах морщит. Юбку не укорачивать ни на один дюйм, так гораздо солидней; никакая женщина не может гордо держаться в короткой юбке.

В такие минуты закройщица и мастерица вертелись вокруг Эленки, как голуби вьются вокруг гнезда: они примеряли, наметывали, закалывали булавками, поднимались на цыпочки или опускались на колени. У Эленки, которая терпела все эти пытки, глаза были томные и выражение лица как у святой или влюбленной.

«Как глупы эти мужчины, – подумала Мадзя, глядя на красавицу. – Им кажется, что барышня может быть интересной только при них».

Это ангельски мечтательное и томное выражение Мадзя заметила у Эленки не только во время примерки платьев.

В понедельник перед обедом Эля вызвала Мадзю из класса.

– Дорогая, – сказала она, – тебя заменит панна Иоася, а мы с тобой поедем в город. Стефан прислал Аде карету, но она остается, и мы поедем делать покупки вдвоем.

Мадзе стыдна было садиться в карету; в своем суконном салопчике она боялась дотронуться до атласной обивки. Но Эленка чувствовала себя как дома. Она опустила окно и с надменным видом смотрела на прохожих.

– Смех, право, – сказала Эленка, – как вспомню, что и я ходила, как эти дамы, или ездила в ободранных пролетках.

– Мне кажется, – прервала ее Мадзя, – нам чаще придется ездить не в каретах, а в пролетках.

– Посмотрим! – глядя в пространство, прошептала Эленка.

«Смешная она», – подумала Мадзя, вспомнив, что на содержание пансиона пани Ляттер пришлось занять денег у Ады.

В городе Эленке надо было купить два локтя шелка, башмачки и золотой крестик для панны Марты. Однако на эти покупки у них ушло три часа.

У ювелира Эленка купила крестик за два рубля, но попутно велела показать жемчужное ожерелье и два гарнитура: один сапфировый, другой брильянтовый. Она спросила о цене и поторговалась с ювелиром. У сапожника, прежде чем выбрать одну пару обуви, она померила несколько пар башмачков и туфелек. В мануфактурном магазине, прежде чем купить нужный ей шелк, велела подать столько штук разного цвета, что вокруг нее образовалась радуга из белых, розовых, голубых и желтых шелков. Это было так красиво, что даже Мадзя на минуту забыла, кто она и где находится, и ей показалось, что все это принадлежит ей. Но, поглядев на Эленку, у которой от волнения дрожали губы, она тотчас опомнилась.

– Пойдем же, Эля, – прошептала Мадзя, видя, что старший приказчик смотрит на Эленку со злобной улыбкой.

Они расплатились и вышли. Когда они сели в карету, чувство злобы и сожаления охватило Эленку.

– И подумать только, – говорила она, – что у меня на все это нет денег! Нечего сказать, хороша справедливость! Ада родилась в семье миллионеров, а я – дочь начальницы пансиона. Она за годовой доход могла бы купить целый магазин, а у меня еле хватит на два платья.

– Стыдись, Эля!

– О да, люди, у которых нет денег, всегда должны стыдиться. Ах, если бы наконец наступил общественный переворот, о котором я все время слышу от Казика.

– Думаешь, ты ходила бы тогда в шелках?

– Конечно. Богатства принадлежали бы умным и красивым, а не уродам и простофилям, которые и оценить-то их не умеют.

– Я уверена, что пан Казимеж так не думает, – перебила ее Мадзя.

– Еще бы, конечно, не думает, только наслаждается жизнью и за себя и за меня. Но придет, быть может, и мой черед.

После этого разговора в душе Мадзи проснулась еще большая неприязнь к Эленке.

«Боже! – думала она, – чем быть такой дочерью и такой женщиной, лучше уж сразу умереть! Дай только Элене волю, она разорит мать».

Вскоре после того, как они вернулись домой, в пансионе кончились занятия. Мадзя стояла у окна и смотрела на улицу, где в эту минуту начал падать снег. Она видела, как девочки разбегаются по домам, словно шумный пчелиный рой, улетающий в поле; затем видела, как по двое и поодиночке идут учителя, и наконец заметила Дембицкого; около старика вертелся какой-то щеголь, одетый, несмотря на снег, в один узкий сюртучок и маленькую шляпу. Дембицкий медленно пересекал двор, иногда приостанавливаясь, а молодой человек забегал то справа, то слева, хватал его за пуговицы шубы и что-то с жаром говорил ему.

Снег на минуту перестал падать, молодой человек повернулся к окну, и Мадзя узнала пана Сольского. Невольно сравнила она бедную Элену, которая мечтала о шелках и брильянтах, и миллионера, который в узком сюртучке выходил на такой мороз.

Собеседники исчезли в воротах, а Мадзя подумала:

«О чем это они толкуют, уж не об Эленке ли? Если Дембицкий расскажет пану Стефану, как она вела себя на занятиях, то я бы на ее месте отказалась от поездки за границу».

Глава восьмая
Планы спасения

Дембицкий и пан Стефан в эту минуту действительно вели серьезный разговор о пани Ляттер.

Начали они с того, что отправились обедать в изысканный ресторан на Краковском Предместье, где заняли самый уютный кабинет с готическими креслами, обитыми зеленым утрехтским сукном, и двумя большими зеркалами, на поверхности которых обладатели колец с брильянтами выписывали соленые словца, не отличавшиеся особым вкусом.

Щеголеватый кельнер во фраке и белом галстуке, с прямым пробором, подал им карточки и начал предлагать меню.

– Начнем с водочки и закуски, – предложил кельнер.

– За водку спасибо, – отрезал Дембицкий.

– А мне, пожалуйста, – сказал Сольский.

– Есть свежие устрицы.

– Отлично, – заявил Сольский.

– Так, к водке можно подать устрицы. Дюжину?

– К водке подайте два соленых рыжика.

– Два рыжика и дюжину устриц?

– Два рыжика без устриц, – ответил Сольский. – А может, вы, сударь, хотите устриц?

– Гадость, – проворчал Дембицкий.

– А на обед? – спросил кельнер.

– Мне – борщ, затем можно судачка, ну, кусочек сернины и компот, – заказал Сольский.

– Мне то же самое, только вместо сернины говяжью котлету, – прибавил Дембицкий.

– А вино?

– Полбутылки красного, – сказал Сольский, – а вам?

– Содовой воды.

Когда кельнер вышел из кабинета, навстречу ему шагнул хозяин.

– Ну как? – спросил он.

Кельнер махнул рукой.

– Рубля на два наберется.

– Только! – вздохнул хозяин. – Денег у таких – хоть пруд пруди, а всегда они скупы. Но ты к нему со всем уважением, он с вашим братом хорош, это пан Сольский.

– Который, тот, что постарше, или тот, что помоложе? – полюбопытствовал лакей.

– Тот, что помоложе, у которого не хватает денег на шубу.

Обслуживал кельнер на славу. Вовремя подавал кушанья, входя в кабинет, покашливал, выходил на цыпочках и Сольского титуловал ясновельможным. Гости за обедом беседовали.

– Вы, сударь, так ничего и не пьете, даже кофе, – говорил Сольский. – Не ложная ли это тревога с сердцем?

– Нет. С каждым годом мне все хуже, – ответил Дембицкий.

– Тем больше оснований заняться нашей библиотекой, вряд ли вам полезно бегать вверх и вниз по этажам, – сказал Сольский.

– С каникул, с каникул. Не могу я бросить пансион, куда меня соблаговолили принять, да еще в необычное время.

– Как хотите. Что же касается пансиона, то у меня к вам просьба.

– Я вас слушаю.

– Худые толки идут о пани Ляттер, – продолжал Сольский. – Мои родственницы обвиняют ее в том, что она вводит в пансионе курс эмансипации, что какая-то панна Говард хочет непременно сделать из девочек независимых женщин.

– Сумасбродка, – улыбнулся Дембицкий.

– Не будем говорить об этой сумасбродке, хотя из-за ее пропаганды пани Ляттер может лишиться нескольких учениц. Хуже скандальная история с сыном пани Ляттер и какой-то учительницей, вот о чем слух идет в Варшаве.

Дембицкий покачал головой.

– Впрочем, это меня тоже мало трогает, – говорил Сольский. – Дело известное, молодые женщины любят, когда их соблазняют красивые парни. Нехорошо, что люди, которые знают здешние деловые отношения, вот как оценивают положение пани Ляттер: долги, сокращение доходов, большие траты на сына, а в результате угроза банкротства.

– Я слышал, она со средствами, – прервал его Дембицкий.

– И я так думал. Меж тем наш поверенный знает некоего Згерского, которому пани Ляттер платит шестьсот рублей процентов.

– Я тоже знаю Згерского. Он мне кажется тайным ростовщиком.

– То-то и оно! – подхватил Сольский. – А сколько еще таких дельцов вертится около пани Ляттер?

Дембицкий поднял брови и пожал плечами.

– Понятно, – сказал Сольский. – Я тоже не стал бы вмешиваться в чужие дела, если бы не сестра, – она меня предупредила, что не допустит банкротства пани Ляттер. Поймите мое положение. Я не могу по такому делу идти к пани Ляттер, она вышвырнет меня за дверь и будет совершенно права; но прибегнуть к помощи нашего поверенного или адвоката тоже боюсь, потому что положение может оказаться еще более щекотливым. С другой стороны, как ни похвальна привязанность моей сестры к женщине, которая ее воспитала, все же я не могу допустить, чтобы на деньги Ады пан Норский соблазнял гувернанток. Пусть себе соблазняет, но только не на деньги моей сестры, которая, насколько я знаю, не только не согласилась бы поддерживать подобные дела, но и весьма сочувствует мнимым жертвам.

– Не вижу, чем бы я мог помочь вам, – сказал Дембицкий.

– А меж тем вы много можете сделать, – возразил Сольский. – Вы бываете в пансионе и можете судить, действительно ли положение является катастрофическим и что можно спасти: пансион пани Ляттер или только самое пани Ляттер? Затем вы можете уловить момент, когда пани Ляттер непременно надо будет оказать помощь.

– А дальше?

– Тогда вы шепнете нашему поверенному, а уж он уладит все дело. Посоветовавшись с ним, пани Ляттер, быть может, продаст пансион или согласится взять компаньона, который контролировал бы доходы и расходы. Не знаю, как она решит. Во всяком случае, ей не придется закрывать пансион в середине года, и она будет знать, что с нею самой ничего не случится.

– Мне кажется, все это сплошное недоразумение, у пани Ляттер есть деньги, – заметил Дембицкий.

– Дорогой мой, – ответил Сольский, – с вами я не стану играть в прятки. У пани Ляттер есть деньги, потому что сестра одолжила ей шесть тысяч рублей, за что поверенный устроил мне скандал. Но дела пани Ляттер, очевидно, плохи, потому что за помещение она вместо двух тысяч пятисот уплатила только тысячу рублей. Наконец, я располагаю сведениями, что денежные затруднения не могут быть у нее временными, так как пан Норский не только живет на широкую ногу, но и играет в карты.

Обед кончился, а Дембицкий все качал головой и раздумывал.

– Вы исполните мою просьбу? – спросил Сольский. – Ведь речь идет не о вашем вмешательстве, а лишь о том, чтобы уловить момент, когда пани Ляттер будет грозить банкротство.

– Что ж, я могу это сделать, если только мне удастся; но боюсь, как бы не испортить все дело, видите ли… меня там недолюбливают, – скривился Дембицкий.

– Я все знаю, знаю о столкновении с панной Эленой, отчасти даже постиг самое панну Элену, чего она, кажется, не подозревает. И все же прошу вас, не откажитесь уведомить моего поверенного, что в такое-то время он может посетить пани Ляттер. Это не я вас прошу, а моя сестра, – торжественно закончил Сольский, полагая, видимо, что просьба сестры должна разрешить все сомнения.

– Способная девушка панна Ада, – сказал Дембицкий. – Что она думает делать?

– Ах, откуда мне знать! – с улыбкой ответил Сольский. – Может, захочет стать профессором в каком-нибудь американском университете. Вы знаете, женщины сейчас хотят быть депутатами, судьями, генералами. Что ж, пусть поступает, как хочет; мое дело быть всегда ее опекуном, а советчиком тогда, когда она меня попросит.

– Панна Магдалена Бжеская тоже очень способная девушка, очень способная! – прервал его Дембицкий.

Сольский взял старика за руку и, глядя ему в глаза, сказал:

– О способностях ее я не знаю, но мне кажется, что для моей сестры она была бы более подходящей подругой, чем панна Норская. Боюсь, как бы Ада не испытала жестокого разочарования, но воля ваша, что делать с женскими симпатиями?

Они вышли из ресторана, и пан Стефан направился с Дембицким к его дому.

– Итак, дорогой мой, – сказал он на прощание, – поскорее переходите в нашу библиотеку. Дом отапливается, слуга ждет…

– С каникул, с каникул, – ответил Дембицкий.

– Это ваш срок, а мой – хоть сейчас.

– Стало быть, в среду вы с сестрой уезжаете?

– Нет. Сестра и панна Норская уедут с нашей тетушкой, а я присоединюсь к ним только под Новый год в Риме.

Они пожали друг другу руки. Дембицкий направился домой, а Сольский смотрел ему вслед и думал:

«Ах, как заметно, что этот человек носит в себе нечто драгоценное и хрупкое. Как осторожно он ступает, точно чувствует, что если поскользнется, то упадет на самое дно могилы. Тяжелый это удел, когда жизнь надо тратить только на сохранение жизни!»

Вдруг мысли его приняли другое направление.

«Ну, а я, – сказал он себе, – а я? На что трачу я свою жизнь? Он тяжело болен, а работает, чтобы прокормиться, опекает маленькую племянницу, учит девочек зоологии и географии, мало того, трудится над какой-то новой философской системой. Все это делает инвалид, у которого в любой момент может случиться разрыв сердца, и, уж конечно, не от любви. Я здоров как бык, кажется, умен и энергичен, обладатель большого состояния, стремлюсь к деятельности и – ничего не делаю! Я могу все купить: развлечения, любовниц, знания. Не могу купить только одного: цели деятельности. Если человеку не за что ухватиться – это болезнь, которая не легче порока сердца. А каково быть вечным кандидатом в вожаки, когда никто не нуждается в вожаках, потому что никуда не собирается! Вот они, современные муки Тантала! Я буду последним негодяем, если ничего не добьюсь со своими великими стремлениями».

Он сунул руки в карманы узких брюк и медленно шел по улице, предавшись мечтам; снег бил ему в лицо, и прохожие толкали его, думая, что это нищий или помешанный.