Текст книги "Наш с тобой секрет (СИ)"

Автор книги: Богдана Лизергин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава 12

Пьеру Абеляру было тридцать четыре, когда он почувствовал влечение к своей ученице, 14-летней Элоизе. Она к тому времени была влюблена в него настолько, что нарочно не учила уроков, напрашиваясь на наказание розгами. Ведь так она демонстрировала ему своё обнажённое тело, и однажды выдержка подвела богослова. Грешно и грязно? А чем ещё могла соблазнить средневекового красавца-учителя юная ученица?

Конечно, Николай Владимирович, как литератор, знал эту историю, воспеваемую миннезингерами и писателями Просвещения. И вряд ли проводил какие-то ассоциации. Мне кажется, он вообще ничего не анализировал, приняв наши отношения как данность. Я тоже не пыталась анализировать – не нужно слишком сильно сжимать пружины своих мыслей, ведь распрямившись, они могут дать мощную обратку. До Тамары моими лучшими друзьями были книги, до Николая Владимировича о любви я знала только из куртуазных романов. Несовременная, неинтересная слабая, со спокойными глазами без жгучих огней, как у Риты. Не обладающая никакими талантами, как мой прекрасный учитель. Но тем не менее, его голос жил в моём телефоне, а его рука сжимала мою в долгих проводах до дома.

В пятницу он рассказывал нам о Фаусте. На его уроках всегда царила расслабленная атмосфера, но обращены в слух были все, даже пацаны, поначалу относившиеся к молодому учителю скептически. Даже Гром, демонстративно залипающий в мобильник, к началу второй четверти решил, что на уроке всё-таки интереснее, чем в интернете. На моей памяти учитель ни разу не повысил голос, ни разу не пригрозил поставить двойку. Броню его невозмутимости нельзя было пробить ничем, но никто и не старался – то ли слишком уважали, то ли он был слишком красив.

– Фауст для меня один из самых неприятных персонажей мировой литературы, – сегодня он вёл урок, как положено, стоя за кафедрой. Взгляд исподлобья, сложенные руки, длинная чёрная футболка – всё остальное осталось прежним, – Профан, вообразивший себя мудрецом. Не имея нужных знаний, смотря на мир глазами обывателя, он решил, что поймал чёрта, но получил по лбу. Чёрта нельзя вызвать, как доставку пиццы, он всегда приходит сам, – он оглядел класс, – Ну что, признавайтесь, вино пьёте?

– А что, хотите предложить? – кокетливо поинтересовалась Алла.

– Увы, мы не в погребке Аушенбаха, – он тонко улыбнулся.

– Вино из тетра-пака – напиток богов, – сказал Гром, – Целый литр за полтинник – это ли не по-божески.

– Мефистофель бы сейчас над всеми вами поглумился. Учитесь у дьявола, господа. Вино – это сок истины, кровь Христа, или кровь Диониса – смотря, что вам ближе. И на примере неправильного употребления вина мы можем проследить за тем, как легко сакральное сделать профанным. Так что покупать подкрашенный спирт в тетра-паке и распивать его за гаражами – это профанно и вообще фу. Пейте вино, чтобы приблизиться к истине, тогда сие действо будет сакрально.

– А я была бы не против замутить с Мефистофелем, – хихикнула Маша, и пара девчонок её поддержали.

– Что же, у каждого из нас свой дьявол, – сказал он серьёзно.

Класс только успевал записывать его пространные речи. Он не смотрел на меня, но зато я могла беспрепятственно любоваться его безупречным лицом. Я любила его так остро, что порой мне не хватало ни слов, ни чувств для того, чтобы эту любовь вместить. Тогда я срывалась из дома и шла гулять по улице, заткнув уши наушниками. Грохот индастриала или успокаивающие раскаты неоклассики вновь раскладывали мою мятущуюся душу по полочкам. Я так и не смогла называть его по имени, поэтому предпочитала безлико-нейтральное “ты”, избегая имён, неловко замолкая, когда требовалось это имя добавить. Мы переписывались с ним ночами, так как оба страдали от бессонницы. Было сложно уложить в 65 символов законченную мысль, но у него всегда получалось. Как и компактно уложить чувства ко мне в своё сердце.

Розовые полосы заката пересекали пол пустой неуютной кухни. Мы сидели дома у Николая Владимировича. С того памятного дня мы почти всегда шли из школы вместе, периодически заруливая к нему домой. Он умел варить потрясающе вкусный кофе, благоухающий всеми ароматами Востока. Растворимый кофе и еду быстрого приготовления он презирал. Ему было не лень миксовать сложные вкусовые сочетания, добавляя к кофе мускатный орех и чёрный перец, к обычной жареной рыбе – тимьян и морскую соль. Запахи еды делали его безликое жилище чуть более обитаемым.

Сегодня к нам присоединился Данила. Он занимал единственный табурет, а мы с Николаем Владимировичем сидели на полу, в гнезде из пледов. От батареи исходило ровное тепло. Его руки обвивали мою талию, и периодически он прикасался губами к виску – почти невесомо, как прикосновение лепестков. Миллионы мятных мурашек спускались вниз по спине от этих его мимолётных касаний. С ним было так спокойно, как бывает только в детстве. Данила курил, стряхивая пепел в блюдце с апельсиновыми корочками.

– Значит, вы теперь вместе? Поздравляю, – но тон его был прохладен. Он достал из кармана пиджака свою фляжку и добавил коньяк в остывший кофе.

– А где поздравительная открытка? – Николай Владимирович ненадолго разомкнул объятия, чтобы подняться и открыть форточку.

– Обойдёшься. Достаточно того, что я согласился стучать по тарелкам в твоей группе. И мужественно прочёл твои тексты, продираясь сквозь частоколы метафор.

– Я целую твои глаза, веки, твоё мужество… если мужество можно целовать.

Данила бросил в него апельсиновой косточкой.

– У тебя не шутки, а целые зашифрованные заклинания, которые излечивают от болезней и хворей всяческих.

– И от алкоголизма, – подсказал учитель.

– Не, от алкоголизма меня даже святая Матронушка не излечит, не говоря уже о тебе, гламурный гопник.

– Зато излечит музыка, – его тон стал серьёзным, – Она – тяжёлый и не всегда благодарный труд, но зато аксиомно приводит к катарсису. А катарсис очищает душу. Четыре репетиции в неделю, и вот ты уже забываешь о своей фляжке. Кажется, первые две пошли тебе на пользу.

– Четыре дня репетиций в неделю? Да ты гонишь.

– Я серьёзен, как божественная троичность.

– Только давай без этой вот херни с переодеваниями, – Данила предупреждающе поднял вверх указательный палец, – Я, когда видео из “Глотки” пересматривал, чуть кони не двинул от твоей еба…от твоего эпатажа. То я не знаю, откуда ветер дует, кто вдохновил тебя на эту идею. Блистательная Маргарита с маргарином в голове. Храни Господь её безумную душу, – он залпом выпил содержимое своей кружки.

Учитель усмехнулся, и я почувствовала как напряглись его мышцы.

– От коньяка уменьшается твой внутренний стержень, друг мой.

– Но даже так он тебе в рот не влезет, – Данила поднял фляжку, словно отсалютовав.

– Как не изящно и пошло, Данила, – он легонько подул мне в ухо, – Да ещё и в обществе прекрасной дамы. Забудь корявые подколы нетрезвого человека.

Я рассмеялась. В присутствии Николая Владимировича мне всё казалось очаровательным. Данила состроил рожу. Затем он вскочил со своего места, сдёрнул со шкафа сковородку и две кастрюли, положил себе на колени разделочную доску.

– Ну, что, пуритане, вдарим по панку в этой дыре!

С глубокомысленным видом он принялся хаотично стучать по кухонной утвари, пока не начал вырисовываться какой-никакой ритм. Добившись слаженности, он дурным голосом заорал какую-то не известную мне песню:

И солнце отвратительно залазит на крыльцо

И создаёт депрессию похмельное лицо

Всё крутится и вертится, и тает под ногами

И создаёт депрессию похмельное лицо.

– Ладно, не буду нарушать своим похмельным лицом вашу идиллию, – он резко оборвал кастрюльную мелодию, а мы рассмеялись, – О вы даже смеётесь одинаково, – в его словах была мрачная горечь.

Данила ушёл, унося с собой тяжёлый запах перегара, и мы остались вдвоём. Я ждала и боялась этих моментов. Когда мы были наедине, меня не отпускало ощущение того, что я взяла со стола жизни не свой кусок. Что этот человек не может принадлежать мне. Мы были соединены канатом общих слов и интересов, но я понимала, что он был прав, когда сказал мне: мы не на равных.

– О чём задумалась? – его тёплое дыхание потревожило моё ухо. По шее пробежали мурашки.

– О тебе, – я развернулась и обхватила руками его шею. Он улыбнулся.

– Пожалуйста, не смотри на меня так.

– Как?

– Словно моё лицо не бог весть какая драгоценность.

– Порой мне кажется, что всё это сон, игра. Дурацкое кино, снятое арт-хаусным режиссёром. Сейчас экран перережут титры, и зрители покинут зал, унося с собой чувство нереальности.

– И что в этом плохого? Искусство для меня предпочтительнее реальности. У жизни всегда завершённый сюжет, а искусство может остановиться в моменте. В застывших сценах кроется ощущение вечности, это ли не прекрасно? Так и с кино: то, что на плёнке, всегда остаётся в моменте. “Когда я миг отдельный возвеличу…” Сколько раз за всю жизнь нам хочется, подобно Фаусту, остановить мгновенье.

– Мне пока что только один, – задумчиво ответила я.

Моё лицо оказалось в колыбели его ладоней. Глаза, подобно горящим углям, плавили душу. Он осторожно прикоснулся к моим губам, и мир почему-то не рухнул. Его пальцы – холодный медленный дождь – пробежались по щекам и зарылись в мои волосы. Я неуверенно ответила на поцелуй, и меня словно обожгло. Первый поцелуй оказался для меня слишком невыносимым. Всё равно, что пить горячий горький чай – долго не выдержишь. Всё ещё слишком много эмоций. Он отстранился первым.

– А теперь? – лукаво спросил он.

– Всё ещё один. Этот.

Он поцеловал меня в лоб. Такой поцелуй всегда казался мне поминальным.

– Я так устал от дурацких страстей, – пробормотал он, не отнимая губ от моего лба, – В тебе, в твоей красоте и в твоём спокойствии отныне – моё вдохновение. С тобой хочется выкинуть время, или превратить его в одну бесконечную медитацию. Я думал, что в этом городе меня с первых же дней затянет тяжёлая чёрная тоска, но появилась ты, отбелив мою реальность. Ведь не просто же так я написал тебе строки из Целана, – он посмотрел на меня с сумасшедшей нежностью, и я поверила в настоящесть происходящего.

На католическое Рождество их группа вновь играла в “Глотке”. Николай Владимирович пропадал на репетициях, и мы виделись редко. Только в школе, на уроках литературы. Когда наши глаза встречались, я читала в них то безграничное спокойствие, то лёгкую грусть, и в последнем случае гадала, что с ним? Степень его закрытости так и оставалась для меня запредельной, в то время как я бесхитростно рассказала ему о себе всё, всю свою жизнь суть ли не с момента рождения. А он? Парочка откровений не считалась. Хотя мне, безусловно, были приятны его слова. И я жалела, что выбросила ту записку.

По случаю концерта я надела кожаное мини-платье с чёрной джинсовой курткой и заплела волосы в объёмную косу. Николай Владимирович ограничился простой чёрной водолазкой и привычными узкими брюками. Но я знала, что на сцене он вновь переоденется во что-нибудь безумное, станет частью ритуала. Мы втроём ехали в такси, моя ладонь покоилась в его руке, и от этого я чувствовала себя защищённой.

– А ведь мы с тобой познакомились именно в Рождество, – Данила, сидевший на переднем сидении, повернулся к нам.

– Я помню. Хороший тогда бы вечер.

– Ага. Я, пьяный в ноль, чудовищный мороз под тридцать, лавка у запасного выхода рынка. Романтика.

– Всё равно хороший.

– Ты стал каким-то размякшим, – недовольно протянул Данила, – Надеюсь, на сцене ты вновь обретёшь самого себя. Признаться, ты мне больше нравишься театральным и обезумевшим.

– Мне надоела вся эта театральность, – пожал плечами учитель.

– А я только втянулся в твои дионисийские ритуалы. Первые репетиции мне нравились не в пример больше, чем последние, вялые и неживые. Я уже почти был согласен примерить юбку.

– Не иронизируй.

Данила отвернулся, и в салоне автомобиля воцарилась молчание. Он ёрзал на сидении, словно порывался что-то сказать. Барабанил пальцами по стеклу, доставал водителя идиотскими вопросами. Но при этом он был абсолютно трезв. Николай Владимирович закрыл глаза, и по его размеренному дыханию можно было угадать, что он не волнуется о предстоящем выступлении. Я поцеловала его в щёку слегка робкими губами.

– Украду у тебя Николая на минутку, – Данила отозвал его в сторону, едва мы вышли из такси. Он достал сигареты и долго мял в руках пачку. Николай Владимирович спокойно ожидал, что он скажет. Я немного потопталась на месте и направилась к клубу.

Они догнали меня на входе. Лицо Николая Владимировича было слегка потерянным, глаза потемнели ещё больше. Рассеянно улыбнувшись мне, он скрылся за неприметной дверью, ведущей за сцену. Я прошла к барной стойке и заказала колу. Весёлый бармен с разноцветной мишурой на шее поставил передо мною запотевший стакан, предложил добавить виски “за счёт заведения”, но я отказалась. Народу было совсем не много, играл какой-то медитативный транс. Я слегка загрустила от того, что сижу тут в одиночестве. Тамара укатила с матерью в Париж, не дожидаясь четвертных оценок, Гром, как всегда, работал. Ну, а больше друзей у меня не наблюдалось.

Мало-помалу, крошечный зал заполнился настолько, что кондиционер не справлялся с нарастающей духотой. Лёд в моём стакане давно растаял. Пропустив пару неинтересных групп, я всё же слезла с табурета и подошла к сцене.

Он вышел на сцену босой, как и в прошлый раз. Музыканты – Саша, Данила и Олег – расселись за свои инструменты. На Николае Владимировиче был длинный чёрный плащ с глубоким капюшоном, скрывающим лицо. Руки, испачканные сажей, крепко держали микрофон, до побелевших костяшек. Яркий свет, падающий на его трагически-чёрную фигуру, исчез, погрузив сцену в полумрак. Красный луч, как обезумевший, метался по музыкантам, рассекая чёрный цвет их одеяний яркостью алого. Они долго переговаривались между собой, словно не могли договориться, что играть. Николай Владимирович что-то резко отвечал Даниле, тот хмуро смотрел на него, вращая в руках барабанные палочки. Его нервозность передавалась мне, и я кусала губы изнутри, чувствуя привкус крови. Наконец, Данила махнул рукой и начал задавать ритм. Саша ударил по струнам. Сегодня музыка больше напоминала грохот камней, падающих с большой высоты, сменяясь почти трансовыми вставками, и зал, разогретый предыдущими группами, оцепенел, поддаваясь этим тягучим ритмам, похожим на восточные. Начав петь, учитель откинул капюшон. Сегодня он пел на русском, повышая голос с каждым куплетом, срываясь на крик:

Дьявол за спиной

Дьявол в животе

Не делись со мной

Всё оставь себе.

В этих строчках скрывалась почти что мука, и моё сердце замирало с каждым взлётом его голоса. Данила вторил ему, агрессивно лупя по барабанам. Свет изредка освещал лица присутствующих, и именно в этот момент он вглядывался в зал своим тяжёлым, как тысяча тех самых падающих камней, взглядом.

Но я упустила момент, когда его взгляд с тяжёлого сменился на больной.

Песня закончилась, и он, часто дыша, вытирал мокрое лицо. Данила снял майку, обнажив татуированную грудь. После минутной передышки, музыканты заиграли вновь, а Николай Владимирович всё стоял, сжимая виски, обмотав шнур микрофона вокруг своей шеи. Взгляд был направлен в зал. Агрессивность музыки резко контрастировала с его потерянностью. Мне стало страшно. Интуитивно я обернулась и увидела высокую девушку в длинной белой рубашке, напоминающей саван, не сводившую с него взгляда. Он тоже смотрел на неё. Рита. Она вернулась.

Глава последняя

«Кони апокалипсиса уже пустились вскачь», пронеслось в моей голове, едва я её увидела. Сердце заколотилось, как сумасшедшее, голова слегка закружилась от нахлынувших чувств. Но я усилием воли взяла себя в руки. Что мне даст истерика? Да ничего. Я вновь перевела взгляд на сцену.

Наконец он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и запел. Спрессованная ярость в его голосе выпрямилась в полный рост. Он срывался на крик, от чего проступали вены на висках и напрягались жилы на шее, показывая, что он на грани. От чего мурлыкающий французский звучал рычащим проклятием. Но толпа ничего не замечала, слаженно выплясывая под нестройный ритм музыки. Изредка я поглядывала на Риту. Та расслабленно стояла, игнорируя толпу, засунув руки в карманы широченных брюк. Её стильный шёлковый пиджак и строгое тёмное каре так не сочетались с этим клубом. Как и широкие чёрные стрелки не сочетались с тяжелым взглядом, делая его совсем уж неподъёмным. Казалось, ей всё равно на происходящее на сцене, она скучающе оглядывала стены и ревущую толпу. Величественная скала среди бушующего моря.

Сегодня Николай Владимирович не контактировал с залом, слегка отрешённо попрощавшись в самом конце. Данила швырнул свои палочки в толпу, и поймавшие их девушки радостно завизжали, устроив делёжку. Я отошла к бару и стала ждать ребят. Длинноногая девица в красном мини стрельнула у меня десять рублей, которых ей не хватало на пиво. На сцену тем временем вышли какие-то панки, так что у барной стойки я осталась одна. Где была Рита, мне знать не хотелось. Но, к своему удивлению, я заметила её под руку с Данилой. Тот шёл, закинув футболку на плечо, и хохотал какой-то её шутке. Наверное. Они подошли к барке, и Данила заказал пиво. Рита от пива отказалась, зато скользнула по мне любопытным взглядом. Постепенно подтянулись и остальные. Последним подошёл Николай Владимирович, так и не смывший разводы от сажи на лице. Он встал позади и легко поцеловал меня в макушку.

– Скучала? – шепнул он мне на ухо. Я неопределённо мотнула головой, что при желании можно было истолковать и как да, и как нет.

– Вы посмотрите, какую красивую тётеньку к нам северным ветром занесло, – жизнерадостно сказал Данила, – Помнишь Риту? – обратился он к Олегу.

– Странно видеть тебя здесь, – вместо приветствия сказал Олег, – Что, родина замучила сниться ночами?

– Недостаток русской витальности замучил, – у неё был очень красивый, какой-то летяший голос. Она обворожительно улыбнулась и слегка наклонилась вперёд, от чего её нескромное декольте обозначилось ещё сильнее. Олег смущённо отвёл взгляд.

– Рита каждый год приезжает в родной город зимой, – ввернул Данила, – Кто бы мог подумать, что наша провинция ей дороже цивильных европейских улиц.

– А в "Глотке" ты как оказалась?

– Данила пригласил. Мальчики, ну что вы такие напряжённые? Злитесь, что я без цветов? – она стреляла глазами по сторонам, не останавливаясь ни на ком конкретном.

Николай Владимирович хмыкнул. Он единственный не смотрел на Риту, стоя в стороне от неё. Она наконец его заметила, сделала пару шагов навстречу.

– А ты почему не здороваешься, Николай? На какую из моих провинностей ты всё ещё злишься? – и хоть это было сказано беззаботным тоном, ей не удалось скрыть лёгкую грусть.

– Здравствуй, Рита, – спокойно поздоровался он, глядя ей прямо в глаза, – Ты умопомрачительно выглядишь. Как супермодель девяностых, – вопрос её остался без ответа. Но, кажется, он ей и не требовался.

– Сладки речи твои, – на этот раз голос её не подвёл.

– Раньше ты так не красилась, – вырвалось у него, – Так вульгарно.

– Всё меняется, дружочек. А кто эта прелестная незнакомка рядом?

– Это Лали. Моя девушка, – он сказал это без вызова в голосе, и я втайне порадовалась этому. Значит, он не хотел ей насолить или что-то продемонстрировать.

– О, ты сногсшибательная красавица, – она улыбнулась мне, и я заставила себя улыбнуться в ответ. Рита вновь обратилась к учителю: – Завидую тебе и жалею, что не смогу её сфотографировать. Ты ведь будешь против, не так ли?

– Моя девушка не равно моя собственность.

Рита вопросительно уставилась на меня.

– Я не люблю фотографироваться, – сказала я твёрдо. В ответ она только пожала плечами.

– Ну, что, рванём отмечать Рождество? – Данила хлопнул Николая Владимировича по плечу, – Давай, машина наша уже во дворе. Рита, ты с нами?

– Пожалуй, воздержусь.

– Да ты чего, поехали! Познакомишься с Сашей, побазаришь со старыми знакомыми. Погнали, хотя бы на две рюмки.

– Ладно, – она рассмеялась, – Если только на две.

Они долго размещали инструменты в нанятый “пазик”. Рита меланхолично курила, стоя поодаль, красиво, как-то по-киношному затягиваясь тонкой сигаретой. Наконец мы забрались в бензиновое нутро автобуса, и он, подпрыгивая на каждой выбоине, повёз нас в синие сумерки.

– Эффект карцера твоя прихожая сохранила, – резюмировала Рита, небрежно сбрасывая свою лохматую шубу в подставленные руки Данилы, – Ещё этот тюремный зелёный цвет… Вертухаев с собаками по периметру не хватает.

– Я сам себе вертухай, – усмехнулся Николай Владимирович, – И быть стервой тебе не идёт.

Она фыркнула. Прошла в комнату, нарочито громко стуча острыми шпильками. Бедные соседи снизу. Я стянула шарф. Больше всего мне хотелось очутиться дома. Слишком невыносима была её нездешняя, совершенно инопланетная красота, безукоризненно стильный образ. Я понимала, что мне такой никогда не стать.

– Ну, ты чего? – Николай Владимирович взял мои руки в свои, когда мы остались одни в прихожей, – Рита скоро уйдёт. Данила просто провоцирует меня, играя на давно угасших чувствах. Ему всегда это нравилось, творческая личность, чёрт бы его побрал. Вот только он не учёл, что всё перегорело. Я понял это там, на сцене. Остались ярость и злость, но я переплавил их в эмоции, оставленные в каждом из тех, кто сегодня слушал нас. Теперь внутри – пустота. Я даже на Данилу не злюсь. Пожалуйста, посмотри на меня, – он приподнял меня за подбородок. Но я не смогла посмотреть ему в глаза, отведя взгляд. Кому вы врёте, Николай Владимирович? Я, может, и не разбираюсь в жизни, но отличить боль от злости в чужих глазах я в состоянии. Он вздохнул, вновь взял меня за руку и потянул в комнату. Там уже все расселись, а Данила разливал вино по стаканам. На столе был лишь алкоголь и неловко порезанные куски колбасного сыра вперемешку с хлебом. С едой никто из ребят никогда не заморачивался, главное, чтобы была выпивка. Для Николая Владимировича, кажется, сегодня тоже выпивка была в приоритете.

– Португальский портвейн, – торжественно объявил Данила, нежно прижимаясь щекой к бутылке, – Лучше, чем наше дрянное красное. Правда, Рита?

Она не ответила. Данила налил ей половину стакана. Строгим голосом Рита попросила его долить до краёв. Мы чокнулись, но звон стаканов получился не праздничным, а траурным. Всем явно было не комфортно от её присутствия. Ребята то и дело бросали на Данилу убийственные взгляды, но он делал вид, что ничего не замечал. Зато замечала Рита,

– Под вашими взглядами я начинаю чувствовать себя рептилией из азиатских фильмов. Словно вы боитесь одного неосторожного движения моего хвоста, которое разнесёт здесь всё вокруг на обломки, – она покачивала в руке стакан, портвейн из которого грозился вылиться на стол, – Tout va bien ("Всё хорошо"), кисуни, я скоро покину вашу тёплую компанию.

– Нечистая сила должна удаляться с рассветом, – хохотнул Данила.

– Нечистая сила никому ничего не должна, – парировала Рита, – Я же хочу сказать пару слов, – она встала с места, и все разом посмотрели на неё.

Николай Владимирович тоже поднял голову. Их взгляды встретились, и Рита ему подмигнула. По-доброму, без всяких двойных смыслов. Я хоть и страдала от душевной боли, но ясность мыслей сохранила. Он спокойно кивнул, рассеянно подняв свой стакан с портвейном. Видимо, отныне его трезвость слегка пошатнулась.

– Рождество я, наученная бабушкой-католичкой, всегда отмечала по устоявшимся традициям, – начала Рита. Из её голоса исчезли надменность и насмешливые нотки, сменившись серьёзностью и глубиной, – Но сегодня из всех атрибутов Рождества у нас только святой Николай. Поэтому я буду обращаться к нему, – она слегка развернулась так, чтобы они оба смотрели друг на друга, – Твоя музыка восхитительна. Я терпеть не могу русское рок-нытьё, а в твоём творчестве ничего подобного не наблюдается, может быть поэтому люди, уставшие от заунывных напевов, так живо реагируют на жгучий надрыв этих, пусть и чужих песен, на бесконечную красоту твоего голоса. Тембрально ты можешь рисовать не хуже, чем кистями и мастихином. Эта музыка – зеркало твоей души. Ты пришёл в мир пассионарием, так не зарывай же свой потенциал в землю, это единственное, что я могу от тебя потребовать. Не попросить, а именно потребовать. Художником ты не стал назло мне, так стань музыкантом ради других, тех, кто испытывает катарсис от твоих, почти языческих плясок и песнопений. Пройдёт несколько лет, и твоя группа обязательно станет знаменитой. Не забудь тогда прислать мне почтой ваш диск на старый, хорошо тебе знакомый адрес. И последнее, святой Николай, – в её голос вернулась насмешка, – Единственным, кто не смог сбросить свой крест, был Иисус. Все остальные кресты легко снимаются, стоит только этого захотеть. А теперь можно выпить, – Рита залпом опрокинула свой стакан и тут же скривилась, – Отвратительно сладкое пойло, я такое не уважаю. С вашего позволения, я налью себе водочки.

После её слов атмосфера немного разрядилась. Я сделала глоток и впрямь приторно-сладкого портвейна. Она выпила подряд две стопки “Хортицы”, даже не поморщившись. Я заметила, какими глазами на неё смотрел Саша – единственный, кто не знал, кто она такая и что её связывает с присутствующими.

– Ну всё, ребятки, нежеланная гостья сейчас растворится в ночи, словно её и не было, – она вышла из-за стола, жестом остановила поднявшегося вслед за ней Данилу, – Нет-нет, провожать не надо. Всем

Au revoir ("До свидания"), зайчики и кошечка, – она тонко улыбнулась мне, махнув рукой. Я промолчала.

– И что это вообще было? – несколько обалдело спросил Саша, когда за Ритой захлопнулась входная дверь.

– Femme fatale ("Роковая женщина"), – пробормотал Николай Владимирович.

– Чумовая баба, – выдохнул Олег, – Ничуть не изменилась, всё такая же замороченная манера речи и бешеный взгляд. Да она тебя глазами уничтожала, – обратился он к учителю, – Будешь полным психом, если ещё раз с ней встретишься.

– Зачем мне с ней встречаться? – пожал он плечами, – Душевная некрофилия это не моё.

– Вот и славно, тогда давайте пить по-нормальному, – Олег довольно потёр руки, – Хочу нажраться так, чтобы утром огуречный рассол казался живой водой. Задолбала семейная жизнь.

Началась обычная пьянка. Ну, может, чуть культурнее, чем обычная. Всё-таки портвейн был португальский, водка “Хортица”, а музыка – какой-то зарубежный хард-рок, поставленный Данилой. Когда парни собрались курить на балкон, Николай Владимирович уцепил Данилу за рукав, и они направились на кухню. Конечно, я не могла не воспользоваться шансом подслушать их разговор. Бросив вороватый взгляд на балкон, я сделала музыку чуть тише и прокралась в коридор.

– Зачем ты позвал Риту? Ладно, она была на концерте, о чём ты сообщил мне прямо, сука, перед выступлением, но сюда-то её зачем нужно было приглашать?

– Знаешь, Николай, – судя по звукам, Данила закурил, – В мире много безумных людей, гораздо больше, чем нормальных. И им охеренно хорошо в своём безумии. Об этом ещё Марк Твен говорил, ты, как литератор, должен знать. Я, ты, Рита, пацаны – все мы по-своему безумны, все мы на чём-то глубоко повёрнуты. Я на выпивке, ты на Рите и своих взглядах, Рита… ну, тут просто клиника. Мы в нём замкнуты, мы получаем от него кайф. А эта девочка, Лали, она нормальная. Понимаешь ты это или нет? Пока нормальная. Пока не прибьётся к чьему-нибудь безумию.

– А, так дело в Лали, а не в том, что тебе нравится меня провоцировать? Не в том, что тебе вдруг понравилось безумие моей музыки и моих перформансов и ты хочешь с помощью светлого образа Риты его усилить?

– Дурак, что ли? – но голос его звучал неуверенно.

– А не ты ли мне говорил, что пора жить настоящим, не ты ли обличал ханжескую мораль?

– Чувак, да я пьяный был! Нашёл, когда меня слушать.

– Ты и сейчас не образчик трезвости.

– Короче, не дури. Ты по-прежнему любишь Ритку, а она любит тебя, это же видно.

– И как это я раньше не разглядел в тебе крошечный зародыш бабы Ванги? Что же ты ей предложение делал шесть лет назад, если знал, кого она любит?

– Да там глупо получилось. У меня тогда накрылась выставка, Ритка только вернулась из Амстердама, после почти годового отсутствия. Обоим было хреново на душе, оба чувствовали себя одинокими и никчёмными. Встретились как старые знакомые, за жизнь перетёрли, выпили. Проснулись вместе. Начали общаться, обнаружили много общего, забыли старые обиды. С ней я получал тот адреналин, необходимый для вдохновения, ну ты и сам знаешь, какая она невероятная. Девушка-порох. Решение пожениться было прагматичным и с моей, и с её стороны. Но в один далеко не прекрасный день она закатила истерику, не помню, по какому поводу, обматерила меня, почём зря, швырнула в меня вазой. Я еле уклонился! В мозгу что-то перемкнуло, я подошёл и отвесил ей пощёчину. А Рита из тех женщин, которые рукоприкладства не прощают. Я страдал, унижался, обивал её порог, но она, чёртова девка, укатила в свою Европу, а потом осела в Москве. Решился позвонить ей только год назад, тогда и узнал, что каждую зиму она тусуется здесь.

– Неистовая слёзовыжималка, а не история. Не ты профессию ты выбрал, тебе бы в драматурги податься. Ещё, кстати, не поздно.

– Хорош ёрничать.

Скрипнула дверь балкона, и я двумя гигантскими прыжками метнулась к дивану, чинно усевшись и заняв руки мобильником. Буквы на экране плясали. Мне было так больно, что хотелось стереть себя с лица земли. Я с силой сжала виски. Вернувшийся Николай Владимирович сел рядом со мной, отводя мои пальцы от висков, целуя в лоб. Его руки пахли табаком.

В одиннадцать я сказала, что мне пора. Парни уже разошлись. Он начал уговаривать меня побыть с ним ещё, но я была непреклонна. С меня довольно, видеть его потерянный взгляд было выше моих сил. Но затем он выпалил с каким-то отчаянием:

– Пожалуйста, останься сегодня со мной. Мне это очень нужно, – в его глазах промелькнула боль, и я сдалась.

– Хорошо.

Пол-ночи мы просидели на застеленном диване. Он рассказывал мне истории из своей студенческой жизни, целовал лёгкими, целомудренными поцелуями, снова рассказывал, словно боясь умолкнуть. И с каждым словом он как будто оживал. Всё, что я могла дать ему сейчас – своё присутствие, и благодарность читалась в её тёплых карих глазах, красивых даже во мраке комнаты. Наконец, видя, что я почти сплю, он укрыл меня пледом и ушёл в другую комнату. Но спала я недолго. Мысли, чёрные, ранящие, не думали покидать мою голову. К рассвету я решилась на отчаянный поступок.

На рассвете я встала, на цыпочках прокравшись в его комнату. Он спал, накрыв голову простынёй. Телефон лежал на тумбочке, мигая красной лампочкой – почти разрядился. Я взяла трубку, вернулась в большую комнату и, найдя в списке контактов номер Данилы, нажала кнопку вызова. Меня подташнивало от волнения и боли.