Текст книги "Реквием. Умирать — в крайнем случае"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Зачем же мне зря карабкаться наверх?

– Вовсе не зря, потому что ты, вероятно, будешь под наблюдением. И уже не под нашим. И поскольку мы пока что не знаем, когда и кто именно будет вести за тобой наблюдение, и ты не должен вызвать у них ни малейшего подозрения, тебе следует все делать так, как будто ты действительно шпионишь.

– Понимаю.

– И еще одно: запугивания той женщины – она вовсе не жена коммерсанта, а секретарша иностранного дипломата, – не пустые слова. Так что гляди в оба, чтобы не попасть впросак.

– Я их не боюсь.

– И хорошо, но это не основание для безрассудных действий. Опять же с учетом всех этих обстоятельств тебе больше не следует приходить ко мне на квартиру. Если потребуется, можешь мне звонить или сюда, или на службу. Зашел на улице в кабину и звони, но так, чтобы тебя никто не слышал. Если все же нам будет необходимо встретиться,  я скажу тебе,  куда прийти.

  Я прячу кассету в карман и закуриваю.

– Пять часов, – говорю. – Мне придется отнести эту фиговину куда следует и принести тебе другую, чтобы ты мог положить в ящик Касабовой. Если тебе хочется чего-нибудь выпить – в шкафу стоят бутылки. И если услышишь какой шум в комнате, не пугайся. Я, как ты мог понять, не один в квартире.

  Пока я одеваюсь в спальне, Маргарита ворочается в постели и спрашивает спросонок:

– Что?.. Что опять случилось?..

– Все в порядке, дорогая, мне придется ненадолго сбегать на службу. Буквально на минуту, спи спокойно.

– Спокойно?.. С тобой уснешь!.. – бормочет она и, повернувшись на другой бок, снова засыпает.

ГЛАВА 7

– Ты, Борислав, со своим пустым мундштуком напоминаешь мне младенца, которого мать обманывает пустышкой, – добродушно произносит генерал, пока мы сидим в темно-зеленых креслах под тропической листвой темно-зеленого фикуса.

  Это замечание я слышу не впервые, так же как и ответ Борислава:

– Бросил курить, товарищ генерал, но по случаю хорошей новости, с вашего разрешения, выкурил бы одну.

  Он нерешительно потянулся к выветрившимся экспортным сигаретам, но, передумав, закуривает мои.

– Да, новость действительно неплохая, – подтверждает шеф. – Радостна с человеческой точки зрения и приятна с чисто служебной. Это дает нам более широкий простор для действий.

  Отпив глоток кофе, он в свою очередь тянется к импортной коробке, берет сигарету, рассматривает ее задумчиво и снова кладет на место.

– Наблюдение за наркоманами, хотя оно обременительное и кажется на первый взгляд вроде бы совершенно бесполезным, надо продолжать. Для Томаса они возможный резерв: где гарантия, что кто-нибудь из них не будет использован для наблюдения за Бояном или для чего другого? Что касается Касабовой, то мне думается, следовало бы на днях и за ней пойти поухаживать.

– Касабова наверняка всего лишь почтовый ящик в буквальном смысле слова, – вставляет Борислав.

– Вероятно. Однако бывают почтовые ящики, которые отлично понимают, кому они служат. Так что для пущей уверенности лучше немного выждать, и давайте предложения, как нам поступить.

  Генерал встает, делает несколько шагов к столу и приносит два листка машинописного текста.

– На наш запрос касаемо проводника международного вагона, как и следовало ожидать^ нам ответили:

«Бесследно исчез». Относительно же того другого, наркомана, газеты поместили короткое сообщение, удобное для всех: «Отравление вследствие чрезмерной дозы морфия». Так что, скорее всего, оба происшествия будут похоронены в архивах, что также удобно для всех. – А что нам делать с матерью? – спрашиваю я в конце разговора.

–  Ничего. Сейчас пока что не следует разжигать излишние страсти там, где их и без того хватает.

  Мы покидаем кабинет, и, едва очутившись в коридоре, Борислав не преминул ввернуть:

– А почему ты не спросил, что тебе делать с Маргаритой?

– Не твое дело, – одергиваю его. – Тебе пора знать, что не следует смешивать служебные дела с личными.

  Квартира по улице Евлоги Георгиева обставлена довольно пышно, хотя все в ней не отличается свежестью. Как, впрочем, и сама хозяйка.

  Женщина встретила меня весьма холодно. Но после того как я в прихожей предъявил ей соответствующий документ, стала немного приветливей, а сейчас сидит на диване против меня, гостеприимно скрестив ноги в тонких прозрачных чулках, почти улыбающаяся. Справедливости ради надо признать, что ноги у нее действительно как у молодой девушки, чего нельзя сказать о ее лице, которое, вопреки всем усилиям косметики, выдает возраст, близкий моему. Бегло изучаю глазами интерьер: стильная мебель серебристо-серого цвета, обитая светло-сиреневым бархатом, два неплохо сохранившихся персидских ковра, разостланных в холле и в комнате, несколько картин неизвестных мне, а может быть, и остальной части человечества, мастеров, хрустальные вазы для фруктов, фарфоровые вазы и огромное зеркало в золотой раме, которое, быть может, имело счастье отражать образ хозяйки в ту пору, когда она была гораздо моложе.

– У вас чудесная квартира, – признаю я. – Как видно, профессия парикмахера довольно-таки доходная.

– Не жалуюсь. Но если вы полагаете, что все это можно приобрести за деньги, заработанные на прическах... – Она наклоняет ко мне бюст и не без гордости поясняет: – Мой покойный муж был дипломат.

– Царский дипломат?

  Бюст отступает на исходную позицию.

– Служил своей стране сколько хватало сил.

– В таком случае он, надо полагать, был весьма пожилым.

– Да, действительно, но вы же знаете, что любви все возрасты покорны.

  И она снова наклоняет бюст, как бы желая внушить мне, что это правило не утратило своего значения и по сей день.

– Вы правы, – киваю я в ответ. – Только мы уходим в сторону от служебного разговора. А служебный разговор касается вашего почтового ящика.

  Женщина держится безупречно – не глядит на меня с ошарашенным видом, на ее слегка удивленном лице нет ничего такого, что могло бы казаться подозрительным, и все-таки ее притворство не в состоянии скрыть сдерживаемого напряжения.

– Почтового ящика?.. Что с ним приключилось, с почтовым ящиком?

– С ним ничего не приключилось, – успокаивающе произношу я. – А вот в нем самом действительно происходят странные вещи: появляются и исчезают материалы и сведения совершенно секретного характера. Так что мой вопрос сводится к следующему: кто кладет эти материалы в ваш почтовый ящик и кто их забирает?

– Но об этом я ничего не знаю! – произносит женщина, вскинув брови и открыто глядя мне в лицо.

– Если принять во внимание, что это ваш первый ответ, то удивляться не приходится, ничего другого я и не ожидал, – говорю ей. – Так что сказанное вами мы просто не будем учитывать.

  Физиономия дамы выражает сдержанную обиду.

– Я знаю, что люди вашей профессии никому и ничему не верят, но, ей-богу же...

– Погодите, – останавливаю я ее, – не будем напрасно тратить время, и не торопитесь составлять на нас служебные характеристики. И вообще, поймите, что по этому делу нам известно несколько больше, чем вы предполагаете, и если я пришел сюда, то не ради того, чтобы что-то узнать от вас, а для того, чтобы вы подтвердили то, что нам хорошо известно.

  Я закуриваю, чтобы дать ей время перемолоть под своей прической сказанное, и развиваю свою мысль:

–  Если бы ваш почтовый ящик был использован один-два раза, то ответ «ничего не знаю» можно было бы как-то понять. Но все дело в том, что ваш ящик использовался многократно, в течение долгого времени, и не найдется наивного человека, который бы поверил, что за все это время вы ни разу не наткнулись, пусть даже случайно, на один из этих материалов, а вы, оказывается, ни сном ни духом. С другой стороны, следует добавить, что не найдется наивного человека, который бы использовал для секретных целей чужой почтовый ящик без ведома его хозяина, потому что это не только опасно, но просто глупо.

  Женщина молчит, уставившись глазами на носок своей изящной туфельки, – признак того, что мыслительная деятельность под прической продолжается.

– Но мне даже в голову не приходило, что это могут быть секретные материалы... – изрекает наконец она вполголоса с некоторым оттенком раскаяния.

– Вот! Это второй ответ, не являющийся для меня неожиданностью, – констатирую я. – Но прежде чем я выскажу свое мнение о нем – а у нас с вами все же наблюдается некоторый прогресс, – позвольте вас спросить: что же это были за материалы, по вашему мнению, раз вы не подозревали об их секретности?

– Хм, любовные письма!

  В этом доме любовные дела, судя по всему, не утратили своего значения.

– Любовные письма от кого и кому?

–  Понятия не имею.

–  Вы что, решили вернуться к началу?

– Я вам говорю вполне откровенно: не знаю. Была у меня одна клиентка, замужняя женщина, затеявшая какую-то авантюру на стороне, так вот однажды она попросила меня разрешить ей пользоваться моим почтовым ящиком для связи со своим дружком... Потом этой авантюре пришел конец... Но как-то раз клиентка снова обращается ко мне с той же просьбой, только уже имея в виду не себя, а свою знакомую. Словом, с той поры, если случалось что-то находить в ящике, адресованное не мне, я оставляла его там и, конечно, нисколько не удивлялась, если оставленное со временем исчезало.

  «Мыслительная деятельность под прической закончилась явно не в мою пользу», – устанавливаю в уме. А вслух произношу:

– Как зовут вашу знакомую?

– Иорданка Бисерова... Данче...

– Адрес?

– Кладбище. Она умерла.

  Да. Ее мозг явно срабатывает мне во вред.

– Вам была дана возможность подумать, – тихо отмечаю я, – но, как видно, этого времени оказалось недостаточно, и, вероятно, придется отвести вас в более спокойное место и предоставить вам больше времени -сколько вам понадобится для того, чтобы вы смогли уразуметь, что, обманывая органы власти, вы только усугубляете свою вину.

  Она молчит, и мотор под прической, напоминающей Дворец в стиле барокко, снова заработал на максимальных оборотах.

– Не забывайте, – говорю, – что нам уже все известно и что ваши признания могут принести пользу не столько нам, сколько вам.

– Тогда зачем вы меня спрашиваете? – тихо, хотя и с некоторым вызовом, говорит она.

– Ага, вы хотите, чтобы мы вас ни о чем не спрашивали? Вы хотели бы делать все, что вам заблагорассудится, а мы должны смотреть на это сквозь пальцы и не задавать вам вопросов? Или вам было бы угодно, чтобы мы перед вами расшаркивались: «Нам стало известно то-то и то-то и у нас нет недостатка в доказательствах, и все же не будете ли столь любезны дать свои подтверждения?»

  Я гашу окурок в массивной пепельнице розового венецианского хрусталя. Хрусталь с острова Мурано. Старая история... Времен Любо...

– Впрочем, если вы не в состоянии дать себе отчет в том, что происходит, я готов кое-что подсказать вам. К примеру, напомнить про одно имя... Я имею в виду не Данче, прости ее Господи, а, скажем, Жюля Берте-на... Жюль Бертен, вы хорошо слышите?..

– Но я понятия не имела о характере этих материалов! – мученически изрекает хозяйка.

– Сейчас я спрашиваю вас не о характере, а об источнике!

– Но зачем меня спрашивать, если вы и без того все знаете!.. Верно: Бертен попросил оказать услугу. Я бывала у них дома, делала его жене прически... Мы постепенно сблизились, и... однажды он попросил оказать ему эту услугу.–

– Переправлять его любовные письма?

– «Личные письма» – так он их назвал... Чисто интимного характера...

– А что вы получили за свою услугу?

– А, давал мне там кое-что... По мелочам...

– Но ведь Бертен давным-давно уехал, а ваш ящик продолжает служить...

– Да вот перед самым отъездом он доверительно сказал мне, что, в сущности, ящиком пользовался не он, а какой-то его друг, который хотел бы пользоваться им и в будущем.

– А как же с вознаграждением?

– А, находила время от времени кое-что – опять же в ящике... Мелочь какую-то...

– И вы не имеете представления, кто он такой, этот приятель Бертена?

– Поверьте, я действительно не имею представления!

  Не знаю почему, но на сей раз я склонен ей верить.

– У меня создается впечатление, что вы слишком полагаетесь на свою неосведомленность, – говорю я. -Однако все ваши ссылки на неосведомленность ни в коей мере не уменьшают вашу ответственность. Вы сознательно за соответствующую плату стали орудием подданного другой страны, точнее, западного шпиона, способствовали его шпионской деятельности и продолжаете оказывать такое же содействие другим шпионам, вплоть до сегодняшнего дня.

– Но я понятия не имею... Я...

– Как вы не поймете, что ваше «понятия не имею» в данном случае пустой звук. Вы совершили тяжкое преступление, за что враг вам заплатил. Теперь настало время вам расплачиваться. И если они действительно давали вам по мелочам, то должен вас заверить, что мы мелочиться не станем.

Она сидит словно в оцепенении и, судя по всему, только сейчас начинает сознавать, как глубоко ее засосало болото.

– Вы запрячете меня в тюрьму?

– А вы что думали? Оштрафуем на два лева?

– И сколько же мне сидеть?

– Я полагаю, немало. Но это суду решать, не мне.

  Я молча закуриваю, чтобы она могла немного собраться с мыслями.

– Зря вы смотрите на меня таким убийственным взглядом, – говорю ей. – Вы сами себе обеспечили тюрьму. Нам остается только снабдить вас транспортом. Что касается меня, то я даже готов в какой-то мере облегчить вашу участь, но при двух условиях.

– Говорите же! – отзывается она раньше, чем можно было ожидать.

– Во-первых, если вы запомните эти слова «в какой-то мере», потому что я не чудотворец и не люблю давать невыполнимых обещаний. Во-вторых, если вы поможете мне обнаружить человека, который пользуется вашим почтовым ящиком.

– Но как вам помочь? Как?

– Погодите! Спокойно! Ящик использовался двояко: одни время от времени приходили к нему что-то взять или положить, а другой доставлял соответствующие директивы и уносил то, что приносили другие. Следовательно, этот другой имел дело с ящиком значительно чаще. Постороннему пользоваться этим ящиком рискованно, а еще более рискованно пользоваться им часто. И потом, Бертен остановил свой выбор именно на вас, по-видимому, не случайно. Скорее всего, выбор пал на вас именно потому, что в этом же доме проживает человек, который может запросто пользоваться вашим почтовым ящиком.

– Но зачем ему пользоваться моим, когда у него есть свой? – спрашивает Касабова с некоторой долей логики.

– Из опасения, как бы кто-нибудь не проверил его ящик, или просто выдает ваш ящик за общий. Поэтому подумайте хорошенько и скажите мне, кто из жильцов вашего дома способен пойти на такое дело.

– Не вижу таких, – отвечает женщина, немного подумав. – Тут живут большей частью люди рассудительные, они не станут играть с огнем.

– А как же вы рискнули?

– Подвели меня...

– Раз подвели вас, с таким же успехом могут подвести и другого. Прикиньте получше. Начните с первого этажа и квартира за квартирой поднимайтесь до самого верха.

– Коко! – восклицает женщина, едва дав мне договорить. – Если найдется в нашем доме такой, то это именно он, и никто другой.

– Никто другой?

– Никто, уверяю вас! Я пятнадцать лет здесь живу...

– А кто он такой, этот Коко?

– Ничтожество. Повеса. Квартира досталась ему от матери, так он, представьте себе, продает две комнаты своему двоюродному брату ради того, чтобы купить «мерседес»! Есть у него голова на плечах? Потом начал тайком развозить пассажиров с вокзала, зарабатывать деньги, только его накрыли два-три раза, и пришлось ему отказаться от этого дела. Кончилось тем, что он продал свой «мерседес», а деньги пропил со своими дружками. А теперь нанялся в таксисты.

– А не могли бы вы сказать, какую жизнь он ведет, чем занимается?

  Минут пять спустя я уже сожалею, что задал необдуманный вопрос. Я наверняка не стал бы его задавать, вспомни вовремя, что имею дело с парикмахершей. Касабова изрыгает такой мощный поток всевозможных сведений, что я уже чувствую себя утопленником, попавшим в водоворот нескончаемых сплетен о ночных попойках, азартных играх, о связях то с той, то с другой, которая потом таскалась с тем-то, вы, должно быть, слышали о нем, он в прошлом году попал в катастрофу возле Панчерева, даже газеты писали, но вышел сухим из воды, потому что у женщины, которую он сшиб, оказалось только два сломанных ребра, ему, конечно, пришлось платить, но что толку от его денег, когда тебе переломают ребра, и так далее, и так далее...

– Вы о ком, о Коко?.. – время от времени спрашиваю я, чтоб как-то всплыть на поверхность.

  На что неизменно следует ответ:

– Нет, о его дружке, но не об этом, про которого я только что говорила, а о другом. А что касается Коко, то не бойтесь, вы и о нем сейчас узнаете. Только этот Сте-фо, вы себе представить не можете, что это за проходимец, ввязался в драку с Коко из-за Лены, а у Лены губа не дура, ведь ему дядя слал доллары, а доллары он менял на сертификаты, потом выменивал левы по четыре за доллар, и деньжищ у него было целая прорва, только потом дядя перестал слать ему доллары, и, как только закрылась кормушка, все пошло прахом, и Лена ему говорит: «Чао, бамбино», а сама снова норовит вернуться к Коко, да не тут-то было, осталась она с носом, потому что, должна вам сказать, Коко не из тех, что сидят и ждут сложа руки, нет, он уже снюхался с этой, с Жаннет, тоже мне Жаннет, да она самая обыкновенная Иванка, а поди ж ты, хочет, чтобы ее звали Жаннет, ну и, конечно, нигде не работает да отцовские денежки транжирит.

  И я снова чувствую, что бурный водоворот захватил меня и уносит в глубь, в пучину этого словесного моря.

– Довольно, хватит! – наконец собрался я с духом. – Надо отдать вам должное, характеристика получилась исчерпывающая, вы обладаете исключительным даром речи. Не знаю только, насколько вы владеете умением молчать.

– Когда это необходимо...

– Необходимо именно теперь. Необходимо нам, а тем более вам. Если вы хотите еще какое-то время .провести здесь, в этой уютной квартире, а не в тюрьме, и если вы по-настоящему желаете, чтобы я исполнил свое обещание, вам просто-напросто следует забыть, что между нами был какой бы то ни было разговор, и вообще забыть, что я к вам приходил.

– Ладно. Забуду.

– Но имейте в виду, – добавляю я, – не вздумайте опустить что-нибудь в почтовый ящик.

– Что именно?

– Вы знаете что: призыв о помощи, сигнал или какой намек. Не считая оперативных работников, никто, кроме вас, не знает об этой истории с почтовым ящиком. Так что, если противник что-либо пронюхает, мы ни на йоту не станем сомневаться, что в предательстве повинны вы. И тогда...

– Нечего мне объяснять, – прерывает меня женщина. – Устою перед соблазном, не стану делать себе харакири.

–  Я бы хотел вас видеть, – слышу в трубке голос Бояна.

– Что-то очень важное?

– В данный момент не особенно важное, но может стать важным, – неопределенно говорит он.

– Хорошо. Мы увидимся в семь.

  И я даю ему адрес одной служебной квартиры.

  Ныне понедельник, и операция на вилле Раева в ночь с субботы на воскресенье прошла нормально, так что мне не ясно, зачем Бояну срочно понадобилось встретиться со мной. Но даже если нет серьезного повода, встретиться с парнем нелишне хотя бы ради того, чтоб как-то поддержать его морально.

  Квартира, как было сказано, служебная, обставленная стандартной мебелью двадцатилетней давности, громоздкой, тяжелой, мрачной, внушающей уважение разве что своей уродливостью. Словом, как будто я нахожусь в обычной домашней обстановке, с той лишь разницей, что у меня не такой застоявшийся воздух. Я вытягиваюсь на твердом, как доска, диване, объятый неповторимым чувством холостяцкого уюта, и, вероятно, начинаю дремать, потому что, когда от двери доносится звонок, я машинально поднимаю левую руку, чтобы поднять трубку несуществующего телефона.

  Входит Боян, слегка запыхавшийся и немного возбужденный, он бормочет что-то вроде извинений – отнимает, дескать, у меня время.

– Ты убедился, что за тобой следом никто не шел?

  Он кивает.

– И надеюсь, не слишком озирался по сторонам...

– Я делал в точности так, как вы советовали.

–Тогда садись и рассказывай, что там в данный момент не особенно важное, но может стать важным.

– Лили, – лаконично отвечает он и плюхается на стул.

– Коньяк будешь пить?

– Спасибо, не могу. Недавно выпил целых две рюмки.

– Значит, Лили? – спрашиваю, наливая себе полрюмки из бутылки, которую принес с собой. – И что же с ней стряслось, с Лили?

– Как вам сказать? Ходит за мною как тень.

– И чем ты это объясняешь?

– А что тут объяснять... – Он как-то мнется. Потом вдруг выдает: – Она влюблена в меня.

– И как ведет себя? Ходит всюду за тобой по пятам?

– Ну, до этого еще не дошло. Но позавчера, в субботу, как раз когда я сидел с Анной в «Софии», Лили тоже пришла туда и села за соседний столик. Она никогда не бывала в «Софии», но когда те стали ее подначивать, что я будто бы днюю и ночую в «Софии», она не долго думая и приперлась туда, уселась в трех шагах от нас и сидела до тех пор, пока мы не ушли.

– Сидела тихо, спокойно?

– Да, тихо и спокойно, но бросала в нашу сторону такие взгляды, что все было ясно как день. Я вертелся, делая вид, будто у меня насморк, только Анну не проведешь, настроение у нее испортилось, а когда мы вышли, начался, как водится, скандал, и я с трудом успокоил ее. А вчера Лили опять принесло, опять она села у нас под носом. И сегодня тоже, только в этот раз не нашлось свободного места, поэтому она ходила туда-сюда

мимо нас, все время глазея в нашу сторону. И конечно, новый скандал с Анной. Если так будет продолжаться, то может дойти до полного разрыва, и тогда уже дорога на виллу будет для меня закрыта.

– Да, это для нас не очень хорошо, да и для тебя, вероятно.

– О, если вы имеете в виду Анну, то, мне кажется, немного преувеличиваете. Верно, она более чистая, не такая, как те, наши, я хочу сказать, в ней больше детского, но она до того избалованная, капризная, что эти ее капризы у меня вот тут сидят.

– Тебе придется самому как-то это уладить, иначе осложнений не миновать, – говорю я. – Нашла коса на камень. Все же Лили твоя приятельница, правда?

– И да и нет, – уклончиво отвечает парень.

  Он достает отощавшую коробку сигарет и закуривает.

– Дело в том, что дружбу все понимают по-разному. И чем я виноват, что она ее понимает так, как ей хочется. Я не бегал за нею, не канючил, не давал никаких обещаний, она сама пришла. – Боян замолкает и косится в мою сторону. Потом продолжает: – Но это вопросы чисто личные, как вы сказали, и я слишком много болтаю – наверное, после выпитого – и, может, вам надоел уже...

– Вовсе нет. Просто мне бы не хотелось, чтобы ты подумал, будто я заглядываю в твои тайны.

– Тайны! – Боян небрежно машет рукой и выпускает густую струю дыма. – Мура это, какие тут тайны, сущий вздор. Все это тянется еще с выпускного бала... Я имею в виду себя, потому что у Лили неурядицы начались еще раньше. Впрочем, вы, наверное, знакомились с ее делом.

– Скажешь такое. «С её делом»!.. – бормочу я. – Если на таких, как вы, начнем заводить дела... Видел там какую-то справку, где перечислены все имеющие отношение к вашей шайке.

– Она, если разобраться, несчастное существо.

  «Вроде твоей матери», – мелькнуло у меня в голове.

– Раньше, я хочу сказать, до этого выпускного бала, я ее знал очень мало, просто жили по соседству. Идет она, бывало, по улице, а мальчишки ширяют друг друга под ребро и перешептываются: «Вот это баба», вкладывая в это и. переносный и буквальный смысл, потому что, если вы ее видели, она девка дородная. Жила она с отцом, мать ее умерла – с горя, как говорила Лили, – поскольку отец не мог простить ей, что родила ему дочку. Бывают еще такие типы, знаете, вот и отец ее был из таких, и мало того, что этот папаша превратил Лили в служанку, так еще со свету ее сживал за слабые отметки, а могла ли она хорошо подготовить уроки, когда без конца занималась стиркой и уборкой? Все ничего, но, когда Лили подросла, он стал держать ее под замком – в школу, в магазин, и ни шагу больше. Но вся штука в том, что он работал в какой-то там администрации или экспедиции в газете и ему часто приходилось разъезжать. В таких случаях он доверял дочку соседке, ну а соседка, понятное дело, не станет ходить за нею следом, и вот однажды заварилась каша... – Замолчав, Боян бросает взгляд на почти полную бутылку и спрашивает: – Можно все-таки немножко коньяку? Самую малость, один глоток.

– Разумеется, я же предлагал тебе, – говорю в ответ и наливаю ему полрюмки.

  Он и в самом деле отпивает очень немного и возвращается к своей истории:

– У них была крохотная комнатенка в мансарде, и отец сдавал ее студентам, чтобы получить небольшую прибавку к зарплате. Так вот, студент, живший у них в ту пору, решил поразвлечься с Лили разок-другой, пользуясь тем, что отца нет дома, а девчонка возьми да и забеременей. Когда Лили поняла, что случилось, и сказала об этом студенту, тот начал изворачиваться: дескать, это ты не от меня, хотя до него она ни с кем не водилась. Студент до того струсил, что однажды ночью исчез и больше не появлялся. Подружки посоветовали ей идти в больницу, поскольку она несовершеннолетняя, и Лили пошла. Все было бы шито-крыто, но у кого-то из больницы хватило ума передать о случившемся отцу, после чего тот прибежал домой страшнее дикого зверя. Как раз в это время соседка-портниха шила для Лили бальное платье и пришла сделать примерку. Этот тип набросился на Лили и давай ее бить, и мутузить, и рвать это платье. Лили, конечно, бросилась бежать, а он ей вдогонку и орет на лестнице: «Вон, подлюга, из моего дома, и чтобы ноги твоей тут больше не было, мерзавка проклятая!» – и прочее в этом духе.

Боян раздавливает в пепельнице окурок и снова глядит мне в лицо.

– Мне продолжать?

– Что за вопрос? – товорю. – Начатый разговор доводят до конца или вообще его не заводят.

– А, ну ладно... Мне просто не хочется вам надоедать. Надо сказать, что обо всем этом я узнал уже потом, от Лили, а в тот самый день, когда был назначен выпускной бал, прибегает ко мне Роза, такая худенькая, вы, наверное, знаете ее, и говорит: «Ты согласен сегодня быть кавалером Лили? Она, бедняжка, такая несчастная. Мы собрали денег, – говорит, – и купили для нее платье, не Бог весть что, но все-таки новое, и сговорились привести ее на бал, ведь она в таком состоянии, что от нее всего можно ждать, так что, если ты согласен быть ее кавалером...» – «А почему бы и нет, – отвечаю. – Если, по-твоему, это будет для нее каким-то утешением». И по моей просьбе ей сообщили, что вечером я буду ждать ее в саду, против военного клуба. Когда я пришел туда, она была уже там, в своей обновке, в простеньком платьице в зеленую клетку, а главное, очень узком для нее: в этом платье Лили мне казалась толстой, как никогда, и мне стало не по себе, когда я подумал, как заявляюсь на бал с такой девушкой, какая там девушка, с такой женщиной, но, так как я и сам не мог казаться таким уж привлекательным в своем костюмчике, купленном в магазине готовой одежды, мне подумалось, что мы с Лили одного поля ягода, и я повел ее к ресторану.

  Еще раз пригубив коньяк, Боян извлекает новую сигарету из мятой коробки и, закурив, продолжает:

– Веду я ее к ресторану, а она возьми и спроси: «Я не очень страшная в этом жабьем платье?» – «Почему в жабьем, – говорю, – обычное платье». А она мне: «Будь у меня немножко больше денег, я бы взяла другое, поприличнее, оно хотя бы не стягивало меня до такой степени, того и гляди, разойдется по швам». – «Будь у меня больше денег, – говорю ей, – мы бы с тобой подкатили к ресторану в красном «ягуаре» на зависть всем зевакам, да и те, что приехали на «фиатах», пускай бы лопнули от досады». Но поскольку приличного платья не было, а о «ягуаре» и говорить нечего, мы протиснулись сторонкой . сквозь толпу и, войдя незамеченными, забились в самый угол, где уже устроился наш Апостол. Мы кое-как пришли в себя, вечер был так себе. Ночевали у Марго, родителей ее не было, и Лили казалась почти счастливой, а мне, честно говоря, от всего этого запомнились только ее чулки, рваные выше колен, – они тоже ей были тесны... В общем, так это началось...

  Он опять смотрит на меня, но в^этот раз не решается спросить: «Вам не надоело?»

– Долгое время отец и слышать не желал о родной дочке. Он был из тех жалких мещан, которые вечно разглагольствуют о приличиях, меньше всего считаясь с ними, но, так как соседи без конца говорили, что ему должно быть стыдно оттого, что он прогнал из дома родную дочь, он наконец снизошел до того, что перетащил в мансардную комнатенку ее вещички и разрешил ей там поселиться, но с условием, что она не станет его беспокоить чем бы то ни было, подразумевая под этим питание и деньги. А так как у Лили не было диплома, выбирать для себя работу она не могла, и тут ей пригодилось то, что она умела стряпать, – девушка устроилась на кухню при какой-то столовой.

– Сейчас она где-нибудь работает?

– Ну конечно, все там же... С семи утра до двух.

– Значит, она не совсем потерянный человек?

  Боян глядит на меня озадаченно.

– В каком смысле?

– Известно, в каком смысле...

– А, вы насчет морфия?.. Она им пользовалась не больше двух-трех раз, и то не от хорошей жизни.

– Ты так считаешь?

– Уверяю вас. И с компанией этой шляется только из-за меня. Чтобы приберечь ампулы для меня, она колет себе витамин С. – Лили единственная знает мою тайну.

– Значит, ты ей в какой-то мере обязан...

– Как же, обязан, конечно. Только чем я могу ей отплатить? Любовью? А что делать, если не можешь заставить себя любить? Как-то раз она в шутку сказала, что я приветлив, как некролог. «Тогда зачем же ты водишься со мной?» – спрашиваю я, а она мне в ответ: «Так ведь бывают люди, которым нравится читать некрологи». Должен сказать, что она и сама чем-то напоминает некролог. Она и я – какая парочка, представляете? Два некролога, которые взаимно читают друг друга. Порой она чем-то мила мне, я жалею ее. Но Лили в этом не нуждается, она готова возненавидеть меня за это, ей нужна любовь. Вцепилась в меня, точно так же, как мать, но я должен от нее избавиться, вы понимаете, от матери мне никак не избавиться, поскольку она мне мать и поскольку я не хочу, чтобы ее смерть оставалась на моей совести, но от Лили я должен избавиться, потому что я просто задыхаюсь в объятиях этих двух женщин, с одной стороны истерика, а с другой – меланхолия... – Тут он прерывает свой рассказ и спрашивает: – Вы ее видели, да?

– Кого именно? Истерику или Меланхолию?

– Лили.

– Только один раз. И то мельком.

– И от одного раза может остаться какое-то впечатление. Есть мужчины, которым нравятся такие женщины. Но что я могу поделать, если она мне не нравится! Эта ее полнота и белая кожа, эта дряблая рука с не очень чистым маникюром, и этот кухонный дух и запах женщины... Я ничего такого не говорю, понятно, трудно помыться два раза в день на этом убогом чердаке, и она изо всех сил старается быть чистой и аккуратной, но этот кухонный запах, как будто пропитавший ее насквозь, и этот убогий чердак со стопкой старых книг и кучей старых вещей, нагоняющий тоску, как и она сама, ее пристрастие к черному цвету, к вышедшим из моды любовным романам и к меланхолической музыке...