Текст книги "Наш с тобой секрет (СИ)"

Автор книги: Богдана Лизергин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 10

Мы удалялись всё дальше от центра. Данила много шутил и неловко извинялся за неосторожно сказанный мат. Я смеялась, и мне было так легко, что воспоминание о недавних слезах мгновенно улетучилось из памяти. Снег облагородил старые, покосившиеся дома, удержал ледяными оковами расползающуюся дорожную грязь. Бледное солнце казалось заблюренной вспышкой, но я всё равно щурила глаза.

– Господа, а ведь мы невероятно гармонично смотримся, – Данила остановился у витрины магазина “Ткани”, – Словно тщательно отрепетированная мелодия.

Три отражения замерли в витрине. Мы были практически одного роста, и цвета нашей одежды действительно гармонировали друг с другом. Мне почему-то вспомнился фильм Бертолуччи.

– А с каких это пор ты не пьёшь? – спросил Данила у Николая Владимировича.

– С тех самых, как святым заделался, – с иронией ответил он.

– Напомни мне, чтобы я написал с тебя икону. Тебе будет к лицу власяница.

– Иди к чёрту.

Данила рассмеялся.

– Приколитесь, я свои картины оставил у ограды. Надеюсь, у Рамика хватит смекалки занести их в подсобку.

– Так может, это знак, что пора сменить деятельность?

– И принять твоё предложение? Иди к чёрту.

Они переругивались между собой, но я не чувствовала себя лишней. Шагая рядом с учителем, я поглядывала на его профиль и мне было этого достаточно. За неделю каникул я успела отвыкнуть от красоты его лица. Мы свернули во дворы. Кусты сирени спали, укутанные снегом. Из чьей-то машины доносилась бодрая попса.

– Далеко ещё? – спросила я.

– Почти пришли, – Николай Владимирович вдруг улыбнулся мне. Какая же нестерпимо красивая у него улыбка. Я не смогла заставить себя улыбнуться в ответ.

– Погоди, ты ведёшь нас к Дому пионеров? – удивлённо спросил Данила.

– Ну, прямо в яблочко.

– Не думал, что ты такой сентиментальный, Николай.

– Сентиментальность здесь не при чём. Здание действительно необычное, с историей. Думаю, Лали будет впечатлена, – он быстро взглянул на меня и отвёл глаза.

Этот старинный особняк располагался на одной из улочек, где я любила гулять летом. Время объело краску со стен, но здание по-прежнему выглядело помпезно. Стиль ампир, варварское великолепие. На втором этаже было выбито окно, его заменяли доски, прибитые крест-накрест.

– В 90-е здесь гремели такие вечеринки, что о них легенды ходили, – Данила любовно погладил заколоченную дверь, – Конечно, я успел побывать на каждой из них, благодаря Димедролу, моему корешу. Он их устраивал, – уточнил он для меня, – Мы всегда заходили через чёрный ход, этот дом не слишком-то гостеприимен.

– Мы что, пойдём внутрь? – я посмотрела на Николая Владимировича.

– Конечно, – он кивнул, – Всё очарование этого места именно внутри.

Дверь чёрного хода украшал массивный замок. Данила пошарил в карманах, вытащил разогнутую скрепку и мастерски принялся ковыряться в замке. Николай Владимирович присел на валявшийся у двери деревянный ящик, закинув ногу на ногу.

– Это надолго, – он кивнул в сторону Данилы, – В минуты ожидания я начинаю жалеть, что бросил курить.

– Почему бросили? – задала я предсказуемый вопрос.

– Предпочитаю не иметь ни привязанностей, ни зависимостей. Это ограничивает.

Я смахнула снег с ещё одного ящика и аккуратно присела на самый краешек.

– А вы тоже ходили на эти вечеринки?

– Только на одну, новогоднюю. Она оказалась неожиданно судьбоносной. Но эта история не для учителя литературы. Скорее для гопника из техникума, который не следит за базаром.

– Что мешает вам забыть о своей должности?

– Вы.

Воцарилось неловкое молчание, в котором было слышно лишь Данилу, напевающего какую-то блатную песенку.

– Похвастаетесь приобретением? – поинтересовался Николай Владимирович, заметив, что я открыла пакет с книгами.

– Паланик, Кундера, Елинек – ничего особенного.

– Это Елинек-то ничего особенного? Почитайте её Нобелевские речи, я буду очень удивлён, если вам не понравится. Ну, а Кундера – великий постмодернист, его “Шутка” – лучшее, что я читал в свои двадцать лет.

– Вы всегда много читали?

– Много читать я начал на первом курсе университета. До этого меня привлекали совсем другие вещи. Я думал, что смогу стать художником нового направления, смогу пойти против любого течения, но на самом деле просто прошёлся по мокрому берегу.

– Эй, я, между прочим, открыл нам двери в славный город Багдад! – крикнул Данила.

– Давайте сюда свои книги. В моём пальто вместительные карманы.

Я не стала возражать и отдала ему пакет. Он засунул его за пазуху, нарушив идеальность своего элегантно повязанного шарфа.

Николай Владимирович галантно подал мне руку, когда я переступала через порог. Как обычно его прикосновение отдалось во мне электрическим разрядом. Кажется, мы оба почувствовали неловкость, так как синхронно спрятали руки в карманы. Внутри было темно и пахло сыростью. Данила щёлкнул зажигалкой, освещая путь. Мы с Николаем Владимировичем достали телефоны. Лестница на второй этаж была покрыта слоем многолетней пыли, ступени кое-где оказались выщерблены, а в перилах не хватало прутьев. Но, видимо, ни мародёры, ни вандалы до этого места не добрались, судя по отсутствию граффити и любых следов жизнедеятельности. Мы поднялись на второй этаж. Там было не в пример светло. Данила толкнул двойную дверь, ещё хранящую остатки позолоты на резных узорах.

– Прошу, мадам. Именно здесь творились вакханалии и оргии.

Я оказалась в огромном зале. Воздух был пронизан упадком. Сквозь пыльные окна пробивался слабый свет, которого, впрочем, было достаточно, чтобы осветить пейзаж. Зал словно был поделён на две половины. Одна сохранила пионерско-совковый дух: гипсовые бюсты Ленина, картонные фигуры сигнальщиков, барабанщиков и горнистов в красных галстуках, плакаты с наивными пионерскими стишками – в пятнах плесени, с выцветшими буквами. На стене висел пыльный и полинявший красный флаг. Другая же половина была отделана под ампир. Белоснежная гипсовая лепка потолочных бордюров посерела от пыли, на потолке расползались пятна плесени. Люстры сняты, вместо них торчали уродливые крюки. Пара изящных диванчиков на изогнутых ножках – сырость испортила полосатую обивку, наверное, поэтому их и оставили здесь. Резные столики расположились вдоль стен, тоже попорченные плесенью. Псевдоантичные статуи, сохранившие чуть ли не первозданную белизну, стояли в специальных нишах. С карнизов спускались тяжёлые пыльные шторы с кистями, расшитые золотыми нитями. На одном из столиков лежала стопка изящных серебристых подносов, на других стояли оплывшие свечи в таких же серебристых канделябрах и тяжёлые вазы с высохшими цветами. Я дотронулась до веточки гипсофилы, она рассыпалась в пыль с едва уловимым хрустом. Я вытерла руку о пальто.

– Офигеть, – прошептала я, глядя на Николая Владимировича, – Словно Рим и Советский Союз встретились и застряли в веках.

– Упадок всегда эстетичен, – голос учителя был совсем рядом, лаская мне ухо, – Недаром “Падаль” Бодлера считается образцом высокой поэзии. Девушка, у которой хочет учиться ваша подруга, любит и хорошо понимает декаданс. Тем более, это место ей хорошо знакомо, – нейтрально сказал он. Но не прозвучавшее имя всё равно укололо моё сердце.

– А нас отсюда не прогонят?

– Некому прогонять. Номинально оно числится за каким-то фондом, но на самом деле давным-давно никому не нужно. Правда, замки всё же сдерживают вандалов.

– Мне здесь нравится, – я прошлась, стараясь громко не стучать каблуками, – В таких местах замирает время, и кажется, что тайны должны подстерегать за каждым углом. Раскинув руки, я покружилась по залу, чувствуя, как проседает под ногами паркет. Учитель скользнул по мне взглядом и подошёл к закопчённому камину. Почти все изразцы, которым он был выложен, оказались разбиты. Он провёл пальцами по решётке.

– Помню, как пьяный Димедрол обжёг руку, пытаясь прикурить, – произнёс он будто бы в пустоту.

– Он вышел из окна в первый день нового тысячелетия, – глухо сказал Данила, – Не вписался в изменившуюся реальность, в которой его вечеринки оказалась никому не нужны.

– Земля пухом, – коротко бросил учитель, разглядывая почерневшие от сажи руки.

Данила сел на спинку диванчика, выташив из-за пазухи фляжку, не решаясь выпить. Лицо его стало печальным.

– Наши вечеринки были олицетворением 90-х, – сказал он негромко, – Мы танцевали под Prodigy рядом с бюстами вождей и пионерской атрибутикой, мы пили всё, что горит из бокалов богемского хрусталя и тут же скручивали косяки с дешёвым табаком “Беломора”. В нашей юности были и отчаянные рок-фестивали, и тяжёлые наркотики, и продымлённые хаты, где кто-нибудь обязательно пытался порезать вены… Но, знаете, ребята, я бы не променял это свободное время на теперешнее, пропитанное ханжеской моралью. Наше время было временем романтики. А сейчас… Мы повзрослели, поумнели и завели себя в тупик. Лёлька Ипатова вышла замуж, бросила писать стихи и осела дома с детьми. Наши дадаисты, Пашка и Тима пытались делать искусство, организовали выставку “Антропатология”, да только запал быстро закончился. Где сейчас Пашка я не знаю, а Тима работает охранником в ломбарде. Костян… Помнишь Костяна? – обратился он к Николаю Владимировичу.

– Этот тот, про кого ты говорил “новый русский – лобик узкий”? Муж Риммы Солнцевой? – уточнил он.

– Ага. Сколько мы на его баблосики кутили в своё время… Он так и не выкупил это здание, как видишь. В начале 2002-го погорел на мелких махинациях, ну его кореша и сдали. Сейчас где-то под Челябинском лес валит, или что там делают осуждённые в лагерях?

– А Римма?

– Нашла другого папика. Она всегда была до предела циничной сукой. И оказалась единственной из нас, кто по-прежнему принадлежит творческой богеме. Ну, а я бухаю, как скотина, вместо того, чтобы двигаться по пути великого художника, – с горечью сказал Данила.

– Кокошка был вопиюще не красив. Ван Гог походил на облезлого дворового кота. У Сезанна было лицо ночного сторожа, у Леже – портового грузчика, а у тебя – античного Аполлона. Видишь, сама природа, наделив тебя красотой, решила, что великим художником тебе не быть, – иронично заметил Николай Владимирович.

– Лицо спившегося Аполлона, ты хотел сказать.

– Красоту твоих черт не нарушит даже боярышник.

– Всегда знал, что ты ко мне неровно дышишь, мой сладкий, – Данила в шутку потискал его за щёки. Он, смеясь, отступил.

– Эй, полегче, здесь, кроме нас, присутствует юное и невинное дитя. Не будем её смущать.

– Дитя может отвернуться, – их веселье передавалось и мне.

– Предпочитаю смотреть на тебя, Лали, нежели на этого потешника, – Данила подошёл ко мне и окинул взглядом с ног до головы, – Эх, жаль, что ты не позируешь. У тебя потрясающе типажная внешность. Говорю как художник, учившийся в Европе, а не как бухой мужик, увидевший юную красавицу.

Николай Владимирович нахмурился.

– Ты забыл о Рите. Она тоже по-прежнему богема. Известный фотограф со своей школой.

Данила тут же переключил своё внимание на учителя.

– И это странно, учитывая её истеричность и патологическое желание творить вещи на грани фола. Увидев твои фотографии в том журнале, я было подумал, что и ты заразился от неё стремлением к эпатажу.

– “Такая чудная мерзавка – невозможно не любить, очаровательный волчонок, идеальная женщина, как французская зверушка”, – принялся напевать он, сделав пару танцевальных па. Данила неестественно засмеялся.

Только сейчас я поняла, что Данила был тем самым несостоявшимся мужем Маргариты. И судя по всему, Николай Владимирович об этом знал. Почему-то стало тошно от их любовного треугольника. Мне захотелось убежать.

Я подошла к балкону и повернула ручку. Та неожиданно легко поддалась. Балкон был засыпан снегом, но я всё равно вышла, прикрыв за собой дверь. Пусть они предаются воспоминаниям наедине. До меня долетали обрывки их голосов, усиленные эхом пустого зала. Где-то вдали провыла милицейская сирена. Я перегнулась через перила и посмотрела вниз. На девственно-белом снегу виднелась цепочка наших следов. Стояла такая упоительная тишина, что хотелось замереть, став её частью. Мои ладони были серыми от пыли, и принялась оттирать их снегом. За этим занятием меня и застал Николай Владимирович.

– Мы вас потеряли, – сказал он с лёгким упрёком.

– Не хотела вам мешать, – пожала плечами я, отряхивая руки от снега.

– С чего вы взяли, что мешаете нам?

– Кажется, вы затронули тему женщин. Да ещё и в творческом ключе, – не удержалась я.

– Приятно иной раз потыкать палочкой труп далёкого прошлого, – он помолчал, – Я думал, вам интересны мои истории.

– Не настолько, чтобы быть безмолвным и мало что понимающим слушателем.

Он рассмеялся.

– Ваша дерзость очаровательна.

– А вы мешаете мне слушать тишину.

– Дико извиняюсь, но нам уже пора, темнеет, – он набрал пригоршни снега, стирая каминную сажу.

Я кивнула и направилась к двери, задев его плечом. Он так и остался за дверью.

Обратный путь проходил в полном молчании. Данила курил, изредка прикладываясь к фляжке. Николай Владимирович в глубокой задумчивости крутил концы своего длинного шарфа. Пару раз он споткнулся и чуть не упал. Ну вот, ещё одно воспоминание в копилку его человечности. Я поглядывала то на одного, то на другого, но не решалась заговорить первой. Да и не о чем было говорить. Каждый переживал что-то своё: они – воспоминания, а я – печальную красоту этого места. Я была уверена в том, что Тамаре оно понравится.

– До встречи завтра на уроке, Лали, – он улыбнулся и неожиданно пожал мне руку, как пацану, – Надеюсь, вы хорошо провели время.

– Никогда бы не подумал, что ты будешь говорить, как чувак из старых книжек, – влез Данила, – Что, культурная столица сделала из гопника с окраина питерского денди?

– Ну, армия же сделала из интеллигентного мальчика гопника с окраины. Почему бы с мной не произойти обратному? – он пожал плечами.

– Сука, ты всегда умел бить в точку.

– Конечно, я же татуировщик.

– С кривыми руками.

– Ты отвратительно злопамятен.

Данила фыркнул.

– Было приятно находиться в твоей компании, Лали, – он оттёр Николая Владимировича плечом и тоже пожал мне руку, – Ты очень красивая, и глядя на тебя, я жалею, что мне не восемнадцать. И даже не двадцать пять, как Николаю, – Данила вздохнул и достал свою фляжку.

– С вами тоже было приятно, мальчики, – обнаглев, сказала я, – Всем пока!

Развернувшись, я поспешила домой. Мои книги так и остались в чужом кармане.

Глава 11

Время до урока у Николая Владимировича тянулось мучительно долго. Тамаре же не терпелось увидеть тот странный зал своими глазами, и она замучила меня расспросами. Я вяло отвечала ей, рисуя рожицы и вензеля на страницах учебника английского. Наконец большая перемена закончилась, и в класс вошёл Николай Владимирович. Сегодня на нём была какая-то замороченная красная куртка, словно от кутюр, под ней – чёрная водолзка. На ногах – вытертые серые джинсы и тяжёлые ботинки. В ухе – длинная серебряная серьга в форме клыка. Очередной безукоризненно стильный образ, который потом ещё долго будут обсуждать мои однокласницы, а я – прокручивать в памяти.

– Я тащусь, – простонала Аня. Я потыкала её ручкой, она захихикала и, повернувшись, шлёпнула меня по руке. Они с Машей о чём-то зашептались.

– Вы сегодня очень красивый! – выкрикнула Марина.

– Первый день новой четверти как-никак. Вы бы тоже могли приодеться, – он встал за кафедру и открыл свой блокнот.

– А где вы такую серьгу купили? – спросил Шестов, – Я тоже хочу!

– На распродаже белорусского мёда, – ответил учитель без тени улыбки.

Послышались смешки. Он достал из своего стола наши тетради с сочинениями, которые мы сдавали ему перед каникулами, попросил сидевшую за первой партой Леру их раздать.

– Почитал я ваши измышления, и в груди появилось такое радостное чувство крылатости, как будто большая птица, живущая внутри выпорхнула вдруг из тесноты и полетела – и полёт её несёт возрождение, – произнёс он с театральными интонациями. Я улыбнулась, так как уже привыкла к его вечной иронии.

– Типа хорошо написали? – спросил непонятливый Юрка.

Он усмехнулся и закатил глаза к потолку.

– Плохо, господа, очень плохо написали вы сочинения. Вам что, Ожегов не рассказывал о правильном написании имён собственных? А на уроках русского вы что делали, фотопортреты писателей в кабинете разглядывали? Придётся сделать вид, что я этого ужаса не читал, а дома к пятнице вы напишете их заново. Класс недовольно зароптал, – Доманская и Белова могут не писать, ваши оценки я уже перенёс в журнал, – он еле заметно улыбнулся мне и перевёл взгляд на доску, – А теперь записываем новую тему.

– Давайте вы не будете задавать сочинение, – заныла Алла, – Давайте мы будем просто вас слушать.

– А как я вас аттестовать должен?

– Зададите какой-нибудь вопрос и всё. Вы же классный учитель, ну пожаааалуйста.

– Не подмазывайтесь, Романова. Всё, пишем новую тему.

После урока он задержал меня.

– Доманская, погодите.

Я остановилась. Тамара подмигнула мне и вышла из кабинета. Он закрыл за ней дверь.

– По-моему, забывать у меня свои вещи становится вашей традицией, – достав из своей сумки книги, он протянул их мне. Виновато улыбнувшись, я закинула их в рюкзачок.

– Вы думаете, что я специально? – с лёгким вызовом в голосе спросила я.

– Ничего я не думаю, – он принялся стирать с доски, – Если вам интересно, возьмите в моём столе сборник стихов Блейка. Вспомнил, что когда-то обещал вам его найти.

Я открыла ящик и достала из него потрёпанную книжку, украшенную причудливой гравюрой.

– Блейк был визионером. И гравюры, которыми обрамлены стихотворения в этой книге, он рисовал сам. Удивительно, но миру его открыла случайность: какой-то поэт, уже через много лет после смерти Блейка, купил в лавчонке его книгу за копейки. И был поражён тому, какой бриллиант попал ему в руки.

Пролистав, я остановилась на случайной странице и прочла вслух:

Стыдливая Роза шипами грозит,

Овечка-тихоня боднуть норовит —

Любит открыто лишь белая Лилия

И не вершит над собою насилия.

Учитель по-доброму улыбнулся мне.

– Удивительно, что вы выбрали то самое стихотворение, которое совсем недавно в моем сознании стало ассоциироваться с вами, – он взял в руки мел и несколькими линиями набросал на доске мой профиль. Вышло очень похоже.

– О чём вы? – покраснела я, уставившись на меловой портрет.

– Любое насилие начинается с насилия над собой. Я не слепой, и прекрасно вижу, что вы увлечены мной, – на этой фразе мне показалось, что сейчас сердце разорвёт рёбра изнутри, – Но вы не пытаетесь строить из себя ту, которой не являетесь, не включаете дешёвый и пошлый цинизм. Ваша несовременная наивность и открытость подкупают. И чем больше я общаюсь и узнаю вас, тем отчётливее понимаю: к вам можно повернуться слепой стороной своей души. С вами можно вести диалог, наслаждаясь ответами, а не думать о том, что собеседнику хочется плюнуть мне в лицо. Ну, или наоборот.

– Я вас не понимаю, – мои щёки пылали, пальцы судорожно прижимали к груди книгу.

– Пожалуй, ты мне нравишься, – просто сказал он, с лёгкостью сломав барьер церемонного “вы”. Обогнув меня, он сел на стол и сцепил руки в замок.

Воздух словно замедлил своё движение. Стало одновременно больно и сладко. Я встала напротив окна, свет бил в глаза, но я упорно смотрела в него, до белых пятен. Он был за моей спиной и что-то напевал на французском. Забывшись, я прижала холодные ладони к щекам в попытке восстановить пошатнувшееся душевное равновесие. Книга с лёгким стуком упала на пол. Мы с Николаем Владимировичем одновременно нагнулись её поднять, наши пальцы сомкнулись на книге, а взгляды встретились, и я словно увидела его впервые. Он перестал казаться далёким, перестал быть в моих глазах красивым и загадочным учителем, талантливым музыкантом и ещё чёрт знает кем. Я видела все его недостатки, неровные края. Сейчас он стал для меня просто обычным человеком. Парнем, которого я любила. Он прижался головой к моему лбу, его зрачки были расширенны, вопреки падающему в них солнечному свету от окна.

– Я солгал насчёт записки, – его тёплое дыхание коснулось моего лица. От учителя пахло лавром и ладаном – такой весенний и приятно-пряный запах. Я закрыла глаза. Вокруг него не хватало воздуха. Он продолжил: – Конечно, эти строки были для тебя. Когда я смотрел на твои фотографии, то впервые за много лет задумался, а правильно ли, что свобода стала для меня дороже страстей? Разумеется, я никакой не святой и никогда им не был. Да и учитель из меня херовый, раз я позволил себе увлечься вами… тобой.

– Разве вы увлеклись мной? – удивлённо спросила я, открывая глаза.

– Я написал тебе записку. И это был крайне неосмотрительный шаг. Поняв это, я стал скрывать свои чувства – а в этом у меня колоссальный опыт, поверь. Но вчерашние слова Данилы о ханжеской морали заставили меня пересмотреть своё решение, – он отодвинулся от меня и легко поднялся на ноги. Я почувствовала себя словно осиротевшей. Поднялась вслед за ним, сжимая в руке книгу.

– Вам пора, – он провёл рукой по голове, словно смущаясь, – Скоро звонок.

– Да-да, – я схватила свой рюкзак и почти бегом бросилась вон из кабинета, ощущая как сильно колотится сердце и как всё плывёт перед глазами. Казалось, что пульс шкалил за двести. Я остановилась и прижалась лбом к холодному окну, пытаясь успокоиться. Эмоции внутри кипели и жарко плавили меня изнутри. Но холод от окна мало-помалу привёл меня в чувство. Вспомнив, что у нас сейчас история, я поплелась в класс, уже предвкушая расспросы от Тамары.

Но та деликатно промолчала, когда я проскользнула за парту. Мысли путались, и я никак не могла найти учебник. Потом зависла над сегодняшней датой. В голове всё ещё звучали его слова “Пожалуй, ты мне нравишься”, а в памяти отпечатались прикосновения.

– Ну, что, мы пойдём сегодня в то место? – бодро осведомилась Тамара, надевая у зеркала шапку.

– Сначала нужно найти того, кто умеет открывать замки, – сказала я.

– Грома попроси. Мне кажется, он может помочь.

– Гром работает. А как же Саша?

– Он в Питере, забыла?

– Да, прости.

– Ладно, тогда будем ждать.

Мимо прошёл Николай Владимирович, никак не отреагировав на меня. Стало обидно, но я усилием воли загнала эмоции поглубже и, как ни в чём не бывало, продолжила болтать с Тамарой. Завтра возвращались родители, поэтому нужно было навести порядок. Мы попрощались с Тамарой, и я двинулась в сторону дома. Вновь шёл снег, его затушёванная серым небом белизна успокаивала зрение. Я подняла капюшон и ускорила шаг.

– Лали! – это был Николай Владимирович. Он вышел со стороны старых трибун. Посмотрел на меня с оттенком лёгкого смущения, – Разрешишь проводить тебя? Мы как-то странно расстались там, в классе.

Сердце зашлось в сладкой истоме. Я молча кивнула, и дальше мы пошли вместе. Наши шаги органично вплетались в музыку снегопада.

– Чувствую себя школьником, – пробормотал он.

– Это плохо?

– Не знаю. Будучи школьником, я никогда не провожал домой девушек.

– Почему? – удивилась я.

– Никто настолько не нравился, – он улыбнулся. Снежинки красиво падали на его бритую голову.

Жаль, что идти было недалеко. Мы остановились у подъезда. Повисла неловкая пауза. Мне отчаянно не хотелось, чтобы он уходил.

– Зайдёте? – неуверенно предложила я, мысленно скрестив пальцы.

– А не слишком ли много впечатлений для одного юного сердца? – спросил он, касаясь моей щеки.

– Не слишком, – зачарованно прошептала я, замерев от этого прикосновения.

– Тогда идём.

Я толкнула дверь в свою комнату, пропуская его вперёд. Он осмотрелся, и я видела комнату его глазами. Большое окно по центру, занавешенное белой вуалью. На подоконнике – свёрнутый плед. Самая обычная кровать, заваленная подушками всех размеров и расцветок – я любила спать, обложившись ими. Письменный стол, на котором стояли: большая лампа, горшочек с кактусом, копилка-собачка, куда я кидала найденную мелочь. Учебники и тетради лежали в полном беспорядке. Приоткрытый шкаф с одеждой. Магнитофон на полу. Над кроватью – две фотографии, сделанные Тамарой. Стандартная, безликая комната.

– Если ты не против, я предпочитаю сидеть на полу, – он опустился на колени рядом с магнитофоном и принялся перебирать кассеты, – Хороший вкус. Диаманда Галлас прекрасна.

Я села рядом с ним. Взяла из его рук кассету и нажала кнопку проигрывателя. С музыкой его присутствие было более органичным.

– Я не знаю, как мне вести себя с вами, – честно сказала я, глядя ему в глаза, – Ваше присутствие меня парализует.

– Я могу уйти, – легко ответил он, – Говорил же про избыточность впечатлений.

– Останьтесь, – я накрыла своей ладонью его руку, и он сплёл мои пальцы со своими, – Моему сердцу необходима усиленная тренировка.

Он коротко рассмеялся и без всякого перехода принялся рассказывать мне про Блейка. Я слушала, изредка задавая вопросы, в очередной раз поражаясь глубине его суждений и изящности формулировок. Человек – чистое искусство. Мне было так приятно говорить с ним о литературе, о своих взглядах, о музыке, о школе, о прошлом. Он слушал не слова, а мысли. И каждый раз продолжал мою фразу или говорил какую-нибудь цитату. Но никогда – уродливые “ну вообще”, “круто”, “зашибись”. Было здорово просто сидеть и разговаривать, наслаждаясь его словами и голосом. С Виталием я всего этого не чувствовала. Странно, что я вспомнила его сейчас, ведь он давно уже остался где-то на периферии памяти, как просто хороший эпизод в моей жини.

– Я понимаю, что с моей стороны это, быть может, покажется глупостью, но обращайся ко мне на “ты”. Пожалуйста, – когда он так улыбался, я могла пообещать что угодно.

– Постараюсь, – прошептала я.

– Разумеется, когда мы вдвоём, – он вздохнул то ли радостно, то ли печально. Наши пальцы были по-прежнему сплетены. Я боялась лишний раз пошевелить ими, чтобы не разрушить эту хрупкую связь.

– Блаженный Августин написал семь глав раскаянья в своём грехе, – задумчиво сказала я, – После того, как покинете мой дом, вы не броситесь писать первую главу?

Он рассмеялся.

– Это было изящно, Лали. А ты не бросишься?

– Как я могу? – я чуть сжала его пальцы.

Постепенно за окном стемнело. За всё это время мы ни разу не поднялись с пола, и мои ноги слегка затекли. С сожалением я высвободила свои пальцы и встала.

– Будешь чай? – спросила я у Николая Владимировича. Он кивнул.

Свет включать не хотелось. Я разлила чай по кружкам, нарезала бутерброды и уселась напротив. Он молча пил обжигающий чай, уставившись в окно. Меня так и подмывало спросить его про Маргариту, но я молчала, сцепив зубы.

– Я буквально кожей ощущаю, как тебе хочется узнать про мою историю с Марго, – усмехнулся он.

Я покраснела. Неужели мои мысли так легко прочитать?

– Хочется, – честно ответила я. Зачем кривить душой?

– Ну, это было больно, – так же честно сказал он, глядя мне прямо в глаза. В темноте его глаза казались бездонными, – Это всё, что я могу сказать. Когда пересказываешь печальную историю любви, в которой ты главный герой, всегда становишься противен сам себе. Потому что включается жалость – мерзкое деструктивное чувство.

– А откуда у тебя этот шрам? – я дотронулась до его изуродованной кожи.

– Ладно, про шрам расскажу. Но не больше, предупреждаю. Кстати, ты первая, кто о нём спросила, – он потёр шрам, когда я убрала руку – Давным-давно на этом месте был вытатуирован крест. Моя первая татуировка. Я набил его после того, как мой друг разбился, упав с крыши заброшенной библиотеки. Мне тогда было шестнадцать, – он помолчал, – Набил как символ преодоления боли. Это казалось для меня важным. На той самой новогодней вечеринке, Рита сказала мне, что боль неизбежна и в какой-то степени даже полезна. Главное, вовремя дать себе наркоз. Тогда я воображал себя циником, поэтому весьма надменно ответил ей, что она не права. Что я запретил себе чувствовать боль. Но когда я переживал страшные дни нашего расставания, я понял, что она имела в виду и как я глупо выглядел в тот вечер, когда самоуверенно заявил ей, что поставил крест на своей боли. Я взял нож и наживую вырезал эту чёртову татуировку со своей руки, представляя, что вырезаю из своей жизни Риту. Представлял, как она уходит из моей памяти вместе с кровью. Я резал так глубоко, что кровь и не думала останавливаться. Одна моя знакомая девушка, увидев, во что я превратил кухню, вызвала "скорую". Мне наложили швы и отпустили. Такая вот грустная сказочка на ночь. Забавно, что крест всё равно остался со мной, только в виде шрама.

Я не знала, что сказать. Но ему и не требовались мои слова. Повинуясь порыву, я взяла его руку со шрамом и поднесла к губам. Он улыбнулся.

– Знаешь, у Жоржа Батая есть строчка: “Зачем ты целуешь мне руки? Я ведь, в сущности, негодяй”.

– Ты – ангел, – прошептала я, и он, перегнувшись через стол, отвёл прядь с моего лица.

– Ладно, Лали, мне пора. Я рад, что всё-таки набрался смелости, – он сжал мне запястье, – Можешь дать мне свой номер, если хочешь. Конечно, я хотела.

Закрыв за ним дверь, я вернулась на кухню и встала за занавеской. Загадала, что если он посмотрит на мои окна, то у нас всё получится. Но его всё не было и было. Очевидно, он пошёл в другую сторону. Вдохнув, я включила свет и принялась за уборку. Мои руки ещё долго хранили запах ладана.