Текст книги "Рассуждения о религии, природе и разуме"
Автор книги: Бернар Ле Бовье де Фонтенель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– А поверили бы вы, – сказал я, – если бы не знали этого по опыту, что весьма приспособлен к движению громадный корабль, оснащенный полутора сотнями пушек и груженный более чем тремя тысячами человек и большим количеством товаров? Однако же достаточно небольшого дуновения ветра, чтобы он пошел по воде: ведь вода текуча и легко поддается силе, которая ее раздвигает; поэтому она почти не сопротивляется движению судна. Если судно находится посреди реки, оно без труда следует по течению – ведь ничто его не задерживает. Так и Земля, как бы ни была она массивна, легко передвигается в небесной среде, которая куда более текуча, чем вода, и заполняет собой все огромное пространство, где плывут планеты. Но за что же зацепить Землю, чтобы она могла сопротивляться этой небесной среде и не давала передвигать себя в ней? Ведь это все равно как если бы маленький деревянный шар был в состоянии не плыть по речному течению.
– Но, – возразила она снова, – каким образом Земля, со всем ее весом, удерживается в этой вашей небесной среде, которая должна быть весьма легкой, – ведь она текуча?
– Не следует говорить, – отвечал я, – будто все, что текуче, тем самым является и более легким. А что вы скажете о нашем большом судне, при всем его весе куда более легком, чем вода, на поверхности которой оно держится?
– Я не желаю вам больше ничего говорить, – сказала она, словно рассердившись, – пока вы не оставите в покое большое судно. Но вы хотите меня убедить, будто совсем не следует опасаться такой легчайшей вертушки, какой вы мне изображаете Землю?
– Ну что ж, – отвечал я ей, – давайте поместим Землю на четырех слонах, как поступали индийцы.
– А! Вот и другая система! – воскликнула она. – По крайней мере, мне милы эти люди, обеспечившие себе безопасность и прочное основание, в то время как мы коперникианцы, настолько несерьезны, что стремимся отдаться на волю случая, плавая в этой небесной среде. Бьюсь об заклад: если бы индийцы знали, что Земле угрожает хоть самая малая опасность из-за ее движения, они удвоили бы количество слонов.
– Это стоило бы сделать, – промолвил я, смеясь ее мысли. – Не надо экономить слонов, лучше спать спокойно. И если вам это так необходимо на нынешнюю ночь, мы поместим в нашу систему столько слонов, сколько вам будет угодно, а потом станем их постепенно убирать, по мере того как вы начнете чувствовать себя увереннее.
– Если говорить серьезно, – отвечала она, – с этого момента я не считаю, что они мне так уж необходимы. Я чувствую в себе достаточное присутствие духа для вращения.
– Вы пойдете еще дальше, – подхватил я. – Вы будете вращаться с наслаждением, и у вас появятся очень веселые идеи относительно этой системы. Я, например, иногда представляю себе, что я подвешен в воздухе и остаюсь в таком положении без движения, а Земля подо мной совершает двадцатичетырехчасовой оборот. Перед моими глазами проходят всевозможные лица – одни белые, другие черные, те смуглые, эти оливковые. Проплывают друг за другом шляпы, тюрбаны, головы косматые, головы стриженые; улицы то с колокольнями, то с высокими шпилями, а то и обширные земли, на которых нет ничего, кроме кабанов; тут – бескрайные моря, там – дикие пустыни; и, наконец, все это бесконечное разнообразие, которым так богата поверхность Земли.
– В самом деле, – сказала она, – все это заслуживает двадцатичетырехчасового срока наблюдения. Итак, в том самом месте, где мы сейчас находимся (я не говорю: «в этом парке», а именно «в этом месте», подразумевая окружающий воздух), постоянно проходят другие народы, занимающие в ходе вращения наше место, а по истечении двадцати четырех часов мы сюда возвращаемся.
– Сам Коперник, – отвечал я, – не понимал всего этого лучше. Сначала здесь пройдут англичане, которые, быть может, станут рассуждать о политике, но менее весело, чем мы – о философии; затем последует обширное море, и, возможно, на этом самом месте окажется несколько судов, которые будут здесь чувствовать себя значительно менее удобно, чем мы. Потом появятся ирокезы, с жадностью пожирающие своих пленных, захваченных на войне, а те будут делать вид, что это их совсем не касается; затем – женщины земли Джессо,[93]93
Земля Жессо: во времена Фонтенеля считали, что земля эта расположена между Сев. Америкой и Японией, хотя и не представляли себе точно, остров это или материк.
[Закрыть] все свое время тратящие на приготовление пищи своим мужьям и на то, чтобы красить синей краской губы и брови с целью понравиться этим самым отвратительным мужчинам в мире. Далее пойдут татары, с великим благоговением совершающие паломничество к Великому Жрецу, никогда не выходящему из пещеры, освещенной одними свечами, при свете которых ему поклоняются; прекрасные черкешенки, которые, ничуть не ломаясь, уступают первому встречному все, кроме того, что, по их убеждению, принадлежит преимущественно их мужьям; крымские татары, охотно крадущие женщин для турок и персов. Наконец, вернемся сюда и мы и станем рассказывать еще какие-нибудь басни.
– Очень забавно, – сказала маркиза, – представлять себе все то, о чем вы мне сейчас рассказали. Но если я буду наблюдать все это сверху, я хочу обладать силой подгонять или же останавливать движение Земли по моему произволу, в зависимости от того, больше или меньше мне понравятся проплывающие мимо предметы. И, уверяю вас, я заставлю пронестись как можно быстрее тех, кто морочит себе голову политикой, а также тех, кто поедает своих врагов. Но другие – к ним я отношусь с любопытством. Например, к этим прекрасным черкешенкам, у которых такие странные обычаи. Однако передо мной встает серьезное затруднение: если Земля вращается, то ведь каждое мгновение воздух, которым мы дышим, меняется, и мы начинаем вдыхать воздух другой страны…
– Отнюдь, мадам, – отвечал я, – воздух, окружающий Землю, простирается лишь на определенную высоту, возможно не более чем на двадцать лье. Он сопутствует Земле и вращается вместе с нею. Вы, наверное, когда-нибудь видели, как работает это малое животное – шелковичный червь, создавая свои коконы с искусством, позволяющим ему потом целиком себя в них запереть. Шелк, образующий эти коконы, очень прочен, но, кроме того, они покрыты легчайшим пушком весьма слабым. Точно так же Земля достаточно плотна, и поверхность ее на определенную толщину покрыта подобием пуха, то есть воздухом, причем весь этот шелковичный кокон вращается одновременно. За пределами воздуха находится небесная среда несравненно более чистая, тонкая и подвижная, чем он.
– Вы мне даете о Земле очень жалкое представление, – сказала маркиза. – Однако ради этого шелковичного кокона совершается огромная работа, ведутся великие войны и господствует беспокойство во всех его пределах.
– Да, – отвечал я, – и в то же самое время природа, которая вовсе не вмешивается во все эти небольшие частные движения, несет нас всех в одном общем порыве и словно играет нашим маленьким шариком.
– Мне кажется, – возразила она, – что это смешно – находиться на чем-то вращающемся и в то же время испытывать беспокойство. Но вот несчастье: нет уверенности в том, что мы вращаемся; ибо не хочу в конце концов скрывать от вас, что все предосторожности, принимаемые вами для того, чтобы вращение Земли не было заметно, мне подозрительны. Возможно ли, чтобы оно не оставило ни малейшего следа, по которому можно было бы его распознать?
– Самые естественные и обычные движения, – отвечал я, – именно те, которые менее всего ощутимы. Это верно даже для морали.[94]94
Аналогия между законами физики и этики стала особенно характерной для XVIII в. Ср. подзаголовок гольбаховской «Системы природы» – «О законах мира физического и нравственного».
[Закрыть] Например, для нас так естественны побуждения самолюбия, что мы часто их не замечаем и считаем, будто мы действуем на основе совсем других принципов.
– А! Вы морализируете, – сказала она, – когда речь идет о физике: значит, вы уже зеваете от скуки. Пойдемте домой, достаточно для первого раза. Завтра мы вернемся сюда – вы с вашей системой, я – со своим невежеством.
На обратном пути к замку я сказал ей с намерением исчерпать вопрос о системах, что существует еще третья система, изобретенная Тихо Браге,[95]95
Система Тихо Браге была компромиссом между системами Коперника и Птолемея.
[Закрыть] который, утверждая абсолютную неподвижность Земли, поместил ее в центре мира и заставил вращаться вокруг нее Солнце со всеми планетами, в свою очередь вращающимися вокруг Солнца: ведь новые открытия лишили нас возможности заставить планеты вращаться вокруг Земли. Но маркиза, которая в своих суждениях была быстра и находчива, решила, что это уж чересчур неестественно – освободить одну только Землю отвращения вокруг Солнца, в то время как нельзя сделать того же самого для стольких других больших тел; что Солнце уже не может быть приспособлено к вращению вокруг Земли, после того как все планеты оказались вращающимися вокруг него; что, наконец, эта система пригодна лишь для утверждения неподвижности Земли, если кто к этому стремится, но совсем не годится для доказательства. В конце концов было решено, что нам надо придерживаться системы Коперника, более цельной и приятной и не содержащей в себе никакой примеси предрассудков. В самом деле, ее простота убеждает, а ее смелость радует.
Вечер второй
О том, что Луна – это обитаемая Земля
На другой день поутру, как только можно было войти в апартаменты маркизы, я послал справиться у нее о новостях и спросить, сумела ли она уснуть вчера по возвращении. Она велела мне ответить, – что уже привыкла к легкомысленным повадкам Земли и провела ночь так же спокойно, как мог бы ее провести сам Коперник. Некоторое время спустя к ней явились гости, по деревенскому обычаю оставшиеся у нее до вечера. Вдобавок еще надо было им быть благодарным, ибо деревенский обычай давал им право растянуть свои визит до завтра, если бы они того пожелали; но у них хватило порядочности этого не сделать. Таким образом, маркиза и я оказались к вечеру свободными. Мы снова отправились в парк, и разговор не преминул тотчас же обратиться на наши системы. Она настолько хорошо их усвоила, что не пожелала говорить о них во второй раз и попросила меня рассказать ей что-либо еще неизвестное.
– Ну что ж, – сказал я, – поскольку Солнце, оказавшись неподвижным, перестало быть планетой, а Земля которая движется вокруг него, напротив, начала ею быть, то вы не очень удивитесь, если я скажу вам, что Луна – это та же Земля и, по всей очевидности, она обитаема.
– Я никогда не слыхала, – возразила она, – чтобы о населенности Луны говорили иначе чем в шутку и как о чем-то фантастическом.
– Пожалуй, в этом есть что-то от фантазии и сумасбродства, – отвечал я. – Я занимаю в этом вопросе такую же позицию, какую обычно занимают противники в гражданских войнах, во время которых неуверенность в будущем заставляет постоянно поддерживать согласие с врагами и даже бережно с ними обращаться. Поскольку я считаю Луну населенной, я не премину поддерживать учтивые отношения с теми, кто в это не верит, и я всегда готов с честью перейти в их ряды, если их мнение возьмет верх. Но пока они не получили перед нами значительного преимущества, я изложу вам, что заставляет меня склоняться на сторону луножителей.
Предположим, что никогда не существовало никакого сообщения между Парижем и Сен-Дени[96]96
Сен-Дени (Saint-Denis) – город в департаменте Сена, фактически пригород Парижа.
[Закрыть] и что некий парижский буржуа, никогда не выходивший из своего города, окажется на башнях Нотр-Дам[97]97
Нотр-Дам (Notre-Dame de Paris) – знаменитый собор Парижской богоматери.
[Закрыть] и увидит Сен-Дени издалека. Его спросят, считает ли он, что Сен-Дени населен так же, как и Париж. Он отважно ответит, что нет: ибо, скажет он, я отлично вижу жителей Парижа, но жителей Сен-Дени не различаю совсем; да о них никогда никто и не слыхивал. Случится, какой-нибудь человек объяснит ему, что, когда находятся на башнях Нотр-Дам, жителей Сен-Дени нельзя видеть, но причина этого – удаленность Сен-Дени от Парижа. На самом же деле, скажет он, все, что можно видеть в Сен-Дени, очень напоминает Париж: в Сен-Дени есть колокольни, дома, стены, и вдобавок ко всему он весьма напоминает Париж тем, что он населен. Все это ничего не будет стоить в глазах моего буржуа. Он упрямо будет настаивать, что Сен-Дени совсем не населен, ибо там никого не видно. Этот наш Сен-Дени и есть Луна, а любой из нас – тот же парижский буржуа, никогда не выходивший из своего города.
– А! – перебила меня маркиза. – Вы изображаете нас глупцами! Но мы вовсе не так просты, как ваш буржуа. Раз он видит, что Сен-Дени устроен совершенно так же, как Париж, он должен совсем потерять разум, чтобы не верить в его населенность. Но Луна устроена совсем не так, как Земля.
– Будьте осторожны, мадам! – подхватил я. – Ведь если окажется, что Луна во всем напоминает Землю, вы вынуждены будете признать, что она обитаема.
– Я признаю, – отвечала она, – что в таком случае трудно найти средство от этого отделаться; и фанатическая вера, отраженная у вас на лице, меня пугает. Два рода движения Земли, о которых я ранее не имела никакого понятия, делают меня значительно скромнее во всем остальном. Однако же разве это возможно, чтобы Земля светилась так же, как Луна? А ведь без этого они не будут между собою схожи.
– Увы, мадам, – ответствовал я, – светиться – это совсем не столь великое дело, как вы считаете. Только в Солнце это значительное достоинство. Оно светится само собою, в силу своей особой природы; но планеты получают свой свет лишь от него. Оно посылает свой свет Луне, а Луна пересылает его нам, и так же точно Земля должна передавать солнечный свет Луне: ведь от Земли до Луны не большее расстояние, чем от Луны до Земли.
– Но, – спросила маркиза, – разве Земля так же, как Луна, способна отражать солнечный свет?
– Я замечаю в вас, – отвечал я, – остатки уважения к Луне, от которых вы не можете избавиться. Свет состоит из маленьких шарообразных телец,[98]98
Фонтенель излагает здесь теорию света Декарта (см. «Начала философии», ч. III, § 55–56, а также «Трактат о свете»).
[Закрыть] которые ударяются о плотную массу и возвращаются в обратном направлении, тогда как воздух или стекло они проникают в прямом направлении, через имеющиеся в них отверстия. Итак, светиться Луну заставляет то, что она твердое и плотное тело, пересылающее нам эти маленькие шарообразные тельца. Но, как я полагаю, вы не станете оспаривать у Земли эту самую твердость и плотность. Подивитесь, по крайней мере, тому, что значит выгодное положение: ведь в силу того, что Луна удалена от нас, мы видим ее только как светящееся ело и не ведаем того, что это – огромная масса, подобная Земле. Наоборот, Земля, поскольку она имеет несчастье рассматриваться нами вблизи, представляется нам всего лишь огромной массой, годной только на то чтобы поставлять пропитание животным. Мы не замечаем, что она светится, поскольку не можем оказаться на некотором расстоянии от нее.
– Это происходит таким же образом, – сказала маркиза, – как когда мы поражены блеском чьего-либо высокого положения и не отдаем себе отчета, что по существу положение это ничем не отличается от нашего.
– Да, сходство здесь несомненное, – ответил я. – Мы стремимся судить обо всем, и мы всегда находимся в неудачной исходной точке суждения. Когда мы хотим судить о себе самих, мы находимся от себя слишком близко. Но если кто находился бы между Луной и Землей, он был бы на самом точном месте для правильной точки зрения. Надо просто быть наблюдателем мира, а не только его обитателем.
– Я никогда не успокоюсь, – сказала она, – из-за несправедливости, которую мы допускаем в отношении Земли, и из-за явного предпочтения, оказываемого нами Луне, если вы только меня не заверите, что люди Луны не лучше понимают свои преимущества, чем мы – свои, и что они принимают нашу Землю за звезду, не ведая, что она также населена.
– За это, – подхватил я, – я вам ручаюсь. Им кажется, что мы достаточно точно выполняем наше назначение звезды. Правда, они не видят, будто мы описываем около них круг; но это не имеет никакого значения. Та половина Луны, которая была обращена к нам в начале света, постоянно обращена к нам и во все последующие времена. Она всегда являет нам свои глаза, рот и другие части лица, придаваемого ей нашим воображением, которое питается видимыми на ней пятами. Если бы к нам вдруг обратилась ее противоположная сторона, другие пятна, расположенные иначе, чем эти, заставили бы нас без сомнения вообразить что-либо другое. Это не значит, что Луна не вращается вокруг своей оси, но она совершает это вращение и кругооборот вокруг Земли одновременно – в течение месяца. В то самое время, как она производит часть этого вращения вокруг своей оси и должна спрятать от нас, например, одну из щек этого воображаемого лица и явить нам что-то другое, она проделывает подобную же часть своего вращения вокруг Земли и, заняв другое с нашей точки зрения, положение, продолжает обращать к нам все ту же щеку. Таким образом, Луна, которая с точки зрения Солнца и других звезд вращается вокруг своей оси, с нашей точки зрения, вовсе не имеет такого вращения. Ей же самой все они – Солнце и звезды – представляются то восходящими, то заходящими в течение пятнадцати дней, а нашу Землю она всегда видит подвешенной в одной и той же части неба.
Эта видимая неподвижность вовсе не подобает телу, которому надлежит считаться звездой, но ведь неподвижность эта несовершенна. Луна колеблется известным образом, и из-за этого колебания небольшая часть ее «лица» иногда прячется и одновременно показывается небольшой кусочек противоположной стороны. И Луна, клянусь честью, не преминет приписать это колебание нам и вообразить, что мы раскачиваемся в небе, как маятник – туда и обратно.
– Все эти планеты, – сказала маркиза, – устроены в точности, как мы, приписывающие другим то, что свойственно нам самим. Земля говорит: «Это не я вибрирую, это – Солнце»; Луна: «Это не я вибрирую, это – Земля»; и всюду царят ошибки.
– Я не советую вам пытаться здесь что-нибудь изменить, – отвечал я, – лучше вам окончательно убедиться в том, что Луна и Земля совершенно подобны друг другу. Представьте себе два этих огромных шара подвешенными в небесах. Вы знаете, что Солнце всегда освещает половину шарообразного тела, другая же половина остается в тени. Таким образом, как у Земли, так и у Луны освещена бывает всегда только одна половина, и, следовательно, когда в одной половине бывает день, в другой там ночь. Заметьте, однако: у мяча уменьшается сила и скорость, после того как он, ударившись о стену, возвращается назад; так и свет ослабевает, после того как бывает отражен от какого-нибудь тела. Этот белесый свет, исходящий к нам от Луны, есть не что иное, как свет самого Солнца; он приходит к нам от Луны лишь как отражение. Поэтому он приходит, уже утратив в значительной мере силу и яркость, которые ему были присущи раньше, когда его получала сама Луна. Точно так же сияние, которое мы получаем от Солнца и которое Земля отражает и посылает Луне, попадая туда, оказывается всего лишь белесоватым светом. Итак, то, что нам кажется светящимся на Луне и что светит нам по ночам, – это те части Луны, где сейчас день. И точно так же части Земли, где день тогда, когда они обращены к ночным частям Луны, освещают эти последние. Все зависит от положения, в котором находятся друг относительно друга Земля и Луна. В первые дни месяца, когда Луны не видно, она находится между нами и Солнцем и дневная ее часть обращена к Солнцу. Необходимо, чтобы в это время вся ее дневная часть была обращена к нему, а вся ночная – к нам. Эта последняя нам и не снится – ведь у нее нет никакого освещения, которое помогло бы нам ее видеть. Но, будучи обращена к дневной половине Земли, эта ночная половина Луны видит нас, а сама невидима, причем видит она нас в точно таком же облике, как мы видим полную Луну. И тогда это для жителей Луны «полноземелье», если только можно так выразиться. Затем Луна, проделывающая полный оборот вокруг Земли за месяц, уходит из-под Солнца и начинает поворачивать к нам маленькую частичку своей освещенной половины – и вот перед нами молодой месяц. В то же время части Луны, где ночь, постепенно перестают видеть всю дневную часть Земли, и мы кажемся ей на ущербе.
– Довольно об этом, – внезапно прервала меня маркиза, – я узнаю все остальное, когда мне вздумается; мне нужно будет только мгновение подумать и затем провести Луну по всему ее месячному кругу. В общем, я вижу, что на Луне все делается наперекор нам; и я бьюсь об заклад: когда у нас полная Луна, это значит, что вся освещенная половина Луны обращена лицом затемненной половине Земли, и в это время они нас совсем не видят, что считается у них «новоземельем». Я не желаю, чтобы меня упрекнули в том, что я заставила себе долго объяснять такую простую вещь. Но вот затмения – как они происходят?
– Вам легко догадаться, – отвечал я. – Когда у нас новолуние, то есть Луна находится между Солнцем и нами и вся ее темная половина обращена к нам, у кого в это время день, как вам легко понять, на нас падает тень от затемненной половины Луны. Если Луна точно расположена под Солнцем, эта тень его от нас закрывает и одновременно затемняется та светлая часть Земли, которая была видна с темной стороны Луны: вот вам и солнечное затмение для Земли во время нашего дня и затмение Земли для Луны во время ее ночи. Когда Луна полная, Земля находится между нею и Солнцем и вся темная сторона Земли обращена к светлой стороне Луны. В это время тень от Земли падает на Луну; если она падает на глазную часть Луны, она затемняет ту ее светлую половину, которая нам видна, и крадет у нее – там сейчас день – Солнце. Вот вам и затмение Луны во время нашей ночи и затмение Солнца для Луны в самое время дня, которым она наслаждалась. Причина же того, что затмения не наступают всякий раз, как Луна оказывается между Солнцем и Землей или Земля – между Солнцем и Луной, та, что часто эти три тела не очень точно помещаются на прямой линии ч в результате то из них, которое должно вызвать затмение, бросает свою тень несколько в стороне от того тела, которое этой тенью должно быть затемнено.
– Я просто поражена, – сказала маркиза, – что в затмениях так мало таинственного, а в то же время весь свет не догадывается об их причине.
– Да, действительно, – отвечал я, – существует много людей, которые, судя по тому, как они за это берутся, не скоро дознаются до этой причины. По всей Восточной Индии верят, что при затмениях Солнца и Луны некий дракон, имеющий очень черные когти, простирает их на звезды, которые хочет похитить: в это самое время вы можете увидеть реки, покрытые головами индийцев, погрузившихся в воду по шею, ибо они считают, что такое их состояние весьма благочестиво и очень благоприятно для того, чтобы добиться от Солнца и Луны согласия защищаться против дракона.
Жители Америки были убеждены, что во время затмения Солнце и Луна бывают разгневаны, и бог весть чего только они не предпринимают для того, чтобы с ними войти в соглашение. А греки, люди столь изощренные, разве не верили они долгое время, что Луна во время затмений околдована и что маги сводят ее с небес для того, чтобы разбросать по посевам некую вредоносную пену? А мы – разве мы не были в совершеннейшем ужасе года так тридцать два тому назад, когда произошло подлинно полное солнечное затмение?[99]99
Затмение, о котором здесь идет речь, произошло 11 августа 1654 г.
[Закрыть] Разве несчетное количество людей не попряталось тогда в подземельях? А философы, которые писали тогда, чтобы нас успокоить, разве не трудились почти совершенно напрасно? И вышли ли в результате из подземелий те, кто нашли там убежище?
– В самом деле, – отвечала она, – все это достаточно постыдно для человечества. Людям следовало бы издать указ, который строго-настрого запрещал бы говорить о затмениях под страхом того, что может сохраниться память обо всех глупостях, сказанных или сделанных по этому поводу.
– Тогда следовало бы также, – возразил я, – чтобы тот же самый указ отменял любые воспоминания и запрещал о чем бы то ни было из этого говорить; ибо я не знаю ничего на свете, что не было бы памятником какой-нибудь человеческой глупости.
– Скажите мне, прошу вас, только одно, – попросила маркиза, – на Луне, там питают такой же ужас перед затмениями, как и здесь, у нас? Мне кажется очень смешным, что индийцы лунной страны погружаются в воду, как и наши, что лунные американцы верят, будто наша Земля гневается на них, что тамошние греки воображают, будто мы околдованы и собираемся повредить их посевы, и, наконец, что мы вселяем в них ту же растерянность, какую они вселяют здесь в нас.
– Я во всем этом нисколько не сомневаюсь, – отвечал я. – И почему бы господам луножителям иметь более сильный разум, чем нам? По какому праву могут они наводить на нас страх, а сами его не испытывать? Я даже считал бы, – добавил я, смеясь, – что, раз огромное число людей настолько глупы, чтобы поклоняться Луне, значит, на Луне есть существа, поклоняющиеся Земле, и, таким образом, мы стоим на коленях друг перед другом.
– После всего этого, – сказала она, – мы вполне можем пытаться оказывать влияние на Луну и вызывать там болезни. Но поскольку, для того чтобы отменить все почести, которыми мы станем похваляться, нужно немножко разума и умения, признаюсь, я очень опасаюсь, как бы нам не остаться в накладе.
– Не бойтесь ничего, – отвечал я, – не похоже, чтобы мы были единственными глупцами во Вселенной. Невежество – вещь в высшей степени характерная и потому имеет всеобщее распространение. И хотя невежество луножителей – это только моя догадка, я сомневаюсь в этом ничуть не больше, чем в достаточно достоверных известиях, которые мы получаем оттуда.
– А что это за достоверные известия? – перебила она меня вопросом.
– Это известия, – отвечал я, – сообщаемые нам всеми теми учеными мужами, которые дни напролет проводят у телескопа. Они вам могут поведать, что открыли там различные земли, моря, озера, высокие-превысокие горы и глубокие-глубокие пропасти.
– Вы меня поражаете, – воскликнула она. – Я отлично понимаю, что на Луне можно открыть горы и бездны, это ясно следует из наблюдаемых на Луне неровностей; но как эти ученые различают земли и моря?
– Их различают, – отвечал я, – потому, что вода, позволяющая части света ее проникать и отражающая совсем немного световых лучей, кажется издалека темным пятном; земля же, благодаря своей плотности отражающая свет целиком, представляется более светлым местом. Знаменитый господин Кассини, человек, которому во всем мире лучше всего знакомо небо, открыл на Луне нечто такое, что дробится на две части, затем опять объединяется и, наконец, исчезает в некоем колодце. Мы можем льстить себя мыслью – с определенной долей вероятности, – будто это не что иное, как река. В конце концов все эти части Луны узнали достаточно хорошо для того, чтобы дать им наименования, часто взятые от имен ученых. Одно из этих мест зовется «Коперник», другое – «Архимед», третье – «Галилей».[100]100
На карте Луны, выполненной известным картографом XVII в. Гримальди, обозначены острова, носящие название «Коперник», «Архимед», «Галилей».
[Закрыть] Есть там «Мыс снов», «Море дождей», море, именуемое «Нектар», «Море кризисов». Таким образом, описание Луны настолько точно, что ученый, который сейчас бы там оказался, растерялся бы не больше, чем я в Париже.
– Но, – сказала она, – мне было бы очень приятно узнать еще более подробно, каково внутреннее устройство лунной страны.
– Подобные сведения, – отвечал я, – невозможно получить от господ из обсерватории.[101]101
Парижская обсерватория была основана в 1667 г.
[Закрыть] Этот ответ надо потребовать от Астольфа, которого проводил на Луну святой Иоанн.[102]102
Паладин Астольф и св. Иоанн – действующие лица поэмы Ариосто «Неистовый Роланд».
[Закрыть] Я рассказываю вам сейчас об одной из самых забавных шуток Ариосто, и я уверен, что вас она позабавит также. Правда, я считаю, что он лучше бы сделал, если бы не припутал сюда св. Иоанна, имя которого столь достойно почитания; но в конце концов это поэтическая вольность, о которой можно сказать разве только, что она чересчур легкомысленна. Впрочем, поэма посвящена одному из кардиналов, а один из великих пап выразил ей блистательное одобрение: его можно видеть предпосланным некоторым изданиям.[103]103
Поэма Ариосто была посвящена кардиналу Ипполиту д'Эсте. Такого рода посвящениями знатным вельможам церкви авторы тех времен обеспечивали себе расположение церковной цензуры.
– … один из великих пап – Лев X; его одобрительный отзыв есть уже в первом издании поэмы (Феррара, 1516).
[Закрыть] Вот о чем там речь:[104]104
История, изложенная здесь Фонтенелем, начинается у Ариосто с 55 станса XXXIV песни; в стансе 72 говорится о сходстве Луны с Землею.
[Закрыть] Роланд, племянник Карла Великого, впал в безумие, так как прекрасная Анжелика предпочла ему Медора. В один прекрасный день храбрый паладин Астольф внезапно очутился в земном раю, расположенном на вершине очень высокой горы: его доставил туда гиппогриф. Там он встречает св. Иоанна, который говорит ему, что для исцеления Роланда им необходимо вместе совершить путешествие на Луну. Астольф, только и мечтавший о том, чтобы повидать лунную страну, не заставил себя долго просить – и вот огненная колесница влечет по воздуху апостола и паладина.
Поскольку Астольф не был великим философом, он был очень удивлен, увидев Луну значительно большей по размеру, чем она казалась ему, когда он наблюдал ее с Земли. Он был также весьма поражен, когда увидел лунные реки, озера, горы, города, леса и особенно – это меня также бы поразило – нимф, охотившихся в лесах. Но вот что было, на его взгляд, совсем редкостным на Луне – это небольшая долина, где находилось все то, что пропадало на Земле – что бы это ни было: короны, богатства, слава, бесчисленные надежды, время, которое мы тратим на игры, дары, которые нас заставляют раздавать посмертно, стихи, подносимые нами принцам, и вздохи влюбленных.
– Что касается этих вздохов, – перебила меня маркиза, – то не думаю, чтобы во времена Ариосто они пропадали. В нынешнее же время я не знаю таких вздохов, которые достигали бы Луны.
– Если бы из всех женщин здесь, на Земле, жили бы только вы одна, мадам, – отвечал я, – вы заставили бы отправиться на Луну достаточное количество вздохов. В конце концов она довольно исполнительна и принимает все без исключения, что пропадает здесь. Но Ариосто шепчет вам это только на ушко: «Здесь можно найти все, вплоть до жалованной грамоты Константина». Знайте, что папы претендовали на владычество в Риме и Италии на основании дарственной, данной им на эти страны императором Константином; на самом же деле никто не знает, что сталось с этой дарственной. Однако отгадайте, чего нельзя найти на Луне вовсе? Глупости. Вся когда-либо существовавшая на Земле глупость свято там сохраняется; но как бы в компенсацию за это трудно поверить, сколько содержится на Луне утраченных умов. Там можно увидеть множество склянок, наполненных очень прозрачной жидкостью, легко улетучивающейся, если склянки не закупорены; и на каждой из этих склянок написано, кому принадлежит данный ум. Сколько я помню, у Ариосто сказано, что все эти склянки свалены в кучу. Но я предпочел бы думать, что они выстроены в правильный длинный ряд. Астольф был крайне удивлен, когда увидел, что склянки с умами многих людей, почитавшихся им очень мудрыми, наполнены до краев. Что касается меня, то я совершенно уверен: моя склянка сильно пополнится после того, как я побеседовал с вами о подобных фантазиях – не то философских, не то поэтических. Но вот что меня весьма утешает: все, что я вам рассказал, несомненно очень скоро обеспечит и вам небольшую скляночку на Луне.
Доблестный паладин, конечно, нашел свою склянку среди стольких других. Он схватил ее, с позволения св. Иоанна, и весь свой ум внюхал через ноздри, как венгерскую водку. Но Ариосто утверждает, что далеко он его не унес и, совершив вскорости большую глупость, выпустил свой ум обратно на Луну. Однако он не забыл Роландову склянку, бывшую целью всего путешествия. Ему нелегко досталось это – ее нести: ум этого героя по своей природе был довольно тяжел, причем в этой склянке он был весь до капли. Итак, Ариосто, согласно своей похвальной привычке говорить все, что ему вздумается, обращается к своей возлюбленной и говорит ей в прекрасных стихах: «Кто, о моя красавица, поднимется на небеса, чтобы вернуть мне оттуда мой ум, потерять который заставили меня твои прелести? Я не жаловался бы на эту потерю, если бы она не усугублялась впредь. Но коли дело пойдет так и дальше, то мне остается лишь ждать, что я превращусь в описанного мною здесь Роланда. Однако я не верю, будто для того, чтобы вернуть свой ум, я должен долететь по воздуху до самой Луны: ум мой не обитает столь высоко. Он блуждает по твоим глазам и твоим губам, и если ты в самом деле хочешь, чтобы я его снова обрел, позволь мне собрать его моими устами». Разве это не прекрасно? Со своей стороны – если рассуждать, как Ариосто, – я хотел бы, чтобы ум теряли только из-за любви: вы же видите, что тогда он далеко не уйдет и нужно только иметь уста, умеющие его найти. Когда же его теряют по другим причинам – например, так, как теряем его сейчас мы, философствуя, – он улетает прямиком на Луну, и его уж нельзя раздобыть по желанию.
