Текст книги "Эмансипированные женщины"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 63 страниц)

Глава девятая
Повод для разрыва отношений

Как молодое деревцо каждый год дает побеги, которые с течением лет становятся крепкими ветвями и тоже пускают новые побеги, так и в юной душе время от времени начинают бить ключом новые силы, становясь источником многих чувств, стремлений и дел. И как на подрубленной ветви засыхают цветы и листья, так и в больной душе чувства проникаются горечью, силы иссякают, в мыслях воцаряется хаос.

Мадзя хорошо помнила пору своего духовного расцвета; вызвал его обыденный случай – денежные затруднения пани Ляттер.

До этого мир представлялся Мадзе весьма простым. Небо, подобно фону в Рафаэлевой Мадонне, соткано из головок и крыльев ангелов; а на земле толпы людей, словно в день отпущения грехов, предаются труду и молитве. Если кто-нибудь одет лучше или хуже, если кому случается ненароком толкнуть другого, а другому – заплакать, все это мелочи. Прежде Мадзя была твердо убеждена, что это всего лишь случайные и мнимые огорчения. В действительности же сердца человеческие преисполнены благочестия и доброты, и над людской толпой разлито небесное сияние, в котором все склоненные головы и задумчивые лица кажутся схожими между собой.

В этой ровной светлой картине пани Ляттер явилась как бы новым источником света и тьмы, от которого на духовный горизонт Мадзи легли две полосы неведомых ей раньше цветов: пурпурного и черного. С этого времени люди в глазах Мадзи начали отличаться друг от друга. Обезумевшая от отчаяния пани Ляттер, изгнанный ученицами Дембицкий, столяр, бедный учитель и его семья, самоубийца Цинадровский – все эти страждущие, скорбящие, покинутые люди представали перед ней словно одетыми в пурпур. А вот на Иоасю и панну Говард, которые досаждали пани Ляттер, на панну Евфемию, которая загубила Цинадровского, на аптекаря и нотариуса, которые наговаривали на Стеллу, – на всех них, казалось Мадзе, ложилась черная тень.

И все же небо по-прежнему было соткано из ангельских головок и крыльев, а на земле – толпы людей молились о спасении души. Только на фоне золотого сияния, озарявшего землю, кое-где появились красные блики страдания или черные пятна несправедливости.

В эту пору вся мудрость Мадзи, все ее стремления сводились к одному: помогать нуждающимся, нести утешение скорбящим. Семена добра, зароненные в ее сердце, дали всходы, а те, разрастаясь, охватили все человечество, весь мир, одушевленный и неодушевленный.

Дружба с Сольскими, особенно на первых порах, усилила восторженность Мадзи. Ада казалась ей тоскующим ангелом, а пан Стефан – гением добра, который не осчастливил пока всех страждущих и не переженил всех влюбленных лишь потому, что еще не достроил сахарный завод. Но в ту минуту, когда на его заводе будет отлита первая сахарная голова, на земле, разумеется, высохнет последняя слеза.

Со временем вера Мадзи в могущество Сольских и в их любовь к человечеству стала ослабевать. Но картина мира, запечатленная в ее душе, осталась в общих чертах прежней: в вышине хоры ангелов, внизу молящаяся толпа, там и тут страдающие или не очень добрые люди, ниспосланные для того, чтобы было кого утешать и кому прощать.

Созревание души, мечтательной и полной сострадания, было прервано так грубо, что это можно было бы сравнить с убийством. С Мадзей приключилось то же, что с путником, который идет, погруженный в свои мысли, и вдруг чувствует, что на него раз за разом обрушиваются удары топора… А когда, весь залитый кровью, он пошатывается, на бедную его голову сыплются новые удары.

В тот вечер, у Арнольдов, пану Казимежу вздумалось изложить Мадзе свою собственную философскую систему, которая на деле не была ни системой вообще, ни тем более его собственной. Пан Казимеж говорил так логично и убедительно, а Мадзя так свято верила в его гениальность, что идеальный образ мира в ее подавленной душе покрылся трещинами, как лед перед вскрытием реки. Не успела Мадзя прийти в себя, как на нее свалился второй удар: мистификация с портретом, якобы нарисованным духами.

Так, на протяжении одного часа, в одном и том же зале, произошли два события, прямо противоположные по характеру. Ада Сольская, скептически настроенная ученица Геккеля, уверовала в рисующих духов, а Мадзя с ее наивной верой перестала верить даже в собственную душу.

Небо, сотканное из головок и крылышек ангелов, вмиг исчезло, как театральная декорация, и перед Мадзей открылась пустыня, ужаснее самой могилы. Погасло сияние, озарявшее землю, весь мир окутался черным покровом, на фоне которого еще ярче запылали огни человеческих страданий.

С этой минуты душа Мадзи уподобилась разбитому зеркалу: все отражалось в ней в чудовищно искаженных образах, и они множились и разрастались с каждым новым потрясением. Ада в глазах Мадзи была теперь не скорбным ангелом, а скучающей знатной дамой, которая вчера забавлялась женским союзом, третьего дня – ею, Мадзей, а сегодня уже увлекается духами. Пан Стефан из доброго гения превратился во взбалмошного богача, который не только не намерен пристраивать на свой завод неудачников, но и не терпит ни малейшего противоречия своей минутной прихоти.

Светоч духа для Мадзи померк, хуже того, растворился в небытии. Осталась только земля, окутанная мраком, а на ней – толпа людей, страдающих неизвестно за что.

Но человеку необходима цель в жизни, он должен к чему-то стремиться, и Мадзя со всей энергией отчаяния ухватилась за модный призыв: трудиться для будущих поколений.

«Пусть нам худо, зато хоть им будет хорошо, – думала она. – У нас либо нет средств для того, чтобы жить полной жизнью, либо мы отравлены ложными предрассудками; так пусть хоть потомки наши найдут средства, которых нет у нас, пусть хоть им не мешают жить предрассудки».

Но не успела еще эта мысль созреть в душе Мадзи, как по странной случайности ее невольно опроверг Дембицкий своим фантастическим рассказом о потопе. И снова перед девушкой встал вопрос: чего стоит человечество вместе с шаткими своими принципами? Не напоминает ли оно лесной муравейник, которому грозит уничтожением пробегающий зверь или обломившаяся сухая ветвь?

Ни одного из прежних идеалов не осталось у Мадзи: исчезли небо, земля, вера в героев, молитва. Душа девушки была разбита, истерзана, и чтобы залечить эти раны, требовалось время. Мадзя становилась все раздражительней, у нее даже появились признаки эгоизма, свойственного людям страдающим, которым безразлично все, кроме их страдания.

Панна Сольская, видя Мадзю в таком душевном смятении, решила, что подруга влюблена в Стефана, и рассердилась на брата. Элена Норская заподозрила Мадзю в любви к пану Казимежу и, усмехаясь, сказала себе: «Какая глупышка!»

Ни одной из них не пришло в голову, что право терзать человеческие сердца дано не только несчастной любви и что в душе человека может подняться всесокрушающая буря по причинам вовсе не любовного, а скорее метафизического свойства.

Мадзе нужен был отдых, отдых во что бы то ни стало, отдых в уединенном уголке, где она не видела бы ни панны Малиновской, ни учителей пансиона. Отдых в такой глуши, где она не могла бы встретить Маню Левинскую, которая в порыве благодарности упала к ее ногам, где не надо было бы по нескольку раз в день видеть чопорную и надменную тетушку Габриэлю, встревоженные глаза Ады, а главное, пана Стефана. Мадзя чувствовала, что этот человек раздражен, но старается в ее присутствии владеть собой, и терзалась, думая, что, быть может, она-то и есть виновница этого раздражения. Она, но почему? Значит, сплетни дошли и до Сольских!

«Ах, скорей бы каникулы!» – говорила про себя Мадзя.

Вид Сольского становился для нее невыносим. Она начала бояться пана Стефана, как больной боится смерти. Минутами Мадзе казалось, что, доведись ей остаться с ним в комнате наедине, она выскочила бы в окно.

Две-три недели, проведенные в тишине и уединении, могли бы возвратить Мадзе душевное равновесие. Но тишины не было, да и быть не могло. Никто не догадывался о настроении Мадзи, довериться было некому, а житейские волны неумолимо несли ее вперед, навстречу всяким случайностям и пучине. Здоровый, довольный собой человек даже не замечает привычного водоворота жизни, но люди надломленные, попав в него, теряют голову, а несчастливцы тонут.

Как-то в середине июня, в воскресенье, к Мадзе зашла Ада, а через несколько минут – Сольский. Здороваясь с ним, Мадзя опустила глаза и побледнела; пан Стефан внимательно посмотрел на нее.

– У вас неважный вид, панна Магдалена, – сказал он с участием.

– Я немного устала.

– Тогда оставьте пансион! – рассердился Сольский. – Впрочем, – прибавил он уже спокойней, – может, вы действительно устали, хотя иногда я замечаю в вас не только усталость. Мне страшно даже подумать, что вам плохо у нас.

В его голосе звучало такое сожаление, что сердце Мадзи затрепетало.

– Где же мне может быть лучше, – покраснев, прошептала она.

– Так, может, вам нездоровится? – настаивал Сольский. – Нехорошо таиться от нас, панна Магдалена. Что сказали бы ваши родители, узнав, что мы не сумели уберечь вас. Да чего бы стоил, наконец, я сам, – опять рассердился он, – если бы такая дорогая гостья хворала в нашем доме без всякой помощи. Если позволите, Ада сегодня же пригласит доктора Халубинского.

Мадзя удивленно посмотрела на него. Суровый, но страстный тон Сольского произвел на нее впечатление. Казалось, ее недоверчивость вот-вот рассеется.

Внезапно в передней раздался звонок. Сольский выпустил руку Мадзи. Через минуту вошел лакей и подал девушке визитную карточку.

– Господин спрашивают, – сказал он, – угодно ли будет вам принять их.

Взглянув на карточку, Мадзя так смутилась, что Сольские были удивлены. Затем она протянула Аде карточку, на которой огромными буквами значилось «Ментлевич».

– Кто это? – спросила Ада.

– Это мой… то есть моих родителей знакомый, из Иксинова…

– Надо его принять, – сказала Ада.

– Может быть, мы мешаем? – спросил Сольский, собираясь уйти и глядя на Мадзю с тревожным любопытством.

В его разочарованной душе зародилось подозрение.

– Чем же вы можете мне помешать? – возразила Мадзя. – Только заранее прошу извинить, если первое впечатление будет не очень благоприятное. Он человек хороший, но… немного провинциал.

Ада жестом отослала лакея, и через минуту в комнату вошел пан Ментлевич. Как и прежде, волосы у него были коротко острижены, усики торчали; одет он был в парадный костюм и держался развязно.

– Целую ручки, милостивая государыня! – закричал он еще с порога, расшаркиваясь. – Родители ваши обнимают вас, а весь Иксинов шлет поклоны. Достопочтенная пани докторша хотела прислать корзинку спаржи…

– Пан Ментлевич, – представила Мадзя гостя.

– Сольский, – сказал пан Стефан, протягивая руку.

Пан Стефан понял причину смущения Мадзи, тем более, что гость, услыхав его фамилию, сразу оцепенел и потерял дар речи.

– Как поживаете? – спросила Мадзя, пожимая Ментлевичу руку. – Что нового в Иксинове?

Ментлевич сел на указанный ему стул и перевел дух. Затем, собравшись с силами, выпалил:

– Да что там нового! Достопочтенный пан доктор с супругой здоровы, ксендз и майор тоже. Пан Здислав прислал вашим уважаемым родителям две тысячи рублей.

– Неужто правда? – обрадовалась Мадзя.

– Клянусь честью! – заверил Ментлевич. – У пана Здислава прекрасная должность, недалеко от Москвы; десять тысяч жалованья в год. Он было прихворнул, но все уже прошло.

– Да, знаю, он писал мне. А как ваши дела?

– О, превосходно. Я женюсь на панне Евфемии.

– Евфемии? – переспросила Мадзя.

– Да. Мы и приехали сюда втроем: достопочтенная пани заседательша, моя невеста и я.

– Неужели?

– Приехали проветриться. Дамы собирались нынче сделать вам визит, милостивая государыня, но нам всем придется быть на обеде у Корковичей.

– У Корковичей?

– Совершенно верно, – подтвердил Ментлевич, – ведь я устроил пану Корковичу продажу его пива по всей нашей железной дороге, кроме того…

– Ах, вот как! Что же еще нового в Иксинове?

– Да все по-старому, милостивая государыня. Панна Цецилия должна в июле переехать в Язловец.

– Окажите любезность, напомните ей про обещание остановиться у нас, – вмешалась Ада.

– С величайшим удовольствием, – кланяясь, ответил Ментлевич. – Что бишь я еще хотел сказать? Да! Умер старик Цинадровский.

– Умер? – переспросила Мадзя таким необычным голосом, что Сольский опять насторожился.

– Умер, кажется, и этот актер Сатаниелло, – продолжал Ментлевич. – Что ж до пана Круковского, – прибавил он, с лукавой усмешкой взглянув на Мадзю, – то он с сестрой проживает в Вене и от скуки, говорят, пишет в здешние газеты.

– Вы говорите о пане Людвике Круковском? – внезапно спросил Сольский.

– О нем самом, – подтвердил Ментлевич, вскакивая со стула. – Я имел честь быть знакомым с уважаемым паном Людвиком и весьма польщен…

– А как родители, ждут меня на каникулы? – перебила его Мадзя со все возрастающим беспокойством.

– Совсем не ждут! – ответил пан Ментлевич с еще более умильной улыбкой и состроил такую мину, что Мадзя просто опешила, тем более, что она все время чувствовала на себе пристальный взгляд Сольского.

Больше она не задавала вопросов Ментлевичу, и тот, ободренный любезным приемом, начал разглагольствовать о том, как он счастлив. Всего несколько месяцев назад, он, оказывается, отчаянно влюбился в панну Евфемию и узнал, что она тоже давно его любит. В заключение гость намекнул, что дельце, которое он обделал с Корковичем, принесет ему несколько сот рублей в год, что пани Коркович – почти такая же светская дама, как его будущая теща, пани заседательша, и, наконец, попрощался – сперва с Сольским, затем с Мадзей и Адой, заверив их, что его дамы не преминут завтра же засвидетельствовать им свое почтение.

Когда гость удалился, отвешивая глубокие поклоны, Сольский вдруг спросил у Мадзи:

– Вы были знакомы с Людвиком Круковским? Он наш дальний родственник. Я не видел его уже несколько лет, но… слышал, что у него была любовная драма где-то в провинции, может быть, даже в Иксинове?

Мадзя смотрела на него, как загипнотизированная. В уме у нее все смешалось: панна Евфемия, смерть Цинадровского, предложение, которое делал ей пан Людвик, сегодняшний визит Ментлевича и то раздражительное состояние, в котором она сейчас находилась.

– Вы были знакомы с Круковским? – не унимался Сольский.

– Я была хорошо знакома с ним, – ответила Мадзя.

– Какая же это история приключилась с ним… наверно, в Иксинове? – допытывался Сольский, не сводя с Мадзи глаз.

– Так… какое-то недоразумение, – тихо ответила Мадзя, чувствуя, что ей стыдно за панну Евфемию.

– И как он вам понравился?

– Мне кажется, он хороший, благородный человек. Знаешь, Адочка, – обратилась она к панне Сольской, – это сестра пана Людвика в день моего отъезда подарила мне браслет с сапфиром. Но куда мне его надевать!

Сольский сразу остыл. Если у его родственника и была любовная драма в Иксинове, то, конечно, не с Мадзей. Иначе сестра пана Круковского, известная ему как женщина строгих правил, не стала бы делать Мадзе подарки.

Пан Стефан снова повеселел и принялся подшучивать над Мадзей: она, мол, теперь обречена провести с ними все лето, так как родные отреклись от нее и на каникулах не желают ее видеть. Прощаясь с дамами, он прибавил, что поедет в Иксинов и заварит там такую кашу, что родители Мадзи отрекутся от нее навсегда. Сестра при этом бросила на него укоризненный взгляд.

– О, это вам не удастся, – возразила Мадзя, тоже немного повеселев.

– Посмотрим! – сказал Сольский, целуя ей руку.

– Милый Стефек, – поспешно вмешалась Ада, – ступай наконец к себе… и займись своими делами, – прибавила она многозначительно.

Вернувшись к себе, Сольский схватился руками за голову.

«Да я с ума схожу! – думал он. – Кого-кого, а уж ее-то я не должен был подозревать. Нет, надо с этим покончить! Придется нашей родне принять меня с ней либо совсем отказаться от меня».

Такие же мысли появились и у панны Сольской. Когда брат вышел, она сказала:

– То ли у меня ум за разум зашел, то ли в нашем доме все сумасшедшие…

И, обняв Мадзю, она осыпала ее поцелуями.

– Мадзенька, – шептала она с необычной нежностью, – я вижу, тебя что-то мучает. Так вот, я, человек более опытный, говорю тебе, никогда не надо падать духом. Порой кажется, что положение совсем безвыходное, а пройдет день-другой, и все прояснится и уладится наилучшим образом.

Мадзя посмотрела на нее с удивлением. Но панна Сольская не стала пояснять свои загадочные слова и, избегая взглядов подруги, торопливо вышла из комнаты.

«Что им нужно? Чего они меня мучают?» – подумала Мадзя. Ею снова овладела тревога и непреодолимое желание бежать из дома Сольских.

К обеду пан Стефан и тетушка Габриэля не вышли, за столом сидели только Мадзя и Ада. Обе девушки время от времени обменивались односложными замечаниями и почти не притрагивались к еде.

После кофе Ада снова с лихорадочной нежностью обняла Мадзю и пошла наверх к тетушке Габриэле. Она провела наедине со старушкой около часа, и до чуткого слуха Эдиты то и дело доносились возбужденные голоса. Затем тетка и племянница расплакались. Затем пани Габриэля приказала опустить шторы и, улегшись в шезлонге, сердито сказала Эдите, что хочет побыть одна, а панна Ада с покрасневшими глазами, но улыбающаяся уехала в город.

В этот день в доме Сольских все притихло, как перед грозой. Прислуга шепталась по углам. Встревоженная Мадзя, чтобы успокоиться, стала просматривать старые ученические тетради и исправлять уже исправленные упражнения.

Около семи часов в передней нетерпеливо зазвенел электрический звонок, послышался шум, восклицания и… в комнату вбежала панна Евфемия в шелковом платье с длинным шлейфом. Она вся была увешана браслетами и цепочками, добрая половина которых явно была из поддельного золота.

Мадзе показалось, что панна Евфемия похорошела, стала чуть полнее и даже выше ростом; только у глаз обозначились морщинки, правда, почти неприметные.

– Как поживаешь, дорогая Мадзя? – воскликнула дочка заседателя голосом, который напомнил ее мамашу.

Горячо расцеловав Мадзю, панна Евфемия бросилась на диванчик.

– А где же пан Сольский? – спросила она, озираясь и поглядывая на дверь в соседнюю комнату. – Наверно, он ужасно некрасив, но это не беда… Вообрази, я оставила маму у пани Коркович, – они обе так полюбили друг друга! – а сама прилетела к тебе на крыльях нетерпения. Знаешь, я выхожу за Ментлевича. Партия не блестящая, но он добрый малый и любит меня безумно, жить без меня не может. Ах, эти мужчины! От любви они буквально теряют голову! Представь, у Корковичей тоже любовная драма. Этот молодой Коркович, как бишь его?

– Бронислав, – подсказала Мадзя.

– Вот-вот, Бронислав. Так он сказал, что застрелится, если отец не попросит от его имени руки какой-то девицы.

– Может быть, Элены? – спросила Мадзя.

– Совершенно верно. Пани Коркович в отчаянии, она даже на тебя в претензии.

– За что?

– А я почем знаю? – ответила панна Евфемия. – Она все подробно объясняла маме, но Ментлевич не отходит от меня ни на шаг и не дает мне принять участие в разговоре. Ах, да, Мадзя, милая, у меня к тебе просьба.

– Я слушаю.

– Золотая моя, не можешь ли ты устроить Ментлевичу приличное место на сахарном заводе? Кое-какие доходы у него, конечно, есть, но не большие и не очень надежные. А главное, в Иксинове мы так далеко от Варшавы и… и от вас.

– Как же я могу устроить пану Ментлевичу место? – с легким раздражением спросила Мадзя.

Панна Евфемия обиженно взглянула на нее.

– Но ведь ты выхлопотала место Файковскому, Цецилии и еще кому-то!

– Это было случайно, – сказала Мадзя.

– Ах, вот как! – с достоинством произнесла панна Евфемия. – Никогда не думала, что ты откажешь мне в таком пустяке. Мы могли бы быть вместе. Но ты, видно, не расположена поддерживать с нами прежние дружеские отношения. Да, счастье меняет людей! Впрочем, не будем говорить об этом. У меня тоже есть гордость, и я скорее умру, чем стану навязываться.

Мадзя сжала губы, болтовня панны Евфемии причиняла ей почти физическую боль. Да и гостья заметила, что ее присутствие не очень приятно хозяйке, и, посидев еще несколько минут, попрощалась с Мадзей, едва сдерживая негодование.

– Боже, помоги мне вырваться отсюда! – прошептала Мадзя после ее ухода.

Бедняжке казалось, что из водоворота бурных сомнений ее бросило в болото интриг и зависти.

«Вот и в Иксинов докатились сплетни, будто я – невеста Сольского, – в отчаянии думала Мадзя. – Надо бежать отсюда, бежать поскорее».

Но, вспомнив, что об этом придется говорить с Адой и объяснять причины ухода, Мадзя опять струсила. Силы ее истощились, она, как листок на воде, плыла по воле волн.

На следующий день Мадзя с утра не видела Аду, а когда в первом часу пришла из пансиона, горничная подала ей записку от пани Габриэли с приглашением зайти на минутку побеседовать.

Мадзю бросило в жар, потом в холод. Она была уверена, что речь пойдет о сплетнях, касающихся ее и пана Сольского, и что сегодня все будет кончено. Мадзя поднялась наверх с тяжелым сердцем, но готовая на все.

Тетушка Габриэля сидела с той самой престарелой дамой, которая на пасху с кисло-сладкой миной журила Мадзю за то, что Ада отказалась участвовать в благотворительном сборе. Старуха была в черном шерстяном платье и поздоровалась с Мадзей очень торжественно. Зато тетушке Габриэле почему-то вздумалось поцеловать Мадзю в лоб холодными, как мрамор, губами.

Мадзя села напротив обеих дам, как подсудимый напротив судей.

– Мы хотели… – начала тетушка Габриэля.

– То есть, я просила… – перебила ее старуха.

– Да, да, – поправилась пани Габриэля, – графиня хотела поговорить с вами по одному деликатному вопросу.

У Мадзи потемнело в глазах, но она быстро оправилась от смущения. Старуха впилась в нее круглыми глазками и, теребя свое черное платье, медленно заговорила:

– Вы знакомы с панной Эленой… Эленой…

– Норской, – подсказала тетушка Габриэля.

– Да, да, Норской, – продолжала старуха. – Вам известно о ее отношениях с нашим Стефаном?

– Да, – прошептала Мадзя.

– И вы, наверно, слышали, что родственники Стефана, особенно я, не желаем, чтобы он, Сольский, женился на… панне Норской.

Мадзя молчала.

– Так вот, милая моя, – сказала старуха несколько мягче, – я чувствую, что должна оправдаться перед вами и объяснить, почему я была против того, чтобы панна Норская вошла в нашу семью.

– Вы хотите, чтобы я передала ей ваши слова? – с беспокойством спросила Мадзя, не понимая цели такого необычного признания.

– Мне это совершенно безразлично. Я знаю эту девицу только по фотографиям… и по ее репутации, – возразила старуха. – Я только хочу оправдаться перед вами…

– Чтобы у вас, дорогое дитя, не создалось ложного мнения об отношениях в нашей семье, – вмешалась тетушка Габриэля.

Мадзю словно озарило, на минуту ей показалось, что у этих старух, пожалуй, вовсе нет враждебных намерений. Но свет быстро погас, и душа Мадзи погрузилась в еще более глубокий мрак. Девушка ничего не понимала, ровно ничего. Что надо от нее этим дамам? Более того, она испугалась, что они наслушались сплетен и могут, чего доброго, оскорбить ее.

– Если позволите, – сказала старуха, и ее синеватые губы задергались, а пальцы еще проворней затеребили шерстяное платье, – если позволите, я буду с вами откровенна. По моему убеждению, откровенность должна быть основой отношений между людьми.

– Разумеется, ваше сиятельство, – согласилась Мадзя, смело глядя в круглые глазки, леденившие ей сердце.

– Стефан, – продолжала дама, – завидная партия. Даже если бы у него не было имени и состояния, он все равно был бы принят в обществе и мог бы найти себе невесту в нашем кругу. Ведь мы тоже ценим ум и сердце, которые, увы, теперь столь редки. Так вот, панна Магдалена, если Стефан пользовался бы нашим уважением, даже будучи человеком бедным и неизвестным, если даже тогда он имел бы право искать себе жену в соответствующем кругу, то вы не должны удивляться, панна Магдалена, что для такого, каков он сейчас, мы хотели бы найти девушку незаурядную…

– Состояние не имеет значения, – вставила пани Габриэля.

– Не говори так, Габриэля, не следует никого вводить в заблуждение, даже из вежливости, – возразила старуха. – Состояние, имя и связи имеют очень большое значение. Итак, если у женщины, избранной Сольским, нет этих преимуществ, она должна возместить их личными достоинствами: умом, сердцем, и главное, любовью и преданностью…

– Поэтому девушка, которая обладает ими… – вмешалась пани Габриэля.

– Но панна Норская не обладает ими. Насколько мне известно, это эгоистка, которая пускает в ход свою красоту и кокетство, чтобы добиться успеха в свете. Ведь ты, Габриэля, сама мне говорила, что она, уже после помолвки со Стефаном, кокетничала с другими мужчинами. Это вообще неприлично, а тогда было просто недостойно.

– Ох! – вздохнула пани Габриэля.

– Я кончаю, – сказала старуха, пристально глядя на Мадзю, и ее синие губы задергались еще сильней. – Я была против этой… панны Элены не только потому, что у нее нет имени и состояния, но и потому, что она не любит Стефана, а любит только себя. Жена, которую Стефан взял бы при таких условиях, была бы обязана ему всем, а значит, должна была бы для него пожертвовать всем. Всем, даже собственной семьей! Только такую женщину мы могли бы принять.

– Ну, это чересчур жестоко, – запротестовала пани Габриэля. – Стефан не стал бы на этом настаивать.

– Но мы можем настаивать, – энергично возразила старуха. – Мы были бы вправе принимать у себя пани Элену Сольскую и не принимать ее брата, отчима и матери, будь она жива.

Мадзе было непонятно, зачем ей говорят все это. Но она чувствовала, догадывалась, что за этими речами кроется желание оскорбить ее, и в ее кроткой душе закипел гнев.

– Итак, одобряете ли вы мои соображения, которые… – спросила старуха.

– Одобряю, ваше сиятельство! – перебила ее Мадзя. – В свое время я советовала Эленке выйти замуж за пана Сольского. Мне казалось, что это будет счастьем для них обоих. Но если бы сегодня я имела право говорить с ней об этом, я бы сказала ей: «Послушай, Эленка, для бедной девушки лучше смерть, чем блестящая партия. Последнего человека, когда он лежит в гробу, окружают почетом, а здесь… ты встретишь одно презрение».

Мадзя встала и поклонилась обеим дамам. Старуха с беспокойством посмотрела на нее, а тетушка Габриэля закричала:

– Вы нас не поняли, панна Магдалена! Моя кузина вовсе не…

– О, разумеется, – подтвердила Мадзя и вышла.

Когда, пылая от возмущения, она вернулась к себе, в комнату тотчас вбежала Ада.

– Ну как? – спросила она, улыбаясь. – Познакомилась поближе с нашей двоюродной бабушкой? Любопытное ископаемое, не правда ли? Но что с тобой, Мадзенька?

Схватив Аду за руки и судорожно сжимая их, Мадзя сказала:

– Дай слово, что не рассердишься. Дай слово, тогда я попрошу тебя об одной вещи.

– Даю, даю слово сделать все, что ты захочешь, – пообещала удивленная панна Сольская.

– Адочка, я уеду от вас, – прошептала Мадзя.

В первую минуту эти слова не произвели на Аду никакого впечатления. Она слегка пожала плечами и увлекла Мадзю к диванчику, на который они обе уселись.

– Что это значит? – спокойно спросила она. – Я не допускаю мысли, чтобы в нашем доме тебя могли обидеть.

– Никто меня не обидел, – возбужденно заговорила Мадзя, – но я должна, должна уехать. Я уже давно хотела сказать тебе об этом, и все не хватало духу. Но сегодня я чувствую, что больше…

– Но в чем же дело? Я не понимаю тебя и… просто не узнаю, – возразила Ада, с тревогой глядя на подругу.

– Поверишь ли, я сама себя не узнаю! Что-то со мной случилось. Душа моя истерзана, сломлена, разбита. Я часто просыпаюсь ночью и, веришь ли, спрашиваю себя: я ли это?

– Стало быть, у тебя нервы не в порядке или ты больна. Но мы-то чем виноваты?

– Вы? Ничем. Вы были так добры ко мне, как никто другой, – сказала Мадзя, опускаясь на колени и прижимаясь к Аде. – Но ты не знаешь, сколько я здесь у вас пережила, сколько здесь страшных воспоминаний. Когда я бываю в городе, я спокойна, но стоит мне вернуться сюда, и мне начинает чудиться, будто в каждой комнате, в каждом закоулке притаились мои мысли и каждая из них для меня – нож острый. Так ты позволишь мне уехать, Адочка? – прошептала Мадзя со слезами на глазах. – Поверь, тебя умоляет человек, которого пытают на медленном огне.

Панна Сольская вздрогнула.

– Разреши мне хотя бы отвезти тебя к родителям, – сказала она.

– Зачем? У меня здесь работа, я не могу ее бросить. И потом, разве ты взяла меня от родителей? Я пришла к вам из города и в город вернусь.

Ада задумалась.

– Не понимаю, ничего не понимаю! – сказала она. – Назови мне хотя бы одну разумную причину твоего бегства.

– Почем я знаю? – возразила Мадзя. – Спроси у лесного зверька, почему он убегает из парка, спроси сосну, почему она засыхает в оранжерее? Я здесь не в своей среде, поэтому мне больно от всякого пустяка, от всякой сплетни…

– А, сплетни! – перебила ее Ада. – Дорогая моя, мы не вправе насильно удерживать тебя, но… может быть, тебе следовало бы поговорить еще со Стефаном?

Мадзя закрыла руками лицо.

– Ты не представляешь себе, как мне хотелось бы избежать этого разговора. Но я знаю, так нужно.

Глядя на Мадзю, панна Сольская покачала головой.

– Сейчас я пришлю его сюда, – сказала она, выходя из комнаты.

На душе у Ады стало все же спокойней.

Через несколько минут явился пан Стефан. Сев рядом с плачущей Мадзей, он мягко спросил:

– Где же вы намерены поселиться?

– У панны Малиновской или у кого-нибудь из нашего союза, – ответила Мадзя, утирая слезы.

– На этой неделе, – сказал вполголоса Сольский, – я поеду к вашим родителям просить вашей руки.

Слезы у Мадзи сразу высохли. Она прижалась к стенке и, вся дрожа, воскликнула:

– О, не делайте этого! Ради бога!

Сольский пристально смотрел на нее.

– Я хочу просить вашей руки, – повторил он.

– Это невозможно! – с испугом возразила Мадзя.

– Вы не хотите стать моей женой? Знаю, я некрасив, у меня много недостатков…

– Вы самый благородный человек из всех, кого я знаю, – перебила Мадзя. – Вы сделали мне столько добра, я вам так обязана…

– Но моей женой…

– Никогда! – воскликнула Мадзя в порыве отчаяния.

– Быть может, вы любите другого? – спросил Сольский, по-прежнему не повышая голоса.

Мадзя часто дышала, теребила в руках платочек и, наконец, бросив его на диванчик, ответила:

– Да.

Сольский поднялся.

– В таком случае, – сказал он все так же тихо, – прошу прощения. Я никогда не посмел бы становиться другому поперек дороги.

Он поклонился и вышел спокойным, ровным шагом, только глаза у него потемнели и губы стали совсем белые.

Когда Сольский вошел в свой кабинет, к нему бросился Цезарь и, подпрыгнув, уперся могучими лапами в его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка.