Текст книги "Дева и плут (ЛП)"
Автор книги: Блайт Гиффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Хорошо. – Она обмакнула перо в чернила и, прикусив кончик языка, принялась переписывать предложение на латыни. А между делом думала о том, что не смела произнести вслух. Церковь не права, отказывая людям в праве обращаться к Богу напрямую. Как и отказывая собакам в душе. Именно поэтому Библию необходимо переложить на язык простых людей. Чтобы бедняжка Джиллиан тоже могла говорить с Богом.
Она поставила точку и подняла перо.
– Вот. Salutem dicit. Это значит «Приветствие» на латыни. Теперь нам нужно придумать вступление. Например: «Обращаются к вам Джекин и Джиллиан из…» – Она вопросительно взглянула на Джиллиан.
– Из местечка близ Джекова Брода. Джекин заведует переправой.
– Но кому вы принадлежите? У какого лорда вы на попечении?
Джиллиан зашлась заразительным смехом, который Доминика не раз слышала в дороге.
– Скорее он на попечении у наших овец.
– Так не бывает, чтобы господин не заботился о своих людях.
– Нас в деревне осталось наперечет, так что мы живем сами по себе.
Это было ересью, нарушением мирового и Божьего порядка. Монахи и монахини были на попечении у Церкви. О сервах и рыцарях заботились господа, которым они верно служили. Все кому-то принадлежали. Все, кроме бродячих торговцев, которых она видела сегодня. И наемных рыцарей вроде Гаррена. О нем никто не заботился. А если ее прогонят из монастыря, то и о ней некому будет позаботиться.
И тем не менее Джекин и Джиллиан жили сами по себе и заботились друг о друге сами. Она задумчиво покрутила в пальцах перо.
– Сколько вы уже женаты?
– На Рождество было два года.
Доминика закусила губу, боясь задать следующий вопрос. Но ведь другого такого случая больше не будет.
– А каково это – быть замужем?
– Это будет записано в обращении? – нахмурилась Джиллиан.
– Нет. – Доминика покраснела. – Я просто спросила.
Джиллиан подалась вперед, щеки ее запылали.
– Ну, лично я не стала бы отказываться от замужества из-за Бога. С мужем я и так живу как у Христа за пазухой.
Доминика отказалась от замужества вовсе не из-за Бога. Просто ее никто не возьмет замуж.
– Какой он, твой муж?
– Он славный. Согревает мне ступни по ночам и нутро по утрам. Гнет спину на работе, но не чурается веселья. Характер у него покладистый, но я, конечно, свое место знаю, – закивала она головой. – И я не представляю себе жизни без мужа. В этом я со Вдовой согласна.
Доминике хотелось спросить, что она чувствует наедине с Джекином. Начинает ли ее тело таять, едва он до нее дотрагивается? Ощущает ли она, что их души связаны незримыми узами?
– Мне показалось… – она с трудом подбирала слова, – вы дарите друг большую радость.
Джиллиан еще пуще зарделась и огляделась по сторонам, словно опасаясь, что их могут подслушать.
– Ты увидала то, что не предназначалось для чужих глаз. Но да, в этом нам повезло. Нас до сих пор бросает в жар друг от друга.
– Но ты же знаешь, что это грех. Вам не боязно за свои души?
– Наш священник тоже учит, что это неправильно, но ведь Господь сам сотворил желание. И, вестимо, не без причины.
Доминика еще раз очинила перо и макнула его в чернильницу. В ее жизни могло быть только одно: или письмо, или это самое желание к Гаррену. Иметь и то, и другое разом ей не суждено.
– Что вы с Джекином хотите попросить у Ларины?
Джиллиан опустила голову и уставилась на колени.
– Ребенка.
Значит, несмотря на свою любовь, Джекин и Джиллиан были sine prole. Бездетны. Насколько Доминика разбиралась в предмете, со своей стороны они помогали Господу как могли. Значит, Джиллиан, скорее всего, бесплодна. По ее спине пополз холодок. Воистину им может помочь только чудо.
– Напиши, чтобы родился мальчик, – сказала Джиллиан.
Homo– вывела Доминика. И, оглядев написанное, на всякий случай уточнила – non femina.
– Что-нибудь еще?
Лист не был заполнен и наполовину.
– Здесь еще полно места. – Джиллиан оглядела лист и задумчиво похлопала пальцем по губам. – Попроси алое платье. И к нему золотое колечко с рубином.
Это больше походило на список подарков на Двенадцатую ночь, нежели на прошение пилигрима.
– Ты думаешь, стоит совершить паломничество, и Господь одарит тебя всем, что попросишь? – Они и за десять лет не скопят денег на такое платье.
– А как же иначе? – удивилась девушка. – Таков уговор.
– Но тебе все равно придется трудиться. Выращивать овец, рожать детей…
Джиллиан неловко заерзала.
– Лучше всего у меня получается трудиться в постели. – Она повела плечами. – Бог даст, никуда не денется.
Такой слепой веры Доминика не встречала даже у монахинь.
– Иногда Богу требуется помощь самого человека.
– Мы свое дело уже сделали – приняли паломничество. Теперь черед Бога. О, напиши еще про золотую цепь.
– Золотую цепь? – Ника заново ощутила тяжесть цепи, которую она примеряла, и пальцы Гаррена рядом со своими грудями.
– Да. – Джиллиан хихикнула. – Джекин хочет, чтобы я надевала ее в постель и носила голышом. Мы не сказали об этом священнику, когда спрашивали разрешения сходить в паломничество.
– Господь не всегда отвечает на наши молитвы так, как мы ожидаем, – сказала она, подражая сестре Марии, однако куда более едким тоном.
– Ты говоришь так, будто в тебе нет веры.
– Разумеется, есть. – Она отмахнулась от назойливого роя сомнений.
– А чего ты сама хочешь от Господа?
– Из мирских благ – ничего. Я хочу стать монахиней.
Язык внезапно споткнулся на привычных словах, и Доминике стало стыдно. Чем она лучше Джиллиан, когда точно так же самонадеянно верит в то, что Господь исполнит любое ее желание? Что это – вера или гордыня?
Джиллиан уважительно округлила глаза.
– Прости, я не знала. Тогда, понятно, вера в тебе есть. Но по мне такая жизнь хуже тюрьмы.
– О, для меня нет ничего желаннее. – Она вспомнила Редингтонский монастырь, такой маленький и такой родной. Крошечный дворик. Скрипторий, где она училась писать под присмотром сестры. Кусочек неба в оконце ее кельи. Кому-то такая жизнь и впрямь могла показаться тюрьмой.
– Некоторые, знамо дело, и в браке живут не лучше. – Джиллиан постучала по листу. – Напиши все-таки про цепь.
Aurum– дописала она о золоте и задумалась, какие желания вошли бы в ее список. И поняла, что перед полуночным свиданием с Гарреном уже не уверена ни в себе, ни в своих желаниях.
Кроме одного: вновь оказаться в его объятиях.
Глава 16.
По часовне призраками расползались монашеские песнопения. Лежа ничком на жестком полу, Гаррен притворялся, что молится, а сам ждал, когда, наконец, закончатся эти завывания. На месте Доминики он бы никогда не выбрал для встречи такое место. Устраивать свидания в храме Божьем казалось кощунственным даже ему, неверующему.
Колонны, взмывая ввысь, поддерживали невидимый в полумраке свод, где голодным стервятником притаился Бог, как и много лет назад, когда Гаррен, еще подросток, прижимался щекой к холодным камням и молился о своих родителях. Но они все равно умерли.
Угасла последняя нота, а с нею и последние солнечные лучи. Покорной поступью монахи направились к лестнице в дальнем конце нефа и разошлись по своим кельям. Гаррен остался в сумеречном безмолвии один. Царапнув по полу реликварием, он встал.
Не услышав бесшумных шагов, он заметил Доминику только в момент, когда она предстала перед ним, держа в одной руке свечу, а в другой, точно священную реликвию, – подаренный им пергамент.
– Ника…
Она приложила палец к губам и огляделась по сторонам. Волосы, растрепанные со сна, волнистым потоком ниспадали на ее груди, превращая девушку в золоченую статую.
– Принесли?
Он кивнул.
Из-под подола ее балахона виднелась ночная сорочка, а под нею белели в темноте босые ступни. Пол был холодным, и она по-детски подвернула пальцы.
– Сюда. – Она поманила его к нише, где перед статуей Богоматери трепетала свеча.
Там она, словно принося подношение к алтарю, положила на пол пергамент и поставила рядом свою свечу. Гаррен неохотно вложил в ее почтительно протянутые руки послание. Он обещал Уильяму доставить его в целости и сохранности, хотя и не сомневался, что человек, чьи слова были записаны на прекрасно выделанной телячьей коже, ныне был мертв.
– Не повредите печать.
Сложенная прямоугольником велень была для верности опечатана дважды – прошита по краю шнуром и скреплена красным воском, на котором стоял оттиск кольца Уильяма.
Она потерла большим пальцем печать с трещинкой в месте, где меч Редингтонов пересекал раскрытую книгу, затем осторожно поднесла пергамент к огоньку свечи и осмотрела его на просвет.
– Кажется, все в порядке, – сказала она, возвращая ему послание.
Он спрятал его за пазуху и взял ее за плечи, не давая отвернуться. Она пахла сладким ароматом недавнего сна.
– Ника, признайтесь. Это вы его написали.
Ее глаза сверкнули знакомым вызывающим блеском.
– Он просил меня никому не говорить.
Даже вам. Невысказанные слова больно ранили. Почему Уильям не доверился ему до конца?
Она, должно быть, заметила, что он вздрогнул, и погладила его по руке, словно залечивая рану.
– Он очень вам дорог, да?
– Я был для него братом, ближе данного Господом.
Даже в полумраке было видно, как она побледнела при упоминании Ричарда.
– Ника, скажите, что там написано, – настойчиво потребовал он, сжимая ее плечи, но она только покачала головой. – Прошу вас.
– Не могу. – Взглядом она умоляла его понять. – Я обещала.
Я хочу попросить тебя еще об одном, Гаррен. Присмотри за нею. Он согласился, но хорошо ли сдержал свое слово? Гаррен вздохнул.
– Хорошо. Пускай ваш секрет остается секретом.
Отпускать ее не хотелось. Взяв полные пригоршни ее медовых волос, он пропустил их сквозь пальцы. Она расправила плечи.
– Я должна признаться вам о другом.
Он отпустил ее волосы.
– Если хотите исповедаться, разбудите монаха. – Выслушивать очередные признания о нарушенных постах было выше его сил.
– Когда вы смиритесь с тем, кто вы есть?
Дьявол или Спаситель. Целиком она его не воспринимала.
– Когда вы смиритесь с тем, что я не такой?
Отблеск свечи ласкал ее щеку.
– Но мое признание касается вас.
Тлевшее в животе желание познать не только ее тело, но и мысли, переросло в острую потребность.
– Что ж, – пророкотал он. – Тогда я его выслушаю.
– Отвернитесь и не смотрите на меня, пока я буду говорить.
Я дьявол, а не святой! – рвалось у него с языка, но когда ее спина прижалась к его спине, он онемел. Под кожу проник жар ее тела, и под осуждающим взором Богоматери он ощутил себя мучеником, приговоренным к сожжению на костре.
– Теперь спросите, в чем я хочу признаться.
– В чем… – Слова камнем застряли в глотке. – В чем вы хотите признаться? – Пара-другая молитв, несомненно, искупит любые ее прегрешения – кроме тех, что она совершит с ним.
– Я думаю о вас по ночам.
Гаррен стиснул кулаки в попытке обрести над собою контроль.
– И что же?
Она развернула его кулаки и переплелась с ним пальцами.
– Я лежу в темноте и представляю, что вы лежите со мной рядом.
Он неловко повел бедрами, чтобы стало свободнее в шоссах, которые под напором плоти угрожали треснуть по швам.
– Ника…
– Погодите. Еще рано отпускать мне грехи.
– Я вообще не могу этого сделать.
– Это должны сделать или вы, или Господь.
На алтарь упала капелька воска. В дрожащем свете свечи раскрашенные синим глаза Богоматери блестели слезами. Я спас ее, Боже, подумал он, ошарашенный силой заполонившего его гнева. Ты ее не получишь.
– Тогда я.
Ее ладони слегка вспотели.
– Я чувствую на себе ваши руки. Представляю, как вы меня трогаете. Однажды я даже… – Она сжала его пальцы. – Однажды я трогала себя и мечтала, чтобы это были вы.
Из него будто вышла разом вся кровь.
Стоя с расставленными ногами, он, до предела твердый, беспомощно уставился вниз, не в силах совладать с тем, как отзывается на нее его тело.
– Где?
– Одну руку я положила на грудь, а вторую… – ее голос, казалось, вещал у него внутри, – вторую себе между ног.
Мир резко остановился. Тело закричало от желания. Он страстно захотел обнять ее. Осыпать ее ласками. Овладеть ею. И, пока не поздно, оставить. Пока у него есть на то силы. Пока Господь не успел ее отобрать.
Она ощутимо ослабла, опустошенная своим признанием, и ее ладошки выскользнули из его рук.
– Гаррен, что все это значит? Что мне делать?
Он повернулся и утонул в ее глазах, которые уже не горели ни верой, ни вызовом. Ее взгляд отчаянно цеплялся за него, как цеплялись только что пальцы.
– Закройте глаза. Покажите мне, где вы себя трогали.
– Я не могу.
Он обнял ее, лаская волосы дрожащими пальцами.
– Покажите.
Она вжалась в него, закрывая доступ к своим секретным местечкам, и пробормотала где-то около его сердца:
– Не могу.
– Я помогу вам. Только не открывайте глаза, что бы вы ни почувствовали. – Ибо мне не вынести того, что я в них увижу.
Большим пальцем он приласкал ямку у основания ее шеи, проник за ворот ее балахона и расправил ладонь, стараясь не задевать налитые груди.
– Здесь?
Она покачала головой.
– Покажите, где.
Она сместила его ладонь ниже и выдохнула, когда он через сорочку смял ее грудь.
– Здесь?
С закрытыми глазами она кивнула, по-прежнему держась за его руку. Он пропустил между пальцами кончик ее груди и легонько сжал, отчего она пискнула и часто задышала, толкаясь грудью в его ладонь.
Просунув вторую руку под низ ее балахона, он тронул поверх сорочки источник тепла в месте, где сходились ее ноги.
– И здесь?
Она напряглась, но не ответила, а просто зажала его ладонь между своими прохладными пальцами и жаром потаенного центра своего существа.
– Покажите мне, что вы делали, Ника.
Он ждал, не дыша, пока она к нему привыкнет, и когда она, вместо того, чтобы его направить, подалась бедрами ему навстречу, прижал увлажненную ткань сорочки к ее горячему естеству.
– Вот так? – Он вошел в нее кончиком пальца и ощутил, какая она мокрая.
Отдернув руку, она обняла его за шею и отвела бедра назад. Его палец выскользнул наружу. Верная своему обещанию, она не открывала глаз.
– Только это было не так прекрасно.
Его плоть упруго дернулась в ответ.
– Если позволите, я покажу, насколько прекрасным это может быть.
Медленным, осторожным движением он потянул край ее сорочки вверх по лодыжкам, выше колен, и, упиваясь ощущением ее кожи под своими ладонями, наконец добрался до белых, округлых бедер. Вновь нашел ее пальцем, и она, впуская его, развела ноги. Влажная, набухшая, она сжала его, задышала в такт его нежным толчкам, издавая тихие горловые стоны и обвивая руками его шею, ибо ноги отказались ее держать.
Он ничего не слышал кроме ее стонов и тяжелого стука своего сердца. Он хотел увезти ее далеко-далеко, чтобы никогда больше не отпускать, и напрочь забыл, кто он и где они, и что он обещал с нею сделать. Осталось только желание, снедавшее его – и ее – изнутри.
Когда она отпрянула, до него не сразу дошло, что случилось. Мало-помалу сознание вернулось к нему, и он вспомнил, где они, осознал, что он чуть было не натворил – чуть не овладел ею прямо здесь, на холодном и твердом полу часовни.
И задумался, в какой момент то, что было не более чем приятным способом достижения цели, стало для него самоцелью.
Слепо ступив назад, она натолкнулась на алтарную перегородку и осела на пол. Дрогнув ресницами, открыла глаза, медленно, как и он, возвращаясь из глубин потаенного мира, куда он ее увлек, в реальность.
– Опять приходил тот дух, – прошептала она, и шепот ее был полон смущения, страха и трепетного благоговения. – Как тогда, на болоте.
Он кивнул.
Сияние свечи выхватило из темноты опечаленные очи Богоматери.
Ника неотрывно глядела на него своими огромными глазами, как будто ждала, что у него проклюнутся рога или вырастут крылья. Как будто без этого она не могла дознаться до его истинной сущности.
Он сел с нею рядом и прислонился к деревянной перегородке. Взял ее за подбородок, с трудом усмиряя свои нетерпеливые пальцы.
Не сводя с него глаз, она погладила его по щеке, и он понадеялся, что отросшая щетина не слишком колется под ее пальцами.
– Поцелуйте меня, – попросила она, и ему стало стыдно за то, что он до сих пор этого не сделал.
Его язык окунулся в ее рот. Мягкие губы были такими податливыми, что голова вновь пошла кругом. К его пальцам льнули шелковистые медовые пряди, и когда поцелуй закончился, он потянул одну прядку, надеясь заодно вытянуть из нее улыбку.
Она улыбнулась, но улыбка вышла печальной.
– С лордом Ричардом я ничего подобного не испытывала.
Имя кинжалом вонзилось в живот, и его выбросило в реальность, к предательствам и гнусным обещаниям. Ладонями, все еще погруженными в ее волосы, он поднял ее лицо и заставил посмотреть себе в глаза, вспоминая, как Ричард приобнял ее у двери часовни.
– Что вы имеете в виду? Что он с вами делал?
Опустив голову, она какое-то время смотрела в пол. Потом перевела взгляд на него.
– Он пытался целовать… и трогать меня.
– И вы ему разрешали? – В глубине его затуманенного сознания всколыхнулась ревность.
– Нет, – ответила она. – Тогда я знала, чего хотела.
Ревность без следа растворилась в ненависти к себе. Чем он, по сути, лучше Ричарда?
– Ника, я не святой. – Он отпустил ее, чтобы она могла говорить, не отвлекаясь на его прикосновения.
– Если нет, то кто тогда я? Во имя чего Господь меня спас? Я думала, вы посланы, чтобы дать мне ответ. – Она встала и, покрутив бедрами, расправила помятую сорочку. – А вы вместо ответа подарили мне пергамент и эту влагу на белье. Но в моей жизни не может быть и того, и другого. И теперь мне нужно понять, какого выбора ждет от меня Господь.
Стоя, она перебирала его жесткие кудри, и он пожалел, что они не похожи на легкие, медовые волосы Уильяма. Пожалел, что не может предложить ей на выбор иную жизнь кроме жизни в монастыре, что не может превратиться из жалкого, лживого, бездомного наемника, который разрушит ее жизнь, в человека, которого она заслуживает.
Она подобрала с пола пергамент и подняла свечу.
– Исповедь подразумевает расплату за грех. Какое наказание мне принять?
– Никакого. – Боль в ее глазах была непереносима. – Наказан должен быть я. – Но он знал: вину за ее разрушенную жизнь будет невозможно искупить никаким наказанием.
– Думаю, Господь пошлет наказание нам обоим, – произнесла она.
Глядя ей вслед, Гаррен понял, что для него Господь уже подобрал наказание, и оно будет очень, очень мучительным.
Он потеряет ее. Как потерял всех, кто был ему дорог.
***
Выбежав из часовни, Доминика устремилась к арочной галерее, которая окружала монастырь. Будто там можно было спрятаться от жизни, как в детстве от смерти. Она бежала, спотыкаясь на ватных ногах, и думала о том, что Гаррен сказал правду. Он не был святым.
Она сама, как выяснилось, тоже.
Раньше она считала себя выше земных наслаждений. Лорд Ричард не раз пытался пощупать ее под юбками, когда они сталкивались на темных лестницах, но его поползновениям получалось сопротивляться без насилия над своей волей.
Однако для того, чтобы сопротивляться Гаррену, требовалась поистине железная воля, ибо с ним нужно было противостоять всему, что составляло его сущность – не только его ожесточенности, но и доброте, – всему, что делало его человеком, который любил людей больше Бога и ценил сегодняшний день выше, чем вечную жизнь. Вчера ночью она обещала Богу с открытым сердцем принять все, чему он может ее научить. Днем он привел к письму. Вечером ввел во грех.
И она возжелала его превыше своей бессмертной души.
Запыхавшись, она прислонилась к колонне, чтобы перевести дух, а потом запах кожи и чернил привел ее через незапертую дверь в святилище скриптория.
Здесь все было знакомо как дома. Она знала, что возле окна, где больше всего света, установлена доска для письма, что справа на ней стоит пузырек с черными чернилами, а слева – с красными. Что на раскрытом манускрипте лежит свинцовая пластина, отмечая место, где остановился переписчик.
Доминика прикрыла свечу ладонью и прислушалась, не поднялись ли монахи, чтобы служить утреню. Если ее застанут в скриптории, да еще со свечой…
Но искушение было слишком велико. Она развернула пергамент и провела ладонью по его шероховатой поверхности. Не велень, на котором писались книги на века, зато ее собственный. Она подготовит его так, как он того заслуживает.
Доминика осторожно установила свечу на доске, не обращая внимания на возбуждение, которое еще зудело у нее между ног, и на разъедавшее душу чувство вины. Она искупит свой грех – здесь и сейчас.
Отыскав пемзу, она шлифовала пергамент, пока не устала рука. Когда от старого текста остались только слабые следы, она натерла ладонь мелом, несколько раз провела ею по листу и в завершение разметила строки. Пергамент был готов услышать ее слова. Она обмакнула перо в чернила. Об этой темной ночи, пропитанной грехами и сомнениями, она не напишет ни строчки. Только о будущем.
Она вывела крупную, жирную «Я». Богу придется читать по-английски.
Поборов мимолетный соблазн украсить заглавную букву завитушками, она продолжила работу. Напевая себе под нос, она не замечала, как улетают ночные минуты, как монахи нараспев читают молитвы, служа утреню, как луна заглядывает через плечо. И старалась не замечать то волнительное ощущение, которое прокатывалось по телу всякий раз, когда она сжимала бедра.
Закончив, она с восхищением оглядела свою работу.
Я обновляю свою клятву.
Вот и все. На письме слова обрели реальность.
Это было испытание. Господь послал ей искушение, но она устояла. Завтра она скажет Гаррену о том, какой сделала выбор, и ему придется смириться. А Ларина… Ларина обязательно простит ее, ведь она оступилась всего единожды. Ну, хорошо, дважды.
Потирая затекшую шею, Доминика бросила взгляд на лежавшую в стороне рукопись, над которой трудился переписчик. Оценивая качество его работы, она прочла первые строки.
И моргнула, не поверив своим усталым глазам – настолько шокирующим был этот, пусть и записанный на латыни, текст.
Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина.
Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня.
Доминика ахнула. Не иначе Господь, заметив ее с небес, облек ее мысли в слова. Пламя вновь опалило ее груди и закружило между ног при воспоминании о ласках Гаррена.
Она прочла на обороте название. Песнь песней Соломона. Одна из книг Ветхого Завета.
Эту книгу монахини никогда не читали.
Трясущимися руками она закрыла чернильницу. Боже, не введи меня во искушение. Ее место здесь, в тихой обители монастыря. Через несколько дней они доберутся до усыпальницы, и Ларина подаст ей знамение.
Поджимая пальцы на холодных камнях пола, она вышла из скриптория. Сердце бешено колотилось в груди, разгоняя по телу волны тепла.
Какое наказание мне принять?
Она задержалась в дверях, вспоминая скрипторий родного монастыря и ту великую радость, которую испытывала, познавая буквы и обучаясь складывать их в слова. Что может превзойти наказание быть навек отлученной от любимого дела? Что может быть страшнее, чем утратить жизнь, о которой она всегда мечтала?
Ее пробрала дрожь.
Полностью утратить к ней интерес.
Глава 17.
Разыскивая наутро Гаррена, Доминика обошла весь монастырь. Заглянула она и в часовню, где решимость ее дрогнула в такт дрожащему огоньку свечи у статуи Богоматери.
Он нашелся в конюшне, где тепло пахло сытыми животными. При виде его загрубевших ладоней, гладивших гнедую лошадиную гриву, новая волна слабости поднялась к ее животу и опустилась к коленям.
Больше никаких сомнений – сурово напомнила она себе.
Расправляя на спине своего коня попону, он то и дело широко зевал. Доминика злорадно усмехнулась. Выходит, он тоже не выспался. Она зевнула следом за ним, и в этот момент Гаррен ее заметил.
– Хорошо спали? – с невеселой улыбкой спросил он.
Насупившись, она подавила зевок и уклончиво ответила:
– Не хуже вашего. – Когда она вернулась в спальню, то сиплые хрипы сестры вкупе с мыслями о нем продержали ее без сна до рассвета.
– Значит вы не спали совсем. – Он наклонился и подобрал с пола седло. – Как самочувствие сестры Марии?
– Ей будет тяжело ехать верхом. – Она погладила лошадиную гриву там, где только что были его ладони.
Гаррен понимающе кивнул.
– Поэтому мы наймем для нее телегу с ослом.
– Спасибо, – сдержанно ответила она, задушив в себе благодарность. Сегодня утром ему было отказано в добром отношении, иначе вести этот разговор было бы совсем тяжело. – Мне нужно поговорить с вами наедине.
Он забросил седло на спину Рукко и установил его поудобнее.
– Говорите здесь. Нас слышат только животные. – Он повернулся к ушастому ослу, который стоял в соседнем стойле. – Доброе утро, приятель. Ну что, готов к путешествию? – Он потрепал осла по холке. – Куда же они повесили твою уздечку…
– Вчера ночью… – заговорила она, обращаясь к его широкой спине, пока он перебирал развешенную на стене упряжь. Потом, умолкнув, сглотнула. – Посмотрите на меня, пожалуйста.
Он выполнил ее просьбу, и она немедленно о том пожалела. В его глазах, точно лучи солнца в листве, вспыхнуло нечто похожее на надежду.
Господь до крайности осложнил ей задачу.
Пока хватало мужества, она выпалила на одном дыхании:
– С Божьей помощью вы не дали мне утонуть, за что я вам благодарна. Однако меня смутило то, что Господь спас одну меня, но не мои записи. Я не знала, как это истолковать. Я думала, вы поможете мне с ответом, и потому… – Она перевела дыхание. – И потому я пришла к вам с признанием.
Глаза его потемнели, но продолжали смотреть на нее в упор. Осел требовательно толкнул его в бок, и он погладил его, не сводя с нее взгляда.
Она заговорила быстрее, торопясь покончить с самой сложной частью.
– Было глупо сомневаться в ответе, который я давно знаю. Мое место в монастыре. Господь даст мне знамение. Неважно, кто вы – святой, дьявол или просто человек, – но больше вы не сможете искушать меня. – Лгунья, лгунья! – закричало ее тело, трепеща под его взглядом, и она, чтобы заглушить его, почти сорвалась на крик: – Я не уступлю.
Закончив свою тираду, она вызывающе воззрилась на Гаррена. Щеки ее пылали.
– Оказаться женщиной вместо монашки – такая большая трагедия?
– Для меня – да.
– Наверное, я один знаю, кто вы на самом деле и чего на самом деле хотите.
Солома хрустнула у нее под ногами.
– Ничего вы не знаете. – Но знала ли она сама?
Он подхватил ее кисть и упрямо перецеловал все до единого пальчики, дразня кончиком языка чувствительные промежутки меж ними, пока из ее горла не вырвался стон.
Она хотела ощутить вокруг себя его руки. Хотела, чтобы его душа слилась с ее душою, чтобы он спас ее от одиночества. Но хотеть всего этого было нельзя.
Он прижал ее пальцы к губам.
– Что вы скажете, когда будете исповедоваться настоящему священнику?
Он знает. То, что творится у нее внутри – для него не секрет. Он знает, что с нею делают его ласки, знает, что она начинает слабеть от желания, когда он до нее дотрагивается.
– Почему вы хотите меня уничтожить?
– Я хочу спасти вас от жизни, которая вам больше не нужна.
– Неправда, нужна! – Она вырвала руку и испуганно уставилась на нее, как будто его поцелуи могли оставить на коже следы чернее чернильных.
– Чем так заманчива перспектива пожизненно славить неблагодарного Бога?
– Бог дарит мир и покой. – Сжавшись в комок под его беспощадным взглядом, она не чувствовала ни того, ни другого. – Место на небесах. – И еще одно. Самое важное. – Место, где можно писать, – прошептала она.
– Вы и сейчас пишете.
– Мне нужно нечто большее.
– Что именно, Ника? – Он взял ее за руки и накрыл их своими большими, квадратными ладонями, а взглядом срывал последние защитные покровы с ее души. – Скажите, что вам нужно?
Она отдернула руки.
– Пристанище! – Вся дрожа, она отвернулась и обхватила себя за талию, пытаясь удержать боль внутри. Глаза ее обожгло слезами.
Он обнял ее со спины, окружая своим телом, и она ненадолго позволила себе прилечь головой к его сердцу.
– Ника, но ведь свет не сошелся клином на монастыре. Мир огромен.
– Какая мне с того разница? – В коконе его объятий, под защитой его сильного тела, было невыразимо уютно, и она боролась с этим ощущением. – У меня нет денег, чтобы ездить по миру, как Вдова. Нет супруга, чтобы обо мне заботились, как о Джиллиан. Единственное, что у меня есть – это письмо. Единственное место, где можно заниматься письмом – монастырь. А единственный способ там остаться – стать монахиней. – Это признание далось ей тяжелее, чем все предыдущие. С каждым словом она говорила все громче. – Кроме монастыря у меня нет другого пристанища. Вы знаете, каково это – не иметь своего дома, быть никем и ничем?
Напротив, подрагивая ушами, жевал сено осел.
Гаррен замер, по-прежнему обнимая ее. Очень долго он молчал. А потом прижался лбом к ее макушке.
– Да, – выдохнул он, и ее волосы овеяло теплом его дыхания. – Я знаю. – Руки, обнимавшие ее, на миг напряглись и разжались.
Она слушала, как возится с упряжью и между делом негромко разговаривает с ослом. Когда она обернулась, лицо его было непроницаемым. Он словно опустил на шлеме забрало, и свет исчез из его глаз. Конечно, он знает. Он же Гаррен-из-ниоткуда.
Он повел осла наружу и на выходе задержался. Глаза его были пусты.
– Ника, ответов на ваши вопросы нет ни у меня, ни у вашего Бога, ни у кого-то еще. Ищите их в себе. – И он, не оборачиваясь, ушел.
Как ей последовать этому совету, если раньше все ответы исходили только от тихого голоса Бога, звучавшего у нее внутри?
Но пока Доминика смотрела, как он запрягает осла в телегу, у нее возникло ощущение, что она только что лишилась дома, о котором и не подозревала, пока не потеряла.
***
Гаррен шел последним, один. На его запястье свободно болтались поводья Рукко, а в ушах стоял кашель сестры. Две чашки травяного отвара не помогли. Позади скрипучей и узкой, как гроб, двухколесной телеги, шли, о чем-то перешептываясь, Доминика и Лекарь.
Вопреки всему, что произошло, он не мог отвести от нее глаз. Она созрела под его ласками, груди ее налились, синие глаза под дугами бровей стали темнее. Он сделал ее старше, печальнее, мудрее. Она станет еще печальнее, когда он сделает то, что должен.
А он, так или иначе, сделает это, ибо и без того был перед Уильямом в неоплатном долгу.
Мать Юлиана сказала, что ее жизнь почти не изменится. Ложь. О, ей по-прежнему будут доверять делать грязную работу, но она уже не будет жить в стенах монастыря, окруженная стайкой любящих сестер. Ее выдадут за какого-нибудь деревенского мужика, если вообще позаботятся выдать ее замуж, ведь у нее нет ни приданого, ни зажиточной родни. У нее нет ничего, кроме доброго имени.
А он отнимет у нее даже эту малость.
