Текст книги "Реквием. Умирать — в крайнем случае"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Это каждый понимает.

– Иногда мне, конечно, приходится наказывать за непослушание. Я стараюсь делать это как можно реже, но бывает, что без этого не обойтись – не то все пойдет прахом. Но даже в наказании я стараюсь избегать лишней жестокости. Вы знаете, какие истязания придумали китайцы, святая инквизиция, гестаповские садисты и тому подобные изверги. У меня, Питер, ничего подобного нет. Зачем истязать человека, зачем его мучить, делать из него пожизненного инвалида? Лучше послать к нему Марка – и довольно. Одна пуля – и точка. Просто и гуманно, как и водится у воспитанных людей.

– Не знаю, как воспитан Марк, но если судить по вашим двум гориллам…

– Вы ошибаетесь, дорогой, – добродушно протестует Дрейк. – Вы проявляете понятное пристрастие человека, занимающего определенную сторону в споре. Боб и Ал – просто дети. Невинные дети, которые любят пускать в ход невинные хитрости и проделки. Вам, наверное, известен коронный номер Боба: он делает резкий удар головой по носу, что при его росте нетрудно, а потом подает человеку носовой платок, чтобы тот вытер кровь. Ну как? Ал же показывает правый кулак и говорит: «Видал», а сам пускает в ход левый кулак. Детские шалости, не больше.

– Возможно, – иду на уступки я. – Хотя мои личные воспоминания говорят о другом.

– Пристрастие, дорогой мой, в вас говорит пристрастие! Если прибегать к сильным выражениям, то Марк – это ад, или бесспорный конец, а Боб и Ал – чистилище. И я послал вас в чистилище именно затем, чтобы в вашей голове восцарил разум и вы пришли к единственно правильному и мудрому решению. Не знаю, поняли вы это или нет, но вы, Питер, стали правой рукой человека, единственная цель которого – доставлять людям радость! Вы имеете все основания гордиться собой!

Дрейк делает еще глоток и покровительственно заявляет:

– Гордитесь, Питер! Гордитесь! Следует гордиться, раз для этого есть основания!

Не знаю, то ли женское общество на него подействовало, то ли он перебрал за ужином, но в «Еве» Дрейк быстро скис, его повышенное настроение испарилось, и он впал в апатию.

Явившись в «Еву», мы застали там Бренду, которая вместо приветствия кислым тоном заявила:

– Я жду уже больше часа, Билл…

– Всем нам приходится ждать, – философски отозвался Дрейк. – Если бы вы знали, сколько приходится ждать мне…

– Да, но я сижу совсем одна, и некоторые думают, что я жду чего-то другого… начинают навязываться…

– Вы могли бы обратить подобные недоразумения себе на пользу, дорогая, – невозмутимо заявляет Дрейк. – Лишние банкноты вам не повредили бы.

Это заявление достаточно красноречиво говорит о настроении шефа. Бренда взглядывает на него с глубокой укоризной, но Дрейк в это время смотрит в другую сторону, и она воздерживается от замечания. Зато начинает греметь оркестр, и на сцене появляется уже знакомая мне самка в золотистом платье. Видимо, программа в «Еве» одна и та же.

– Ваша конкурентка, – не утерпев, указывает Дрейк Бренде.

– Перестаньте, Билл. Вы в самом деле заставите меня выйти на дансинг и раздеться перед всеми этими чужими мужчинами! – восклицает Бренда так громко, что перекрикивает оркестр.

– Я не удивлюсь, если узнаю, что вы это уже делаете, хотя и не перед такой многочисленной аудиторией, – говорит Дрейк.

Бренда, прикусив губу, молчит.

Подходит черед очаровательной мисс Линды Грей. Певица выходит все в том же скромном туалете, ее встречают, как и раньше, дружелюбными аплодисментами, на которые она отвечает милым поклоном. Вообще в «Еве», кажется, уважают традиции. Да и какой смысл менять программу, если меняется публика, а раз так, значит, программа все время остается свежей.

Мисс Линда берет в руку микрофон и делает несколько шагов по залу – очевидно, в поисках жертвы. Жертвой на этот раз оказывается некий молодой человек в очках с несколько ошеломленным выражением лица. Он похож на библиотекаря или учителя латинского языка. Певица устремляет на него пристальный взгляд, стараясь преодолеть стеклянную преграду очков и проникнуть в его ошеломленную душу. Зал оглашает ее мягкий, мелодичный голос:

 
Не говори, я знаю: жизнь течет.
Ночь умирает, новый день наступит…
 

На сей раз я могу спокойно слушать этот мелодичный голос, не чувствуя себя экспонатом с рекламной витрины. Но радость моя недолговечна. Пропев первый куплет, Линда делает поворот кругом, быстрыми шагами пересекает дансинг и, положив мне руку на плечо, переходит к припеву:

 
Не говори: увидимся мы завтра.
Не говори: с тобой я буду завтра,
И снова поцелую я тебя.
Быть может, это завтра, завтра, завтра
Наступит без меня и без тебя.
 

Я, само собой, стараюсь укорить ее взглядом, стараюсь дать ей понять, чтобы она отошла от меня, но меланхоличный голос и колдовские сине-зеленые глаза так ясно говорят, что она поет для меня, именно для меня и только для меня, что я совсем обескуражен. Когда песня кончается, Дрейк лениво замечает:

– Сегодня она пела для вас, Питер!

– Она и тогда пела для меня.

– Нет. Тогда – нет. Но сейчас она действительно пела для вас. Хорошо, что не вам платить по счету. Я бы заставил вас заплатить и за песню.

Линда поет еще четыре песни. Это ее песни – гвоздь программы и в то же время некий водораздел между двумя порциями стриптиза, которые предлагает своим посетителям «Ева» и из которых вторая порция, ближе к полуночи, гораздо откровеннее первой. Но певица определенно бьет всех чемпионок раздевания с точки зрения успеха. Возможно, ей помогает то несложное обстоятельство, что люди, явившиеся сюда пощекотать нервы бесстыдными картинами, не прочь показать себя приличными людьми, поклонниками чистой лирики.

– Пригласите ее за столик, Питер! Хорошее воспитание обязывает отблагодарить даму за жест!

И я иду за кулисы – не столько затем, чтобы показать себя воспитанным человеком, сколько затем, чтобы продемонстрировать послушание начальству, а может, и по какой-то другой причине.

Линда встречает меня с недоверием.

– Вас послал Дрейк? – тут же спрашивает она.

– А кто же еще? Но, если учесть веление сердца, то приглашение исходит от меня.

– «Веление сердца»? Кажется, это не ваши слова, Питер!

Она принимает приглашение, и мы подходим к столику очень своевременно: реплики Дрейка и Бренды свидетельствуют о приближении грозы.

– Да, дорогая, я знаю, что вы – сущая богородица, – лениво цедит шеф, рассеянно поворачивая в руке стакан с кубиками льда, – но что делать, не всякому дано оценить ваше целомудрие. Иные типы даже готовы на вольности по отношению к вам…

– Перестаньте, Билл!

– Уверяю вас, ваша логика мне понятна: вы боитесь, что я совсем перестану обращать на вас внимание, и потому позволяете себе известные капризы… и правильно боитесь…

Тут Дрейк спохватывается и восклицает:

– Линда! Вы всегда безупречны, но сегодня превзошли самое себя. Надеюсь, Питер это заметил?

– Боюсь, что Питер не в состоянии оценить песню.

– Но он не может не оценить взгляда – не настолько же он слеп! Какой это был взгляд! Когда-то, в годы моей невинности, Бренда сразила меня таким же взглядом…

– Это было, кажется, лет пять назад, – замечает Линда. – Неужели вам удалось сохранить свою невинность до столь преклонного возраста, сэр?

– Увы, дитя мое! – страдальчески вздыхает Дрейк. – Это так! У Бренды острый слух, и я боюсь, что она нас услышит, не то я сделал бы вам признание.

Дрейк нагибается к Линде, будто действительно хочет сказать ей что-то по секрету, но произносит довольно громко:

– Я до сих пор невинен, Линда! Невинен и доверчив, как последний дурак!

Бренда делает вид, что не слышит, как будто Дрейк и в самом деле шепнул свое признание Линде на ухо. И вообще с этого момента она начинает вести себя как безучастный свидетель – то ли боится дразнить Дрейка, то ли считает, что бессмысленно ссориться с подвыпившим человеком.

Подвыпивший человек пользуется этим обстоятельством, чтобы отпустить по адресу богородицы Бренды еще пару довольно невинных реплик, потом снова вступает оркестр, открывая следующее, уже вовсе разнузданное отделение программы.

Когда через два часа мы выходим на улицу, воздух Сохо кажется мне необыкновенно свежим, насыщенным озоном. Уже поздняя ночь, или, если угодно, очень раннее утро, и мы с Линдой по пустой и ярко освещенной улице направляемся к Черин-кросс.

– Бедная Бренда, – говорит она будто про себя.

– С тем же основанием вы могли бы сказать «бедный Дрейк», – замечаю я. – Если верить его намекам, она, кажется, наставляет ему рога.

– А разве можно жить с таким человеком и не изменять ему? – возражает певица с чисто женской логикой. – Дрейк – и любовь! Вы только представьте себе!

– Почему бы и нет? Наш шеф совсем не чужд любви. Вы только посмотрите, как упорно он старается вызвать это чувство между вами и мной!

Линда не отзывается, и это молчание кажется мне подозрительным.

– По-вашему, из каких побуждений Дрейк так настойчиво толкает нас друг к другу? – упорствую я. – Этот человек ничего не делает без причины.

Линда опять молчит.

– Да скажите же что-нибудь!

– Я, наверное, последняя дура, – тихо произносит она наконец. – И все-таки я вам скажу, Питер. Дрейк велел, чтобы я сообщала ему обо всем, что только узнаю и услышу от вас или о вас.

– Другими словами, вы должны и дальше выполнять свою балканскую миссию.

– Именно. Да еще с особым старанием.

– И когда он поставил вам эту задачу?

– Сегодня. В «Еве». Вызвал меня в свой кабинет и подробно проинструктировал.

– А именно?

– О, я действительно совсем оглупела, – чуть слышно говорит Линда. – Он сказал, что пошлет ко мне Марка… что убьет меня, если я вам скажу об этом.

– Не надо мучиться ненужными страхами, – успокаиваю я мисс Грей. – Неужели вы думаете, что я вместо благодарности побегу обо всем докладывать Дрейку?

Помолчав, она замечает:

– Я знаю, что это не в ваших интересах. И все-таки боюсь.

– Опасность в самом деле существует. Но она связана с моим поведением, а не с вашим.

– О чем это вы?

– Вы, наверное, пригласите меня к себе?

– Такого намерения у меня не было. Но если вы настаиваете…

– Скажите, Линда, Дрейк велел вам чаще приглашать меня к себе?

– Да… то есть… да, он так велел, – смущенно лепечет она после паузы.

Я не допускал, что Линда может смутиться. Чего доброго, она еще покраснеет, хотя под густым черноморским загаром это будет незаметно.

– Именно об этой опасности я и говорю. Старый хитрец наверняка оборудовал вашу квартиру подслушивающей аппаратурой. И каждый наш разговор, каждое слово будет записано на пленку. Каждая ваша неосторожная реплика…

– О Питер! Возьмите меня под руку…

Голос у нее умоляющий и чуть слышный.

– Вам что, плохо? – говорю я и беру ее под руку.

– Да… у меня прямо ноги подкосились…

Линда останавливается. Вынужден остановиться и я.

– У вас, оказывается, замедленная реакция…

– Реакция у меня нормальная. Когда вы сказали про аппаратуру, я вспомнила, что хотела сказать вам про инструкции Дрейка только дома… мне не хотелось говорить на улице…

– Такие разговоры надо вести именно на улице. И только в том случае, если за вами никто не следит.

– Хорошо, что вы об этом заговорили… Как подумаю, что я хотела отложить этот разговор до дома…

– И что еще вам велел Дрейк?

– Велел сблизиться с вами… завоевать ваше доверие… чаще приглашать вас к себе… словом, разыграть внезапную влюбленность. Смотрите, говорит, будьте осторожны, потому что этот тип очень хитер и если вы перестараетесь или будете действовать грубо, то оттолкнете его… Сначала я, конечно, не соглашалась, я ему объясняла, что у меня нет никакого опыта в подобных делах и что, судя по моим впечатлениям, вынесенным из нашей поездки, вы очень холодный человек, что, между прочим, чистая правда… И что если за вами нужно следить, то наверняка для этого можно найти более эффективные методы… А Дрейк говорит, мол, до сих пор мы за ним следили при помощи таких эффективных методов, но Питер далеко не прост, и вообще положение стало деликатное, я не могу подсылать к нему разных хулиганов, приходится прибегать к тонким способам, и такой тонкий способ – это вы, Линда. Ну а потом начались посулы и угрозы. В угрозах Дрейк не имеет себе равных, это вам, наверное, известно.

– Ну, значит, все в порядке, – успокаиваю ее я. – При условии, что вы не будете забывать об аппаратуре.

– Но, Питер, сама эта мысль просто убивает меня! Как можно жить, когда каждую минуту тебя подстерегает какая-то аппаратура!

Такие вопросы я и сам задавал себе когда-то, в самом начале. А потом понял, что можно. Человек все может.

– И потом, что получится, если мы все время будем молчать или говорить только о пустяках? Дрейк сразу учует, что здесь что-то не то.

– Мы будем говорить не только о пустяках. И для вас лучше всего, по крайней мере когда вы у себя дома, – если вы будете жить так, словно вы в самом деле и всерьез играете роль, порученную вам Дрейком. Вызывайте меня на искренность, задавайте вопросы, словом, делайте ваше дело. А как отвечать на ваши вопросы – это моя забота.

– И этот цирк надо начинать сегодня же? – уныло спршивает мисс Грей.

– По-моему, сегодня рано. Сначала вам придется ввести меня в искушение.

– При наличии всей этой аппаратуры?

– Конечно, с полной непринужденностью, будто никакой аппаратуры не существует.

– Вряд ли я на это способна…

– Почему? Удалась же вам в Варне проверка загара. Тогда у вас хорошо получилось…

Все следующие дни Дрейк так часто вызывает меня на консультации по крупным и мелким вопросам, связанным с операцией, и так часто отсылает Райта из кабинета, что господину агенту похоронного бюро, будь он человеком чувствительным, впору получить нервное расстройство.

Джон Райт, однако, не нервничает. Он просто меняет тактику и начинает заигрывать с соперником, то есть со мной. Первый жест внимания я получаю в ресторане итальянца. Забавно – он почти полностью копирует жест покойного Майка: люди малообщительные и лишенные воображения действуют по одному шаблону.

– Могу я сесть за ваш столик?

– Пожалуйста.

Затем следует молчание и неловкие попытки завязать разговор, потом снова молчание и снова попытки, пока наконец не приходит время расплачиваться с официантом.

После ряда таких проверочных операций Джон, набравшись смелости, решается на новый шаг. Это происходит в угловом кафе, под афишей, популяризирующей программу Реммон-бара, где я пью послеобеденный кофе. Не знаю, то ли Райт выпил, то ли притворяется, что выпил, но он подсаживается ко мне, не спрашивая разрешения, и вообще держится почти естественно. Пренебрежительно глянув на мою чашку, он спрашивает:

– Кофе пьете?

Приходится подтвердить его смелую догадку.

– В такое время дня?

– Я пью кофе в любое время дня.

– А я – никогда. Виски тоже не пью. По-моему, чай и пиво – вот подходящие напитки для скромного англичанина. Но сегодня в виде исключения я хлебнул виски. Не знаю, что на меня накатило. Взял и хлебнул. И еще с удовольствием хлебну. Особенно если вы согласитесь составить мне компанию и примете от меня стаканчик.

– Стаканчик можно, – скромно заявляю я. – Заказывайте.

И он заказывает по стаканчику. Потом – еще по одному. Потом – еще. И наступает минута, когда выпитое виски наводит его на разные мысли о течении жизни, и он начинает делиться этими мыслями.

– Не знаю, какого мнения об этом вы, Питер, но наша жизнь – страшная путаница. Только пройдитесь по Дрейк-стрит, и вы в этом убедитесь. Как подумаю, что сказала бы моя мать, если бы она встала из могилы и увидела своего сына. А много ли таких, кто может похвалиться своей жизнью и сказать, что в ней нет путаницы? И кто они? Даже если такие люди есть, я все равно не стану киснуть по восемь часов в какой-нибудь захудалой канцелярии за горсть медяков, где моим единственным утешением будет сознание того, что я – порядочный человек.

Он кладет локти на стол и подпирает голову руками, потом проводит длинными пальцами по длинным волосам, поднимает глаза и смотрит на меня:

– Что вы скажете?

Но я не успеваю решить, что мне сказать и говорить ли вообще. Райт начинает новый монолог. Он явно любитель монологов.

– Вы, может быть, думаете, что я какой-нибудь люмпен, раз оказался здесь, на Дрейк-стрит? Ничего подобного, Питер! Я кончил бухгалтерские курсы и разное другое, чтобы стать порядочным банковским служащим. Больше того, я уже был порядочным банковским служащим. Ну и что из этого? Я досыта хлебнул порядочной жизни на медные пенсы, меня от нее тошнит. Уж лучше – порок или то, что называется пороком. Хотя и он тоже…

Райт снова вешает голову, будто старается вспомнить, что же именно хотел сказать про порок, потом опять приглаживает волосы, а вернее, взлохмачивает их и опять вступает на путь монолога:

– Все эти квартиры, которые вечером воняют женскими духами, а утром – женским потом, и эти красавицы из кабаре, которые, ложась с вами в постель, вместе с гримом смывают всю красоту… и эти хамы, из-за которых невозможно спокойно выпить кружку пива, потому что они твои люди и ты их человек… и вся эта Дрейк-стрит… да и другие тоже…

Раз уж он заговорил о запахах, меня так и подмывает попросить его немножко отодвинуться, поскольку я уже не знаю, что пью, – виски или одеколон «Сирень». Но что поделаешь, надо проявлять терпимость к ближнему и снисходительность к выпившему человеку.

Надо сказать, что он в самом деле под градусом, хотя и не настолько пьян, как кажется. Но это – не беда. Беда в том, что я тоже притворяюсь пьяным и что у Джона хватает легкомыслия мне поверить. Так что я не удивляюсь, когда, вернувшись из туалета, замечаю на дне своего стакана некую белесоватую жидкость. Примитивная штука. Надо бы сказать ему, что ампула с бесцветной жидкостью куда лучше и удобнее, но что поделаешь, если Райт – мастер монологов и не дает мне слова.

Я сажусь размашисто, как и подобает пьяному, и неловким жестом опрокидываю стакан.

– Дейви, дай еще одно! – командует Райт.

Опорожнив стакан, он снова требует:

– И еще одно!

После чего наступает его очередь проинспектировать туалет заведения.

Сейчас или никогда! Я выскакиваю из кафе и вбегаю в магазин мистера Оливера.

– Райт совсем напился, – заявляю я ему. – Вы не могли бы вызвать его по делу минут через двадцать, пока я расплачусь. Иначе его придется выносить на руках.

– Да, мне как раз нужно показать ему накладные…

Мне некогда выслушивать пространные объяснения торговца литературой. Я бегом возвращаюсь в кафе, опережая Райта на полминуты.

– Наша беда, Питер, в том, что женщины привлекают красотой и сексом… а ведь и то и другое в них фальшиво. Смотришь на такую, как она кривляется под прожектором «Евы»… как опускает ресницы и вертит задом… и думаешь: «Богиня!» А дойдет до кровати – и богиня оказывается обыкновенной проституткой… которая выучила пять-шесть танцевальных па… и больше ничего.

Райт поднимает свой стакан. Я следую его примеру и, воспользовавшись паузой, замечаю:

– Все-таки ты не станешь отрицать, что есть и шикарные женщины. Ведь не станешь?

– Есть! – соглашается агент похоронного бюро. – Есть. Но шикарные женщины, Питер, всегда кому-то принадлежат. Именно потому, что они шикарные, кто-то уже прибрал их к рукам… до тебя и до меня.

Я пренебрежительно машу рукой.

– Это не мешает…

– Не мешает? – Райт оживляется и заговорщически понижает голос. – Мешает, Питер, да так, что… в какую-то минуту начинаешь спрашивать себя, стоит ли… стоит рисковать из-за женщины, пусть даже она шикарна, как «кадиллак».

Эта мысль в самом деле заслуживает серьезных размышлений, и я снова вынужден отправиться на инспекцию. По возвращении я опять устанавливаю наличие в стакане белесой жидкости. Нет, в самом деле, надо бы сказать ему про ампулы.

Мой стакан поставлен поближе к середине стола – во избежание аварии. Но я не собираюсь устраивать аварии. Вместо этого я осторожно отпиваю полглотка – вряд ли со мной что-нибудь случится от такой ничтожной дозы, тем более что эти снотворные довольно трудно растворяются. Райт собирается возобновить свой монолог, но тут на пороге кафе появляется мистер Оливер и заговорщическим жестом подзывает моего собеседника к себе.

Выждав, когда Дейви отвернется к бару – потому что в этот час Дейви – единственный свидетель нашей беседы, – я энергично разбалтываю смесь в моем стакане и выплескиваю ее в давно намеченное место – горшок с бегонией, стоящий на подоконнике. Не знаю, что после этого будет с цветком, – все зависит от того, насколько он вынослив к алкоголю и снотворным: но лучше экспериментировать над растением, чем над собой. Чтобы не возбуждать подозрений, отливаю в свой стакан виски из стакана Райта и застываю в позе пьяного отупения.

– Этот дурак Оливер! Нашел время! Пристает с какими-то накладными.

Это говорит Райт. Он возвращается за столик, а с ним – упоительный аромат сирени.

– Брось ты его, – рекомендую я и выпиваю свой стакан до дна. – Оливер – мой друг, но он просто книжный червяк и больше ничего.

– Оливер – пигмей, – заявляет решительно Джон. – Он как раз из тех людей, Питер… как раз из тех людей, которые готовы всю жизнь дремать за прилавком… понимаешь, всю жизнь… за горсть медяков…

С этими словами сиреневый куст допивает свой стакан и велит Дейви принести еще две порции.

Если мне не изменяет память, свою порцию я так и не могу допить – такая дрема одолевает меня, и как я с ней ни борюсь, приходится в конце концов заявить, что я иду спать.

Легко сказать «иду!». Я встаю из-за столика и с удивлением чувствую, что ноги меня не слушаются, так что Райт вынужден взять меня под руку и отвести в родную «Аризону».

– О, мистер Питер! О, мистер Райт! – восклицает добрая Дорис, когда мы с Райтом, пошатываясь, входим в готиницу. – Что это вы? Среди бела дня… да еще в будни…

– С кем не случается, дорогая Дорис, – бормочу я.

– Ему надо выспаться, и к утру все как рукой снимет, – говорит Райт: сам он неожиданно протрезвел – должно быть, от чистого воздуха Дрейк-стрит. – Может, ему надо чем-то помочь, – озабоченно говорит Дорис.

– Лучшее лекарство для него – сон, – авторитетно заявляет мой друг Райт. – Уложим его в постель, больше ему ничего не надо.

– Что ж, вам лучше знать, – соглашается Дорис, которой действие виски на человеческий организм известно только по скромным угощениям в моем номере.

С большим трудом я кое-как поднимаюсь на свой этаж и добираюсь до номера, но тут силы окончательно покидают меня, и Райту приходится с материнской заботливостью – но без материнской нежности – положить меня на кровать, после чего меня тут же одолевает глубокий сон. Но как он ни крепок этот сон, я все же понимаю, что сиреневый куст ненадолго забегает на кухню, потом возвращается, садится в кресло, выкуривает сигарету и принимается энергично трясти меня за плечо. Убедившись, что я сплю непробудным сном, он опять уходит в кухню, а через минуту вообще покидает мой номер, заперев дверь снаружи на ключ, который потом просовывает под дверь. Примерно в это же время я ощущаю запах газа.

Совсем легкий запах. Но при соответствующей насыщенности атмосферы он может стать смертельным. Должно быть, Райт надеется на то обстоятельство, что в старых зданиях, особенно в старых гостиницах, всегда слегка попахивает газом. Да и время суток благоприятное: постояльцы «Аризоны» еще не скоро вернутся в свои номера.

Только через полчаса, когда я уже давно встал и открыл форточку в кухне (но газовый кран еще не закрыл), выясняется, что сообразительный Джон дополнительно подстраховался.

– Что это ты, Дорис? – раздается на лестнице недовольный голос ее брата. – Открыла кран в двадцать пятом номере, и весь коридор пропах газом!

– Я не могла оставить кран открытым! – возражает Дорис.

– Как не могла, когда я только что его закрыл!

Они еще немного спорят о том, могла или нет Дорис забыть кран открытым, потом уходят вниз. Значит, даже если кто-то и почувствует запах газа, идущий из моего номера, ему найдется простое объяснение.

Я тихо открываю дверь и так же тихо спускаюсь по лестнице на первый этаж. Вестибюль пуст, если не считать Дорис, которая сидит за столом администратора и читает газету. Я тихонько зову ее, и когда она меня замечает, делаю таинственный жест. Подавив привычное «О, мистер Питер!», готовое сорваться с ее уст, моя добрая приятельница подходит ко мне, и я веду ее в номер.

– Дорогая Дорис, этот тип хотел меня отравить! – торжественно заявляю я, вводя ее в свои покои и демонстрируя открытый кран плиты.

Она машинально делает шаг к плите, но я останавливаю ее.

– Не надо, не трогайте! Я хочу, чтобы сохранились отпечатки его пальцев на кране и следы ботинок на полу.

– Но ведь это – чистое убийство! – сокрушается Дорис.

– Мне тоже так кажется. И мистер Дрейк, наверное, будет того же мнения. Вы знаете, ведь это ваш брат спас меня от верной смерти! Он что-то громко говорил про открытый кран в соседнем номере, и я от его голоса проснулся.

– О! Теперь я понимаю! – восклицает сообразительная Дорис и прикрывает рот ладонью. – Он открыл и тот кран… чтобы ввести нас в заблуждение… Я и говорю брату: видно, я совсем выжила из ума, оставила кран открытым…

– Выжила из ума?.. Дорис, вы просто клевещете на себя!

– О, мистер Питер! – восклицает Дорис и тут же спохватывается: – А как вам удалось так быстро протрезветь?

– Чтобы протрезветь, надо быть пьяным, милая Дорис, а я не был пьян. Мне просто было плохо, кружилась голова. Этот тип чего-то мне насыпал в виски, и мне стало плохо…

– Так я и думала. Увидев вас, я просто не поверила собственным глазам. Среди бела дня… да еще в будни…

– Да, конечно. А теперь слушайте. Смотрите, не проговоритесь! Никому ни слова! Если случайно зайдет Райт и будет спрашивать про меня, скажите, что я сплю, и все. Остальное выяснится завтра, у Дрейка.

– Поняла, мистер Питер. Но все-таки вы закройте кран. Зачем газу пропадать зря при нынешней дороговизне…

– Что это вы в такую рань, Питер? – без особого энтузиазма осведомляется шеф, увидев меня в дверях кабинета. – Вам что, новые идеи приходят в голову по ночам?

Рано утром Дрейк редко бывает в хорошем настроении, а рабочее состояние приходит к нему после третьей дозы.

– Да нет, не идеи. Просто мне подумалось, что однажды вечером я могу лечь спать и утром не проснуться…

– Ах, вы опять про эту песню… Крепко же она засела у вас в голове.

– Сэр, речь идет не о песне, а о реальной жизни. Вчера Райт хотел меня отравить.

– Неужели он посмел? – вяло рычит Дрейк и с видом человека, готового к самому худшему, идет к подвижному бару и хватает за горлышко бутылку «Баллантайна».

– Да не тяните же! Рассказывайте!

Я кратко рассказываю о случившемся и перечисляю вещественные доказательства. Времени на это уходит мало, что не мешает шефу принять две дозы горючего, не тратя сил на возню со льдом и прочим.

Когда в кабинет вступает Ал, вызванный сигналом невидимого звонка, Дрейк командует:

– Немедленно приведите ко мне Райта!

И в ожидании провинившегося поясняет:

– Это поступок отчаявшегося человека, Питер! Надо войти в его положение. Жест отчаяния и ничего больше!

Через десять минут агент похоронного бюро предстает перед шефом. При виде меня он не обнаруживает никакого удивления – должно быть, успел предварительно проконсультироваться с Алом.

– Я только что узнал, что вы пытались ликвидировать нашего общего друга Питера, – спокойно говорит Дрейк. – Надеюсь, вы понимаете, как это меня огорчает.

– Это подлая ложь! – решительно заявляет куст сирени. – Это его выдумка! Он хочет устранить меня. Вы, сэр, наверное, и сами заметили, что он старается убрать меня с дороги. Особенно в последнее время…

– …отчего вы и решили опередить его, – добродушно заканчивает рыжий.

– Подлая ложь!

– А кто открыл кран?

– Какой кран?

– Газовый кран в кухне Питера.

– Понятия не имею! Он напился как свинья. Я дотащил его до дома… уложил в кровать… откуда мне знать, что он делал после этого!

– Наверное, решил покончить с собой, – заявляет Дрейк. – С вашей помощью, Джон.

– Не понимаю.

– Я тоже. Но факты налицо: свидетельство Дорис, отпечатки вашей обуви в кухне, отпечатки ваших пальцев на кране, не говоря уже о снотворном, которое вы дважды наливали в стакан Питера и следы которого и сейчас можно обнаружить в одном из цветочных горшков в кафе.

Райт умолкает – очевидно, прикидывает, с какого пункта начать оборону, – но рыжий не дает ему подумать.

– Мы не дети, Джон! И вам известно, что я скор на решения. Особенно когда ясно вижу перед собой отсутствие доброй воли. Так что в ваших интересах продемонстрировать добрую волю.

– Он отнял у меня Линду, – мрачно заявляет Райт; наверное, он понял, что лучше не раздражать шефа голословными отрицаниями.

– Это уже лучше, – кивает рыжий. – Убедительнее.

– Он меня оттеснил. Линда ушла к нему.

Райт без устали твердит одно и то же – про Линду, – как будто это объясняет все случившееся.

– Ну, раз дело в ревности… – уступчиво говорит Дрейк и разводит руками, будто он соглашается, что ревность все объясняет. Затем говорит: – Вы свободны!

После ухода Райта Дрейк вопросительно смотрит на меня.

– Что делать, Питер! Оказывается, он ревнует! Вам не кажется, что ревность может многое извинить?

– Не знаю, не задумывался, – признаюсь я. – Но если нужно, я изучу этот вопрос.

– Заставить человека изучить этот вопрос может только женщина. Хотя я вам этого не желаю.

И, помрачнев, Дрейк снова тянется к бутылке.