Текст книги "Одри Хепбёрн"

Автор книги: Бертран Мейер-Стабли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Очень элегантная, одетая от Живанши, Одри играла роль Регины (Регги) Ламперт; она обожала эту непринуждённую женщину, уверенную в себе, – полную противоположность ей самой. Она как никогда боялась, как бы её сына Шона не похитили. Она исступлённо работала три недели, потом рухнула без сил, а затем снова с головой окунулась в работу ещё на три недели, нетерпеливо ожидая конца съёмок, чтобы вернуться в тишину Швейцарии.

Остаток 1962 года и первую половину следующего Одри отдыхала в Бюргенштоке с сыном или сопровождала Мела на съёмках. 29 мая 1963-го она приехала в Нью-Йорк, в гостиницу «Уолдорф-Астория», чтобы спеть «С днём рождения, дорогой Джек» на приёме, устроенном по случаю 46-летия президента Кеннеди – как Мэрилин Монро годом ранее.

Если не считать семейных проблем, фортуна ей улыбалась. «Шарада» пользовалась бешеным успехом у публики, а критика на все лады хвалила этот «неотразимый, увлекательный и утончённый фильм» («Верайети»), «полнейшее наслаждение» («Ньюсуик»), где актёры «изысканны, непринуждённы, блестящи и элегантны» («Нью-Йорк таймс»).

Можно понять, что Кэри Грант в одном из интервью того времени отмечал: «Единственный подарок, который я хотел бы получить на Рождество, – это немедленно сделать ещё один фильм с Одри Хепбёрн». Поэтому он был в списке кандидатов на роль профессора Хиггинса в экранизации «Моей прекрасной леди», но эта роль ему не досталась, тогда как, по иронии судьбы, заглавную роль получила Одри.

«МОЯ ПРЕКРАСНАЯ ЛЕДИ»

В один чудный майский день 1962 года Одри подошла к телефону в бюргенштокском шале, даже не представляя, что её ждёт. Звонил её агент Курт Фрингс. Для начала он посоветовал ей сесть. «“Моя прекрасная леди”, – сказал он с напускной непринуждённостью, – ты получила роль». Одри издала вопль радости. Она выбежала из комнаты, торопясь поделиться чудесной новостью. Мел был на Каннском фестивале, но баронесса находилась на втором этаже, в ванной. Одри постучала в дверь и прокричала что-то неразборчивое. Мать, принимавшая душ, решила, что начался пожар, и поскорее выскочила, завернувшись в полотенце... Потом взволнованная Одри бросилась к телефону – предупредить Мела. Он сказал, что вылетает первым же рейсом. Все отпраздновали хорошую новость: Мел в Канне, а Одри в Бюргенштоке, он – шампанским, она (никогда не любившая шампанское, слишком кислое и плохо действовавшее на голосовые связки) – кружкой пива в обществе баронессы.

Когда Джек Уорнер начал в 1956 году переговоры о приобретении прав на мюзикл по мотивам «Пигмалиона» Джорджа Бернарда Шоу, созданный Аланом Дж. Лернером и Фредериком Лоу, тот имел шумный успех на Бродвее. Права принадлежали телеканалу Си-би-эс. Торговались долгих пять лет и сошлись на пяти с половиной миллионах долларов. Таким образом, «Моя прекрасная леди» стала самой дорогой и кропотливой постановкой со дня основания киностудии «Уорнер Бразерс». После премьеры на Бродвее поползли слухи, что в киноверсии будут играть Одри Хепбёрн и Лоуренс Оливье. Называли также Ширли Джонс с Ричардом Бартоном или Джоном Гилгудом. Джек Уорнер с самого начала действовал с открытым забралом: хотя Джули Эндрюс и Рекс Харрисон, бесспорно, блистали в театральной пьесе, на главные роли, с учётом затрат на производство, требовались звёзды покрупнее. В роли профессора он хотел бы видеть актёра масштаба Рока Хадсона[44]44
  Рок Хадсон (Рой Гарольд Шерер-мл.) (1925—1985) – американский актёр кино и телевидения, известный главным образом ролями в мелодрамах, наиболее ярко воплощал типаж американского мужчины 1950-х годов – фактурного, обаятельного, уверенного в себе, но не очень умного.


[Закрыть], но тот отказался. За неимением лучшего Джек Уорнер в конце концов подтвердил ангажемент Рекса Харрисона, но наотрез отказался взять Джули Эндрюс. Он выбрал Одри.

Бесспорный выбор. Чтобы вернуть огромные деньги, заплаченные за право на экранизацию, Джеку Уорнеру была нужна мировая звезда. Джули Эндрюс, смирившаяся с решением киностудии, но разочарованная, предупредила соперницу: «Хотя очень вероятно, что у Одри будет огромный успех, ей следует опасаться двух ловушек. Две песни: “Подожди же, Генри Хиггинс, подожди” и “Я танцевать хочу” – нелегки для исполнения. Первая требует сильного голоса, у второй очень большой диапазон».

Энергичный импресарио Курт Фрингс начал переговоры в сентябре 1962 года. Договор был подписан 20 октября: актриса должна была получить миллион долларов в семь ежегодных выплат по 142 957,75 доллара с 1 июля 1963 года по 1 июля 1969-го. Такая система позволяла уменьшить налоги (хотя и относительно небольшие), которые взимали в Швейцарии с доходов Одри, кстати, владевшей не облагавшимися налогом счетами на Багамах и в Лихтенштейне. В случае задержки ей должны были выплатить компенсацию в 41 444,67 доллара или пропорциональную сумму за каждую лишнюю неделю или часть недели, если продюсеры выбьются из графика. Еженедельная компенсация составляла почти тысячу долларов. Кроме того, она пользовалась привилегиями для звёзд (личный шофёр, путешествие первым классом и т. д.).

Таким образом, гонорары Одри были впятеро выше, чем у Рекса Харрисона, которому пришлось довольствоваться всего 200 тысячами долларов. Актёр, переживший период неудач, познал новый взлёт, прогремев на нью-йоркской и лондонской сцене в роли едкого профессора Хиггинса, но в кино он уже считался вышедшим в тираж. Питер О’Тул, на 24 года его моложе, в ореоле славы после недавнего триумфа «Лоуренса Аравийского», в глазах Джека Уорнера был главным претендентом и, вероятно, получил бы роль, если бы его запросы не стали зашкаливать: 400 тысяч долларов в случае больших сборов. Рекс Харрисон наверстал упущенное, включив в свой контракт права на издание пластинок с записями песен. От него не отставал импресарио Одри, оговорив важный пункт в её контракте: если Одри будет достаточно хорошо петь в фильме, она также получит авторские права на фонограмму. Это означало, что она сможет положить в карман дополнительно несколько сотен тысяч долларов... Этим и объясняется беспокойство актрисы на всём протяжении съёмок по поводу звучания её голоса.

Когда Джек Уорнер официально объявил состав актёров нового фильма и полагающиеся им гонорары, Голливуд испытал шок. Однако, по словам Роберта Уинделера, биографа Джули Эндрюс, «мисс Хепбёрн пользовалась такой репутацией, что после шока, последовавшего за официальным объявлением, все россказни и ехидные сплетни быстро прекратились». Одри чувствовала окружающую враждебность. Рекс Харрисон пишет в автобиографии: «Одри пришлось также противостоять “чёрному пиару” со стороны прессы по поводу её огромных гонораров; в самом деле, журналисты и представители киноиндустрии в целом были на стороне Джули Эндрюс... Одри была очень чувствительной и не могла этого не заметить». И дальше: «В театре я так долго играл в этом спектакле вместе с Джули, что заменить её другой исполнительницей для меня было большой проблемой... Даже до того, как возникла проблема с песнями, бедняжке Одри пришлось пройти через испытание: заменить Джули в её роли без права на ошибку...»

Джек Уорнер поддерживал Одри, как мог. «В моём выборе нет ничего загадочного или сложного, – объяснял он. – При всём своём обаянии и способностях Джули Эндрюс известна лишь на Бродвее, тем, кто видел мюзикл. Но в тысячах городов США и за рубежом Одри Хепбёрн – звезда первой величины. Я должен знать, что побудит людей заплатить за билет в кино. И мне известно, что Одри Хепбёрн ещё никогда не знала коммерческих провалов». Джек Уорнер управлял киностудией твёрдой рукой, он был тёртый калач. Тем временем актёрский состав пополнился Стэнли Холлоуэем (Альфред Дулитл), Уилфридом Хайд-Уайтом (полковник Пикеринг). Чудесная Мона Уошборн играла экономку Хиггинса; Глэдис Купер – стройную и сардоническую мать Хиггинса; Теодор Байкел – лингвиста, который пытается на балу раскрыть обман Элизы, а Джереми Бретт – аристократа, который в неё влюбляется. Гениальный Джордж Кьюкор, так хорошо понимавший женскую душу и прослывший мастером по части работы с актрисами (он был любимым кинематографистом Гарбо и другой Хепбёрн), был назначен режиссёром – к великой радости Одри.

К моменту её приезда в Голливуд в конце мая 1963 года, к началу репетиций, она уже несколько месяцев брала уроки пения, одновременно стараясь приобрести акцент «кокни». Она хотела, чтобы всё было по-честному, и намеревалась петь сама. Для неё это было очень важно. Одри и Мел сняли большой дом в испанском стиле в районе Бель-Эр, сияющий свежей белизной, с бассейном и теннисным кортом. Они взяли с собой Шона и неразлучную с ним итальянскую няню – нежную толстушку Джину.

С самого начала Одри установила распорядок жизни, похожий на английский. Первыми её гостями стали Сесил Битон и Джордж Кьюкор. Подали чай «Эрл Грей», тосты с тонким слоем масла и рулет с вареньем, который Одри могла себе позволить, несмотря на диету. Битон внимательно рассматривал актрису, для которой должен был сделать костюмы. Он встревожился из-за того, «до какой степени худой она выглядела». Он не знал о её приступах анорексии, поскольку не упоминает о них в своих пухлых личных дневниках. Но, несмотря на худобу, бледненькое личико Одри светилось жизнелюбием. «Просто феномен, – отмечал Сесил Битон. – Рот, улыбка, зубы – всё обворожительно. Чудесное выражение глаз, и все прочие качества попирают привычные каноны красоты».

Джордж Кьюкор оказался более проницательным и постиг характер Одри. В самых первых сценах фильма, где она предстаёт юной хабалкой без комплексов, он пожелал, чтобы она выглядела скорее забавно, чем шикарно. «Примирить эти противоречия было нелегко», – писал Сесил Битон. На самом деле отношения между ними стали натянутыми и вскоре обострились, несмотря на временное перемирие, установившееся после вмешательства Джека Уорнера. Они столкнулись из-за Одри, каждый заявлял о своём приоритете и «праве собственности» на неё: Битон – как давний поклонник, доверенное лицо, фотограф и художник по костюмам, Кьюкор – как режиссёр, ревнующий ко всем. Во время съёмок Одри тратила драгоценные силы на то, чтобы попытаться восстановить мир между двумя своими наставниками.

В самую первую встречу Одри спросила Кьюкора: «Вы будете использовать в фильме мой голос?» «Да, – ответил тот, – если вы сможете исполнить песни удовлетворительно». Никакого конкретного обещания. Одри это встревожило. Речь шла не только о финансовых потерях, которые она могла понести, но о чувстве, которое преследовало её всегда: работа выполнена халтурно, если её должен дублировать кто-то другой. В этом случае правы будут те, кто думает, что она украла роль у Джули Эндрюс. Она с жаром принялась за запись песен. Однако Рекс Харрисон отказался записывать свои песни до съёмок, что ещё более усложнило задачу Одри. Хотя он никогда сверх меры не заботился о том, как сказываются его запросы на работе других людей, в данном случае его объяснения не вполне эгоистичны, поскольку основывались на следующих соображениях: «Я играю песни, а не просто их пою. И если записать их заранее, я не смогу перед камерой подладиться под фонограмму». Одри пришлось исполнять самые сложные номера с надеждой лишь на то, что впоследствии их можно будет записать заново, если её вокальные данные окажутся не на высоте.

Конечно, она уже пела на сцене в других фильмах, но в «Моей прекрасной леди» ей пришлось иметь дело с пуристом[45]45
  Пурист (от лат. purus – чистый) – букв. заботящийся о чистоте; сторонник строгого соблюдения правил.


[Закрыть] Аланом Джеем Лернером, который написал музыку к этому спектаклю вместе с Фрицем Лоу. Последний до конца боролся за Джули Эндрюс, поскольку, прекрасно понимая экономические побудительные причины Джека Уорнера, был убеждён, что успех фильма будет поставлен под угрозу, если доверить роль Элизы самой что ни на есть узнаваемой звезде, но не настоящей певице. Он поджидал Одри на повороте, «как пристрастный судья», опасалась она.

И когда звезда оказалась лицом к лицу с Андре Превеном, дирижировавшим оркестром из пятидесяти музыкантов, все эти страхи тяжким бременем легли на её плечи. Хотя Одри расширила свой диапазон на пять нот и, по словам Превена, «казалась счастливой и уверенной», дирижёр после писал: «По части музыки работа над “Моей прекрасной леди” была долгой и изнурительной. Одной из главных проблем было то, что Одри Хепбёрн не могла петь своим голосом. Она, бесспорно, была прекраснейшим созданием, какое только можно себе представить, к тому же совершенно очаровательной актрисой, но её голос, в особенности когда его подвергали безжалостному испытанию микрофоном “Синемаскоп”, был слишком слаб... Вот почему на помощь призвали Марии Никсон – превосходную дублёршу с богатым опытом».

Одри была окончательно убита, когда узнала, что из предосторожности все песни были записаны также Марни Никсон – профессиональной оперной и эстрадной певицей, которая пела за Дебору Керр в фильме «Король и я». Решение о том, какую запись использовать, – Марни Никсон или Одри (или смикшировать обе, вставив голос Марни там, где Одри не вытягивала ноты), оставалось непринятым, пока не был отснят весь материал. До конца съёмок никто не хотел давать окончательный ответ: если Одри заранее расстроится, это не принесёт ничего хорошего. Но она всё-таки расстроилась, поскольку чувствовала, что её роль не принадлежит ей одной, однако не показывала виду.

С начала репетиций в первых числах июня и до первого съёмочного дня 13 августа Одри репетировала по 12 часов в день. Репетиции танцев с Гермесом Паном. Репетиции песен со Сьюзан Сетон. Уроки кокни с профессором Питером Лейдфогдом, фонетистом из Калифорнийского университета Лос-Анджелеса – «американцем, который наверняка знает Лондон так же, как я – Пекин», шутила Одри. И бесконечные примерки и сеансы грима. Мел уже привык сглаживать напряжение между ней и студийными бонзами. Но с Джеком Уорнером нашла коса на камень. Уорнер лучше всех прочих голливудских воротил справлялся с капризами звёзд. Попытки Мела успокоить нервы жены или уверить её, что благодаря умелому дубляжу никто не заметит недостатков её пения, вызвали недовольство. Генри Роджерс, заведовавший отношениями Одри с прессой, видел в её ссорах с Мелом признак разлада в их семье. Эта накалённая атмосфера вскоре сказалась и на самом Роджерсе.

Съёмки в этой музыкальной комедии оказались самым большим вызовом, когда-либо принятым Одри. «В каком-то смысле Элиза – первый настоящий персонаж, которого я играла в кино, – сказала она. – В других ролях всегда была хоть малая частица меня самой; в этом же фильме от меня нет ничего». Ей каждый день приходилось спозаранку являться на киностудию – гораздо раньше статистов, – чтобы гримёры превратили её в «восхитительно неряшливую» цветочницу. Ей делали черноту под ногтями и за ушами, пачкали лицо, даже натирали волосы сажей и вазелином, чтобы через объектив они выглядели как можно более грязными. Её единственный «шик» (о котором знал только кое-кто из её коллег и техперсонала) заключался в том, чтобы опрыскиваться с ног до головы духами Живанши. На самом деле Одри не хотелось утратить свою обаятельность и походить на грязную девчонку из Ковент-Гардена. Она пыталась смягчить реалистическую «пачкотню», которую ей навязывали. Она позволяла пачкать ей щёки, чтобы показать, что ей не на что купить мыла, но хотела, чтобы это уродование было символическим. Но и тут руководство киностудии взяло верх. Актриса пережила неприятную неделю. В грязном драном платье с задранной нижней юбкой и топорщащимися во все стороны резиновыми панталонами она подбирала на студийной мостовой, выложенной круглыми булыжниками и покрытой грязью и пылью, несколько монет, которые презрительно бросил ей профессор Хиггинс. Мало того что приходилось чернить ногти, ей ещё покрывали тыльную сторону ладони каким-то жиром, чтобы руки казались грязнее. С каким же облегчением она, наконец, попала в дом Хиггинсов!

Во время съёмок какой-то посторонний человек, оказавшийся на съёмочной площадке, сказал, что у Одри самые прекрасные глаза на свете. Услышав этот комплимент, она ответила: «О нет! Возможно, самый лучший гримёр. Это всё заслуга Альберто». Итальянец Альберто Де Росси (гримировавший также Аву Гарднер и Элизабет Тейлор) работал с Одри на съёмках «Римских каникул». «Элизабет Тейлор с большими фиалковыми глазами ослепительна, – говорила актриса. – Рита Хейворт и Ава Гарднер по-настоящему красивы. Моё лицо в большей степени оригинально, чем красиво». Её изящное личико с большими выразительными глазами, теряющимися под непринуждённо лежащей чёлкой, порой делает Одри похожей на котёнка, слишком рано отнятого от матери. Гений грима с киностудии «Парамаунт» Уолл и Уэстмор утверждал: «Перед камерой лицо Одри – это “глаза и напряжение”. С ней вся штука в том, чтобы использовать очень лёгкий тон. Лёгкий макияж отражает свет, и её лицо кажется от этого здоровее».

Знаменитый кинооператор Джек Кардифф считал, что цвет лица – лишь самый малый из её недостатков: «Главный изъян заключается в форме её челюсти. Нужно сосредоточиться на её больших карих глазах». И далее: «Одри превратила свои брови в символ, подчёркивая их, чтобы они выглядели более густыми и чёрными. Я снимал её в “Войне и мире”, и дело не шло. Я попросил её смягчить их изгиб и умерить цвет. Она согласилась. Но у этой женщины под изящной внешностью таится стальная воля».

Стиль Одри утвердился, потому что она олицетворяла собой дух того времени. Её лицо, возможно, имело слишком квадратную форму, но она умела исправлять свои недостатки, принимая нужную позу, как её научил Ричард Аведон во время первых фотосессий. Она была похожа на портрет работы Модильяни, где различные искажения не только интересны сами по себе, но и образуют гармоничное целое. «Она обращает все недостатки своего лица в свою пользу, и это самое главное», – считала художник-гримёр Барбара Дейли.

В зеркале Одри всегда отражалось несовершенное лицо. Она взяла в привычку высмеивать себя, никогда не веря тому, что говорили другие. Её глаза «слишком маленькие», их непременно надо подводить. То же самое – с подбородком. Однажды в Швейцарии она явилась к своей соседке Дорис Бриннер (бывшей жене Юла Бриннера и своей близкой подруге) без макияжа, чтобы та как следует на неё посмотрела. «Взгляни, какое квадратное у меня лицо», – сказала она. Впоследствии Дорис Бриннер всегда звала её «Одри Квадрат».

«Моя прекрасная леди» и две ипостаси героини подвергли Одри тяжкому испытанию, поскольку она больше съёмочного времени была нищенкой, а не леди. Сесил Битон впоследствии признал, что Одри не следовало играть эту роль. Сцена, которая давалась ей труднее всего, – когда юную хабалку вводят в бальную залу. Одри чувствует себя вольготнее, когда надевает роскошное белое облегающее платье, созданное Битоном специально для неё, чем в роли жалкого дитя бедных кварталов. Первые эпизоды с Элизой Дулитл относятся к наименее естественным сценам, сыгранным Одри. Она не вошла в образ своей героини. Эта роль противоречила её характеру. Она задействовала свой актёрский опыт, но напрасно. Кроме того, она жалела, что не может в полной мере воспользоваться чудесными нарядами, придуманными Битоном, поскольку у Элизы весьма скудный гардероб – по крайней мере пока гусеница не превратится в бабочку. В рабочем зале фотографа Одри с завистью смотрела на эскизы костюмов, предназначенных для «аристократической» массовки. Она сказала Битону: «Я не хочу играть Элизу. У неё мало красивых нарядов. Я хочу щеголять вот в этом».

«Моя прекрасная леди» – один из последних фильмов, в котором задействованы таланты целой плеяды мастеров: около дюжины женщин придавали законченный вид историческим костюмам, прикалывая эгретки на тюрбаны, нашивая фальшивый жемчуг, прикрепляя к корсажам букетики искусственных пармских фиалок, плетя целые метры затейливых кружев и лент, даже вышивая зонтики для «бомонда».

Одри начала примерять шляпы и драпироваться в шёлковые шали, а потом разошлась и проскользнула в примерочную, откуда вышла в элегантном туалете дамы из приличного общества. Пока она прохаживалась лёгкой походкой между столами на подставках, портнихи аплодировали ей, как на парижских модных дефиле. В конце концов Джек Уорнер согласился выделить дополнительные деньги, чтобы Сесил Битон сфотографировал Одри в костюмах из «Моей прекрасной леди». Это одна из её самых блестящих фотосессий. Для всех она была самой красивой женщиной своего времени. После этих снимков сомнения Одри по поводу собственной внешности развеялись. «Сколько я себя помню, я всегда хотела быть красивой, – написала она Битону в благодарственной записке. – Рассматривая эти фотографии проплюй ночью, я убедилась, что была такой хотя бы на короткое время... благодаря Вам».

С самого начала, с того майского дня, когда Кьюкор, Битон и Лернер пришли к ней в гости в Бель-Эр, Одри была убеждена, что фильм должен получиться «волшебным». «Это будет фильм, о котором мы все долго станем вспоминать, – заявила она «великолепной тройке». – В нём собраны чудесные таланты, все правы, все счастливы. Выше уже некуда! Этим надо воспользоваться». Кьюкор быстро обнаружил, что у Одри слова не расходятся с делом. «У неё нет ни претензий, ни капризов. Иногда она даже может повеселиться, – рассказывал режиссёр. – Во время одной сцены, например, ассистент режиссёра должен был всё время поддерживать её в мокром виде. Она всех удивила, когда вырвала у него шланг и окатила его с ног до головы!»

Её отношения с Рексом Харрисоном были дружескими, но не особенно сердечными. Он считал «Мою прекрасную леди» своим спектаклем. Харрисон не уступал Одри ни пяди, когда мог проявить себя как актёр, и, естественно, сильно выигрывал, когда наступало время петь. Его здоровье подвергалось суровому испытанию, поскольку он пытался вылечить от алкоголизма свою новую жену Рэчел Робертс (на которой женился после смерти Кэй Кендалл). Он также не спускал глаз с Джорджа Кьюкора. Тому пришлось потратить безумно много времени, чтобы убедить Рекса, что он не отдаёт предпочтение Одри, что, естественно, не улучшило отношение к нему актрисы.

На самом деле в работе над фильмом участвовало слишком много перфекционистов. В особенности Рекс Харрисон задавал хлопот другим. Стремясь всё довести до совершенства, он часто требовал дополнительных дублей. Это не устраивало Одри и этим же объясняется, почему, в особенности в первых эпизодах, она играет без своей привычной непосредственности. Сесил Битон узнал от баронессы ван Хеемстра, что Одри вся на нервах. Хотя она никогда этого не показывала, у неё часто сосало под ложечкой. Но вот случилось так, что подавляемые ею чувства вырвались на волю совершенно непредвиденным образом.

Она только что закончила предварительную запись песни «Не правда ли, чудесно?» в студии, куда был закрыт доступ посторонним, за исключением Мела Феррера. Кьюкор позвал её в гримёрку и сообщил новость, о которой только что узнал: президент Кеннеди смертельно ранен в Далласе. Одри бросилась на кровать и спрятала лицо в ладонях, вспоминая о том, как всего несколько месяцев назад пела «Хеппи бёздей» на чествовании президента. Потом встала и заявила: «Надо сказать это съёмочной группе... надо что-то сказать». По воспоминаниям Кьюкора, она решительно направилась к помощнику режиссёра, державшему рупор, «взяла его у него из рук и, в своей юбчонке и платке замарашки, влезла на стул». Все застыли от удивления. Звонким взволнованным голоском Одри объявила новость и попросила почтить память президента минутой молчания: «Помолитесь или сделайте то, что подсказывает сердце». Она слезла со стула, опустилась на колени на фальшивые булыжники Ковент-Гардена и прислонилась головой к спинке стула, чтобы помолиться. «Мир праху его, – сказала она вслух через пару минут. – Упокой Господи его душу». Потом, словно в трансе, вернулась в свою гримёрку. Некоторое время спустя Кьюкор заглянул к ней – она лила слёзы в три ручья. Что стало причиной такого выплеска чувств у женщины, взявшей себе за правило никогда не выражать свои эмоции прилюдно? Без сомнения, потрясение, вызванное страшной новостью, как она скажет позже: «По традиции, принятой в английском и американском театре, любую трагическую новость труппе сообщает актёр, исполняющий главную роль. Я просто сделала то, что была обязана сделать». Но ужасное событие позволило Одри дать волю эмоциям, которые ей часто приходилось подавлять во время этих особенно трудных съёмок.

На поддержку Мела рассчитывать не приходилось. В это время он снимался в фильме студии «Уорнер Бразерс» «Секс и незамужняя девушка» и объявил, что потом станет режиссёром Одри в киноленте «Изабелла, королева Испании» с бюджетом в пять миллионов долларов. Однако в Голливуде ходили стойкие слухи о разладе в их семье, и каждая съёмочная группа распускала тысячу сплетен. «Её брак в то время был уже непрочным, – уверяла Мона Уошборн, английская актриса, игравшая экономку Хиггинса. – Мне не слишком понравился Мел, которого я видела несколько раз, когда он заходил на площадку. Он был снисходителен со мной, наверное, потому, что у меня была небольшая роль. Я думаю, он дико завидовал Одри. Во всяком случае, не думаю, чтобы он был с ней нежен. Но я просто восхищалась Одри: она никогда не опаздывала, всегда знала свои реплики и по-настоящему упорно работала». «Брак Одри и Мела, – продолжает она, – трещал по всем швам, о их неладах было всем известно. Хотя Одри по-прежнему на людях утверждала, что их отношения крепки, и хотя она ещё зависела от Мела в некотором отношении, часто было слышно, как они ссорятся в её гримёрке».

Помимо проблем в личной жизни, Одри страдала от напряжения и тревоги. На этих дорогостоящих съёмках множество мелочей отнимало все силы. По счастью, Сесил Битон всячески о ней заботился: то поправит прядь волос, то подскажет что-то по поводу грима, выберет брошку, выигрышный аксессуар... Кьюкор, которого Джек Уорнер держал в ежовых рукавицах, предпочитал не рисковать: всё перепроверялось, делались даже запасные дубли «на всякий пожарный».

Наряду с этим Одри, чтобы не отвлекаться на постоянное мельтешение людей на площадке, попросила поставить чёрные ширмы в стратегических местах. Членам съёмочной группы было приказано не попадать в поле зрения актрисы во время съёмок и даже репетиций. На бунгало, служившем ей гримёрной, повесили табличку «Без разрешения не входить». Домик обнесли забором, благодаря чему её йоркширский терьер мог скакать там без опаски; но этот забор ясно свидетельствовал о её желании отгородиться от других.

Рекс Харрисон изменил своё отношение к ней; он принялся её отчитывать на манер Хиггинса (вернее, на свой собственный, поскольку Лернер и Лоу писали эту роль под него) и отказывался подавать ей реплики, когда её снимали крупным планом. Эту работу поручили помощнику режиссёра, чем и объясняется то, что во время некоторых диалогов камера слишком долго задерживается на Одри. Однако в своих воспоминаниях Рекс Харрисон не скупится на похвалы: «Одри просто великолепно сыграла свою героиню, чем внесла решающий вклад в успех фильма».

Образец профессионализма, она, однако, пару раз всё-таки вспылила. Она недосыпала и худела. Устав, она накричала на оператора и тотчас извинилась перед ним. «Одни люди взрываются, другие нет, – говорила она. – Мне говорят, что нельзя всё держать в себе, но когда вспылишь, потом всегда приходится извиняться... Мне кажется, я должна просто выпускать пар».

Напряжение стало спадать по мере того, как Элиза сменила лохмотья уличной девчонки на элегантные наряды дамы из высшего общества: этот переход улучшил настроение Одри. Ей больше не делали жуткую причёску, на которой настаивал Сесил Битон и которую Одри не любила, потому что её лицо казалось ещё более квадратным. Её больше не заставляли быть неуклюжей (для этого Битон велел ей привязывать грузики к щиколоткам, чтобы подражать походке Элизы по булыжной мостовой). Благодаря метаморфозе своей героини, Одри с облегчением стала самой собой. Когда её нарядили в бальное платье Элизы, она больше походила на принцессу, чем на леди. Эта роль была как раз для неё. Хосе Луис де Вильялонга вспоминал: «В Букингемском дворце королева какое-то время с ней поболтала. И, конечно же, была ею очарована. Уходя, королева-мать шепнула на ухо дочери: “She is one of us” (“Она одна из нас”). У Одри были те же утончённость и элегантность».

В одном эпизоде «Моей прекрасной леди» Одри в белоснежном платье в стиле ампир, с причёской из сложного переплетения накладных кос, заколотых шпилькой с бриллиантом, с бриллиантовым колье на длинной шее, в белых атласных перчатках выше локтя царственно появляется на площадке в сопровождении Рекса Харрисона и Уилфрида Хайд-Уайта. Всё словно замирает. Массовка в бальной зале, разряженная в пух и прах, выстраивается в ряд и с любопытством смотрит на раскрывающиеся двери. Когда появляется Одри, все разражаются рукоплесканиями, и она останавливается. Съёмочная группа ей аплодировала. «Было такое странное чувство, – вспоминал Битон, – что принцесса из “Римских каникул” стала королевой».

Этот фильм – лебединая песня мюзикла – вымотал у Одри все силы. Она слегла от вирусной инфекции. Работу прервали на три дня; в это время она отдыхала и, в виде исключения, позволила врачам давать ей снотворное. К ней приехала мать, которая теперь часть года жила в Сан-Франциско. Потом работа возобновилась, но Одри продолжала терять в весе и снова начала курить сигарету за сигаретой, хотя раньше сократила потребление табака, чтобы не испортить голос.

Но игра не стоила свеч. Настал день, когда она узнала, что её исполнение вокальных номеров сочли недостаточно хорошим. Весь репертуар Элизы будет петь Марни Никсон. Крайне подавленная, Одри заявила, что, значит, выполнила свою работу лишь наполовину. Она попросила, чтобы её отпустили домой, и после призналась, что чувствовала себя, словно девочка, провалившаяся на экзамене.

Одри закончила сниматься в «Моей прекрасной леди» за несколько дней до Рождества 1963 года. Праздники она провела с Шоном и Мелом в Бюргенштоке. Она не торопилась вновь приниматься за работу и все сценарии, которые присылал ей Курт Фрингс, складывала в сейф в своём кабинете, даже не взглянув на них. Так она отказалась от роли в «Гении» (режиссёр Отто Премингер), от участия в англо-египетской ленте «Нефертити», от музыкальной комедии Мишеля Леграна «Девушки из Рошфора», в которой она должна была сыграть сестру персонажа Брижит Бардо (эта роль впоследствии достанется Катрин Денёв), а также от Джульетты в «Ромео и Джульетте» (режиссёр Франко Дзеффирелли отдаст эту роль Оливии Хасси).

Но вместо того чтобы с облегчением вернуться в мир и покой комфортного Бюргенштока, она отдохнула лишь несколько недель и поехала с мужем во Францию, Италию и Испанию, поскольку Мел снимал или продюсировал серию из трёх фильмов. Их с Одри договор (всегда быть вместе) соблюдался, но теперь уже в ущерб их удобствам и душевному покою. Одри решила сохранить брак любой ценой, поэтому она держала себя в руках и не срывалась на крик.