Текст книги "Реквием. Умирать — в крайнем случае"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 6

– Этой Касабовой надо заняться самым серьезным образом и как можно скорее, – говорю я, стуча пальцем по лежащей передо мной книжке, не имеющей, впрочем, с Касабовой ничего общего.

– Слушаюсь, – отвечает лейтенант.

– Что нового у наркоманов?

– В компании полный развал, – докладывает офицер. – Морфия нет, собираться негде, Марго вышла из игры, Боян тоже. Остальные встречаются в «Ягоде». Лейтенант удаляется.

– Значит, Боян приступил к действию... – обращаюсь к Бориславу.

– Раз эту ночь спал с Анной на вилле...

  Звонит телефон. Поднимаю трубку и слышу знакомый женский голос:

– Это ты?.. Наконец-то... Два дня тебя ищу и все без толку.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю тоном, который обычно берегу для служебных разговоров.

– Случилось. Я было решила больше с тобой не встречаться... а потом вдруг передумала.

– Будем надеяться, что это к добру... – неуверенно говорю в ответ.

– Если не к добру, то и не к беде. В общем, мне бы хотелось увидеться с тобой еще раз, прежде чем ты уедешь.

– Это проще простого. .

– В таком случае говори, где и когда.

– В восемь вечера. На том же месте.

– Вроде женский голос, – роняет Борислав, когда я кладу трубку.

– Маргарита... Интересно, как она могла узнать мой служебный телефон? – произношу я, уставившись на него строгим взглядом.

– Нечего так на меня глазеть... Конечно же от меня. Попалась мне навстречу позавчера, спросила, я и назвал ей. Надеюсь, я не выдал государственной тайны.

– Служебный телефон предназначен для служебных целей, – сухо напоминаю собеседнику.

– Но послушай, Эмиль, ты ж понимаешь, раз женщина  принялась тебя  искать,  значит,   непременно найдет...

– Ладно, оставим это. Пойди лучше проверь, готов ли материал.

  Борислав выходит, но вскоре возвращается и говорит, что нас ждут. Идем в просмотровый зал, где застаем двух техников.

– Что пускать раньше: звукозапись или кинопленку? – спрашивает старший техник.

– Придерживайтесь хронологии, – предлагаю я.

– Дело в том, что начало и конец засняты, а середина записана, – объясняет тот.

– Тогда давайте сперва послушаем, а потом будем смотреть, – подает голос Борислав.

  Я пожимаю плечами. В конце концов, какая разница. Мы с Бориславом дилетанты в этих технических методах. И все же нас очень злит, когда материал нам подают кусками да еще вперемешку.

  Техник подходит к столику, на котором стоит магнитофон, и вносит ясность:

– По сути дела, на первой кинопленке заснято лишь одно действие: Боян влезает через окно в комнату Анны. Комната на втором этаже. Анна бросает ему веревку, и он при помощи этой веревки взбирается на второй этаж виллы.

– Ясно. Давай послушаем дальнейшее.

  Техник пускает магнитофон, и после непродолжительного шипения в зале звенит девичий голос:

– Ты настоящий альпинист!

– Ты не боишься разбудить отца? – слышится голос парня, не столь громкий и менее задорный.

– Говоря между нами, сюда отец никогда не приходит, если догадывается, что ко мне кто-то пришел, – успокаивает его Анна.

– Тогда зачем же ты меня заставила лазить, как обезьяну?

– Чтоб испытать тебя, – смеется девушка. – В прошлом году я так разыграла одного мальчика, обхохочешься. «Если, – говорю, – отец дознается, что ты у меня, он тебя прикончит...» И представь себе, этот пижон вообще не рискнул прийти, не то чтоб лазить по веревке. Терпеть не могу трусов...

– Ясно. А сколько примерно народу лазило к тебе по веревке?

– Только ты един... На того олуха я, правда, тоже рассчитывала... А если парень так себе, зачем мне его испытывать? Такого я впускаю прямо через главный вход.

– Ага, значит, там валят толпой?

– Уж прямо толпой!.. Надеюсь, ты не станешь затевать скандал из-за нескольких глупых историй... Хотя мне это было бы по душе.

– Я не ревнивый.

– В самом деле? Жалко.

– Я хочу сказать, что до сих пор не был ревнив. Потому что не любил. Может, потом и стану ревновать, не знаю.

– Значит, я должна вызвать у тебя ревность? Вскружить тебе голову, заставить тебя бредить мной, сходить с ума, забыть все на свете и... что еще? Скажи, дорогой, как мне тебя лучше охмурить?

– Есть один рецепт, – отвечает парень. – Во-первых...

  Короткая пауза.

– Я вся превратилась в слух! – восклицает девушка. – Во-первых?

– Во-первых, перестань кривляться. Опять непродолжительная пауза.

– А мне так хотелось повалять дурака, – с легким вздохом заявляет Анна.

  Голоса обрываются, слышно мягкое шуршание пленки.

– Очередная запись сделана сорок минут спустя, – со служебной педантичностью поясняет техник.

– Что-то вроде многоточия в любовных романах, – вставляет Борислав.

  Техник предупредительно поднимает руку – слышится голос Бояна:

–  Хочешь глотнуть коньяку?

– Милый ты мой... Ты не только бесстрашный, но и сообразительный, – замечает Анна.

– Разыгрываешь меня.

– Радуйся. Если бы я заговорила всерьез, тебе бы несдобровать. Серьезные дела, как тебе известно, обычно кончаются женитьбой и вообще паршиво.

  Вероятно, девушка отведала предложенного напитка, так как говорит:

– Чудесная вещь... И чуть позже:

– Скажи, милый, ты не подсыпал сюда наркотика, чтобы сделать мне сюрприз?

– До сюрпризов пока дело не дошло, – отвечает Боян.

  Техник нажимает на кнопку магнитофона и поясняет:

– Звукозапись на.этом кончается. Второй кусок кинопленки заснят двадцатью минутами позже.

  Другой техник гасит свет и пускает кинопроектор. На экране виден фасад кокетливой двухэтажной виллы, вырисовывающейся среди зеленой листвы.

– Снимали на инфрапленку, вот почему изображение такое ясное, – предупреждает техник. – Учтите, что ночь была очень темная.

  В окне второго этажа появляется Анна. Она вкрадчиво озирается, словно совершает какое-то таинственное действие, и бросает вниз конец веревки. Внизу, между деревьями, появляется Боян. Ловкими движениями, едва касаясь ногами стены, он поднимается вверх и через окно влезает в комнату.

  По экрану пробегают какие-то черточки – поврежденная пленка. Снова виден фасад виллы.

– Это уже вторая часть, – говорит техник.

  Теперь альпинист демонстрирует свое мастерство, не прибегая к помощи веревки. Боян залезает на подоконник, цепляется руками за балкончик мансарды и несколькими ловкими движениями добирается до входной двери, что-то достает из кармана и, судя по всему, орудует отмычкой. Наконец дверь открывается, Боян исчезает в темном помещении мансарды и закрывает за собой дверь.

  Возвращение нашего героя через балкон в комнату Анны прокручивать в качестве эпилога не стали.

– Время между двумя действиями – точно пять минут, – поясняет техник.

– Всего лишь? Невероятно! – восклицает Борислав.

  А мне все кажется, что я слышу голос Любо: «Эмиль, а что бы ты сделал, если бы твой сын стал предателем?»

  Звоню в «Рилу», чтобы заказать столик на террасе -ведь сегодня суббота, – и выхожу на несколько минут раньше, как приличествует воспитанному кавалеру. По календарю только конец весны, а температура уже вполне летняя. Не случайно Маргарита входит на террасу в элегантном легком платье – на голубом фоне крупные белые цветы или голубые цветы на белом фоне, словом, что-то в этом роде. За столиками на террасе уже сидит разнообразная публика, и, встречая свою даму, я невольно замечаю с былой досадой, что сидящие вокруг мужчины ощупывают глазами фигуру моей приятельницы.

– Ты просто ослепительна... – шепчу я. – Голубая Маргаритка...

– Нечего смеяться... – говорит она в ответ, хотя лицо ее сияет от счастья.

  Я веду ее за столик, стоящий в дальнем углу, выбранный мною не без умысла, и подаю ей меню.

– Они по-прежнему с тебя глаз не сводят, – бормочу я, пока Маргарита обдумывает, что заказать на ужин.

– Не будем особенно засиживаться... Я и без того начала полнеть...

  «Начала полнеть» звучит применительно к ней весьма скромно, но я не педант.

– Ты же знаешь французскую поговорку: «Мужчины уходят с тоненькими женщинами, а возвращаются с округленными».

– Это на простом языке означает, что округленные мы нисколько не теряем, когда дома, точнее, в постели... Если ты выдаешь это за комплимент... – Она снова хмурит лоб над меню и принимает решение: – Крабы, филе из телятины... Салат. А тебе?

– То же самое. А пить что будем?

– Это я предоставляю тебе.

  Ужин проходит приятно, то есть без лишней болтовни, но постепенно мной овладевает меланхолия, потому что я по опыту знаю, что к концу трапезы люди обычно заводят серьезные разговоры, а если Маргарита пришла сюда ради серьезного разговора, держу пари – характер его мне известен.

– Что это ты скис? – спрашивает дама.

  Вот в чем отрицательная сторона длительного сожительства – люди знают друг друга как свои пять пальцев.

– С чего ты взяла? Просто переел.

– Не бойся, я не собираюсь вешаться тебе на шею.

– Ты маленько переоцениваешь мою боязнь.

– Ты знаешь, порой на меня находят такие приступы одиночества, что я начинаю ощущать его, как физическую боль...

– Ты не исключение, – успокаиваю ее. – В наше время все больше людей чувствуют себя одинокими. Остальные же напрасно ищут уединения. В общем, редко кто доволен в этом отношении.

– Тебе бы только шутить.

– Над кем? Над самим собой?

– За последние годы я во многом стала другой, – замечает Маргарита, словно не слыша меня. – Катастрофа с Тодоровым... Второй брак, оказавшийся не меньшей катастрофой...

– Насчет второго ты мне не говорила.

– Потому что мне стыдно... Долгое время я сама себе не смела сознаться.

  Она задумчиво глядит на темный фасад противоположного дома, на котором мерцает зеленая надпись огромной световой рекламы. Надпись весьма загадочная, так как две ее буквы перегорели, отчего смысл слова окутан мраком неизвестности.

– В сущности, с точки зрения домашнего благополучия это был вполне приличный брак. Муж занимал хорошую должность, отличался хорошими привычками. Из дома на работу, с работы домой; зайдет разве на полчасика выпить рюмочку с друзьями. Словом, не в пример тебе: сегодня ты здесь, а завтра и след простыл. А может случиться, уедешь в один прекрасный день и не вернешься вовсе...

– В один прекрасный день... – повторяю я. – В один прекрасный день с любым может случиться. Свалится откуда-то кирпич, стукнет тебя, и...

– Какой муж... – продолжает она копаться в своих воспоминаниях. – Кроткий, тихий, старательный...

– Тебе достался идеальный муж, прости его Господи.

– А как вел хозяйство. Его любимым занятием по вечерам был подсчет расходов за день... При этом не упускал случая, чтобы пожурить меня, если надо... А чего мне стоило выклянчить у него на новое платьице. Если и удастся, бывало, то глядишь, уже и сезон прошел...

– Сама виновата: надо было зимой просить на летнее платье, а летом наоборот.

  Я отпускаю эти вздорные шуточки в надежде, что она опомнится и прекратит свои излияния, потому что мне и неловко, и неинтересно вникать в чужие дела. Что же касается Маргариты, то она не испытывает ни малейшей неловкости, так как настолько привыкла ко мне, что я для нее ближе любого мужа, и потом, она относится к той категории людей, которые не могут не высказать при случае того, что накопилось у них на душе.

– Тихий, мухи не обидит... – продолжает женщина. – Покончив со счетами, достанет газету, просмотрит телевизионные программы. Если передают какой-либо матч или детективный фильм – включает. А если нет – вытянется на диване и начнет перечитывать новости спорта. А потом встанет и объявит: «Я пошел ложиться», как будто он до этого не лежал... Человек, с которым и словом перекинуться было невозможно, если не считать разговоров о домашних расходах, можешь себе представить? Первое время он любил поговорить про футбол да про любимую команду. А потом, пос.'е того как я ему сказала, что футбол меня не интересует, замолчал. Чистенькая, прибранная квартира, тихий старательный муж, и мы вечно молчим... Господи! – Она снова переносит взгляд на темный фасад и на загадочное зеленое слово с двумя неизвестными. – Бредил спортом, а сам был хилый, впалая грудь, и всегда носил длинные кальсоны, до самых пят, чтоб не простудиться, мало того, зимой без конца мазался какой-то мазью, которая якобы предохраняла его от простуды, и у нас весь дом провонял этой мазью...

  «Чего доброго, начнет рассказывать, как они занимались любовью с этим тюфяком», – с паническим страхом думаю я.

– Вроде бы вполне приличный брак, – повторяет она. – И полная катастрофа.

– А дети? – пытаюсь перетянуть Маргариту на более здоровую почву.

– Дети? По-твоему, при слове «дети» все должно мигом становиться на свои места. Можно подумать, что женщина ничего не должна знать, кроме материнских чувств.

– Я далек от таких мыслей. Просто мне вспомнилось, как ты в свое время мечтала завести ребенка.

– Мечтала, потому что у меня было другое... у меня был ты. Или я воображала, что ты у меня есть... Но когда руки обременены двумя детьми...

– И притом теткины руки...

– Не бойся. Не в таком они у меня забросе. Но и не сидеть же мне с ними с утра до ночи. Тем более их, как мне кажется, это не особенно забавляет. – Она на минуту замолкает, кладет белую руку чуть выше своего пышного бюста и говорит замирающим голосом: – Просто у меня тут, понимаешь, пусто... Это проклятое ощущение пустоты...

– Это проклятое ощущение пустоты исчезает, как только появляется грудная жаба, – философски замечаю я.

– Ты просто несносный, – вздыхает женщина. – Изверг.

– Я это уже слышал. Преимущественно от мужчин. – И после паузы продолжаю: – Ты без конца спрашиваешь: «Ты понимаешь?.. Ты понимаешь?» Хорошо, понимаю. Но скажи мне в таком случае, чего ты ждешь?

– Ничего я не жду, – тихо произносит Маргарита. -В том-то и дело, что ничего не жду. Именно поэтому мне захотелось увидеться с тобою снова... так, без особых причин... Думаю: через несколько лет сообразишь, что могла побыть с ним еще один-два раза и не побыла, и будешь локти кусать, упустила, мол, случай.

  Она смотрит на меня, а глаза ее какие-то рассеянные и даже, может быть, не видят меня.

– Странно, однако мне вот пришло в голову... мы с тобой тоже о многом не поговорили... мы вообще говорили не так много... ты тоже отличался тем, что молчал, как чурбан, или делал вид, что не понимаешь, о чем речь... И все же у меня не было такого ощущения, что мне чего-то недостает, у меня тут не было пустоты, и не потому, что ее заполняла грудная жаба, нет, душа моя была полна другим...

– Была полна иллюзий...

– Нет, – качает головой Маргарита. – Иллюзии были здесь. – Она указывает рукой на свою безупречную прическу. – Здесь они были и все начисто испортили. Иллюзии о спокойной семейной жизни, об уютном семейном очаге... Теперь я знаю цену спокойной семейной жизни... Вовек не забуду...

  И она снова устремляет на меня какой-то до странности оживленный взгляд и говорит тихо и вместе с тем порывисто:

– Сколько понадобилось времени, чтобы я поняла, что за человеком, который мне дорог, я готова идти и в ненастье, и в стужу, что ради него я готова мириться с любыми невзгодами, но только ради того, кто мне близок и дорог, потому что нет ничего дороже в этом мире, чем быть вместе с по-настоящему близким и дорогим тебе человеком, Господи Боже мой!

  «Сказала бы это десять лет назад... пять лет назад», – отвечаю про себя.

  И, как бы услышав эту реплику, женщина отводит глаза и добавляет устало:

– Но дело это прошлое...

  Эта фраза завершает разговор, я имею в виду этот разговор, и мы переходим на более нейтральные темы.

Час спустя мы идем домой, не говоря, куда идем; медленно движемся по притихшему бульвару, и я рассеянно слежу за тем, как при свете уличных фонарей постепенно удлиняются наши тени, а потом внезапно отпрыгивают назад, затем опять начинают расти и опять отпрыгивают – две тени, мужчины и женщины, двух людей, которых случай свел и развел и опять свел, чтобы снова разделить.

– Ты еще молода... – слышится мой голос, неожиданный для меня самого.

– Мне тридцать три...

  «Тридцать пять», – поправляю ее в уме.

– Во всяком случае, еще не старая. И вместо того чтобы тиранить себя за то, что не сбылось, лучше подумать о том хорошем, что может прийти...

– О счастье?.. – Она тихо смеется.

– Ты сделала один неверный шаг. Другие делают и больше.

– Сделать новый шаг у меня уже не хватает духу... Да и с кем? С каким-нибудь молодым оболтусом, который с первого раза мне наскучит?.. И вообще, я не для того пришла сюда, чтобы ты меня утешал. Мне просто хочется еще немножко побыть с тобой.

– Да, но после этого «немножко» у тебя будет много времени...

– Ну и что? Ты надеешься, что в твоей жизни еще наступит что-то хорошее?

– Честно говоря, я о таких вещах не думаю.

– Честно говоря, ты ни на что больше не надеешься, – поправляет она меня. – Я тоже. Так что нечего меня подбадривать, мы с тобой одного поля ягода. Бредем по дороге и ничего особенного не ждем.

  Итак, мы продолжаем идти своей дорогой по пустынному бульвару, и с нами две тени, тени мужчины и женщины, которые то появляются, то исчезают, словно их и не существовало.

Не могу точно сказать, который теперь час, потому что, когда сплю, не смотрю на часы, однако я вздрагиваю оттого, что некое сверло врезается мне в голову – раз, другой, третий. Это сверло мне хорошо знакомо. Не открывая глаза, я протягиваю руку и поднимаю трубку стоящего у изголовья телефона.

– Товарищ Боев? – слышится на другом конце провода.

– Он самый. Кто это?

– Боян... Боян Ангелов... Я бы хотел вас видеть. И если .можно – сейчас же. Понимаю, время неподходящее, но...

– Почему бы и нет? – тихо говорю я и, открыв глаза, смотрю на светящийся циферблат. – Раз такая срочность, ничего не поделаешь.

– Только я не знаю, где вас искать...

  Я сообщаю ему адрес и поясняю:

– Пройди по лестничной площадке во двор и жди меня там.

– Кто это?.. Что случилось?.. – слышу возле себя сонный голос Маргариты.

– Все в порядке, дорогая. Спи спокойно.

– Спокойно?.. С тобой?.. – бормочет Маргарита, однако сон, как видно, оказывается сильнее ее иронии, потому что, повернувшись ко мне спиной, она тут же укутывается одеялом.

  Времени, для ясности, без малого три. Я одеваюсь, варю кофе и лишь после этого спускаюсь вниз. Бояну я сообщил не свой адрес, парень явится во двор знакомого мне дома на соседней улице. Я прихожу туда и застаю его на месте.

– Если тебе еще раз случится идти ко мне, приходи туда же, только смотри, чтобы никто тебя не засек, -советую я ему, вводя в кухню.

– Едва ли такое случится, – мрачно произносит Боян. – Разве что вы ко мне придете, а я к вам – никогда.

– Вот как? Почему?

– Потому что меня, наверное, засадят в тюрьму.

– Уж не обчистил ли ты какую аптеку?

– Нет, – качает головой молодой человек. – Я замешан в шпионаже.

– А, это нечто другое, – замечаю без особого драматизма. – Раз так, садись вот на этот стул и расскажи толком, что к чему.

– Это слишком длинная история... – тихо говорит Боян и несколько расслабляется, откинувшись на спинку стула.

– Не имеет значения, – вставляю я, наливая кофе. – В ночь с субботы на воскресенье хватит времени и на длинную.

  Боян вынимает из кармана сигареты и спички, но спохватывается:

– Здесь можно курить?

– Кури сколько влезет, – успокаиваю его и сажусь по другую сторону стола.

– В ту компанию, что собиралась в «Ялте» некоторое время назад, затесался один иностранец по имени Чарли... Мать у него болгарка, какие-то родственники тут у него есть. Вот с этого самого Чарли и началась вся эта история...

  И парень медленно и не совсем последовательно рассказывает то, что мне уже хорошо известно, однако я слушаю его терпеливо и внимательно, не только затем, чтобы оценить, насколько человек, искавший со мной встречи, откровенен в своих признаниях, но также что-бы получить представление, как выглядит эта история с Другой стороны, как она представляется этому юноше.

– Он якобы водится с какими-то соотечественниками, которые связаны с нашими фирмами. «Богатые люди, – говорит, – из тех, что за мелкие услуги дают большие деньги и, что самое главное, готовы платить ампулами».

  Рассказав еще о некоторых вещах такого же характера, Боян переходит к загородному свиданию и довольно верно излагает то, что мне довелось слышать и видеть.

–  «Эта операция не должна повторяться каждый вечер, – сказала мне женщина. – Не стоит бессмысленно рисковать. По имеющимся у нас сведениям, самые интересные документы он приносит домой по субботам, чтобы иметь возможность в воскресенье над ними поработать. Поэтому вы всегда будете действовать по субботам, и только по субботам». А когда я поинтересовался, что же это за документы, она мне ответила: «Деловые, коммерческие... Их можно раздобыть любыми другими путями, только на это уйдет больше труда и времени... И вообще, вы не подумайте, будто мы вас толкаем на какое-то предательство». Потом вдруг начала меня стращать: их люди будут за мною следить и в случае, если я начну уклоняться или выболтаю что-нибудь, со мною разделаются безо всяких проволочек. Потом достала крохотный .фотоаппарат, пленки к нему, отмычки и давай показывать мне, как всем этим пользоваться. А под конец поднесла мне упаковку морфия.

  Парень говорит спокойно, однако лицо его напряжено и выражает некую оторопь, как у человека, который не сразу осознал, что совершилось непоправимое.

– Как же так? За все это одну-единственную упаковку морфия? – уточняю я.

– Да нет, не одну... Женщина сказала, что за хорошую работу я буду получать их регулярно... Мне их будут оставлять в почтовом ящике какой-то Касабовой, проживающей по улице Евлоги Георгиева, куда я должен буду приносить негативы по воскресеньям, на рассвете, после выполнения задачи.

– Ну и как? Сегодня ты ее уже выполнил?

– Вы хотите спросить – сунул ли я голову в петлю? Сунул.

  Он достает из заднего кармана миниатюрную кассету, поменьше окурка, и кладет ее на стол.

– Почему же ты не положил ее в почтовый ящик Касабовой? – небрежно спрашиваю я.

– Потому что, снимая эти документы, я обратил внимание на то, что на каждом из них стоит слово «секретно», на всех значится «секретно» или «совершенно секретно», а я думал, что это самые обычные сведения и...

– И это все? – спрашиваю я, видя, что парень замолчал.

– Не знаю... Нет, не все.!. Только я не знаю, как вам сказать, – конфузливо и сбивчиво говорит Боян. – В тот день, когда мы с вами два месяца назад сидели в «Софии», со мной что-то стряслось... В сущности, ничего особенного... Просто я было забыл про того человека... про моего отца... Может быть, даже сознательно забыл про него, ведь он причинил матери столько страданий... А вы заставили меня вспомнить о нем. Вы тогда мне столько рассказали всего... то, что я его наследник... Не знаю почему, но особенно после встречи с той женщиной там, за городом, я все чаще думаю о том нашем разговоре. А сегодня особенно... Когда это уже свершилось, я не перестаю думать о том, что бы сказал он, если бы смог увидеть... Если бы увидел, до чего я дошел...

– А он тебя видит. Видит через меня, через своих товарищей, перед которыми ты завтра можешь предстать... И ему нелегко, сам понимаешь.

  В кухне вдруг стало совсем тихо. До того тихо, что теперь отчетливо слышен звон капель в умывальнике, и я снова думаю о том, что пора наконец исправить этот кран, который все время течет.

– Да-а-а... – пускаю в ход свое ничего не значащее словечко. – Ну а дальше что?

  Парень молчит, словно впав в какое-то оцепенение и Утратив всякое чувство места и времени.

– Ладно, этой ночью ты снимал. А минувшей ночью чем ты занимался в мансарде?

– Делал отпечатки замочных скважин. Женщина сказала, что, как только я оставлю их в почтовом ящике Касабовой, я в тот же вечер найду там ключи; с ними гораздо удобнее, не будет нужды всякий раз канителить-ся с отмычками, да и таскать их с собой рискованно.

  Парень отвечает как автомат, не задумываясь. Но, вероятно, мысль все же пробуждается в его мозгу, потому что на его бледном, апатичном лице неожиданно проступает изумление.

– А вам известно, что я минувшей ночью был в мансарде?.. Вы что, следили за мною?..

– А как ты думал?

– Значит, все то, что я рассказал, вам ни к чему, вы это и без меня знаете...

– Знать – это одно, и совсем другое – услышать от тебя. Особенно важно, что ты об этом рассказываешь, прежде чем мы начнем тебя спрашивать и прежде чем ты опустил эту фиговину в почтовый ящик Касабовой. – И, указав на неглубокий шрам у его виска, добавляю: – Случившееся  напоминает  историю  этой   отметины. Очень уж скверно ты поскользнулся,  мой мальчик. Очень уж опасно твое новое падение. Но рана твоя не смертельна. Поправишься и пойдешь своей дорогой.

– Куда? – с прежним равнодушием спрашивает парень, однако напряжение на его лице заметно растаяло.

– Да, уместный вопрос. Вопрос жизни. Но, прежде чем мы вернемся к нему, я тоже хочу поставить перед тобой вопрос: так ли сильна в тебе жажда потреблять эту отраву, что за несколько доз морфия ты готов пойти на самое страшное?

– Я ее не потребляю..

– Боян!.. – предупредительно поднимаю указательный палец. – Раз ты уже заглянул в нашу кухню, не в эту, а в ту, служебную, скажу тебе честно, что я собственными глазами видел, как ты вгонял шприц...

– Это был не морфий, – прерывает меня парень с легкой досадой на лице. – Я один-единственный раз принял морфий, и, если хотите знать, меня только стошнило от него. С тех пор я колю витамин С – он такого же желтоватого цвета и тоже по два кубика в ампуле.

– Вот оно что, витаминами себя поддерживаешь... А зачем тебе морфий?

– Для матери...

  Если бы он вместо того, чтобы сказать это, нацелил мне в голову пистолет, меня бы это меньше потрясло. «Для матери»... Какое неожиданное решение совсем простой загадки, совершенно нетрудной и все же до сих пор остававшейся нерешенной, и только потому, что мы не вспомнили о существовании еще одного человека.

  Озадаченный моим молчанием, парень смотрит на меня с недоумением: то ли я не расслышал, то ли не поверил.

– Прежде, когда я был при ней, она находила успокоение в том, что изливала при мне свою муку, рассказывая, как много она сдедала для отца и как он вечно отравлял ей жизнь, оплакивая его или проклиная, понося и его и вас... Она из тех людей, которые способны повторять одно и то же сто раз, тысячу раз, одними и теми же словами, на один манер, и можно с ума сойти, слушая ее, а сама она после этого успокаивается... Выговорится, обессилеет и утихнет на час или на два, потом опять. Но я терпел, как-никак она мне мать, и, кроме меня, у нее не было другого близкого человека, терпел потому, что она была права, во всяком случае, мне казалось, что она права, хотя теперь я уже не знаю, насколько это верно... А когда меня забрали в армию, это стало для нее настоящей трагедией и она все повторяла, что когда я вернусь, то не застану ее в живых... Застать-то я ее застал, но в каком состоянии... Одна кожа да кости и такой взгляд, такие глаза, что не узнать, как будто она лишилась рассудка.

  «Как будто она сошла с ума», – наверное, готовится сказать Боян, но, проглотив эту фразу, молчит какое-то время, затем продолжает:

– Пока меня не было дома, она сдружилась с какой-то женщиной, которую знала в молодости, и та научила ее убаюкивать свое горе. Скрываясь у нас на квартире от своих близких, она приносила матери ампулы, получаемые от какой-то лаборантки. Первое время мать говорила мне, что уколы, которые она делает, назначил врач для лечения нервов, но потом лаборантку прогнали, морфий было неоткуда брать, и тут мне все стало ясно: мать начала меня просить, умолять, заклинать, чтоб я нашел ей морфий, и грозилась тем, что она сойдет с ума, если я не найду, что она отравится, выбросится из окна... Однажды я действительно едва успел стащить ее с подоконника. С тех пор меня стала преследовать мысль, что в один прекрасный день, возвращаясь домой, я увижу ее распростертой на тротуаре с разбитой головой. И чтобы предотвратить беду, я готов был на все, и самым верным средством добывать морфий оказалась знакомая вам компания: в нее я вошел только ради того, чтобы иметь ампулы, а так как там не терпят чужаков и зевак, мне приходилось делать вид, что я такой же, как и они.

– Ясно, – киваю я, когда парень замолк. – Ты полагал, что спасаешь мать, а по существу, она толкала тебя в пропасть.

– Она несчастная женщина, – тихо произносит Боян.

–  Не спорю. И мне понятны твои сыновние чувства, – говорю не слишком уверенно, так как сам не помню своей матери. – Но она оказалась слабым человеком.

– Да, она слабая, она совсем беспомощная, – подтверждает юноша.

– А такие вот слабые, мой мальчик, подчас таят в себе опасную силу: мало того, что сами добровольно ложатся в могилу, но и тебя заодно готовы похоронить.

– Она несчастная женщина, – стоит на своем Боян.

– Согласен. Только путь, по которому ты пошел, чтобы вырвать ее из беды, ни к чему хорошему не приведет. Твоей матери необходимо лечиться.

– Не смейте! – вскакивает на ноги парень, и это его первая живая реакция. – Она мне сказала, что где-то прячет у себя цианистый калий и что она тут же покончит с собой, как только попытаются ее увезти.

  Я молча размышляю, он глядит на меня с мольбой.

–  Не делайте этого, прошу вас! Оставьте ее в покое, хотя бы на время. У нее сейчас достаточно ампул. Примет дозу и присмиреет. Зачем ее губить?..

– Ладно, – киваю я. – Пока отложим этот вопрос.

– А что будет со мной?.. Мне-то что делать? – Ничего. Будешь продолжать шпионить.

  Он смотрит на меня большими глазами.

– Да, да, будешь продолжать шпионить.

  Я встаю, чтобы покрепче закрутить кран, чьи капли стучат мне по нервам. Но, как я ни стараюсь, кран продолжает протекать, и я снова прихожу к мысли, что в ближайшие дни надо будет заняться им как следует. Махнув рукой на кран, я переношу взгляд на Бояна.

– А теперь слушай меня внимательно: до сих пор все у тебя складывалось довольно скверно, все шло кувырком, сплошное невезение. И если даже согласиться с тем, что ты руководствовался вполне человеческими побуждениями, от этого суть дела не меняется. А сегодня, вот сейчас ты впервые поступил по-мужски, явившись ко мне и честно рассказав обо всем. Потому и я буду говорить с тобой по-мужски. Ты включился в преступную игру, однако вовремя опомнился, хотя игра уже началась. И затеяли ее не какие-то предприимчивые торгаши, а вражеская тайная агентура. Поэтому игра должна продолжаться до тех пор, пока эта агентура не будет полностью раскрыта. Поэтому затеявшие игру не должны догадываться, что мы уже кое-что знаем. Следовательно, и в дальнейшем все должно идти так, как будто мы совершенно не в курсе дела, с той лишь разницей, что твоя шпионская деятельность будет не действительной, а мнимой. Тебе ясно? – И чтобы он окончательно уяснил, что к чему, я уточняю: – Негативы, которые тебе велено оставлять в почтовом ящике Каса-бовой, ты будешь получать от нас. А в мансарде снимать тебе ничего не придется, но всякий раз ты должен там оставаться столько времени, сколько тебе потребовалось бы, если бы ты снимал.