Текст книги "Бенефис"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Это там, – через силу произнес Фарр.

– Ключ у вас есть?

Фарр повернул ручку, и дверь распахнулась, с грохотом стукнувшись о стену. В коридоре, ведшем на кухню, было темно. Фонарик следователя осветил деревянный стол и два стула.

– Идите вперед.

– Я боюсь, – шепнул Фарр.

– Я сказал, идите.

Он нехотя сделал шаг вперед.

– Где он? – спросил следователь.

– В спальне. – Голос его охрип от волнения.

– Покажите.

Фарр провел его через комнатушку без окна – там стояла раскладушка, на полу валялись книги и журналы. Вулф направил фонарик на него.

– Вон там, – указал на дверь Фарр.

– Открывайте.

– Нет!

– Я сказал, открывайте.

– Умоляю, не настаивайте!

– Открывайте!

Фарр решил: в темноте он оттолкнет следователя и рванет на улицу.

– Я вам в последний раз говорю: открывайте!

Фарр толкнул дверь, она со скрипом открылась. В спальне, узкой и длинной, царила непроглядная темнота. Фонарик Вулфа выхватил железную спинку старой двуспальной кровати с продавленным матрацем.

Оттуда послышался стон. Фарр тоже издал стон, и волосы у него встали дыбом.

– Убийство, – простонал голос. – О ужас, ужас!

Луч фонарика осветил бескровное лицо старика – глаза его были открыты, и он смотрел на них.

– Кто здесь? – крикнул Вулф.

– Ох, сны мои, сны, запричитал старик. – Приснилось мне, что меня убивают.

Откинув старенькое одеяло, тощий старик в фуфайке и кальсонах слез с кровати и зашлепал босиком по полу. Он шел прямо на них.

Фарр возбужденно шептал что-то себе под нос.

Следователь нащупал шнур выключателя, зажег свет.

Старик, увидев в комнате чужого человека, сказал:

– А вы кто такой, позвольте спросить?

– Теодор Вулф, следователь из полицейского участка на Шестьдесят второй, – показал он на значок.

Герман Фарр заморгал – удивленно и смущенно. Он торопливо схватил со стула брюки, влез в них, сунул ноги в разношенные шлепанцы, натянул подтяжки.

– Лег днем подремать и заспался. Обычно-то я в шесть начинаю ужин готовить, а в полседьмого мы с ним едим. А зачем вы это к нам, следователь? – спросил он.

– Пришел с вашим сыном.

– Он ничего не натворил? – испугался старик.

– Вот не знаю. Пришел выяснить.

– Пойдемте на кухню, – сказал Герман Фарр. – Там лампочка поярче.

Они отправились на кухню. Герман Фарр принес из комнаты третий стул, и они уселись за деревянный стол – Фарр, мертвенно-бледный и измученный, его отец, тощий, морщинистый, с седой щетиной, и грузный Вулф в черной шляпе.

– Где мои очки? – спохватился Герман Фарр.

Он вскочил, нашел очки на полке над плитой. Через толстые линзы его слезящиеся глаза казались огромными.

– А то я вас толком и разглядеть не мог, – сказал он следователю.

Вулф только хмыкнул.

– Так что же приключилось? – спросил Герман Фарр, глядя на сына.

Фарр презрительно усмехнулся.

Следователь вынул из пакета гирю и положил ее на стол. Фарр уставился на гирю с таким видом, словно перед ним была живая гадюка.

– Вы эту вещь раньше видели?

Герман Фарр, накрыв одну ладонь другой, тупо рассматривал гирю.

– Откуда вы ее взяли?! – дрожащим голосом воскликнул он.

– Сначала вы ответьте на мой вопрос.

– Ну да, эта штука моя, только по мне – век бы ее не видать.

– Значит, ваша? – спросил Вулф.

– Да. Я ее прятал у себя в сундуке.

– А что это на ней за пятно?

Фарр не сводил глаз с места, на которое показывал следователь.

Герман Фарр сказал, что про пятно ничего не знает.

– Это следы крови, – сказал Вулф.

– Так оно и есть, – вздохнул Герман Фарр, губы у него дрожали. – Скажу вам всю правду. Жена моя, упокой Господь ее душу, пыталась однажды ей меня стукнуть.

Фарр громко расхохотался.

– Так это ваша кровь?

– Слава Богу, нет. Ее.

Фарр и Вулф в изумлении уставились на старика.

– Вы правду говорите? – Вулф был суров.

– Да я душу бы отдал, если б можно было все переменить.

– Вы ее этим ударили?

Герман Фарр приподнял очки, утер пожелтевшим заскорузлым платком слезинки в уголках глаз.

– Грех не скроешь. Как-то в припадке пьяной злобы – уж очень меня бедность донимала – я запустил в нее эту штуковину, разбил ей голову. Кровь ее. Не имел я права винить ее за то, что она хотела меня убить. Она раз пыталась, вечером, за ужином, только эта гиря у нее из рук выпала и тарелку разбила. Я тогда с испугу чуть со стула не свалился. Вот когда я увидел, как гирька летит, понял, до чего я докатился, да и спрятал ее в сундук – как напоминание о своих грехах.

Вулф чиркнул под столом спичкой, подумал и потушил ее. Фарр курил последнюю сигарету из пачки. Старик плакал, утирая слезы грязным платком.

– Если кто и заслужил такого конца, так это я. В молодые годы я зверем был, жестоким был, да все по безволию своему. Я им обоим много зла причинил. – Он кивнул на Фарра. – Он сколько раз мне говорил, что я ее каждый день понемножечку убивал. Не раз – за что вечных мук заслуживаю – до синяков ее лупил, она как-то утром на холод пожаловалась, так я ей нос в кровь разбил, другой раз с лестницы спустил. А его сколько ремнем лупцевал…

Фарр затушил сигарету, швырнул окурок в раковину.

Вулф неторопливо закурил сигару.

Старик плакал в голос.

– Этот парень, он живой свидетель всех моих злодейств, но он и не догадывается, как жестоко я страдаю с тех пор, как несчастная моя жена покинула этот мир, не знает, какие жуткие кошмары меня по ночам мучают.

– Когда она умерла? – спросил следователь.

– Шестнадцать лет назад, а он меня так и не простил, так и живет с ненавистью в сердце, хотя она, добрая душа, как в последний раз заболела, все мне простила, в его же присутствии. «Герман, – сказала, – я отправляюсь туда, где мне не будет покоя, если тебя не прощу», – и с этими словами отошла с миром. Но сын мой все эти годы меня ненавидел, я это каждый день в его глазах читаю. Он, конечно, бывал порой снисходителен к беспомощному старику, что верно, то верно, и не раз, когда у меня артрит разыгрывался, приносил мне в постель супу, с ложечки меня кормил, но, хоть я и раскаялся, в глубине души он ненавидит меня по-прежнему, пусть я тыщи раз на коленях молил простить меня. Я ему часто говорю: «Что сделано, то сделано, ты меня суди по тому, каким я нынче стал», ведь он же умный человек, книги читает, про какие ни вы, ни я слыхом не слыхивали, а тут ни в какую смириться не желает.

– Он вас когда-нибудь обижал?

– Ворчит да огрызается, а больше ничего. Нет, он нынче все сидит один в своей комнате, читает, думает о чем-то, только вся его ученость так его со мной и не примирила. Я, конечно, очень огорчаюсь, что он службу бросил, я ведь с такими руками больными да распухшими хорошо когда по полдня работать могу, но люди всякие бывают, кому-то, если не поразмышлять, и жизнь не в жизнь. Он с самых ранних лет такую склонность имел, только я заметил, что его тянет к уединению и покою, когда он уже из армии пришел.

– Он чем тогда занимался? – спросил Вулф.

– Год на старой работе был, потом бросил ее, пошел в больницу санитаром. Только долго не выдержал, уволился, с тех пор дома сидит.

Фарр взглянул в темное пожарное окно и увидел себя – бредет он по мрачному пустынному пляжу, где гуляет ветер, валяются обглоданные приливами бревна, а отпечатки его ног за спиной исчезают и появляются впереди него, и он все бредет в пустоте и безмолвии…

Вулф затушил сигару о подошву ботинка.

– Хотите знать, зачем я сюда пришел? – сказал он Герману Фарру.

– Да.

– Он явился вечером в полицейский участок и заявил, что убил вас вот этой вот гирей.

Старик застонал:

– Не скажу, что этой участи я не заслужил.

– Он думал, что и в самом деле вас убил, – сказал Вулф.

– У него воображение слишком буйное, и все потому, что физической нагрузки у него нет. Я ему это сколько раз говорил, да он меня не слушает. Описать вам не могу, о чем он во сне разговаривает. Сколько ночей я из-за него глаз не сомкнул.

– Вы видите эту гирю? – спросил Вулф Фарра.

– Да, – ответил тот, не открывая глаз.

– Вы по-прежнему утверждаете, что ударили или пытались ударить ею своего отца?

Фарр уставился в стену. Если отвечу, сойду с ума, подумал он. Нельзя. Нельзя.

– Он считает, что убил вас, – сказал Вулф. – Видите сами, он же сумасшедший.

Герман Фарр коротко всхлипнул, как будто его пырнули ножом в горло.

– А как же мальчик, которого я убил? – закричал Фарр. – Вы сами мне его фотографию показывали.

– Этот мальчик – мой сын, – ответил Вулф. – Он умер десять лет назад от тяжелой болезни.

Фарр вскочил и подставил ему запястья.

Следователь покачал головой:

– Наручники ни к чему. Мы просто вызовем санитарную машину.

Фарр замахнулся и со всей силы двинул следователя в челюсть. Стул под Вулфом опрокинулся, он рухнул на пол. Шум, грохот, крики, Герман Фарр причитал, что это его надо повесить, а Фарр мчался вниз по тускло освещенной лестнице, лелея в душе мысль об убийстве. На улице он зашвырнул монеты в ночное небо.

1952–1953

Галифе
Пер. В. Пророкова

После ужина, жареные почки и мозги – от мяса его воротило, – Герм быстро убрал со стола и сложил грязные тарелки вместе с жирными сковородками в металлическую раковину. Он собирался побыстрее смыться, но, обдумывая, как это сделать, замешкался, и отец взялся за свое.

– Герм, – сказал мясник устало, но раздраженно, поглаживая похожую на него кошку, раскормленную говяжьей печенкой так, что того и гляди лопнет, – снял бы ты свои пижонские брючки да помог мне. Слыханное ли дело – парню шестнадцать, а он день напролет расхаживает в галифе, ему бы думать, чем в жизни заняться.

Он сидел с котом на коленях в кресле-качалке на тускло освещенной кухоньке позади мясной лавки, где они и ели с тех пор, как жена мясника умерла. На нем были его вечная белая куртка с измазанными кровью рукавами, обтягивающий обширный живот фартук, тоже заляпанный кровью, и идиотская соломенная шляпа блином, которую он носил и в дождь, и в холод, и в зимнюю стужу. Усы у него были седые, губы тонкие, а глаза, когда-то льдисто-голубые, потемнели от усталости.

– Пап, только не в лавке, – сказал Герм.

– А что так? – спросил мясник, приподнявшись в кресле и с наигранным удивлением озираясь кругом.

Герм отвернулся.

– Кровь там, – сказал он, глядя в сторону. – И птичьи перья.

Мясник снова откинулся на спинку кресла:

– Некоторых тварей Господь создал специально для того, чтобы человек удовлетворял свою потребность в пище. В говядине и курятине полно белка и витаминов. Кому-то же надо забивать живность и снимать мясо с костей. Ничего постыдного в таком занятии нет. Я этим всю свою жизнь занимался и никогда цента чужого не взял.

Герм подумал, уж не метил ли отец в него, но понял, что все-таки нет. Он ничего с тринадцати не крал, а мясник не был злопамятным.

– Может, в мясе ничего плохого нет, но я-то почему должен его любить?

– А что ты любишь, Герм?

Герм подумал про свои галифе и кожаные сапоги, на которые копил. Вместе с тем он понимал, о чем отец ведет речь – о том, что он ни на какой работе не задерживается. Бросив школу, он разносил газеты, но платили там сущие гроши, и он стал стричь газоны и чистить подвалы, но и эта работа больших денег не приносила, так что он и ее бросил, но сначала накопил денег на галифе.

Он не мог придумать, что бы ответить, направился было к двери, но отец его остановил:

– Герм, с тех пор как твоя мать умерла, я так сильно устаю. Времени нет передохнуть, а отдых требуется. Денег нанять помощника у меня нет – дела идут не так уж хорошо. Честно говоря, просто плохо. Я каждый день теряю покупателей, потому что не могу обслуживать их как положено. Я знаю, ты предпочитаешь разносить заказы, но мне твоя помощь нужна и в другом. В средней школе тебе не понравилось, ты попросил, чтобы я тебя оттуда забрал. Я на это пошел, только ты последние два месяца толком ничем не занимался, вот я и решил, лучше ты уж здесь мне помогай. Что ты на это скажешь?

– А что я должен сказать?

– Да или нет, черт подери!

– Тогда – нет, черт подери! – ответил Герм, кровь бросилась ему в лицо. – Я ненавижу мясные лавки. Я ненавижу кишки и куриные перья, а еще я хочу жить своей жизнью, а не твоей.

Мясник звал его вернуться, но он убежал.

Той ночью, когда Герм спал, мясник забрал его галифе и запер в шкаф в своей комнате, но Герм сразу понял, где они, и на следующий день пошел в скобяную лавку неподалеку, купил за десять центов отмычку и выкрал галифе из отцова шкафа.

Когда Герм научился ездить верхом, он часто этим занимался, хотя удовольствие получал далеко не всегда. Поначалу он только и думал, что о лошади, о ее могучем крупе, на котором он сидит, о ее упругих мышцах, и опасался, что, свались он с нее, она размозжит ему голову громадными копытами. Но хуже всего было то, что порой, сидя на лошади верхом, он начинал представлять себе ее изнутри – крестец, ребра, огузок – как на плакате с коровьей тушей, висевшем в лавке на стене. Он думал об этом и в тот вечер, когда сел на Девочку, чалую кобылу, про которую Герму сказали, что с ней ему пока не сладить, а она вырвала у него поводья, развернулась и помчалась, куда хотела; он попытался ее обуздать, но кобыла едва не сбросила его с седла, и, когда прискакала в конюшню, он лежал поперек седла, как мешок с овсом, а все кругом хохотали. Тогда он решил, что верховой ездой больше заниматься не будет, и бросил ходить в манеж, но однажды весенним вечером вернулся и снова выбрал Девочку, а она хоть и резвилась, но слушалась его, скакала туда, куда он хотел, и выполняла все его приказы; наутро он снял со счета последние двадцать пять долларов и купил галифе; ночью ему приснилось, как он скачет на лошади, не чувствуя ее под собой, и он в своих галифе несется прямо по воздуху.

Герм проснулся, услышав, как внизу, в лавке, стучит по деревянной колоде мясницкий нож. Была глубокая ночь, и он, перепугавшись, вскочил и бросился искать свои галифе. В нижнем ящике комода, где он спрятал их под стопкой белья матери, галифе не было, поэтому он кинулся к отцовскому шкафу и увидел, что он открыт, а самого мясника в постели нет. Герм в пижаме помчался вниз, но вход в лавку был заперт, он стоял под дверью и рыдал, а отец рубил скатанные в трубочку галифе, словно копченую колбасу, лоскуты валились из-под ножа на пол, и кот удивленно их обнюхивал.

Он проснулся, когда на его кровать упал свет луны, встал и босиком, на цыпочках пробрался в комнату отца, которая теперь, без матери, выглядела совсем иначе, – искал отцовские брюки. Он нашел их сразу – они висели на спинке стула, но в карманах не было ни ключей от магазина, ни бумажника, отчего Герм густо покраснел. Звякнула мелочь, отец заворочался, кровать под ним заскрипела. Герм замер, а когда отец наконец затих, повесил брюки на место и на цыпочках вернулся к себе. Он тихо отворил окно – решил съехать по телефонным проводам вниз, во двор и зайти снаружи. В лавке он найдет нож, поймает кошку и расчленит, вот что отец найдет утром, а сына не найдет.

Он подергал водосточную трубу, она оказалась слишком хлипкой, однако провода его вес выдержали, и он осторожно спустился на землю. Взобравшись на подоконник, он попытался открыть окно. Мясник запер его на задвижку, но о том, что Герм развинтил шурупы, не догадался; окно поддалось, и он забрался внутрь. Когда он спрыгнул на пол, ему показалось, что какой-то зверек юркнул в сторону. Побоявшись зажечь свет – полицейские в это время обычно как раз обходили их квартал, – он тихо сказал в темноту: «Кис-кис-кис, киса, иди сюда!» – и пошарил рукой по кипе мешков, где обычно спала кошка, но там ее не оказалось. Он на ощупь пробрался в лавку, взглянул на подоконники, но там не было ничего, кроме лужиц свежей крови, натекшей с куриных тушек, которые подвешивали здесь на крючках.

Он поискал кошку на стопке бумажных пакетов под прилавком, но ее не было и там, поэтому он снова позвал: «Киса, сюда! Кис-кис-кис!», однако найти ее не смог. Тут он заметил, что дверь в ледник приоткрыта, и очень удивился: стоило не сразу прикрыть ее и мясник поднимал дикий крик. Он заглянул туда, подумав про себя, что эта паршивая кошка наверняка уже сидит и пожирает подтухшую куриную печенку из миски, которую мясник так кстати держит на нижней полке.

– Киса! – шепнул он, зайдя внутрь, и дверь неожиданно захлопнулась. Ну и что, подумал он, можно и изнутри ее открыть, но вдруг вспомнил: мясник говорил, что ручка барахлит и слесарь заберет ее до завтра. Тогда он подумал: Господи, мне отсюда не выбраться, я замерзну до смерти, и его заколотило от ужаса. Он пробрался к двери и стал судорожно дергать замок помертвевшими пальцами, свет он – вот досада – не зажег, а ведь выключатель остался снаружи; он нащупал дыру на месте ручки, пытался засунуть туда расческу и ключ, чтобы повернуть запор, но ничего не получалось. С отверткой, подумал он, может, оно бы и вышло, или он бы свинтил металлическую пластину и разобрал замок, на мгновение мелькнула надежда – вдруг он взял с собой нож, но – нет.

Пригнув голову, чтобы не удариться о свисавшие с потолка крюки, он пошарил рукой сначала по боковым полкам, потом дотянулся до верхней – проверял, не оставил ли здесь мясник какого-нибудь инструмента. Он сунул руку поглубже и замер: лишь минуту спустя понял, что дальше рука не лезет: пальцы застряли в какой-то осклизлой костистой пещере; его передернуло – ощущение было такое, будто он попал пальцем в розетку, но это оказалось отверстие в свиной голове – там, где раньше был глаз. Он шагнул назад и наступил на что-то, подумал, что это кот, но на ощупь понял, что это мешок, набитый требухой. Он отшвырнул его в сторону, пошатнулся и уткнулся лицом в липкую от крови баранью тушу. Кусая от досады руки, он уселся на посыпанный опилками пол.

Но страх оказался сильнее отвращения. Он пробовал придумать, что делать дальше, но в голову ничего не шло, и он только прикидывал, сколько сейчас времени и доживет ли он до утра, когда отец спустится вниз открыть лавку. Он слышал про людей, которым удалось выжить, – они согревали себя руками и ходили взад-вперед, пока не подоспевала помощь, он попробовал, но устал от этого еще больше, его стало клонить в сон, и он, зная, что делать этого не следует, все-таки снова сел. Он бы расплакался, но слезы вмерзали в глаза, и он подумал, отстраненно, как будто не о себе, а нет ли способа умереть побыстрее. Ледник уже наполнился белым туманом, и издалека, из дымки двинулась ему навстречу черная крылатая лошадь. Вот оно, подумал он и встал, чтобы ее оседлать, но нога соскользнула со стремени, он упал, врезавшись головой в дверь, и она распахнулась.

Утром он проснулся, голова раскалывалась, он бы так не вставал, но ужасно хотелось есть, поэтому он оделся и спустился вниз. В кармане у него лежало шесть долларов – все его состояние; он собирался позавтракать, а потом выйти будто бы за газетой и уйти навсегда.

Мясник сидел в качалке и сонно гладил кошку. Ни он, ни Герм не сказали ни слова. На столе на тарелке лежало несколько ломтиков копченой грудинки, в картонной коробке – пара яиц, но он даже смотреть на них не мог. Он налил себе чашку кофе, съел булочку без масла.

В лавку зашла покупательница, мясник со вздохом поднялся и пошел ее обслуживать. Кошка спрыгнула с его колен и пошла следом. Они смотрелись как два брата. Герм отвернулся. Он видит их обоих в последний раз.

Он слышал, как женщина громко просит говяжьего филея и кусок свежей телячьей печени, посочнее и посвежее, для собак, и понял, что это миссис Гиббс, жена доктора, с которой все лавочники носятся как с японской императрицей и только что задницу ей не лижут, а отец усердствует больше других и хочет, чтобы и он вел себя так же. Потом он услышал, как мясник пошел в ледник, и вздрогнул. Мясник вышел, отрезал что-то ножом, и Герм снова вздрогнул. Дама что-то громко вещала, мясник поддакивал ей, но наконец обслужил ее. Дверь за ней закрылась, и в лавке снова стало тихо. Мясник вернулся, сел в кресло, обмахиваясь соломенной шляпой, лицо у него раскраснелось, на лысине блестели капли пота. Каждый раз после ее посещения он полчаса приходил в себя.

Когда через несколько минут дверь в лавку снова открылась, вид у мясника был такой, словно сил подняться у него уже не будет, но, услышав зычный зов миссис Гиббс, он тут же вскочил на ноги.

– Иду! – хрипло крикнул он и поспешил в лавку.

Герм услышал, как она вопит, да так громко, что слов не разобрать. Он встал и подошел к двери.

Да, это была докторша – кто ж еще – толстуха в необъятной шляпе с мясистым лицом и жирным крупом, в норковой шубе.

– Кретин! Остолоп! – орала она на мясника. – Да ты даже мясо толком завернуть не умеешь. Из-за тебя у меня вся шуба в крови. Шуба погибла!

Бедный мясник пытался было извиниться, но раскаты ее голоса заглушали его слова. Он пытался извиниться жестами – всплескивал руками, закатывал глаза, махал соломенной шляпой, но она не унималась. Он шагнул к ней с чистой тряпочкой – хотел вытереть мех, но она грозным окриком его осадила. Дверь с грохотом захлопнулась. На прилавке стояла ее промокшая сумка. Герм понял, что отец опять хотел сэкономить на бумаге.

Он вернулся к столу. Прошло с полчаса, и в комнату зашел мясник. Он был смертельно бледен и походил на огородное пугало в соломенной шляпе. Он сел в качалку и замер. Кошка хотела было запрыгнуть ему на колени, но он ее не пустил и сидел, глядя куда-то во двор, в пустоту.

Герм тоже смотрел на двор. Он думал обо всех тех местах, где есть лошади и куда мог бы отправиться и он. Ему хотелось быть там, где лошадей много и где он смог бы ездить верхом на всех них.

Тем не менее он встал, снял с крюка заляпанный кровью фартук. Надел его, завязал тесемки. Узел оказался на том месте, где раньше был пояс галифе, но ему казалось, что они все еще на нем.

1953