Текст книги "Дева и плут (ЛП)"
Автор книги: Блайт Гиффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Постепенно. Букву за буквой. – Она провела пальцем по длинной строчке. – Сначала выучишь эту, потом другую, потом следующую. Главное, не торопись. Когда я вернусь, то научу тебя составлять слова. – Сестра взглянула на маленькую девочку, сидящую у нее на коленях. – И не надо бояться. Ну-ка, вспомни, что сказал святой Бернард?
Доминика шмыгнула носом.
– «Каждым записанным словом мы наносим удар Дьяволу».
Сестра обняла ее.
– Правильно. Пока ты трудишься во славу Бога, Он будет защищать тебя.
Все те недели, пока сестры не было, занятия письмом защищали ее от страха. Она научилась терпению и выучила буквы а, б, в, ги д.
Она нарисовала эти пять букв на покрывале, под которым спала сестра. Много лет назад Господь уберег ее от смерти. Всю жизнь она посвятила труду во славу Его. Почему же Он бросил ее без защиты?
Господь помогает тем, кто верует.
Еще два дня, и они доберутся до усыпальницы.
Еще два дня, и она получит знамение.
Если получит.
Сердце ее неистово заколотилось, когда она с ужасом осознала, что усомнилась в Боге. Это все Гаррен. Это от него она заразилась неверием. Он человек, но оказался опаснее самого Дьявола. Отчаявшись после гибели семьи, он начал сеять повсюду семена сомнений, и одно из них проросло в ней.
Быть может, сестра умирает в наказание за ее малодушие.
Нет, Господь не может ее оставить. Это просто невозможно. Она получит свое знамение – ясное, четкое, недвусмысленное. Такое, которое перед всеми подтвердит ее веру и может быть даже спасет сестру.
Может быть даже вдохнет веру в Гаррена.
Она докажет и себе, и небу, что вера ее крепка и не требует материальных доказательств. Господь пошлет ей знак. Обязательно.
Надо лишь чуть-чуть Его подтолкнуть.
***
Следующим утром, шагая вдоль реки к побережью, Гаррен пытался думать о Ричарде, о дороге, о том, как он отблагодарит Уильяма, о том, как он дал слабину, разрешив Доминике оставить послание – о чем угодно, лишь бы не о своем признании. И не о том, что оно означало.
Вы мне небезразличны. Вот и все. Теперь Господь знает. Теперь Он отнимет ее, как отнял у Гаррена всех, кого тот любил.
Позади, заглушая пение птиц, пилигримы тянули песню.
Верь, и ты взлетишь как Ларина…
Как будто святая, умеющая летать, может помешать Ричарду – или ему самому – сотворить зло.
Свинцовая ракушка осуждающе качалась на посохе, пока он пытался мыслить логично и определиться с тем, как ему поступить.
Настоятельница была права. Ника не годилась для пострига. Но если он овладеет ею, то разрушит все ее мечты. А еще он получит награду и у него появятся деньги, чтобы вернуть долг Уильяму, если тот еще жив. Может, даже останется немного на то, чтобы начать жизнь с чистого листа.
Но вернуть долг Уильяму значило вознаградить его убийцу – и толкнуть Нику в его кровать.
Гаррен вожделел ее сам. Не только плотью и чреслами, ибо этот голод можно было утолить, но всем своим существом. Изнывал от желания быть с нею, обнимать, любить, делать ее счастливой. Воплотить в жизнь ее мечты.
Он вздохнул. У Ники была одна мечта: монастырь. Если возвратиться в замок ни с чем, то после смерти Уильяма Ричард его вышвырнет, и он опять останется в целом мире один. Он будет вынужден жить на то, что добудет мечом его правая рука, а она с каждым годом будет слабеть.
И что хуже всего, если его не будет рядом, рано или поздно Ника все равно потеряет невинность. Только ею овладеет не он, а Ричард.
Что же делать, если прямо сейчас ему нечего ей предложить, кроме своего страха, что Господь ее заберет?
– Это те самые деревья, – промолвила сестра Мария. Солнце, мерцая сквозь листву, отбрасывало блики на ее изможденное лицо. С каждым днем оно становилось все бледнее. – Тот самый лес, через который она бежала.
Гаррен слушал ее вполуха. Если подарить Уильяму только перо, может быть этого подарка будет достаточно? Но если Доминика когда-нибудь узнает, что он украл реликвию, она совсем перестанет ему доверять. Тогда, может, отдать Уильяму обычное гусиное перо и выдать его за настоящее? Собственно, почему бы и нет? Какая разница, с каким пером в руках он отдаст Богу душу, если уже не отдал.
Деревья, наконец, расступились, и впереди открылся голый, обдуваемый ветрами скалистый берег. Внизу, под обрывом, волны с грохотом бились о камни. Визжали чайки, ветер со свистом врывался паломникам в уши, дергал за края балахонов.
– Смотрите! Море! – радостно воскликнула Доминика. Она раскинула руки в стороны, обратила лицо к небесам и прокричала: – Я отдаю себя в твои любящие руки!
А потом понеслась к обрыву так быстро, словно за ней по пятам, как за Блаженной Лариной, гналась стая диких кабанов.
Глава 21.
Гаррен бежал, не чуя под собой ног, будто от этого зависела его жизнь, а не ее. Просоленный воздух обжигал его легкие. На шее, ударяясь о грудь, билась коробочка реликвария. Доминика летела вперед, как одержимая, много быстрее его, словно за плечами у нее не было десяти дней изнурительного похода.
Словно она не собиралась останавливаться на краю.
Он побежал быстрее.
Приближаясь к высоким скалам, которые обрушивались в море, она замахала руками, запрокинула голову, завертелась, закружилась в безумном танце, не обращая внимания на то, куда ступают ее ноги. Волна, ударившись о камни, разбилась на мириады брызг, орошая ее медовые волосы.
Сердце его разрывалось от страха опоздать, и тогда он начал молиться.
Спаси ее, Боже, и я отдам ее Тебе.
Она раскачивалась из стороны в сторону, больше не отличая низа от верха, моря от берега, не осознавая, что еще один шаг – и под ее ногами окажется воздух.
Он сделал отчаянный рывок вперед и сбил ее с ног. Они покатились по земле.
– Ненормальная! – заорал он наперекор ветру, а сам ощупывал ее голову, плечи, скользил ладонями по спине, проверяя, все ли косточки целы. – Ты же могла убиться! – Он притиснул ее к себе, вслушиваясь в ее дыхание, впитывая ее запах, уговаривая себя поверить в то, что не потерял ее.
Она заерзала на его груди, и он перевернул ее на спину, укрывая собой. Дыхание ее было неровным, глаза закрыты, но она была жива.
Она была жива.
– Больше никогда меня так не пугайте, – прошептал он, прижимаясь губами к мягкому, теплому местечку на изгибе ее шеи, где бился пульс.
Крики чаек над ними походили на воронье карканье. Лежа под ним, она открыла глаза и мечтательно улыбнулась сквозь пряди волос, которые ветер задувал ей на лицо. Гаррен снял с нее тяжесть своего тела, и она села. Заглянув в ее глаза, он понял, что она не видит ни его, ни окружающую реальность.
– Зачем вы остановили меня? Я почти взлетела. – Она заморгала и непонимающе помотала головой. И вдруг словно прозрела. – Ох, точно. Вы правы. – Пошарив за воротом балахона, она сунула ему в руки измятое послание. – Оно же могло выпасть в море.
Он убрал потрепанный, согретый теплом ее тела пергамент за пазуху.
Не успел он опомниться, как она встала на четвереньки и поползла к морю. Он поймал ее за руку, но их силы были равны, будто сам Господь пришел ей на помощь и потащил вперед. Волосы трепетали за ее спиной точно флаг на ветру, и Гаррен, усилив хватку, навалился на нее всем телом, а она, выворачивая ему плечо из сустава, продолжала упрямо рваться к краю.
– Пустите. Сейчас я вам покажу. – Соленый ветер подхватил ее легкий, точно перышко, смех. Бесстрашная, одурманенная верой, она крылом отбросила свободную руку в сторону. – Дух снова здесь. Я его чувствую. Я смогу взлететь.
Его колотила дрожь, но не от ветра. Он сцепил руки в замок за ее спиной, изо всех сил стараясь удержать ее на месте и привести в чувство.
– Нет, Доминика, не сможете. И никто не сможет.
– Ларина смогла!
– Ника, это просто легенда. Люди не умеют летать.
Откуда-то из-за деревьев, как из далекого прошлого, донесся крик Саймона, а может Джекина, но слова не смогли пробиться сквозь ветер. Сейчас в его реальности существовала только она одна – и она ужом извивалась в его объятиях, толкалась ладонями в грудь, неистово стремясь высвободиться.
– О чем вы? Затем мы сюда и пришли. Затем вы и принесли ее перья. – На последнем слове она перестала вырываться и тронула серебряную коробочку, висевшую у него на груди. Потом зажала ее в кулаке и подняла глаза. Они горели тем самым пронзительным синим пламенем, который пугал настоятельницу. – Дайте мне перья. Тогда я точно смогу взлететь.
Он вывернул из ее пальцев коробочку и развернул ее, блокируя своим телом проход к обрыву.
– Они не настоящие. – Как он ни старался, говорить спокойно и мягко не получалось. Чтобы перебить ветер, приходилось кричать.
Он потряс серебряной коробочкой у нее перед носом, пытаясь ее образумить, и она в замешательстве склонила голову набок, будто он обратился к ней на плохой латыни.
– Что вы хотите этим сказать? – Когда оцепенение прошло, все ее существо начала сотрясать дрожь, как если бы у нее и впрямь выросли и забились позади крылья. – Конечно же настоящие. Я сама их видела.
В ушах зашумело от гнева. Он возненавидел всех и вся – ее идиотскую веру, лживую Церковь, Ричарда, мать Юлиану, все, что привело их на край обрыва. И себя в том числе.
– Ника, это просто перья. – Неугомонный ветер подхватил его слова и швырнул ей в лицо. Он спас ее. Он будет оберегать ее любой ценой. И плевать, что придется ради этого сделать. – Обычные перья. То, что вы видите, то они и есть. И ничего больше.
Он отпустил ее, но ненадолго, только затем, чтобы раскрыть покореженные створки реликвария.
Гусиные перья взметнулись на ветру в небо. Вскрикнув, она вскочила и подпрыгнула за ними, но смогла ухватить только воздух.
Перья понесло к морю.
Он сжал ее запястье, но уверенность в святости никчемного пуха многократно увеличила ее силы, и она поволокла его за собой к обрыву. А перья закружились в воздушном вихре, заплясали рядом с чайками и наконец исчезли в вышине.
Когда она оглянулась, он увидел, что страстная, ожесточенная вера в ее глазах борется с сомнением.
– Как вы могли выбросить перья Ларины?
В его ушах ревел неугомонный ветер и крики чаек.
– Вы так и не поняли? – Он сгреб ее холодные пальцы. – Это обычный гусиный пух. Он валялся на земле, а я его подобрал.
– Нет. Неправда. – Она отпрянула и, отбиваясь от его слов, замахала руками. – Вы же сказали, что они из крыла Ларины.
Она сама сделала этот вывод, а он не стал возражать. Но сейчас это не имело значения.
– Я солгал.
Вздрогнув, она окаменела.
– Спаситель солгал?
– Я никогда не называл себя Спасителем. Это слово придумали вы.
– О чем еще вы солгали?
О многом. Знать бы, с чего начать…
– Ника…
Стиснув кулаки, она вытянула руки по швам.
– Вы сказали, что я вам небезразлична. Это тоже ложь?
– Нет. – Она должна это знать. – Зачем иначе я не дал вам разбиться насмерть?
– Лучше бы вы дали мне прыгнуть. Даже если бы я не взлетела, то по крайней мере умерла бы счастливой. Но нет. Вам снова понадобилось разыграть из себя Спасителя. – Она горько рассмеялась, и эта горечь была ему хорошо знакома. – Вам мало того, что у вас самого нет веры? Надо и мою уничтожить?
– Господь не всегда отвечает на наши молитвы так, как нам того хочется. – Банальные слова горчили на языке.
– И это говорит человек, который вообще не верит. – Побежденная, она тяжело осела на землю. Ее вера – сильная, живучая, гибкая – стала твердой и хрупкой, и он понял, что разобьет ее вдребезги, если дотронется до нее.
Спаси ее, Боже, и я отдам ее Тебе.
Да, Бог ответил на его молитву, но совсем не так, как он ожидал.
***
«Моя вера в Гаррена была похожа на молитву», – думала она, глядя, как волны разбиваются о скалы, распугивая чаек. Бог ответил, и этот ответ был жесток.
Волна ударила снова, так яростно, что соленые брызги долетели до ее лица и крошечными капельками осели на губах. Со скалы сорвалась птица. Расправив серые, с черными кончиками крылья, она зависла над скалами, но оказалась не в силах побороть сопротивление ветра и подняться выше. В конце концов она покорно опустилась на прежнее место и сложила крылья.
Даже птицы не умели летать против ветра.
Дрожа, Доминика закрыла глаза. Колючий ветер, мешая дышать, царапал лицо и заглушал своим воем лай Иннокентия. Пес прыгал вокруг нее, приглашая снова поиграть в догонялки. По привычке она взяла его теплое, юркое тельце на руки и обняла, но обычного успокоения это не принесло. Она не чувствовала ничего. Ни боли, ни злости, ни радости. Только непреодолимую пустоту внутри.
Не замечая руки Гаррена на своем плече и не слушая бормотание Лекаря, она позволила отвести себя обратно и усадить на телегу. Ее окружили руки сестры, невесомые, точно улетевшие перья, и Доминика спрятала лицо на плече, на котором столько раз плакала в детстве. Теперь под прозрачной, как промасленная ткань, кожей чувствовались хрупкие кости.
Гаррен дотронулся до нее, и она подняла голову. Увидела его суровое лицо с бирюзово-зелеными, как волны, глазами – точно образ давно умершего, но до сих пор любимого человека.
– Пусть осел идет сам по себе, – сказал он и положил поводья в телегу. – Если что, мы будем неподалеку. Усыпальница уже близко. Мы будем там к закату.
Как он добр, что оставил меня одну, подумала она, глядя, как он возвращается к паломникам. Они слонялись возле Рукко, то и дело оглядываясь назад. Их знакомые лица больше не были частью ее мира. Джиллиан глядела на нее, как на ангела во плоти. Ральф – с благоговением, точно она узрела Бога, а Саймон – опасливо, как на сумасшедшую.
Осел покорно потопал по дорожке вперед.
– Я пыталась взлететь, сестра. – Слезы, а может соленые морские брызги, обжигали ее веки. – Я была готова доказать свою веру, но Господь не помог мне.
Бледными, но суровыми, как сталь, пальцами сестра развернула ее лицо к себе, заставляя отвечать перед взглядом усталых, любящих глаз.
– Твоя вера крепка только до тех пор, пока на твои молитвы отвечают?
Доминика была уязвлена.
– Я хотела отдать свою жизнь Богу, как сделала ты.
– Любую жизнь можно отдать Богу. Свою я отдала Церкви.
– Но Он так и не послал мне знамения. – Подбородок ее задрожал, и она проглотила слезы.
– Помнишь, ты рассказывала мне о Джиллиан и ее золотой цепи? Ее просьба показалась тебе недостойной. Ты еще сказала, что Бог – не разносчик подарков на Двенадцатую ночь.
– Но я-то прошу совсем о другом! Я хочу служить Ему.
– Ты хочешь того, что ты хочешь. Что, если Бог хочет чего-то другого? – Она покачала головой. – Ты уверена, что лучше всех разбираешься, в чем состоит Божья воля, но это не вера. Это гордыня. Ты пытаешься заставить Его поступить по-своему.
– Но Его слово можно распространять только будучи в лоне Церкви.
– Если бы ты действительно в это верила, то не захотела бы переписать Библию, чтобы люди могли понимать ее без участия Церкви.
Ее ошеломило прозрение.
– Значит Бог наказывает меня за ересь.
– Это слово придумала Церковь, а не Бог.
Бессмысленное слово, подумала она. Если нет оснований для веры, то их нет и для ереси.
В наступившей тишине осел мягко шлепал копытами по земле. Сестра гладила ее волосы. Покачиваясь на телеге, Доминика смотрела перед собой. Мир снова стал обычным. Грязь, деревья, небо – скучный пейзаж, в котором не было ничего чудесного.
– Я думала, Господь поможет мне взлететь, – прошептала она, сама удивляясь своей наивности.
– Летать можно разными способами, – сказала сестра. – Воробей машет крыльями, а чайка парит на ветру.
Не всегда, подумала Доминика.
– Гаррен был прав. Господь поступает, как ему вздумается, невзирая на нашу веру.
Голос сестры посуровел.
– Нельзя, чтобы твоя вера зависела от чужого мнения. Возможно, Гаррен верует, но неосознанно. Он летает иначе, нежели мы. – Ее голос опустился до шепота, словно она обращалась уже не к Доминике, но к себе. – Возможно, Господь действует через него, хоть он и не верит так, как ты.
– Я уже не знаю, верю я или нет.
Сестра опустила голову.
– Зря я внушила тебе свою веру. Наверное, надо было дать тебе вырасти и обрести веру самой. Но я хотела хоть как-то возместить…
Прислонившись к тряскому деревянному боку телеги, Доминика дотянулась до сестры и пожала ее руку.
– Ты дала мне самое главное – свою любовь.
– Дождись завтрашнего дня, дитя мое. – Сестра вздохнула, и вздох ее был похож на шорох опавших листьев. – Завтра мы увидим святилище. Может быть, там ты получишь свое знамение.
Доминика молча подобрала поводья. Она больше не станет ждать никаких знамений. Не станет пытаться еще раз спрыгнуть со скалы и взлететь. Потому что никто не спасет сестре Марии жизнь. И ее жизнь тоже.
Гаррен вырвал Бога из ее мира.
***
На протяжении оставшегося дня, пока Гаррен шагал вперед, гнев его угасал, постепенно сменяясь изумлением. Снова и снова он прокручивал в голове слова, которые произнес в момент, когда думал, что потерял ее.
Спаси ее, Боже, и я отдам ее Тебе.
И она была спасена.
Поздно убеждать себя в том, что он догнал бы ее и без молитвы. Поздно объяснять Богу, что все изменилось, что теперь он хочет защищать ее, беречь и лелеять. Бог и так это знает. Потому и отнимет у него Нику. Бог не убьет ее, нет – это было бы слишком просто, – но спрячет там, где она станет для Гаррена так же недостижима, как если бы умерла. И Гаррен смирится, потому что теперь, когда он полюбил ее, он хотел, чтобы она получила то, к чему стремилась всю жизнь и ради чего готова была умереть.
В сравнении с Богом, ему было нечего ей предложить.
Только свое сердце.
Он получил Божье знамение и отступил, однако на пути Доминики оставалось еще одно препятствие: мать Юлиана. Какое знамение убедит ее не мешать Доминике вступить в орден?
Гаррен рассмеялся в полный голос, и Саймон с Лекарем оглянулись, решив, очевидно, что он тоже повредился умом. Он махнул рукой, успокаивая их, но на губах его продолжала играть ироническая усмешка.
Он придумает такое знамение, в которое поверит даже мать Юлиана. Скажет, что ему было видение, в котором Господь приказал не трогать девушку и оставить ее непорочной, ибо она избрана стать невестой Христовой. Пускай настоятельница думает, что Господь самолично простер руку с небес и перечеркнул ее хитрые планы, склонив сомневающегося грешника к исполнению Его воли.
О, да, подумал Гаррен, превозмогая боль в сердце, в конце концов он все же станет орудием Божьей воли.
Глава 22.
– Пресвятая Богородица! – прогремела слева от Доминики Вдова. Столпившись на берегу, паломники все как один смотрели на водную гладь, где торчал обломок скалы, который с большой натяжкой мог именоваться островом. – Да, это не собор Святого Иакова…
Подавив разочарование, Доминика поддержала под локоть сестру. Как они с Гарреном не отговаривали ее, сестра осталась неумолима и последнюю милю прошла, босая, пешком. Теперь ступни ее кровоточили, и она еле держалась на ногах.
– Я должна прийти к Блаженной Ларине как положено – скромной грешницей, – упорствовала она.
Ее святилище оказалось не менее скромным, подумала Доминика.
В золотистых лучах умирающего солнца усыпальница Блаженной Ларины почти сливалась с островком, на котором стояла. Возведенная любящими, но неискушенными руками, она была обточена ветрами и волнами и сплошь покрыта потеками птичьего помета. Для чаек святилище ничем не отличалось от камня.
– Собор! – фыркнул лорд Ричард. – Это какой-то загаженный камень.
Даже у Гаррена поникли плечи.
Доминика понимала его. Благодарная за то, что он не позволил ей прийти сюда с наивной верой в небесные чудеса, она задумалась теперь о земных. Неужели эта невзрачная усыпальница и есть то вместилище церковного могущества и власти, которое заключит лорда Ричарда в кандалы и предаст суду?
– Добро пожаловать, пилигримы. – Из хижины, стоящей на берегу, вышел человечек с растрепанной пегой шевелюрой и на негнущихся ногах заковылял им навстречу. Его круглое лицо расплылось в детской улыбке.
– Сестра Мария! Вы ли это?
Сестра подняла голову с плеча Доминики и, от усталости не в силах открыть глаза, вслепую протянула на голос руки.
– Брат Иосиф? Вы по-прежнему здесь?
Доминика взглянула на Гаррена. Он покачал головой. Этот простодушный старик был не тем служителем Церкви, которого они искали.
Брат Иосиф близоруко всмотрелся в бледное лицо сестры, и его улыбка погасла.
– Вы занедужили? – Он погладил ее по руке своими пухлыми пальцами. – Ничего. Блаженная Ларина, как и в прошлый раз, подарит вам исцеление.
– Сегодня я пришла за другим, брат Иосиф, – промолвила она.
– Нам нужен священник, который смотрит за усыпальницей, – мягко вмешался в их разговор Гаррен. – Где он?
На круглом лице монаха вновь засияла детская улыбка.
– В усыпальнице, где же еще.
Лорд Ричард хохотнул.
– Спроси дурака – получишь дурацкий ответ.
Доминика поморщилась от его грубости, но светлая улыбка брата Иосифа осталась незамутненной. Она придвинулась к Гаррену и кивнула на три лодчонки, которые покачивались у берега.
– Можно взять лодку и сплавать туда, пока не стемнело.
Разумом брат Иосиф был простоват, но слух у него был отменный. Он решительно затряс волосами, напоминая вылезшего из воды пса.
– Нет-нет-нет. Лодки только затем, чтобы возить припасы.
– И как же нам добраться до острова? – презрительно поинтересовался лорд Ричард. – Вплавь?
– Ползком, – ответил брат Иосиф с блаженной улыбкой, а сестра Мария кивнула. – Во время отлива.
Не обращая внимания на охи и ахи за спиной, Доминика стиснула зубы. Если для того, чтобы доставить послание, нужно ползти, она поползет.
– А когда будет отлив? – терпеливо спросил Гаррен.
– Завтра в полдень. Но святилище наше очень маленькое. За раз его можно посетить только троим. Дайте-ка я вас пересчитаю. – Брат Иосиф обошел паломников, дотрагиваясь до их носов и по очереди загибая пальцы. Сбившись со счета, он начал заново и, когда его усилия наконец увенчались успехом, улыбнулся. – Чтобы там побывали все, потребуется четыре дня.
Лорд Ричард, заулыбавшись, чуть ли не облизнулся, а Доминику пробрала дрожь. Им нельзя ждать так долго. В любой из этих четырех дней он может убить их.
Рядом послышался слабый, дрожащий голос:
– Пожалуй, теперь я бы прилегла.
Доминика бросилась к сестре, устыдившись, что, пусть всего на мгновение, но позабыла о ней. Гаррен оказался быстрее. Подхватив монахиню, он понес ее к хижине. Она обмякла у него на руках.
– Отнесите сестру Марию ко мне, – сказал брат Иосиф.
Доминика пошла вслед за ним в хижину, возле которой на треснутой деревянной скамье были разложены памятные сувениры.
Свинцовые перья. Тяжелые, как груз у нее на сердце.
Хижина представляла собой глинобитную сараюшку для временных ночевок паломников, а в закутке брата Иосифа не было ничего, даже очага. Только круглая толстая свеча на железном штыре в углу да охапка соломы на земляном полу – ровно напротив маленького квадратного окошка, из которого была видна усыпальница.
– Так он подает мне сигнал, – сказал брат Иосиф, зажигая драгоценную свечу, – когда ему что-нибудь нужно.
Доминика расстелила поверх соломы свой балахон, а Гаррен бережно опустил на него сестру, чтобы она лежала с видом на остров, к которому так долго и тяжело шла.
– Я буду снаружи, – сказал брат Иосиф и оставил их одних.
За ее спиной надежным живым щитом сидел Гаррен. Она давно не воспринимала его, как Спасителя, однако каким-то странным образом, но он ее спас. Спас от глупых иллюзий. А она даже не сказала ему спасибо. Теперь, когда Доминика молилась за здоровье сестры, она уже не верила в то, что Господь ее слышит. Она верила только в то, что могла сделать сама: доставить послание, которое привлечет убийцу к ответу.
– Послание у вас? – прошептала она.
Он кивнул и задержал на ней взгляд.
– Доминика, когда мы вернемся, можно сделать так, что…
– Пост? Ну нет. Поститься я сегодня не буду! – взревел снаружи лорд Ричард. —У меня разбиты ноги! Лучше принеси в эту лачугу еды.
Вздохнув, Гаррен встал и расправил плечи.
– Мне нужно идти.
Доминика в который раз восхитилась тем, с каким терпением он – неверующий – возится с пилигримами и несет на себе бремя лидерства.
Когда он ушел, на его место проскользнула Джиллиан. Благодарная за ее молчаливую поддержку, Доминика сняла с головы сестры черное покрывало и развязала белоснежный монашеский плат. По соломе рассыпались тонкие пряди поблекших волос. Вдвоем они осторожно раздели ее и накрыли подаренным Джиллиан покрывалом. Сестра так исхудала, что ее тело под покрывалом было почти незаметно.
Иннокентий, улегшись рядом, подсунул свой холодный нос под ее руку, и сестра медленно почесала его за ухом. Она была так слаба, что казалось, жизнь теплится только в кончиках ее пальцев.
Зашел Лекарь. Руки его были пусты, и Доминика поняла, что подогретого вина сегодня не будет. Джиллиан подвинулась в сторону, чтобы он смог проверить лоб сестры и дотронуться до ее узкого запястья, где тоненькой ниточкой еще билась жизнь.
– Она поспит, и ей станет лучше, – произнесла Доминика, будто по-прежнему верила в то, что ее желания могут воплотиться в жизнь.
– Дай-то Бог. – В его глазах, за набрякшими веками, стояла горькая правда. Лучше сестре Марии уже не будет.
Джиллиан, обняв ее, вышла, и Доминика осталась наедине с затрудненным дыханием сестры и скорбным взглядом Иннокентия.
Ребенком она часто расправляла пальцы поверх ладони сестры и мечтала, чтобы на ее среднем пальце появилась такая же мозоль и вмятинка, продавленная пером. Теперь, в тусклом свечном свете, она увидела, что ее кисти переросли любимые руки, а маленькая шишечка на костяшке могла сравниться с той, что была у сестры.
Перешептывания, которые доносились из смежного помещения, мало-помалу затихли и сменились шелестом волн. Паломников сморил сон. Через окошко в стене были видно, как тучи сгущаются на потемневшем небе, закрывая луну и звезды. В ночи мерцал только неяркий огонек фонаря, оставленного навечно гореть над костями Ларины.
Сидя у стены, Доминика не заметила, как задремала. Разбудил ее голос сестры. За дни бесконечного, истерзавшего ее горло кашля, он изменился почти до неузнаваемости, но произносил неизменные, знакомые как молитва, слова.
– Это случилось одним летним утром. Взошло солнце, и меня, тогда еще послушницу, отправили открыть ворота.
Доминика улыбнулась. История перенесла ее в детство, когда мир вокруг был незыблем.
– Не надо сегодня историй. Ты слишком устала.
Словно не услышав ее, сестра Мария продолжала. Ее тихий голос был едва различим за шорохом моря.
– Я подошла к воротам и увидела корзинку, накрытую платком.
– С яблоками, – по привычке дополнила Доминика. – Как в истории Моисея.
– Накрытую синим, как герб Редингтонов, платком.
Доминика напрягла слух. Не иначе, она ослышалась.
– Синим, как мои глаза, – поправила она.
– Я рассказала тебе не все, Ника.
Волоски на ее шее встали дыбом. Она оттолкнулась от стены и заглянула сестре в глаза.
– О чем ты не рассказала?
Снаружи с монотонным шелестом наползали на берег волны. После долгого молчания сестра ответила:
– Той молодой и глупой девушкой была я.
Наверное, она переутомилась. Или неправильно расслышала за шумом прибоя. Доминика наклонилась ближе.
– Что ты имеешь в виду?
– Я твоя мать.
Непостижимо… Мир остановился, а волны продолжали шуметь. У нее закружилась голова, как если бы она, рискуя упасть, балансировала на краю пропасти.
– Моя мать? – пискнула она как безмозглый щегол. – О, ты, конечно, всегда была для меня матерью…
– Доминика. Ты моя родная дочь.
Она опустила голову на плечо сестры – нет, на плечо своей матери. Женщины, которая любила ее больше всех на свете. Теперь-то она поняла, почему.
– Все это время… Все это время ты была рядом. А я ничего не знала.
На ее макушку легла маленькая рука.
– Ты чувствовала, догадывалась в душе. Я не думала, что когда-нибудь ты узнаешь.
Жизнь сестры, ее собственная жизнь, все в этом мире оказалось не таким, как она представляла. У нее была мать, а значит…
– Кто был… – Моим отцом. Она сглотнула, не в силах произнести эти два слова. – Кто он, тот человек?
Волны трижды наплывали на берег и уползали прочь, прежде чем сестра ответила.
– Джон. Граф Редингтон. – Она убрала волосы у Доминики со лба. – Ты унаследовала его глаза.
– Отец лорда Уильяма? – Светловолосый великан, который когда-то давно восхищался тем, как она выписывает своим детским почерком слова молитвы. Pater noster , qui es in cailis …– Но как… – Она запнулась, не зная, как выразиться.
По виску сестры скатилась и исчезла в истонченных волосах слезинка.
– Он так интересовался нашими трудами. Не просто как патрон. Глубже. Когда он захотел научиться писать, настоятельница выбрала меня. Мы стали проводить много времени вместе. Сидели, изучали буквы. Наедине.
Наедине. Так близко, что между ними возник тот таинственный дух. Как между нею и Гарреном.
– Когда я поняла, что беременна тобой, то спрятала живот под балахоном пилигрима и отправилась к Блаженной Ларине за советом и помощью. И она сказала мне оставить тебя.
– Значит, я родилась здесь? Но как я очутилась в монастыре?
Сестра устало повела рукой.
– Джон отправил со мной кормилицу. Та выкормила тебя, а потом оставила у ворот. Он так гордился, что ты умеешь писать. Он хотел, чтобы монастырь стал для тебя домом, потому и опекал нас.
Место, где она стремилась обрести дом, всегда было ее домом.
– Матушка Юлиана знает обо мне?
Она покачала головой.
– Лорд Уильям?
– Нет.
– А его брат?
– Ты была только моим грехом.
Грех. Это слово не соотносилось с сестрой, и неважно, считала ли Церковь иначе.
Ледяными пальцами сестра нащупала ее руку и сжала с неожиданной для умирающей силой.
– Сохрани это в тайне, – выдохнула она. – Иначе… кому-то покажется, что дочь сэра Джона посягает на Редингтон, а это опасно…
– Я никому не скажу. Обещаю, – поклялась Доминика не из страха за себя, а ради репутации сестры. Незаконнорожденный ребенок, тем более девочка, не представлял для лорда Ричарда никакой угрозы. Кроме того, он и так желал ее смерти. Незачем давать ему новый повод. Она будет молчать, но знать, что замок Редингтон – ее родной дом, и этого ей будет достаточно.
Сестра с трудом сглотнула.
– Я пришла… поблагодарить ее. За тебя. Пока я жива.
– И проживешь еще долго-долго.
– У нас не осталось времени на ложь, – прохрипела сестра.
В голове Доминики роились обрывки слов, которые никак не желали складываться в молитву. Сестра права. Чудесного исцеления не будет. Господь уже сказал свое «нет».
Она поднялась с твердого земляного пола. Если рядом витает смерть, единственное, что можно сделать – облегчить сестре дорогу на Небеса.
– Я позову брата Иосифа, чтобы он тебя исповедовал. – Господь наверняка простит, если обряд совершит простой монах, а не священник.
Сестра удержала ее за юбку.
– Нет.
Наверное, она бредит, подумала Доминика, опускаясь на колени и осторожно высвобождая подол. Она всегда была очень набожна, почему же отказывается от последних обрядов?
