Текст книги "Бенефис"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Просить прощения
Пер. Л. Беспалова

Ранним утром – в городе в эту пору стояла изнурительная жара – полицейская машина, патрулировавшая Канал-стрит[18]18
  Канал-стрит – улица в Нижнем Манхэттене, район бедноты.


[Закрыть], притормозила у обочины, и один из полицейских – в машине их было двое – высунулся из окна и поманил пальцем старика в черном котелке, старик нес за спиной большую картонную коробку, привязанную бельевой веревкой к плечу, в руке – другую коробку, поменьше.

– Эй, ты!

Но разносчик, то ли не расслышав оклика, то ли пропустив его мимо ушей, шел себе и шел. Тогда полицейский, что помоложе, рванув дверь, выскочил из машины. Подошел к разносчику, ухватил за коробку и развернул легко, точно перышко. Разносчик ошеломленно вытаращил на него глаза. Это был согбенный ссохшийся старик. Его огромные глазищи загорелись, точно в них лампочки зажгли, полицейского даже оторопь взяла, правда, ненадолго.

– Ты что, глухой? – сказал он.

Разносчик зажевал губами, что позволяло предположить – так оно и есть, но после некоторой паузы возопил:

– Почему вы толкаетесь? – Сила его вопля снова огорошила полицейского.

– Ты почему не остановился, когда я тебя окликнул?

– А я знаю, что вы звали меня? Или вы назвали мое имя?

– Как тебя зовут?

Разносчик стиснул редкие желтые зубы.

– И где твоя лицензия?

– Что это такое – лицензия? Кто это такой?

– Ты эти шутки брось… лицензия на торговлю вразнос. Мы же видим, ты торгуешь вразнос.

Разносчик не отрицал этого.

– Что у тебя в большой коробке?

– Сто ватт.

– Сто чего?

– Лампочки.

– А в другой что?

– Шестьдесят ватт.

– Ты что, не знаешь: торговать вразнос без лицензии запрещается.

Разносчик молча озирался по сторонам, но на улице не было ни души, если не считать второго полицейского в машине, а он сидел, закрыв глаза: видать, недоспал и теперь наверстывал упущенное.

Полицейский, тот, что на тротуаре, открыл черную штрафную книгу:

– А ну, дедок, выкладывай, где живешь?

Разносчик изучал трещины на асфальте.

– Чего ты там, Лу, – позвал другой полицейский из машины. Он был постарше, хотя и не такой старый, как разносчик.

– Погоди, Уолтер, тут старикан фордыбачит.

Карандаш его вонзился в разносчика – он по-прежнему разглядывал асфальт, но тут прервал молчание и сказал, что у него нет денег на лицензию.

– А на лампочки есть? Не знаешь разве: если ты не платишь, что положено по закону, ты обкрадываешь город?

– …

– Что молчишь? Отвечай.

– Лу, может, хватит?

– Тебе, может, и хватит, а у меня этот козел заговорит.

Второй полицейский, не спеша, вылез из машины – дюжий, седоватый, багровое лицо его блестело от пота.

– Мистер, что бы тебе не ответить на его вопросы?

Разносчик, окоченев, смотрел в пространство между ними. К этому времени вокруг сгрудились любопытные, но Лу манием руки велел им разойтись.

– Ах так, подмогни-ка мне, Уолтер. Отвезем этого красавца в участок.

Уолтер недоуменно посмотрел на Лу, но тот сказал:

– Сопротивление при исполнении служебных обязанностей.

Схватил разносчика за руку и потянул за собой. Коробка с лампочками соскользнула с плеча разносчика, он упал на колени.

– Вейз мир[19]19
  Горе мне (идиш).


[Закрыть].

Уолтер помог разносчику подняться, полицейские подсадили его в машину. Полицейский помоложе подтащил большую коробку к машине, открыл багажник и боком впихнул ее туда. Когда они отъехали, человек, стоявший у одного из магазинчиков, поднял вторую коробку и крикнул:

– Эй, другую-то забыли, – но полицейские не обернулись, а разносчик, похоже, не слышал.

* * *

Дорога в участок вела мимо Бруклинского моста.

– Слушай, Лу, – сказал Уолтер. – Сделай крюк, ладно? Поедем по мосту, остановимся у моего дома: у меня ноги взопрели, да и рубашку хочу переменить.

– Сначала доставим этого фрукта в участок.

Но Уолтер настаивал, уверял, что они в два счета управятся, и Лу хочешь не хочешь, а пришлось везти Уолтера домой. Пока ехали к Уолтеру – от моста до его дома было рукой подать, – оба не проронили ни слова; дом стоял на симпатичной тихой улочке трехэтажных кирпичных домиков, окаймленных по фасаду чуть отступя от обочины не так давно посаженными молодыми деревцами.

Выходя из машины, Уолтер сказал разносчику:

– В Германии тебя б за такое убили. А он всего-то и хотел тебя оштрафовать, заплатил бы доллар – и все дела. – И поднялся на каменное крыльцо.

Чуть погодя, Лу надоело ждать, он погудел раз-другой. На втором этаже отдернули штору, и Уолтер – в исподнем белье – крикнул:

– Еще пять минут, Лу, вытру только ноги.

Уолтер спустился, они проехали несколько кварталов назад и въехали на мост. Посередине моста им пришлось притормозить: машины шли вереницей, одна впритык за другой, тут разносчик открыл дверь и – чего они никак не ожидали – поковылял по мосту, чудом увертываясь от трейлеров и грузовиков, двигавшихся навстречу. Перебежал пешеходную дорожку и вскарабкался – откуда только силы брались – на перила моста.

Однако шустрый Лу тут же кинулся за ним и ухватил разносчика за полу в тот самый момент, когда тот готовился спрыгнуть с перил.

Лу рывком стащил разносчика на землю. Тот грохнулся затылком об асфальт, котелок подпрыгнул, завертелся и упал к его ногам. Сознания, как бы там ни было, он не потерял. Лежал на асфальте, стенал и раздирал пальцами – ну когти и когти – грудь, руки.

Полицейские стояли, смотрели на него, не зная, что предпринять, – крови не было видно, значит, он не поранился. Они обсуждали, как им поступить, когда мимо проходила толстуха – глаза ее слезились, голова, несмотря на жару, была замотана белым платком, на пухлой руке висела большая корзина с солеными крендельками по пять центов – и остановилась полюбопытствовать, что тут стряслось.

Увидев старика, она обратилась к нему:

– Блуштейн! – но он не поднял на нее глаз – продолжал раздирать руки.

– Вы его знаете? – спросил толстуху Лу.

– Это Блуштейн. Я его встречаю тут по соседству.

– Где он живет?

Она задумалась, но, видно, не знала.

– Отец мне говорил, что у него был свой магазин на Второй авеню, но он его потерял. Потом умерла его хозяйка, ну и дочь сгорела – пожар случился. А у него у самого чесотка, его в больнице лечили-лечили, а не вылечили. Говорят, он продает лампочки вразнос.

– Адрес его знаете?

– Я – нет. Что он сделал?

– Какая разница, что он там сделал или не сделал, – сказал Уолтер.

– Пока, Блуштейн, мне пора на школьный двор, – оправдывалась толстуха. Подняла корзинку и понесла свои крендельки по мосту.

Блуштейн уже перестал раздирать грудь, смирно лежал на асфальте. Солнце светило ему прямо в глаза, но он и не думал заслонить их.

Лу – кровь отхлынула у него от лица – посмотрел на Уолтера, Уолтер сказал:

– Отпусти его.

Они подняли старика на ноги, отряхнули его пиджак от пыли, напялили на голову помятый котелок. Лу сказал, что он сейчас достанет лампочки из машины, но Уолтер возразил:

– Позже, довезем его до конца моста.

Они подсадили Блуштейна в машину и несколько минут спустя выпустили из машины вместе с коробкой неподалеку от того места, где наткнулись на него впервые.

* * *

Однако в тот же день, когда Лу после вечернего объезда отвез его домой, Уолтер, выйдя из машины, увидел – и сначала глазам своим не поверил, – что Блуштейн собственной персоной стоит перед его домом, ждет.

– Эй, Лу, – позвал он, но Лу уже успел отъехать, и он оказался с разносчиком один на один.

Блуштейн – при коробке с лампочками – выглядел примерно так же, как и утром, разве что во вмятину на котелке набилась пыль, да и веки набрякли от усталости.

– Чего тебе надо? – спросил Уолтер.

Разносчик пожевал губами, потом указал на коробку:

– Маленькая коробка лампочки.

– Ну и что с твоей коробкой?

– Что вы с ней сделали?

Уолтер напряг память, вспомнил, что у старика была еще одна коробка.

– А ты, часом, не вернулся и не припрятал ее? – Он был строг.

Блуштейн смотрел в сторону.

Полицейский изнывал от жары.

– Будь по-твоему, постараемся найти твою коробку, но сначала мне надо поужинать: я проголодался.

Поднялся на крыльцо, хотел было что-то добавить, но тут из дома вышла женщина, он снял перед ней шляпу и вошел в дом.

После ужина он предпочел бы посидеть, послушать радио, но вместо этого пришлось снять форму, сказать, что он прошвырнется до угла, и спуститься – нет, не так он хотел провести вечер – вниз.

Блуштейн стоял на том же месте.

– Моя машина в гараже. – Уолтер не спеша двинулся к гаражу, Блуштейн следовал за ним по пятам, ящик с лампочками взвалил на спину.

В гараже Уолтер знаком велел разносчику сесть в машину. Блуштейн положил коробку на заднее сиденье, сел подле. Уолтер поехал через мост к Канал-стрит, к тому месту, где они забрали разносчика.

Припарковался, зашел в один за другим три магазинчика, показывал жетон, справлялся: не знают ли, кто забрал лампочки, которые они забыли на тротуаре. Никто не знал в точности, однако в третьем магазинчике продавец сказал, что ему сдается, будто коробку взял парень, живущий по соседству, и сообщил Уолтеру его имя и адрес.

Прежде чем вернуться в машину, Уолтер заскочил в бар, пропустил пару-другую кружек пива. На четвертой кружке его осенило, и он позвонил в бюро забытых вещей, но там ему сказали, что электрических лампочек сегодня не поступало. Выйдя, Уолтер спросил Блуштейна: сколько лампочек было в ящике?

– Пять дюжин.

– И почем они оптом?

– По восемь центов.

– За все про все будет четыре восемьдесят, – подсчитал Уолтер. Вынул из кошелька бумажку в пять долларов, протянул Блуштейну, но тот ее не взял. – Чего тебе нужно, орденом, что ли, тебя наградить?

– Маленькая коробка лампочки.

Уолтер пошутил:

– За маленькой коробкой тебе придется маленько прокатиться.

И они поехали по адресу, который дали Уолтеру, но никто не знал, где парень, взявший лампочки. В конце концов с верхнего этажа спустился лысый крепыш в исподней рубахе и сказал, что он дядя того парня и что Уолтеру нужно.

Уолтер заверил, что у них к его племяннику ничего нет.

– Просто он знает, где лампочки, которые мы по оплошности забыли на тротуаре, когда производили задержание.

Дядя сказал, что, если у них к племяннику ничего нет, он даст им адрес клуба, глядишь, они его там и застанут. Клуб находился еще дальше от центра, в Ист-Сайде.

– Ерунда какая-то, – бормотал себе под нос Уолтер, выходя из дома. Он подумал: хорошо бы потянуть время, вдруг Блуштейн возьмет и сам уйдет, поэтому он заглянул в пивную, пропустил кружечку, потом еще пару-тройку, пока посмотрел десять раундов бокса по телевизору.

Вышел он распаренный от пива.

Блуштейн не ушел.

Уолтер почесал под мышками.

– Чем, интересно, лечатся от чесотки? – спросил он.

Когда он сел за руль, у него мелькнула мыслишка, что он захмелел, но его это не остановило, и он поехал в клуб на Ист-Сайде, где сегодня были танцы. Справился у обряженного в смокинг билетера, не здесь ли этот племянник.

Косой на правый глаз билетер заверил его, что человека с таким именем здесь нет.

– У меня к нему ничего нет, – сказал Уолтер. – Речь идет о коробке лампочек, которые он сохранил для вон того старикана, что стоит за дверьми.

– Я ни о чем таком не знаю.

– Вам нечего бояться.

Уолтер постоял минуту-другую в дверях, посмотрел на танцоров, но ни одного знакомого лица среди них не обнаружил.

– Его и вправду здесь нет.

– Я вам верю.

Потом он сказал, что не прочь был бы потанцевать у них, но пора идти.

– А то остались бы, – сказал билетер.

– Мне пора, – сказал Уолтер. – Пассажир у меня строгий – спуску не дает.

Билетер подмигнул левым, не косым глазом, это выглядело уморительно смешно, но Уолтер не улыбнулся и тут же ушел.

– А ты, кроха, все еще здесь? – спросил он Блуштейна.

Включил зажигание, вернулся на Шестую авеню, остановился у винного магазина, купил пол-литра виски. В машине сорвал с бутылки крышечку, сделал большой глоток.

– Выпьешь? – Он протянул бутылку Блуштейну.

Блуштейн – он восседал на заднем сиденье, точно тощая сова на насесте, – смотрел на него во все глаза.

Уолтер завинтил крышку, но зажигания не включал. Сидел за рулем в гнетущем раздумье. Когда он совсем было приуныл, его озарило. Выход представился ему таким простым и удачным, что он быстро завел мотор и покатил прямиком к Канал-стрит, где имелся магазин хозяйственных товаров, торгующий до полуночи. Он только что не влетел в магазин и через десять минут вышел оттуда с упакованной коробкой – в ней лежало пять дюжин лампочек по шестьдесят ватт.

– Покатались, и будет, друг сердечный.

Разносчик вышел, Уолтер вынес большую коробку, поставил ее на мостовую рядом с маленькой.

И отъехал по-быстрому.

* * *

Мост он пересекал с легким сердцем, хотя его и беспокоило, что он не выспится: ему предстояло встать в шесть. Он поставил машину в гараж, пошел домой, дома старался не шуметь в ванной: боялся разбудить сына – у того был чуткий сон, и жену – у той сон был крепкий, но, если ее разбудить, она потом долго не могла заснуть. Разделся, лег к ней под бок, но при том, что ночь была жаркая, ощущал себя, точно глыба льда, прикрытая простыней.

Спустя какое-то время он отдернул шторы, встал у окна.

Тихая улица утопала в лунном свете, негустые ветви деревьев роняли теплую темную тень. Но что это – в тени дерева перед домом вырисовывались два непонятного происхождения прямоугольника и корявый силуэт в нелепой шляпе, раскинувшийся, точно его на дыбе растягивали, чуть не на весь квартал. У Уолтера упало сердце: он понял – это Блуштейн.

Надел халат, сунул ноги в соломенные шлепанцы, сбежал вниз.

– Что еще?

Блуштейн изучал залитый луной тротуар.

– Что тебе нужно?

– …

– Шел бы ты себе, Блуштейн. Нашел время ерундой заниматься – ночь на дворе. Лампочки свои ты получил. Так что иди-ка ты домой, а меня оставь в покое. Не хотелось бы звать полицию. Иди-ка ты лучше домой.

Втащился по каменным ступенькам крыльца, потом по пролету покрытой ковровой дорожкой лестницы. В спальне было слышно, как стонет во сне сын. Уолтер лег и заснул, но вскоре его разбудил глухой стук капель – заморосил дождь. Он встал, выглянул в окно. Разносчик стоял под дождем и, задрав голову, смотрел на окно – чудилось, что его бледное лицо совсем рядом, будто он стоял на ходулях.

Уолтер опрометью кинулся в коридор, порылся в стенном шкафу: искал зонтик, но не нашел. Жена проснулась, громким шепотом спросила:

– Кто там?

Он замер на месте, она еще с минуту прислушивалась и вновь заснула. Тогда Уолтер, так и не найдя зонтика, достал легкое летнее одеяло, вынес его в кладовку – она помещалась рядом со спальней, – выставил из окна сетку и бросил одеяло Блуштейну: пусть укроется от дождя. Казалось, одеяло парит в воздухе.

* * *

Он снова залез в постель, заставил себя пролежать еще час-другой. Потом заметил, что дождь кончился, встал, чтобы проверить, не ошибается ли он. Одеяло лежало кучкой на тротуаре, там, где упало. Блуштейн стоял поодаль, под деревом.

Соломенные шлепанцы попискивали, когда Уолтер спускался по лестнице. Жара спала, по улицам гулял ветер, листва подрагивала в летнем холодке.

В дверях он подумал: «Что за спех? Продержу его до шести, а там пусть попробует потащиться за мной в участок, скелет несчастный».

– Блуштейн, – позвал он, спускаясь с крыльца, но, когда старик поднял на него глаза, на душе у него стало паскудно, пусто.

Он разглядывал тротуар и о чем только не передумал. Наконец поднял голову и сказал, выдавливая из себя слова:

– Блуштейн, я должен просить прощения. Я и правда очень сожалею, что так случилось. Я не мог спать. От всей души прошу у тебя прощения.

Блуштейн смотрел на него огромными глазищами – в них отражалась луна. Ничего не отвечал, казалось, он съежился, съежилась и его тень.

Уолтер пожелал ему доброй ночи. Поднялся к себе, укрылся простыней.

– Что случилось? – спросила жена.

– Ничего.

Она повернулась на другой бок:

– Смотри, не разбуди сынка.

– Нет-нет.

Уолтер встал, подошел к окну. Приподнял штору, выглянул наружу. Так точно: никого, ничего нет. Ни разносчика, ни коробок с лампочками, ни летнего одеяла… Он снова выглянул из окна, но длинная, выбеленная луной улица была пустой, как никогда.

1957

А что, если они поженятся?
(Акт пьесы)
Пер. Л. Беспалова

Морис Фейер, хворый актер на покое, старается воздействовать на свою дочь Адель: хочет, чтобы она выбрала мужа ему по вкусу. У Адели есть жених, Леонард Зингер, молодой парень из Ньюарка, владелец магазина спортивных товаров. Фейер предпочитает Бена Гликмана, бедного начинающего писателя, живущего в одном с ними многоквартирном доме неподалеку от Второй авеню на Манхэттене; Гликман, как ему кажется, разделяет его взгляды на жизнь. Во всяком случае, Фейеру он нравится. Флоренс Фейер, жена актера – в прошлом актриса, ныне косметичка, тоже много чего повидала, и у нее свои взгляды на жизнь, – всецело за Леона. Жаркий день, середина августа, Леон приехал из Нью-Джерси, чтобы сделать Адель сюрприз: когда она придет с работы, повести ее обедать в ресторан. Занавес поднимается: Леон, в ожидании Адели, играет в карты с Фейером. Из-за жары дверь в квартиру распахнута, по коридору время от времени снуют люди.

Леон (невозмутимо). Рамми. Я выиграл. (Откладывает карты, подбивает итог.)

Фейер (встает, отодвигает стул, снимает очки и без какого бы то ни было предварения, с подъемом декламирует на идише). Боже мой, ты убиваешь своего бедного отца, вот что ты делаешь. Всю свою жизнь я, как и положено отцу, работал, не щадя сил, чтобы ты ни в чем не знала недостатка. Чтобы кормить и одевать тебя. Чтобы дать тебе самое что ни на есть лучшее образование, чтобы научить тебя тому, как должно поступать. И чем ты меня отблагодарила за мою заботу? Тем, что стала шлюхой, вот чем ты меня отблагодарила. Тем, что живешь с женатым мужчиной, пошляком, пакостником, который тебя ни во что не ставит. И это еще слабо сказано. А теперь ты ему стала не нужна, он вышвырнул тебя из своей постели, и куда ты идешь – ты идешь ко мне, плачешь, умоляешь принять тебя обратно. Дочь моя, я столько из-за тебя перестрадал, что нет тебе моего прощения. В сердце моем нет больше слез – оно иссохло. Закаменело. Я больше не хочу и никогда не захочу тебя видеть. Уходи, но не забывай, что ты убила своего отца. (Роняет голову на грудь.)

Леон (озадаченно). Это вы о чем?

Фейер (надевает очки, выходит из образа). Ты что, идиша не понимаешь?

Леон. Только отдельные слова.

Фейер. Тс-тс. (Садится.) Это монолог из пьесы, я когда-то играл в ней на Второй авеню. «Зайн Тохтерс Гелибтер»[20]20
  Любовник его дочери (идиш).


[Закрыть]. Великолепно – бесподобно играл эту роль. Критики были в восторге, при том, что пьеска – не Бог весть что, душещипательная. Даже «Нью-Йорк таймс» прислала корреспондента, и он написал, что Морис Фейер не просто замечательный актер, а кудесник. Что я сделал из этой жалкой пьески – уму непостижимо. Я сделал ее жизненной. Правдоподобной.

Леон снова сдает, Фейер продолжает свой монолог.

Фейер. Играл я и в «Грине фелдер», и в «Привидениях», и в «Диббуке»[21]21
  «Зеленые поля» (идиш) – пьеса П.Гиршбейна (1923); «Привидения» – пьеса Г. Ибсена (1881); «Диббук» – пьеса С. Ан-ского (1919), одна из самых известных пьес еврейского театра, ставится и по сей день.


[Закрыть], и в «Вишневом саде», и в «Нахес фун Киндер», и в «Гот фун Нехома», и в «Иоше Калб»[22]22
  «Удовольствие от детей» (идиш); «Бог мести» (идиш) – пьеса Шолома Аша, прозаика и драматурга, родом из Польши, в 1914 г. эмигрировавшего в США; «Иоше Калб» – инсценировка одноименного произведения И.-Б. Зингера.


[Закрыть]. Шварц играл себе Мелеха, – Иоше. Играл бесподобно – дивно. Пьеса шла в Нью-Йорке три года подряд, потом мы играли ее в Лондоне, Париже, Праге и Варшаве. А один сезон играли ее в Южной Америке – сначала в Рио, потом четыре месяца в Буэнос-Айресе… (Захваченный какими-то воспоминаниями, умолкает.)

Леон. Ваш ход.

Фейер в рассеянности берет одну карту, не глядя, сбрасывает другую. Леон выбирает карту, долго раздумывает, затем сбрасывает ее.

Леон. Ваш ход.

Фейер, очнувшись, смотрит на карту, присовокупляет ее к сброшенным.

Фейер. То, что я тебе сейчас прочел, – это разговор отца с дочерью. Она сделала неверный выбор и загубила свою жизнь.

Леон разглядывает свои карты, оставляет слова Фейера без ответа.

Фейер (не без подначки). Так ты ничего не понял?

Леон. Кое-что понял. Во всяком случае, если понадобится, могу объясниться: однажды в центре Ньюарка на меня налетела старая баба в парике, спросила, как добраться в Нью-Йорке до Бруклина, и я растолковал ей на идише.

Разговаривая, продолжают играть в рамми.

Фейер. Адель знает идиш в совершенстве. Выучилась еще в детстве. Писала мне письма на идише – бесподобно. К тому же и почерк у нее просто потрясающий.

Леон. Что ж, может быть, она научит наших детей.

Фейер смотрит на Леона иронически, но тот этого не замечает.

Фейер (пробует поддеть его иначе). Ты читал хоть что-нибудь об истории евреев?

Леон (дружелюбно). Не слишком много. (Спохватывается.) Если вы беспокоитесь из-за религии, так это зря. У меня была бар-мицва.

Фейер. Не из-за чего я не беспокоюсь. Скажи, читал ли ты больших еврейских писателей – Переца[23]23
  Ицхок-Лейбуш Перец (1851–1915) – поэт и прозаик, классик еврейской литературы.


[Закрыть], Шолом-Алейхема, Аша?

Леон. Слышал про них.

Фейер. Ты читаешь серьезные книжки?

Леон. Еще бы, я член Книжного клуба[24]24
  Книжный клуб – торговое предприятие, печатающее дополнительные тиражи бестселлеров. Информирует своих подписчиков о новых поступлениях.


[Закрыть].

Фейер. Ты что, сам не можешь выбрать книгу? Спрашивается, зачем ты тогда ходил в колледж?

Леон. В основном я выбираю сам. Но быть членом хорошего книжного клуба очень даже полезно – сберегает время. (Смотрит на часы.) Когда Адель должна вернуться? Давно бы пора.

Фейер. Почему ты ей не позвонил, тогда она бы знала, что ты придешь? Позвонить не так и дорого.

Леон. Хотел сделать ей сюрприз. Сегодня утром в Ньюарк приехал мой брат Морти, он согласился заменить меня в магазине, и я смог уехать пораньше. По средам магазин работает допоздна.

Фейер (смотрит на старые карманные часы). Она задерживается.

Леон. Рамми. Я опять выиграл. (Показывает карты.)

Фейер (скрывая раздражение). Но лучше всего я играл Шекспира – дер ид[25]25
  Еврей (идиш).


[Закрыть] Шейлок. Гамлет, дер ешива бухер[26]26
  Ученик ешивы (идиш).


[Закрыть], сцену кадиша[27]27
  Заупокойная молитва, ее читают одиннадцать месяцев со дня погребения.


[Закрыть] по его отцу, покойному королю, я играл потрясающе. Играл я и в «Кайниг Лир унд зайн Тохтер»[28]28
  «Король Лир и его дочери» (идиш) – пьеса Якоба Гордина, ее точное название «Еврейский король Лир» (1892), вольное переложение шекспировской пьесы.


[Закрыть].

Встает, снова снимает очки, читает на английском:

 
Итак, все женщины наперечет:
Наполовину – как бы Божьи твари,
Наполовину же – потемки, ад,
Кентавры, серный пламень преисподней,
Ожоги, немощь, пагуба, конец!
 

Тьфу, тьфу, тьфу! Аптекарь, – унцию мускусу, чтобы отбить в душе этот смрад! Вот деньги[29]29
  «Король Лир». Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть].

Леон так, словно он слышит этот монолог не в первый раз, заканчивает подытоживать счет. Основательно тасует карты, Фейер тем временем снова надевает очки, садится, смотрит на него изучающе.

Леон. Еще партию? Идем голова в голову, счет два два. По очкам мы сравнялись.

Фейер. Последнюю.

Леон снова сдает, игра продолжается.

Фейер (открывает карту, продолжает поддевать Леона). Скажи, Леон, ты любишь трагедии?

Леон. Люблю ли я трагедии?

Фейер. Любишь ли ты трагедии смотреть, читать?

Леон. Могу смотреть, могу не смотреть. Вообще-то по характеру я человек жизнерадостный.

Фейер (раскладывает карты по порядку). Но ты же ходил в колледж. Ты хороший бизнесмен. Адель говорит, ты каждый день читаешь «Нью-Йорк таймс». Иначе говоря, ты человек умный. Словом, ответь мне на такой вопрос: почему все без исключения лучшие писатели и поэты пишут трагедии? И почему любой театр ставит такие пьесы и самые разные люди платят хорошие деньги за то, чтобы посмотреть трагедию? Почему бы это?

Леон. По правде говоря, у меня как-то не было случая над этим задуматься.

Фейер (с подковыркой). Сделай одолжение, подумай над этим сейчас.

Леон (настороженно). Ну, не знаю, точно не скажу, но мне кажется, что в жизни много трагического. Постепенно понимаешь, что к чему.

Фейер. Что значит «кажется»? Ты что, не знаешь точно? Подумай – на нас чуть не каждый день обрушиваются катастрофы, убийства, болезни, разочарования. Одной мысли о смерти и той хватило бы.

Леон (подавленно). Я вас понимаю.

Фейер (с нескрываемой издевкой). Тебе только кажется, что ты понимаешь. Знаешь ли ты на самом деле, что такое человеческое существование? Знаешь ли ты, что такое Вселенная? Я говорю не только об ушедших в иной мир, но и о миллионах людей – а их миллионы, – живущих неизвестно для чего. Ведь одни не знают ничего, кроме нищеты, болезней, страдания. Другие живут в тюрьме, как русские. По-твоему, это хорошая жизнь для человека?

В дверях показывается Бен Гликман, жадно заглядывает в комнату, видит Леона и поднимается к себе. Игроки, что один, что другой, его не замечают.

Леон. Я бы так не сказал.

Фейер. А раз ты все это знаешь, знаешь, как живут люди, что ж ты ничего не делаешь? Нельзя быть равнодушным – надо стараться изменить жизнь, когда это необходимо, помогать по мере сил.

Леон. Я стараюсь помогать. Я регулярно делаю пожертвования на благотворительность, в том числе и на Федерацию «Объединенная еврейская взаимопомощь».

Фейер. Этого недостаточно.

Леон. А что вы делаете?

Фейер (откладывает карты, пылко). Что я делаю? Мое сердце болит за тех, кто страдает. Мое сердце истекает кровью из-за всех жестокостей, которые творятся в мире.

Леон молча разглядывает свои карты.

Фейер (берет свои карты, говорит более спокойно, но гнет свою линию). Тебе случалось хоть когда-нибудь думать о том, что происходит с тобой, у тебя в душе, когда ты смотришь трагедию, Шекспира, скажем?

Леон (неожиданно для него самого в его памяти всплывают слова). Я переживаю катарсис через сострадание и ужас.

Фейер (после паузы). Уволь меня от цитат из твоих учебников. Писатель пишет трагедию, чтобы люди не забывали о своей человеческой сущности. Он показывает нам, как мы живем. Высвечивает смысл нашей жизни так, чтобы он стал ясен и нам. Вот почему он пишет трагедии, вот почему мы играем их. Я больше всего любил трагедии, при том, что бесподобно играл и в комедиях. «Лид махт ойх лахн»[30]30
  «И песня может смешить» (идиш).


[Закрыть]. (Театрально смеется, затем невозмутимо берет карты, ходит.) Рамми!

Леон. Ваша взяла. (Подытоживает счет.) Похоже, я вам должен ровно пятьдесят один цент. (Вынимает кошелек для мелочи, выкладывает два четвертака, цент и бережно пододвигает деньги к Фейеру.)

Фейер (небрежно, не глядя на деньги). Ну, Леон, расскажи, что новенького в бейсболе?

Леон (заглатывает наживку). По-моему, впереди, как всегда, «Янки» и «Доджеры». (Спохватывается.) Боюсь, я не очень в курсе, мистер Фейер.

Фейер. Если ты не в курсе, тогда о чем ты говоришь с покупателями – ведь ты спортивными товарами торгуешь?

Леон (терпеливо). Обо всем, что угодно, вовсе не обязательно о спорте. Люди есть люди – о чем только они не говорят. (Пододвигает три монеты поближе к Фейеру.) Приберите деньги, мистер Фейер.

Фейер. Деньги меня не волнуют. Я играю потому, что мне нравится играть. (Его осеняет мысль.) Знаешь историю про знаменитого раввина и богача? Он был богатый и скупой. Раввин подвел его к окну и говорит: «Что ты там видишь, скажи?» Богач посмотрел и говорит: «Улицу, что еще я могу видеть?» – «А что на улице?» – «Что на улице? – говорит богатый еврей. – Люди, они идут по улице». Тогда раввин подвел его к зеркалу и говорит: «А что ты теперь видишь?» – «Что я вижу теперь? – говорит богач. – Себя, кого же еще». – «Что такое окно, как ты заметил, это стекло, а что такое зеркало – тоже стекло. Только в зеркале на оборотную сторону стекла нанесено серебро, а стоит тебе увидеть серебро, как ты видишь только себя».

Леон (все еще не теряя терпения). Я смотрю на это так: рамми – игра случая. Если играть на деньги, проигравший платит деньги, а выигравший любезно берет их. (Снова пододвигает монеты к Фейеру.)

Фейер (отодвигает монеты). Попрошу не учить меня манерам. Ты еще не родился, а у меня уже были отличные манеры.

Леон. Мистер Фейер, если вам хочется меня оскорбить, есть способы и получше.

Фейер. С какой стати мне тебя оскорблять?

Леон. И пожалуйста, не думайте, что я ничего не понимаю. Я вам не нравлюсь, и это ясно, как Божий день, хотя я бы много дал, чтобы узнать почему.

Фейер. Я тебе скажу почему, если ты соблаговолишь сказать мне, ради чего ты живешь. Какова твоя жизненная философия?

Леон. Я живу, потому что я живой.

Фейер. Отлично, но к чему ты стремишься в жизни? Это тоже важно.

Леон (уже не скрывая раздражения). А вот это уже мое дело. Послушайте, мистер Фейер, не думайте, что я дурак и мне невдомек, почему вы подвергли меня допросу с пристрастием. Вы притворяетесь, будто сердечно ко мне расположены, для того лишь, чтобы меня уязвить. Но я не такой тупой и понимаю, к чему вы клоните: хотите показать, что меня не интересуют насущные вопросы, ну, и что у меня одни деньги на уме. Но все это лишь прикрытие. В вас сильны предубеждения, вот почему вас не устраивает, что Адель собирается выйти за меня замуж.

Фейер. Отцу это не возбраняется.

Леон. Я так понимаю, что вы не уважаете выбор своей дочери.

Фейер. Вовсе нет, просто она тебе не подходит. Я не говорю, что ты дурной человек, но ей нужен не такой муж.

Леон. И какой же муж ей нужен?

Фейер. Человек художественного склада. Более близкий ей по натуре.

Леон. Я знал заранее, что вы так скажете, но, прошу меня извинить, вы несете бог знает что. Человек есть человек, а не его занятие. Всю мою жизнь я работал, и работал много, чтобы иметь все, что я имею. Я получил приличное образование – и оплатил его сам, пусть я и не бакалавр гуманитарных наук. Что бы вы там ни думали, оглянитесь вокруг: миром движет не искусство. О том, что им движет, спорить не стану, скажу только: вам следует относиться ко мне с уважением хотя бы потому, что меня уважает ваша дочь. И если я не писатель с длинными патлами, это еще не значит, что я недостоин ее, и, кстати говоря, не значит, что Адель недостойна меня. (Встает.) Хочу надеяться, что когда-нибудь вы прозреете и увидите жизнь такой, как она есть.

По лестнице поднимается Флоренс Фейер, слышит голоса, останавливается.

Человек и дело, которым он зарабатывает, вещи разные. Я не то, чем торгую. И даже если бы я торговал позолоченными стульчаками, я бы перед ними не преклонялся. А употреблял по назначению.

Флоренс входит в квартиру.

Фейер. Чем бы ты там ни торговал или не торговал, если Адель выйдет за человека, которого не любит, она об этом пожалеет.

Флоренс (у нее перехватывает дыхание). Фейер… Бога ради! Леон, не верьте ему…

Леон (Флоренс). Здравствуйте, миссис Фейер. Когда Адель придет домой, передайте ей, что я вернусь и поведу ее обедать. (С достоинством удаляется. Флоренс опускается на стул, с которого только что встал Леон, медленно снимает туфли. С минуту сидит, не говоря ни слова. Фейер тоже хранит молчание, потом идет к раковине, наливает себе полный стакан воды. Стоит у раковины, жадно пьет.)

Флоренс (устало, с горечью). В чем дело, Фейер, мало тебе твоих бед? Ты что, хочешь испортить жизнь нашей бедной девочке? Ты желаешь ей плохого?

Фейер (холодно). Я делаю ей благо.

Флоренс. Тем, что губишь ее жизнь?

Фейер. Тем, что спасаю ее. Парень он неплохой, но посредственность высшей марки. Теперь я в этом убедился.

Флоренс (устало, терпеливо). Ты что, слепой? Разуй глаза и приглядись получше. Ведь достаточно побыть с Леоном в одной комнате, чтобы понять, какой он прекрасный человек. Ты ревнуешь, вот в чем дело.

Фейер. Если я не ревновал к Морису Шварцу, с какой стати мне ревновать к Леону Зингеру?