Текст книги "Бенефис"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Продовольственные товары
Пер. Е. Суриц

Они сидели на кухне за магазином, и Розен, комиссионер от фирмы «G-S», мусолил остаток сигары углом рта и читал по списку, отпечатанному на мимеографе и скрепкой прижатому к первой странице большой красной книги заказов. Ида Каплан, задрав кругленький подбородок, внимательно слушала, как Розен перечислял товары и цены. Она недовольно поглядывала на мужа, по глазам его видя, что он не слушает.

– Сэм, – прикрикнула она на него, – слушай, пожалуйста, что Розен читает.

– Я слушаю, – сказал рассеянно Сэм. Он был тучный, с толстыми покатыми плечами и седеющими волосами, которые казались еще более седыми под голой яркой лампочкой. Свет резал ему глаза, они были красные и непрестанно слезились. Он устал и зевал без конца.

Розен на минуту умолк и насмешливо глянул на бакалейщика. Потом он поудобней устроил свое вальяжное тело на табурете и стал механически бубнить дальше по списку: «Варенье виноградное, 1,80 дюжина, желе виноградное, 1,60 дюжина; горчица, 2,76 ящик; грейпфрутовый сок, баночный, № 2, доллар дюжина…»

Розен вдруг осекся, вынул сигару изо рта и сказал:

– Ну так как же, Сэм, мы что-то будем заказывать?

– Читайте, – сказал Сэм, слегка встрепенувшись. – Я вас слушаю.

– Да, ты слушаешь, да, – сказала Ида, – только ты не думаешь ни о чем.

Розен зажал зубами слюнявый сигарный окурок и продолжал: сельдь копченая, 2,40 дюжина; порошковое желе, 65 центов дюжина; сладкий сырок, доллар дюжина.

Сэм на минуту заставил себя слушать. Потом снова отвлекся. Какой во всем этом смысл? Полки голые, да и товары магазину нужны, но кто будет платить за заказ? С тех пор как они открыли тут этот свой супермаркет, бакалея и половины не дает прежнего дохода. Сто шестьдесят долларов в неделю – это же только рента, газ, электричество, ну и еще кой-какие расходы. Чувство тупой беды глодало ему сердце. Восемнадцать часов в день, с шести утра и до двенадцати ночи сидеть в закутке за магазином и ждать, что вот покупатель пожалует за бутылочкой молока, за батончиком хлеба и, может быть – вот именно, что может быть, – за коробкой сардин. Девятнадцать лет во всем себе отказывать – и ради чего? Девятнадцать лет стоять на ногах, на них уже вздулись жесткие, синие жилы, и каждый шаг – это пытка. Ради чего? Ради чего, Бог ты мой? Чувство беды глодало Сэму желудок. Он вздрогнул. Его тошнило.

– Сэм, – крикнула Ида, – слушай же ты, я тебя умоляю!

– Я слушаю, – сказал Сэм громко и зло.

Розен удивленно поднял глаза.

– Я прочитал весь список, – объявил он.

– Я слышал, – сказал Сэм.

– Ну так и что же ты будешь заказывать? – спросила Ида.

– Ничего.

– Ничего! – взвизгнула она.

Розен с отвращением захлопнул свою книгу. Надел шерстяной шарф, начал застегивать пальто.

– Джек Розен, рискуя своим здоровьем, выходит в снежную ветреную февральскую ночь, и даже на вшивый коробок спичек он не получает заказа. Хорошенькая история, – сказал он язвительно.

– Сэм, нам нужен товар, – сказала Ида.

– Да, и чем мы будем платить – зубочистками?

Ида возмутилась.

– Очень прошу, – сказала она надменно. – Очень прошу со мной говорить уважительно. Я не так воспитана в доме у моего отца, чтобы какой-то лавочник – я очень извиняюсь, – чтобы лавочник плевал в меня, как только откроет рот.

– Женщина права, – сказал Розен.

– Вас, кажется, не спрашивают? – сказал Сэм, снизу вверх глядя на Розена.

– Я вашу же пользу имею в виду, – сказал Розен.

– Очень прошу вас, не беспокойтесь, – сказал Сэм. – Вы бакалейный комиссионер, а не советник по семейным вопросам.

– Но я, между прочим, и человек.

– Это еще не причина, – объявил Сэм, – я веду дела с Розеном как с комиссионером, а не как с человеком.

Розен схватил со стола шапку.

– Дела? Какие дела? – крикнул он. – Так делаются дела у людей? В холодную зимнюю февральскую ночь я оставляю свою жену, и свое дитя, и свой теплый дом, еду двадцать километров по льду и под снегом, чтобы дать вам шанс заполнить товаром ваши голые, засиженные мухами полки, – и ради чего? Чтобы вы сказали «нет» так, будто делаете мне большое одолжение? Нет, это не для Джека Розена.

– Розен, – сказал Сэм, спокойно оглядывая его. – На мой взгляд, вы – пошляк.

– Пошляк! – задохнулся Розен. – Я пошляк?! – воскликнул он, потрясенный.

Поведение его изменилось. Он сунул книгу в портфель, щелкнул застежкой, подхватил портфель рукой в перчатке.

– Какой в этом смысл? – заметил он философски. – Зачем Джеку Розену тратить свое дорогое время и разговаривать с грошовым торговцем, который настолько не беспокоится о собственном бизнесе, что даже витрину не может помыть, дорожку не может расчистить, чтобы клиент мог войти в дверь? Такой человек в душе деревенщина. Его место в царской России. Плюсы Нового Света он не может понять, тем более оценить.

– Философ, – усмехнулся Сэм. – Оптовый бакалейный философ.

Розен схватил свой портфель и шагнул за порог. Он сильно хлопнул дверью. Несколько банок в витрине накренились и рухнули.

Ида смотрела на мужа с омерзением. Все ее маленькое плотное тело тряслось от злости.

– Его каждое слово было как заповедь Божья, выпалила она. – Где это видано, где? Человек целыми днями просиживает на кухне, и нет чтобы войти в магазин, помыть полки или банки под прилавком почистить, подумать хотя бы, как улучшить свой магазин, чтобы туда мог зайти клиент.

Сэм ничего не ответил.

– Вы слышали про такого бакалейщика, – продолжала Ида, презрительно тряся головой, – который настолько не думает о своем бизнесе и о своей жене, что даже не хочет выйти наружу и смести снег с дорожки, чтобы не стыдно было от людей? Стыд и позор – у человека есть бизнес, а ему лень даже подняться со стула! Стыд и позор!

– Ну хватит, – тихо сказал Сэм.

– Или я заслужила такое! – она подняла голос.

– Хватит, – повторил Сэм.

– А ну встань! – крикнула она. – Встань и расчисти дорожку.

Он сердито к ней повернулся.

– Прошу тебя, – крикнул он. – Пожалуйста, ты не командуй!

Ида поднялась и встала рядом с его стулом.

– Сэм, ты расчистишь дорожку! – почти завизжала она.

– Молчи! – крикнул он.

– Ты расчистишь дорожку! – Голос у нее дрожал от бешенства.

– Да умолкнешь ты или нет? – взвыл он и встал в гневе со стула. – Умолкнешь ты или нет, ты, мерзавка?

Сэм так и ахнул в душе. Слова сорвались у него с языка, и вот опять эти слезы. Тоска проняла его до костей. Он проклинал магазин, проклинал свою бесполезную жизнь.

– Где лопата? – спросил он сдаваясь.

Она на него и не глянула.

Он пошарил по магазину и нашел лопату недалеко от двери в погреб. Постучал лопатой об пол, чтобы сбить паутину, и вышел наружу.

Ледяной февральский ветер прохватывал его сквозь легкий пиджачишко, снег терзал ноги как ледяными клещами. Ветер срывал с него фартук, стегал по глазам редкими волосами. Отчаяние нашло на Сэма, но он старался его побороть. Нагнулся, сгреб снег в кучу, сбросил в канаву, и куча, упав, разбилась. Лицо у Сэма стало багровое под хлещущим ветром, холодные слезы текли по щекам.

Мистер Фаин, отставной полицейский, один из клиентов Сэма, пробирался мимо, плотно укутанный.

– Господи, Сэм, – прогремел он, – надел бы что потеплее.

Жильцы с верхнего этажа, молодая итальянская чета, вышли из дому, направляясь в кино.

– Это же верная пневмония, мистер Каплан, – сказала миссис Коста.

– Вот и я говорю! – крикнул мистер Фаин.

– Хоть бы пальто надели, Сэм, – посоветовал Патси Коста.

– Да я уж кончил почти, – буркнул Сэм.

– Тут ведь вопрос здоровья, – сказал Патси.

И продолжил свой путь сквозь ветер и снег с женою в кино. Сэм все сгребал снег и бросал в канаву.

Когда уже расчистил дорожку, Сэм совершенно закоченел. Из носу текло, слезились глаза. Он поскорей вошел в дом. Переход к теплу был такой резкий, что у Сэма разболелся затылок, и тут он понял, какую совершил ошибку, не надев пальто и перчатки. Его шатало, он вдруг ослабел, будто все кости растаяли, которые держат тело. Сэм ухватился за прилавок, чтобы не упасть. Когда головокружение прошло, он проволок мокрую лопату через весь магазин и приткнул в углу.

Ида уже не плакала. Глаза у нее были красные, и она их отвела, когда на кухню ввалился Сэм. Сэма все еще колотило. Он подвинул свой стул к самой печке, взял еврейскую газету, но так устали глаза, что он ни слова не различал. Он прикрыл веки, газета скользнула на пол. От печного жара закоченевшее тело оттаяло. Сэма одолевал сон. Он задремал уже, но тут отворилась входная дверь. Сэм вздрогнул, открыл глаза – посмотреть: может, Ида пошла в магазин. Нет, сидит себе за столом в ледяном молчании. Веки у него дрогнули, глаза снова открылись. Он кое-как встал и прошаркал в лавку. Покупательница хотела батон хлеба и сыра на десять центов, Сэм ее обслужил и вернулся на свое место у печки. Снова закрыл глаза и отчаянно расчихался. Из носу текло. Стал искать платок, а тут снова открылась входная дверь.

– Иди туда, – сказал он Иде. – Мне надо принять аспирин.

Она не шелохнулась.

– Я простудился, – сказал он.

Она пропустила это мимо ушей.

С отвращением он пошел в магазин и обслужил покупателя. На кухне он опять расчихался. Сэм ссыпал две аспиринины из флакона, поднес ко рту на ладони, запил водой. Когда он снова сел к печке, его уже вовсю продирал озноб, он трясся.

– Я заболел, – сказал он жене, но Ида даже не оглянулась. – Я заболел, – повторил он жалобно. – Я пойду наверх посплю. Может быть, завтра я себя почувствую немного получше.

– Ты можешь пойти наверх, – сказала Ида, сидя к нему спиной, – но знай: в магазин я не выйду.

– Ну так и не выходи, – сказал он сердито

– И завтра я вниз не спущусь, – холодно пригрозила она.

– Ну так и не спускайся, – еле выговорил он. – Как я себя чувствую, так хоть бы этому магазину ко всем чертям провалиться. Девятнадцать лет – с меня больше чем достаточно. Я уже не в состоянии. Сердце мое иссохло. Слишком много я вытерпел в моей жизни.

Он вышел в коридор. Она слышала тяжелые, медленные шаги на лестнице, потом хлопнула дверь наверху.

Ида посмотрела на часы. Пол-одиннадцатого. Вдруг ей захотелось закрыть магазин, но она решила – нет, не стоит. Супермаркет закрыт. Только в это время и можно выручить несколько центов. Она подумала про свою жизнь, и уныние охватило ее. Двадцать два года замужем – и вот вам: холодный дом и нищий магазин. Она оглядывала этот магазин, и все, все она в нем ненавидела; это грязное окно, эти пустые полки, и старые темные обои видны там, где нет банок, и этот деревянный ледник не как у людей, и грязные мраморные прилавки, бетонный пол, убожество, бедность и тяжкие годы труда – зачем? Чтобы тебя оскорбил человек, который не ценит, не понимает твоих жертв, и вот сиди тут одна, когда он, видите ли, наверх отправился спать. Она слышала, как завывает снаружи ветер, и ей стало холодно. Надо было поворошить огонь, прибавить угля, но не было никаких сил. Нет, надо закрыть магазин. Какой смысл кого-то дожидаться. Лучше сейчас лечь спать, а завтра она спустится, когда захочет. Пусть сам готовит себе завтрак и ужин. Пусть моет на кухне пол и скребет этот ледник. Пусть сам делает все, что она делает, тогда научится, как надо с ней разговаривать. Она заперла дверь, выключила лампы в витрине, потянула за шнур каждую лампу на потолке, гася свет по пути в коридор.

Вдруг в окно громко постучали. Ида посмотрела, увидела – какой-то мужчина, не разглядеть, стучит о стекло монетой. Машет руками и что-то кричит.

Бутылка молока, подумала Ида.

– Завтра! – крикнула она. – Магазин закрыт.

Мужчина на секунду прекратил стук, она уж подумала, что он, слава Богу, уходит, но нет, снова стал стучать своей монетой – неотвязно, громко. Машет руками, кричит. К нему подошла женщина.

– Миссис Каплан! – крикнула она. – Миссис Каплан!

Ида узнала миссис Коста. Сердце у нее ёкнуло и покатилось, она бросилась к двери.

– Что случилось, что? – кричала она открывая.

– Газ, – сказал Патси, – газ в доме. Где Сэм?

– Бог ты мой, – причитала Ида, прижимая руки к груди. – Бог ты мой, – причитала она. – Сэм наверху.

– Давайте ключ, – сказал Патси. – Скорее.

– Дайте ему ключ, миссис Каплан, – крикнула миссис Коста.

Иде стало дурно.

– Бог ты мой, – причитала она.

– Дайте ключ, – повторял настойчиво Патси.

Ида нащупала ключ в кармане кофты, отдала Патси. Он кинулся по лестнице, перескакивая через две ступеньки, за ним жена. Ида заперла магазин и пошла следом. Сильно пахло газом.

– Бог ты мой. Бог ты мой, – причитала Ида.

Патси распахивал все окна, его жена трясла за плечи сонного Сэма. Резкий, страшный запах газа ударил Иде в нос, когда она переступила порог.

– Сэм! – взвизгнула она. – Сэм!

Он сразу подскочил.

– В чем дело? – крикнул он, и в голосе его был ужас.

– Ах, зачем вы так? – кричала миссис Коста из темноты. – Зачем вы так?

– Слава Богу, жив, – сказал Патси.

Ида стонала и ломала руки.

– В чем дело? – крикнул Сэм. Потом он учуял газ и застыл от ужаса.

Патси включил свет. Лицо у Сэма было багровое. Из каждой поры лил пот. Сэм натягивал одеяло на голые плечи.

– Зачем вы это сделали, Сэм? – спросил Патси.

– Что я сделал, что? – сам не свой крикнул Сэм.

– Газ. Включили газ, а свет не зажгли.

– Так он не горел, нет? – в изумлении крикнул Сэм.

– Не горел, – сказала миссис Коста.

Сэм стал спокойней. Снова лег.

– Это была ошибка, – сказал он. – В первый раз в моей жизни – такая ошибка.

– Значит, вы это без умысла? – спросила миссис Коста.

– Какой умысел? Зачем умысел? – спросил Сэм.

– Мы подумали…

– Нет, – сказал Сэм. – Это была ошибка. Возможно, спичка отсырела.

– Но вы должны бы унюхать газ, – сказал Патси.

– Нет, у меня насморк.

– Единственное, что вас спасло, – тут воздуха много. Вам повезло, что помещение тут продуваемое.

– Да, мне повезло, – согласился Сэм.

– Говорила я вам – пальто наденьте, – сказала миссис Коста. – Он стоял без пальто под снегом на улице, – пояснила она Иде.

Ида была вся бледная и молчала.

– Ладно, пошли, – сказал Патси, беря под локоть жену. – Всем надо спать.

– Спокойной ночи, – сказала миссис Коста.

– Не закрывайте окна еще несколько минут и спичек не зажигайте, – посоветовал Патси.

– Спасибо вам большое, и извините за беспокойство, – сказал Сэм.

– Ну, чего там, – сказал Патси, – но в другой раз будьте осторожней.

– Это была ошибка, – сказал Сэм. – Ошибка, и больше ничего, я вас уверяю.

Супруги Коста ушли. Ида их проводила до двери и повернула ключ. Сэм понадежней укутался одеялом. Комната леденела под открытыми окнами. Он боялся, как бы опять не расчихаться. Очень скоро он уснул.

Ида подождала, пока выветрится запах газа. Потом закрыла окна. Прежде чем раздеться, осмотрела горелку и убедилась, что повернула выключатель. В полном изнеможении она улеглась и сразу заснула.

Иде показалось, что она всего минутку поспала, когда она проснулась. В страхе посмотрела на Сэма, но он громоздился рядом, с головой укутанный одеялом. Она услышала его ровное глубокое дыхание, и у нее отлегло от души. Ида проснулась окончательно, и события дня пронеслись у нее в голове. Она вспомнила про эту историю с газом, и всю ее пронизала острая боль. Неужели Сэм и вправду хотел такое над собой учинить? Неужели? Ей хотелось растолкать его и спросить, но было страшно. Она повернулась на другой бок, хотела снова заснуть, но какой там сон.

Ида потянулась к ночному столику, заглянула в светящийся циферблат. Было двадцать пять пятого. В шесть зазвенит будильник. Сэм проснется, и она у него спросит, и тогда она, наверно, сможет уснуть. Она закрыла глаза, но сна не было. И она открыла глаза да так и лежала.

Из-за тоненького позвякиванья окна Ида поглядела наружу. Там, в свете уличного фонаря, видно было, что снова пошел снег. Медленно, тихо падали хлопья. Повисят-повисят в воздухе, но налетит ветер и несет их на окна. И окна слегка дребезжат, а потом снова все тихо, только часы тикают.

Ида потянулась к часам, выключила будильник. Было почти пять. В шесть она встанет, оденется, спустится вниз. Втащит ящик с молоком, хлеб. Потом подметет магазин, счистит снег с дорожки. Пусть Сэм поспит. Потом, если лучше себя почувствует, он и спустится. Ида опять посмотрела на часы. Пять минут шестого. Ему полезно поспать.

1943

Бенефис
Пер. Л. Беспалова

Вынимая ключ из кармана, отпирая дверь своей тесной квартирки, Морис Розенфельд смотрел на себя со стороны. Еврейский актер видел свои седеющие волосы, поникшие – следствие разочарованиий – плечи, сардоническую угрюмость лица, подчеркнутую изогнутым в кривой усмешке ртом. Розенфельд повернул ключ в замке – сознавал, что отлично играет роль. В повороте ключа сквозит трагизм, подумал он.

– Кто там? – донеслось из квартиры.

Розенфельд – он не ожидал, что дома кто-то есть, – толкнул дверь и увидел, что окликнула его дочь. Софи лежала на кровати – если ее сложить, она превращалась в диван, а спальня в гостиную. В квартире имелась еще одна комната, поменьше, там спал Розенфельд с женой, плюс ниша – она служила кухонькой. Когда отец работал и поздно приходил домой после спектакля, Софи ставила вокруг своей кровати три ширмы, чтобы ее не будил свет: отец зажигал его, чтобы разогреть себе молоко перед сном. Ширмы служили и другой цели. Стоило Софи поссориться с отцом, она отгораживалась от него ширмами, и пусть себе бушует, сколько хочет. Без нее бушевать было неинтересно, он замолкал, дулся. А она устраивалась поудобнее на диване, читала журнал, у нее была своя лампа, и благословляла ширмы. Они давали ей возможность уединиться и не опускаться до препирательств.

Ширмы были составлены в угол, Розенфельда удивило, что дочь в постели.

– Что с тобой? – спросил он.

– Нездоровится, – ответила она.

– Где мама?

– На работе.

– И сегодня у нее работа?

– У нее были полдня свободных. Она работает с пяти до десяти.

Розенфельд обозрел комнату. Стол в нише не накрыт, а ведь дело идет к ужину.

– Она мне оставила поесть или что?

– Нет, она думала, ты пообедаешь с Марковицем. Что-нибудь вышло?

– Нет, – сказал он. – Ничего не вышло. Еврейскому театру хана. Как началась эта война, евреи стали сидеть дома. Все, кроме евреев, уходят из дому, чтобы забыть свои беды, а евреи, евреи, они сидят дома и нервничают. На Второй авеню[10]10
  На Второй авеню расположены еврейские театры.


[Закрыть] сегодня как на кладбище.

– Для чего Марковиц хотел с тобой встретиться?

– Бенефис, я знаю. Хочет, чтобы я играл в бенефис Айзека Левина.

– Не беспокойся, – сказала она, – у тебя был хороший сезон в прошлом году.

– И что – мне теперь жить воспоминаниями, но я не такой старый, нет.

Софи не нашлась что на это ответить.

– Хочешь, я встану, что-нибудь тебе приготовлю? – сказала она.

Он прошел на кухню, заглянул в кастрюли на газовой плите.

– Не надо. Я сам. Тут остались картошка, морковка. Разогрею.

– Поджарь котлету – она в духовке. Мама приготовила ее для меня, а мне не хотелось есть.

Розенфельд откинул дверь духовки, с отвращением посмотрел на котлету.

– Нет, у меня печет живот, когда я кушаю фарш, – сказал он и закрыл духовку.

– Как твой живот? – спросила она.

Он положил руку под сердце:

– Сегодня я имею газы.

Он был тронут ее вниманием.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Как обычно. В первый день всегда плохо.

– Это пройдет.

– Знаю, – сказала она.

* * *

Он зажег горелку под овощами, принялся помешивать картофельное пюре. Комок на комке. Есть и вовсе расхотелось. Софи, посмотрев на него, сказала:

– Положи в картошку масло.

Розенфельд не сразу последовал ее совету, открыл ледник, лишь когда Софи повторила его.

– Какое еще масло? – сказал он, обшаривая взглядом бутылки, фрукты. – И где здесь масло, где?

Софи потянулась за халатом, натянула его через голову, застегнула молнию. Всунула ноги в шлепанцы.

– Разбавлю молоком, – сказала она.

Он и не хотел, а начал сердиться:

– Мне это надо? Лежишь, и лежи себе. Я сам позабочусь об ужине… тоже мне ужин, – закончил он ехидно.

– Пап, – сказала она. – Не упрямься. Мне все равно нужно встать.

– Для меня не вставай – мне это не надо.

– Сказала же: мне все равно нужно встать.

– Почему вдруг?

– Ко мне придут.

Он повернулся к ней:

– И кто это придет?

– Пап, давай не будем, что толку?

– И кто к тебе придет?

– Я не хочу с тобой ссориться. Мне нездоровится.

– Кто придет, ты мне ответишь или что?

– Эфраим.

– Этот водыпроводчик? – В тоне его был яд.

– Па, прошу тебя, не ссорься с ним.

– Кто – я, я буду ссориться с водыпроводчиком?

– Ты его всегда унижаешь.

– Кто – я, я унижаю водыпроводчика? Это он, он меня унижает своим приходом.

– Он не к тебе приходит. Он приходит ко мне.

– Его приход унижает тебя. Что общего имеет водыпроводчик – он и средней школы не кончил – с тобой? Тебе нужен водыпроводчик, нужен он тебе?

– Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, – сказала она.

– Только не водыпроводчик!

– Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок, и притом верный.

– Хорошо. – Розенфельд рассердился. – Ну так я не имею верного заработка. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.

– Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.

– Это кто лицедействует, я лицедействую? – взорвался Розенфельд, грохнул дверью ледника и повернулся к Софи: – Пусть я не имел верного заработка и не всегда мог содержать тебя и твою мать, зато со мной вы имели возможность посмотреть мир, завести знакомство с величайшими еврейскими актерами нашего времени – Адлером, Шварцем, Бен-Ами, Гольденбергом[11]11
  Якоб Адлер (1855–1926) – выходец из России, играл в основном трагические роли.
  Морис Шварц (1889–1960) – режиссер и актер. Родом из России. В 1912 г. основал Еврейский художественный театр и возглавлял его (с перерывами) до 1950 г.
  Якоб Бен-Ами (1890–1977) – в 1912 г. эмигрировал из России, играл как в еврейских театрах, так и на Бродвее. Получил прозвище «рыцарь еврейской интеллигенции».
  Речь, по-видимому, идет о знаменитом американском актере театра и кино Эдуарде Робинсоне (настоящие имя и фамилия – Эммануэль Гольденберг (1893–1973). Специальная премия «Оскар» (1972).


[Закрыть], все они приходили в наш дом. Ты слышала, как умнейшие люди говорят о жизни, о книгах, музыке и всяких искусствах. Ты ездила со мной на гастроли повсюду. И в Южную Америку. И в Англию. И в Чикаго, Бостон, Детройт. Отец твой так играл Шейлока на идише, что американские критики ходили его смотреть и хвалили его до небес, вот какой у тебя отец. Вот как надо жить. Вот это я называю жизнь. С водыпроводчиком такого ты не будешь иметь. И кого, я спрашиваю, он приведет к тебе в дом – других водыпроводчиков, и они будут сидеть на кухне, говорить о трубах и как починить протечку в уборной? И так надо жить? И это ты называешь разговор? И когда он сюда приходит, он открывает рот? Говорит только «да», «нет», как заведенный. Нет, так жить тебе не надо.

Софи слушала отца молча.

– Пап, ты несправедлив, – сказала она невозмутимо, – ты его запугал, он боится разговаривать с тобой.

Ее ответ, похоже, устроил Розенфельда.

– Что ты так торопишься? – уже более миролюбиво сказал он. – Ты найдешь и получше.

– Прошу тебя, оставим этот разговор.

* * *

Раздался звонок. Софи нажала кнопку домофона.

– Пап, очень тебя прошу, будь с ним повежливее.

Розенфельд ничего не ответил, повернулся к плите, Софи пошла в ванную.

Эфраим постучался в дверь.

– Входите!

Дверь открылась, он вошел. Рослый, отлично сложенный, чисто одетый. Волосы тщательно приглажены, а вот руки набрякшие, красные: ему то и дело приходилось их отмывать горячей водой, а все равно ладони в мозолях, под ногтями грязь. Увидев, что в комнате только отец Софи, он смутился.

– Софи дома? – спросил он.

– Добрый вечер! – ехидно сказал Розенфельд.

Эфраим покраснел.

– Добрый вечер, – сказал он. – Софи дома?

– Сейчас придет.

– Спасибо. – Эфраим так и остался стоять.

Розенфельд налил в картошку молока, поковырял ее вилкой.

– Так ты теперь имеешь работу на новостройке?

Эфраим удивился такому вежливому обращению.

– Нет, – сказал он. – Мы работаем на военно-морской базе, на новых судах.

– Ну-ну, и много на кораблях уборных? – спросил Розенфельд.

Эфраим не ответил. Софи вышла из ванной – она прибрала волосы, повязала голубую ленточку под цвет халата.

– Привет, Эф, – сказала она.

Он кивнул.

– Садись, – она придвинула стул к кровати. – А я прилягу. – Скинула шлепанцы, подоткнула подушку так, чтобы на нее опереться, укрылась одеялом.

Эфраим сел спиной к комнате. За его плечом ей было видно, как отец выложил овощи на тарелку. Потом сел за стол, стал разминать их вилкой.

– Что нового, Эф? – спросила она.

Эфраим сидел, опершись локтями о колени, переплетя пальцы.

– Да так, ничего, – сказал он.

– Ты сегодня был на работе?

– Всего полдня. У меня три недели отгулов.

– Что еще новенького?

Он пожал плечами.

– Слышал об Эдит и Морти? – спросила она.

– Нет, – сказал он.

Розенфельд опустил вилку.

– Они поженились в воскресенье,

– Это хорошо, – сказал он.

– Да, вот еще что. Я купила билеты – на Медисон-сквер-гарден будет концерт, сбор в помощь русской армии. Ты свободен в пятницу вечером?

– Да, – сказал он.

Розенфельд бросил вилку на тарелку. Эфраим не повернул головы, Софи не подняла глаз. С минуту они помолчали, потом Софи снова завела разговор:

– Да, запамятовала тебе сказать. Я написала в Вашингтон, чтобы тебе выслали анкеты для поступления в гражданскую службу[12]12
  Имеется в виду Государственная гражданская служба, объединяющая всех правительственных чиновников и служащих. Для того чтобы поступить на Государственную службу и стать чиновником, необходимо сдать профессиональный и квалификационный экзамен.


[Закрыть]. Тебе твоя мама сказала?

– Да.

Розенфельд стукнул кулаком по столу.

– Да, нет, да, нет, – завопил он. – Ты что, других слов не знаешь?

Эфраим не повернул головы.

– Папа, ну пожалуйста, – молила Софи.

– Да, нет, – вопил отец, – да, нет. И так говорят с образованной девушкой?

Эфраим повернулся к нему и, не снисходя до пререканий, сказал:

– Я говорю не с вами. А с вашей дочерью.

– И это называется – говоришь. Ты не говоришь, ты унижаешь ее своими – да, нет. И это разговор, нет, это не разговор.

– Я не актер, – сказал Эфраим. – Я работаю руками.

– Ты открыл рот, чтобы меня унизить! Так уже закрой его.

У Эфраима дрожал подбородок.

– Вы первый меня унизили.

– Пожалуйста, ну пожалуйста, – просила Софи. – Папа, если ты не прекратишь, я поставлю ширмы.

– И очень хорошо, поставь ширмы, мои глаза уже не хотят видеть твоего водыпроводчика, – подначивал ее отец.

– Водопроводчик, по крайней мере, может содержать жену, ей не придется на него работать. – Эфраим вышел из себя, голос его прерывался от волнения.

– Эфраим, не надо, – стенала Софи.

Розенфельд обомлел, но только на миг. Потом побагровел и даже начал заикаться.

– Ты – ничтожество, вот ты кто. Ничтожество, – вопил он. Губы его беззвучно шевелились: подходящие слова не подыскивались. Однако он взял себя в руки, замолчал. Медленно поднялся из-за стола. Скрестил руки на груди, затем воздел их к потолку и перешел – не без умысла – на идиш, речь его текла плавно.

– Слушай меня внимательно, великий и милостивый Господь наш. Слушай историю второго Иова. Слушай, как год за годом на меня валилось несчастье за несчастьем, и теперь, в мои лета, когда чуть не все мои сверстники собирают благоуханные цветы, я срываю одни сорняки. У меня есть дочь, о Господи, и я окружал ее нежнейшей любовью, дал ей возможность развиваться, получить образование, но она жаждет тешить свою плоть и в этом своем желании лишилась разума до такой степени, что готова предаться человеку, недостойному дотронуться до ее подола, пошлому, заурядному, бессловесному водыпроводчику без идеалов, без…

– Папа! – завизжала Софи. – Папа, прекрати сейчас же!

Розенфельд замолчал, на лице его изобразилось неизъяснимое горе. Он опустил руки, повернулся к Эфраиму, ноздри его презрительно раздувались.

– Водыпроводчик. – В голосе его была горечь.

Эфраим ожег его полным ненависти взглядом. Хотел встать, но ноги не слушались.

– Вы – дешевый актеришка, – вне себя от ярости возопил он. – Идите к черту! – Кинулся к двери, рывком открыл ее и захлопнул за собой с такой силой, что, казалось, стены затряслись.

Розенфельд все ниже и ниже опускал голову. Плечи его поникли под грузом обманутых надежд, он посмотрел на себя со стороны: трагическая фигура с седеющими волосами. И, все выше и выше поднимая голову, поглядел на Софи. Она расставляла ширмы. Розенфельд двинулся к столу в нише, окинул взглядом овощи на тарелке. Аппетита они не вызывали. Он направился к плите, зажег духовку, откинул дверцу – посмотреть, жарится ли котлета. Жарится. Закрыл дверцу, убавил газ и как ни в чем не бывало произнес:

– Сегодня я буду кушать фарш.

1943