Текст книги "Реквием. Умирать — в крайнем случае"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 4

–  Куда тебя отвезти? – спрашиваю, когда мы подходим к машине, оставленной в темном переулке.

–  Поехали ко мне, – предлагает Борислав. – Елена сжарит нам яичницу с ветчиной.

– Сейчас, в полночь?

– Не беспокойся... Она обычно допоздна читает.

  Я не возражаю, мне абсолютно все равно, куда ехать. Мы трогаемся с места, а по дороге мой друг поясняет:

– В июне у нее последняя сессия, так что она читает без конца.

  Мы входим в квартиру моего друга. Оказывается, Елена и в самом деле еще читает, лежа на диване в гостиной.

– Ну и застали же вы меня, – говорит хозяйка, явно смущенная тем, что она босиком, в пижамной блузке и поношенных брюках.

– Не стесняйся, – успокаивает ее Борислав. – Это Эмиль.

– Догадываюсь, – кивает Елена, вскакивая на ноги.

– Только не знаю, догадываешься ли ты. о том, что Эмиль голоден как волк.

– Что ж, попытаюсь вам помочь. Правда, вы не рассчитывайте Бог знает на что, – добавляет дама, влезая в комнатные туфли, после чего исчезает на кухне.

  Мы выкуриваем по сигарете, затем до нас доносится голос хозяйки, сопровождаемый ароматом жареной яичницы:

– Ну идите, а то остынет.

  Мы садимся за небольшой стол.

– Ты можешь ложиться. Мы тут сами справимся, – обращается Борислав к хозяйке. А когда она уходит, продолжает: – Только справимся ли?

–  Если ты имеешь в виду яичницу с ветчиной...

– Ты знаешь, что я имею в виду.

  Мы сосредоточиваемся на еде, каждый занят своими мыслями. Наконец хозяин приносит с плиты ковшик горячего кофе и берет сигарету с каким-то отсутствующим видом, как будто сам не сознает, что делает.

– Ты должен выручить парня из беды, Эмиль.

– Согласен. Остается только выяснить, как именно.

– Ты прекрасно знаешь как.

– Ты переоцениваешь мои возможности. С каких пор ломаю над этим голову и ни к чему не прихожу.

– Так это же проще простого! – восклицает Борислав. – Сходи к нему, отзови его в сторонку и вправь ему мозги.

– Не валяй дурака, все это не так просто. Ты отлично понимаешь, что так в подобных случаях не поступают.

– Велика важность. Нет правил без исключения. Ради сына Любо Ангелова можно и отступиться от правила.

– Ты меня удивляешь... – Отпив кофе и вобрав в себя две порции дыма, продолжаю: – Что бы мы ни доказывали, генерал не даст согласия.

– Зависит от того, как представить дело.

– Как ни представляй, он на это не пойдет. И ты это знаешь не хуже меня. Мы у самых истоков операции, которой, возможно, будет нанесен серьезный удар противнику. А ты хочешь заранее поставить крест на этой операции, для тебя важнее всего отправиться к возможному предателю и предупредить его, дескать, таким ребятам, как ты, негоже становиться на путь предательства.

– Но ведь это же сын Любо!

– Строго говоря, это всего лишь потенциальный предатель. Пешка в руках противника, и только. И наша задача состоит в том, чтобы дождаться, когда противник начнет переставлять фигуры, и посмотреть, как он намерен распорядиться этой пешкой.

– Будет тебе. Не лучше ли подготовить человека, поставить перед ним задачу?

– Во всяком случае, не сейчас. И не обязательно. Подобного рода задачи возлагаются, как тебе известно, исключительно на людей, пользующихся безграничным Доверием. А к этому нашему молодцу я в данный момент не испытываю никакого доверия. Он обещал порвать с этой шайкой и обманул меня. Обещал покончить с морфием и тоже обманул меня. Вчера участвовал в ограблении аптеки, а завтра собирается...

– Нельзя же судить о человеке лишь с профессиональных позиций, – возражает Борислав и от раздражения закуривает еще раз.

– Можно... И должно... Особенно если он попал в поле зрения разведки. А с Бояном именно это случилось. До сих пор они его изучали. Изучали пристально, со всех сторон, чтобы зря не рисковать. Теперь перешли непосредственно к вербовке. Начались испытания. И теперь зависит только от Бояна, выдержит он экзамен или провалится.

  Мы возвращаемся в гостиную, но и там разговор продолжается в том же духе, потому что мой друг, человек удивительно спокойный, если уж что-то задумает, то, хоть ты тресни, будет спокойно и твердо стоять на своем. Поначалу я сокрушаю один за другим его аргументы, потом из участника беседы постепенно превращаюсь в слушателя, а в дальнейшем, вероятно, и слушателем перестаю быть, потому что вдруг устанавливаю, что лежу на кушетке, укрытый одеялом, и сквозь тюлевую занавеску мне видно, как ранним утром светлеет небо.

  Следующие два дня образуют длинную паузу. Длинную, потому что все это время уходит на ожидание. Компания находится под непрестанным наблюдением, однако говорить особенно не о чем, если не считать того, что на другой день вечером снова собрался интимный кружок на квартире у Марго.

– Еще четверть часа назад они валялись как трупы, – докладывает утром рано лейтенант. – Чарли и Боян только что уехали на мотоцикле.

– Постоянно поддерживать связь со службой слежения, – даю дополнительное указание. – О малейшей перемене обстановки сообщать мне.

  Однако все это утро проходит без особых перемен. Боян забегает на минуту домой, потом отправляется вдвоем с Чарли в «Ялту», затем «Ялту» меняют на «Варшаву».

И лишь к обеду поступает заслуживающая внимания новость, правда совсем из другого направления: Томас со своей секретаршей едут по шоссе в сторону Панчерева.

– Небось подались в «Лебедь» обедать, – говорю Бориславу. – Нам, увы, не удастся последовать их примеру. Мне кажется, было бы не худо перекочевать в пункт слежения.

  В пункте слежения мы киснем более двух часов, чтобы получить три мизерные новости: Боян и Чарли из «Варшавы» перебрались в пивнушку, что у Дервенишского шоссе; Томас с секретаршей, как и предполагалось, обедают в «Лебеде»; Томас с секретаршей покидают «Лебедь», удаляются от Панчерева и, немного отъехав от шоссе, располагаются на отдых.

– Расстояние между Дервенишским шоссе и Панче-ревом не так уж велико, – бормочет Борислав как бы самому себе.

– Во всяком случае, прогулка на свежем воздухе нам не повредит, – добавляю я.

  Затем отдаю необходимые распоряжения, и мы вместе с лейтенантом садимся в специально оборудованную машину и, вконец отравленные никотином, с голодными болями в желудках, отправляемся за город, словно на казнь.

  Дорога, ведущая к Семинарии, уже позади, и шофер жмет на газ, чтобы скорее преодолеть крутой подъем, но тут по радио нам сообщают, что Томас со своей спутницей снова на пути к Софии. И еще: Боян и Чарли покинули пивную и едут к Дервенице.

– Значит, движутся в различных направлениях, – устанавливает лейтенант.

– И я на их месте делал бы то же самое, – отвечает Борислав. – Иначе как установишь, что за тобой не тащится хвост.

  Совершенно верно. Но пускай себе движутся в различных направлениях, а нам, чтобы не переводить зря бензин, лучше выждать, пока определится их истинное намерение. Поэтому мы съезжаем на обочину.

  В этот момент доносится голос лейтенанта:

– Машина Томаса свернула с шоссе и остановилась на проселочной дороге. – И еще: – Мотоцикл повернул обратно и едет к тому же месту.

– Если желаешь чего-то слишком сильно, всегда получается наоборот, – на ходу бросаю Бориславу.

  И мы ныряем в машину.

Преодолев несколько сот метров пешком, мы добираемся до укрытой в кустарнике «Волги», снабженной необходимой аппаратурой. Расстояние до места действия слишком большое, чтобы они могли нас увидеть. Зато мы прекрасно их видим с помощью соответствующего устройства.

– Хотите послушать? – спрашивает техник.

– Мы затем и пришли, – говорю в ответ. Действующие лица разделены на две группы: Томас и Чарли возятся под капотом машины, делая вид, что пытаются обнаружить неисправность. Метрах в десяти от них, в тени деревьев, беседуют полулежа Боян с секретаршей. Томас и Чарли время от времени обмениваются словами на родном языке, однако для меня куда важнее разговор, который дама с кавалером ведут на болгарском.

– Не лучше ли начать с сокровища? – произносит Боян.

– Сокровище никуда не денется, – успокаивает его секретарша. – Сперва мы должны договориться о более важном... о том, что для нас несравненно более ценно.

– На ценности каждый смотрит по-своему, – возражает молодой человек. – Для меня лично главная ценность – морфий.

– Дело ваше. Только морфий очень скоро кончается, и возникает нужда в новых упаковках, потом и те расходуются, и приходится добывать новые, словом, сколько ни принимай, со временем все равно наступает голодание. А вот мы предлагаем вам счастливый и окончательный выход.

– Бегство в западном направлении?

– А почему бы и нет?

– Каким образом?

– Вы бы сперва спросили: на каких условиях?

– Условия не имеют значения. Да и ваш Запад не имеет значения. Думайте обо мне что хотите, но плевал я на ваш Запад. Одного отрицать не приходится: там снабжение немного получше.

– Значит, главное для вас иметь возможность отравлять себя?

– Не отравлять, а блаженствовать. Но у каждого свои понятия.

– Дело ваше, – пожимает плечами секретарша. – Но раз мы начали с конца, то было бы неплохо приблизиться и к началу...

  Она что-то достает из сумочки и показывает молодому человеку.

– Вы знакомы с этой дамой?

– Нет. Но если вы дадите ее адрес...

– А каким образом вы бы познакомились?

– Позвоню ей, она снимет трубку, а я скажу: «Привет, крошка! Чем мы займемся сегодня вечерком?»

– Так может выгореть, а может быть, и нет, – качает головой женщина. – А связь должна быть установлена любой ценой, понимаете. Поэтому я прошу вас действовать очень осмотрительно, точно следуя моим указаниям.

– Уж больно неказистая девчонка, чтобы так дрожать за нее, – вставляет Боян.

– Нас интересует не девчонка, а ее отец. Но чтобы получить доступ к отцу, эта девчонка должна стать вашей, она должна быть готова на все ради вас, понимаете?

– Безумная любовь нынче не в моде, – возражает молодой человек. – Но попытаться можно.

– Но безумие, если оно будет иметь место, должно проявляться только с ее стороны, не с вашей. А вы должны быть предельно осторожны и скрытны. Вам уже дали понять, что мы щедро платим за хорошую работу, но, если вы сболтнете хоть что-нибудь, не ждите пощады.

– Хватит стращать меня, – бормочет парень. – Я не из робкого десятка. Был бы я робок, вы бы меня не увидели тут.

– Были бы вы робким, мы бы не стали к вам обращаться. Но тут дело не в смелости или робости, а в ясном уме. Запомните, что с этого момента и до тех пор, пока не справитесь с задачей, вы в наших руках, а наши руки достаточно длинные, и от них вам не уйти. – И так как со стороны молодого человека не последовало никаких возражений, дама продолжает уже более мягко: – А теперь слушайте меня внимательно и старайтесь запомнить все до мельчайших подробностей. – И переходит наконец к самой задаче.

  Для шефа наша история не единственная забота, и, когда он находит возможность меня принять, рабочий день давно закончился. Люстра наполняет кабинет мягким золотистым светом, тяжелые темно-зеленые шторы на окнах уже опущены, и генерал стоит посреди комнаты подбоченясь, словно только что разминал онемевшую от сидения поясницу.

– Теперь у нас времени хоть отбавляй, – произносит он, указывая мне на знакомое кресло у фикуса. – Садись и рассказывай.

  Сам он направляется к другому креслу, но, прежде чем сесть, спохватывается:

– Кофе будешь пить?

  И, сообразив, что вопрос совершенно лишний, нажимает на кнопку звонка.

  Я обстоятельно рассказываю, как развиваются события, и, когда дело доходит до разговора в тени деревьев, спрашиваю:

– Впрочем, может, вы предпочтете послушать эту беседу в записи?

– Разумеется, – кивает генерал. – Тем более что спешить нам некуда. – И он снова жмет на кнопку.

  Между прочим, мой шеф такой душка, для всего находит время, и делает это очень просто: не ограничивает свой рабочий день.

  Лейтенант вносит аппаратуру и исчезает, а мы с генералом остаемся пить кофе и слушать магнитофон. Совсем как на именинах.

– Ну, что скажешь? – спрашивает шеф, когда запись кончается.

– Проект, по крайней мере на первый взгляд, выработан довольно смелый, я бы даже сказал, слишком смелый. Этот Томас или авантюрист, или нас с вами ни во что не ставит.

– Похоже, – соглашается генерал.

– Он, очевидно, жаждет реабилитироваться и всячески старается блеснуть перед начальством. И очертя голову идет на все.

– В сущности, сам Томас ничем особенно не рискует, – говорит шеф. – Рискует, как всегда, главным образом исполнитель. Что касается Томаса, то он даже не вступал в личный контакт с Бояном и в случае провала умоет руки или, чтобы замести следы, мигом уберет отсюда секретаршу. Но это особый вопрос. Важнее другое: мы пока что судим об этой задумке с первого взгляда, как ты выразился, и, может быть, нам еще не видны все ее аспекты.

– Возможно, однако нам уже сейчас ясно, что план таит в себе серьезную опасность...

  Генерал молчит, занятый какими-то своими мыслями, и я перехожу к существу вопроса:

– Как прикажете действовать?

– А ты что предлагаешь?

– Мне кажется... Не знаю... Может, это соображение и не следует принимать в расчет, но...

– С каких пор ты начал заикаться? – поднимает брови генерал.

– Я имею в виду то обстоятельство, что Боян все же сын Ангелова...

– Жалко, конечно, но что поделаешь. Сын Ангелова или мой сын... Раз докатился до того, что...

  Это единственное, что при данных обстоятельствах меня интересует. Единственно возможный ответ. Так что с этим покончено, и я начинаю излагать свой план контроперации.

  Терпеливо слушая, генерал время от времени делает короткие замечания и в заключение говорит:

– В общих чертах годится. Я потолкую с Антоновым, а завтра еще соберемся как-нибудь и примем решение.

  И он встает, чтобы еще раз привести в чувство онемевшую поясницу.

–  Мой бокал уже полчаса пустой, а вы никак не догадаетесь заказать мне второе виски, – произносит девушка.

–  Сейчас же исправлюсь, – заверяет молодой человек.

  Этот разговор имел место во второй половине дня в ресторане «София», но мы с Бориславом слушаем его Уже вечером в кабинете с белыми шторами и белым шаром на потолке.

– Я нахалка, правда? Может, у вас нет денег...

– Есть, не беспокойтесь, – отвечает юноша.

  И чуть позже мы слышим:

– Еще два виски, пожалуйста!

  Паузу заполняет бархатный шум движущейся пленки.

– Чего это те, за третьим столиком, так глазеют на нас? – удивляется Боян.

  Потому что это Боян.

– Это ребята из моей компании, – объясняет Анна.

  Потому что это Анна.

– Неужто все трое ревнуют вас? Трое одновременно – сложная ситуация.

– Успокойтесь: ни один из них меня ревновать не станет. Мы слишком надоели друг другу. Просто их раздирает любопытство, кто вы такой. По-моему, было бы наиболее гуманно пересесть к ним.

– Нет.

– «Еще нет» или «вообще нет»?

  Вопрос сопровождается звоном бокалов. Вероятно, официантка принесла виски.

  Пауза.

– Мне будет несколько неудобно среди них.

– Почему?

– В моем костюме... Они все трое как будто минуту назад явились из дома моделей.

– Для вас так важно мнение других? – спрашивает Анна.

– Для меня нет. Но боюсь, что для вас важно.

– Глупости. Начхать мне на всех.

  Короткая пауза.

– Да, мои друзья и в самом деле позеры и нахалы, – признает девушка. – А ваши какие?

– Никакие.

– А точнее?

– Точнее, наркоманы.

– Неужели? Это, должно быть, ужасно интересно...

– Ужасно, но не интересно.

– Значит, вы не наркоман.

– Нет. Полная бездарь в этом отношении.

– То есть как?

– Попробовал, но оскандалился.

– Я тоже должна попробовать. Обещайте, что вы мне поможете попробовать!

  И прочие глупости в этом роде почти до конца пленки.

– Ставь вторую катушку, – говорю я, когда Бори-слав останавливает магнитофон.

– И на второй ничего особенного, – сетует мой приятель, меняя катушки. – Было бы куда интереснее, если бы мы с тобой сидели в «Софии», а они слушали бы нас, сидя вот тут.

– Ничего забавного.

– Для них нет. Но для нас... По крайней мере, горло смочил бы...

  Он замолкает, потому что снова слышится диалог, записанный часом позже.

– Вы и в самом деле не склонны меня баловать. Опять мой бокал пуст, – напоминает Анна.

– Похоже, вы любите, чтобы вас баловали.

– Не знаю, люблю ли, но я привыкла. Все меня балуют.

– Кто все? Те трое?

– Те? Глупости! Им самим не на что побаловаться.

  Короткая пауза. Щелканье зажигалки и ожидаемый клич:

– Пожалуйста, два виски!

– Я имею в виду своих родителей, – поясняет девушка. – В сущности, они давно развелись.

– Почему?

– Да... как обычно бывает, без серьезных причин. Мой отец – раб своего дела. А матери хотелось, чтобы он был ее рабом.

– Теперь вроде не рабовладельческий строй.

– Ну, если не рабом, то, по крайней мере, провожатым: чтобы водил ее куда ей вздумается, особенно по ресторанам, в гости, в театр... А бедняга отец едва ли смог бы высидеть до конца пьесы, если не проспит ее.

  Пауза, вероятно вызванная присутствием официантки.

– Так что они разошлись, и я очень плакала, была еще совсем глупенькая и не понимала, что от этого я только выиграю. Теперь отец чувствует себя передо мной виноватым, что развелся. Мать тоже чувствует себя виноватой, что вышла замуж за другого. Истинное счастье жить между двумя виноватыми родителями. Каждый старается доказать, что он добрей.

  И снова пауза.

– А твой отец? – спрашивает Анна.

– Умер.

– А мать?

– Она еще жива. Все еще...

  И прочее в этом роде. Пока не кончается пленка.

– Довольно пустой разговор с профессиональной точки зрения, – устанавливает Борислав.

– Но обещающий.

– Да, обещающий катастрофу. И не в далеком будущем. Парень хваткий, времени зря не теряет.

– Хваткий парень и ветреная девушка... Идеальное сочетание для Томаса.

– Ты считаешь, что она окажется до такой степени ветреной? – спрашивает друг.

– Тебе известно, что я читаю медленно, и мне сразу трудно ответить. Особенно когда материал подается в искромсанном виде, как некое рагу. Тут тебе снимки Анны Раевой, там письменная справка о ней же, а там запись ее звонкого голоска. Мне кажется, что если я обменяюсь с этой Анной несколькими словами, но только так, один на один, то у меня будет более верное представление о ней, чем то, которое может сложиться после ознакомления с целой кучей звукозаписей и визуальных документов.

– Именно это я и хотел сказать, – замечает Борис-лав. – Может, эта техника и полезна, но порой она начинает действовать на нервы. Особенно в тех случаях, когда ты имеешь дело с одной лишь техникой, и вместо того, чтобы действовать, вести поиск, встречаться лицом к лицу с теми, кто тебя интересует, ты сидишь в оцепенении в четырех стенах, меняешь пленку, просматриваешь видеозаписи, листаешь бумаги. – И он с досады швыряет на стол пустой мундштук.

– Ну, теперь ты не будешь жаловаться на то, что приходится сидеть в четырех стенах, – обращаюсь я к Бориславу, когда мы входим на следующий день, в обеденную пору, в кабинет. – Тебя ждет дорога.

– На Панчерево или на Дервеницу? – скептически спрашивает он.

– Несколько дальше. В Стамбул.

– По какому поводу?

– Повода два: Томас и Чарли. Первый уезжает поездом, другой – самолетом. Причина пока неизвестна, но совпадение волнующее.

– И ты делаешь великодушный жест – посылаешь меня, вместо того чтобы ехать самому? – спрашивает Борислав, все еще исполненный недоверия.

– Никаких жестов. Я еду поездом, а ты – самолетом.

ГЛАВА 5

  Как ни странно, поезд трогается точно по расписанию. Это тот самый «Ориент-экспресс», который в былое время пользовался такой славой у любителей путешествий в страны Востока.

  Однако времена меняются. Восток теперь уже не столь экзотичен, а «Ориент-экспресс» не блещет комфортом. Богатые путешественники предпочитают летать на самолете, а бедные приносят малый доход – не имеют обыкновения ездить в мягких вагонах. К тому же на Балканах ныне социализм. И вот былой символ быстрого и удрбного передвижения превратился в обычный и довольно захудалый пассажирский состав. Он ползет и пыхтит, словно мучимый астмой, останавливается перед каждым кирпичом и обычно опаздывает от получаса до полусуток.

  В спальном купе все же уцелели некоторые потускневшие атрибуты былого уюта. Бархатная обивка диванов шоколадного цвета, полированные наличники красноватого дерева, малиновое сукно на полу и отделанные кожей стенки, украшенные монограммами Кука, – все это напоминает о временах, когда железнодорожная линия Париж – Стамбул действительно была золотой жилой для реномированной фирмы «Вагон-ли». И вся эта старинная обстановка, пропитанная вечными для железной дороги запахами дыма и шлака, напоминает мне и об иных вещах былых времен, связанных с другими путешествиями той поры, когда я еще не подсчитывал прожитых лет.

  Уже спускаются сумерки, силуэты деревьев и строений проносятся мимо окна купе, синеватые и смутные, я всматриваюсь в них, не особенно их видя, вслушиваюсь в мерный перестук под вагоном и в звон стаканов в шкафчике, не особенно их слыша.

  Мое внимание привлекает стук в дверь, входит проводник, уже немолодой мужчина с усталым лицом, с виду какой-то неуклюжий, в коричневой форменной фуражке, которая, кажется, ему мала. Он забирает у меня билет, бросает беглый взгляд на паспорт, оставленный на столике, и услужливо предлагает: .

– Может, кофейку желаете или еще чего-нибудь попить...

– Я бы взял кофе.

  Несколько погодя он приносит большую чашку массивного голубого фарфора с вензелем Кука, заботливо кладет на блюдце под чашку бумажную салфетку и опять услужливо произносит:

– Ежели вам что-нибудь понадобится, нажмите на кнопку звонка.

  Поблагодарив, я выпроваживаю его. В голосе этого человека слышится нотка, которая мне не очень по душе, нотка угодливости, выходящей за рамки обычной служебной учтивости.

  Выпиваю кофе без особого удовольствия, самый посредственный растворимый кофе, пропахший, как и все прочее в поездах, каменноугольным дымом. Затем опускаю занавеску, накидываю на дверь цепочку и вытягиваюсь на постели.

  Мое купе находится в непосредственном соседстве со служебным помещением проводника. Во всем вагоне заняты всего четыре купе, не считая моего, но я испытываю особый интерес к тому, что в самом кон-'це коридора. И, чтобы удовлетворить свое любопытство, достаю миниатюрный приемничек и нажимаю на кнопку.

  Разговор ведется вполголоса и в значительной мере тонет в неизбежном шуме, сопровождающем пассажира железной дороги, образуемом стуком колес, скрипом старой подвески и разнородными звуками, исходящими от стаканов, бутылок, вешалок. Разумеется, запись впоследствии будет очищена от этих паразитических наслоений, но я не могу ждать до тех пор.

  В сущности, беседа, которая ведется урывками, по всей вероятности Томасом и его секретаршей, и достигает моего слуха еще более отрывочно, меня пока что особенно не волнует, и я несколько раз то выключаю приемник, то снова включаю, дожидаясь чего-нибудь более любопытного.

  Уже полночь, и я ощупываю приемник в полудреме, грозящей перейти в здоровый, бодрящий сон, когда «более соблазнительное» наконец приходит. Слышатся по-прежнему два голоса, только теперь оба мужские.

– Вас кто-нибудь видел? – отчетливо звучит голос Гомаса.

  В коридоре пусто, – отзывается голос проводника.

  Дальше разговор ведется совсем тихо, и, как я ни напрягаю слух, в несмолкаемом шуме удается поймать лишь отдельные слова.

– ...Новости... от Старого... – доходит до меня куцая реплика дипломата.

  Ответ совершенно не слышен.

– ...Есть основания тревожиться? – более членораздельно спрашивает Томас.

– ...Меня задержат... вопрос нескольких дней... – неожиданно повышает тон проводник.

  Затем следует целая серия реплик двух собеседников, между которыми определенно возник какой-то спор, но вот беда, они никак не желают говорить чуть громче и ясней, чтобы их мог понять каждый. И лишь когда в сильном возбуждении голос проводника становится резче, до меня доходят отдельные слова. Одни лишены всякого смысла, иные же кажутся весьма емкими. Так в течение каких-нибудь десяти минут у меня в голове накапливается маленькая коллекция словесного лома.

  «Им невдомек... порой и тут за мною следят... по-вашему, я фантазирую... я не ребенок... ничего не грозит... может быть, вопрос нескольких часов... пять лет... играть с огнем... жена и дети... без них какой мне смысл... лучше я пойду в дворники...» И тому подобное. Все это изречения кондуктора.

  Что касается Томаса, то его вклад в коллекцию тоже кое-что значит:

  «Контрабанда наркотиков... собирались ощупывать ваше белье, шов за швом... вы переутомились... нервное истощение... и сознаетесь во всем... дипломатическая почта... нас касается, а не вас... ваш последний рейс... их тоже высвободим... человек от имени Старого...»

  И наконец тот же голос с необычайной ясностью изрекает:

– А теперь можете идти. Только будьте предельно осторожны.

  Маленькая коллекция, которую я создал в голове, слишком бедна для обстоятельного доклада начальству. Но достаточно богата, чтобы сделать поучительные выводы из всей этой истории. Истории не новой. Истории предательства и неизбежного конфликта между предателем и его хозяином.

  У наших служб нет каких-то особых подозрений насчет этого изрядно потрепанного и усталого человека, одетого в коричневую и тоже потрепанную форму компании Кука. Выходец из среднезажиточной семьи, он владел двумя иностранными языками, что позволило ему поступить в иностранный колледж, и смолоду привык жить не ведая усталости. Его знания и эта привычка после ряда неудач обеспечивают ему скромное место проводника в международном вагоне. Хотя и какой-то инертный, он все же производил впечатление человека, порядочного во всех отношениях.

  Этот банальный и совершенно безынтересный портрет обретает в последнее время черточки страха и беспокойства, смутные признаки мании преследования. И это, в сущности, единственная особенность, отмеченная нашими службами, которые, естественно, не могли закрывать на это глаза, – ведь он как-никак работник международного поезда, периодически выезжающий за границу.

  Да, беспричинный страх, сказывающийся даже в этом угодничестве по отношению к случайному пассажиру с Дипломатическим паспортом. Беспричинный страх, причина которого вдруг становится явью.

  Дождавшись, пока маленькая стрелка часов воткнется в цифру 1, я нажимаю на кнопку звонка. Легко предположить, что в такой час служитель вагона не откликнется на сигнал по той простой причине, что он уснул или счел благоразумным прикинуться спящим. Но ког-Да человек чего-то боится, ему трудно удержаться от того, чтобы не проверить, основателен его страх или неоснователен. Поэтому я снимаю с двери цепочку и примерно через минуту, безо всякой надежды на это, устанавливаю, что дверь открывается и в образовавшейся щели показывается голова проводника, теперь уже свободная от этой досадной тесной фуражки.

– Войдите и накиньте на дверь цепочку, – говорю.

– Зачем?.. Как?.. – недоумевает человек.

– Войдите и накиньте цепочку, – повторяю.

– Но я... Но вы...

– Местоимения будете перечислять потом, – предупреждаю, не повышая голоса. – А пока делайте, что вам велят.

  Эти ничего не значащие фразы дают проводнику предостаточно времени, чтобы сообразить, что всякое сопротивление с его стороны способно только усилить мои подозрения.

  Он покорно входит, запирает дверь и накидывает цепочку.

– Садитесь... Успокойтесь. Можете курить, если желаете. В общем, приготовьтесь к обстоятельному разговору, продолжительность которого в значительной мере зависит от вас.

– Я и в самом деле закурил бы, если разрешите... хотя мне непонятно...

  Я подаю ему сигареты, зажигалку и жду, пока он вдохнет две-три порции успокаивающего дыма. Затем продолжаю:

– Вы все отлично понимаете. И я тоже все понимаю, поэтому давайте в самом начале условимся не прибегать в чисто мужском разговоре к детским хитростям. Как вы, вероятно, давно догадываетесь, мы немало знаем о вашей деятельности. Имеется в виду не уборка постелей и наполнение графинов свежей водой, а нечто другое – деятельность в области шпионажа. Мне надо было узнать лишь некоторые подробности, но теперь и они прояснились в результате только что закончившегося разговора между вами и Томасом. – И чтобы слова мои звучали более убедительно, я достаю крохотную коробочку и небрежно подбрасываю ее на ладони. – Вот в этой вещице хранится точная запись упомянутого разговора, после которого, как вы сами понимаете, вам скрывать нечего.

  Проводник рассматривает миниатюрное устройство и, судя по всему, догадывается, что это за штука.

– Так что мы вполне обойдемся и без ваших признаний. Но если мы в них не нуждаемся, то для вас самого они имеют жизненно важное значение. Раскаяние, если оно пришло не слишком поздно, всегда может облегчить участь виновного.

  Человек молчит, как бы прикидывая, даст ему что-нибудь его раскаяние или нет. А я гляжу на него, сидящего у окна, слегка сгорбившись, в дешевой белой рубахе, на его усталое лицо, сигарету, забытую в углу рта, и во мне шевелится глубокое чувство жалости, от которого я напрасно стараюсь избавиться,

– Вы говорите... если раскаяние пришло не слишком поздно... – наконец выжал из себя проводник. – Но прошло уже пять лет... не слишком ли поздно...

– Я не юрист и не могу дать вам подробного разъяснения. Может, стоит подумать о том, как избежать самого тяжкого наказания.

  Человек устало кивает. Вероятно, пресытившись лживыми обещаниями других, проводник встречает мое не такое искусительное, но правдоподобное предложение с определенным доверием. Однако он продолжает молчать, как бы взвешивая все «за» и «против» полного раскаяния.

  Я прихожу ему на помощь:

– Имейте в виду, что никто, в том числе и те, уже не в состоянии вам помочь. Вы целиком в наших руках до самого Свиленграда, где, вероятно, закончится ваша поездка, так что, прежде чем мы прибудем туда, наш разговор должен быть закончен, чтобы я мог сделать Свои выводы.

– Йо я даже не знаю, кто вы...

– Если не знаете, то догадываетесь. Нетрудно понять что ваш собеседник не из Внешторга, иначе я бы Не стал ради вас лишать себя сна.

  Он отрывает от губ погасший окурок, бросает его в пепельницу и снова опускает глаза к своим ногам, обутым в дешевые стоптанные домашние туфли. Я молча жду и слышу только стук колес да перезвон стаканов в шкафчике.

– С чего мне начать?.. – произносит наконец мой гость.

– С вербовки.

– Только вы не подумайте, что они купили меня просто так, за пачку банкнотов.

  Я не вижу надобности отвечать на его слова.

– Они меня обманули, и вот я влип нежданно-негаданно... будто в яму угодил.

  Он охватывает лицо своими крупными руками и машинально трет пальцами виски. Потом, вскидывает голову и продолжает: