Текст книги "Рассуждения о религии, природе и разуме"

Автор книги: Бернар Ле Бовье де Фонтенель

Рискуя выдать истинные свои цели, Фонтенель временами весьма неосторожно пишет о влиянии языческих религиозных и философских идей на формирование христианской религии, на проникновение даже мошеннической практики оракулов в среду первых христиан. Вопреки официальным христианским установкам Фонтенель пытается говорить о земных истоках «боговдохновенной» христианской религии, о языческих философах, которые содействовали ее формированию.

Особое место в атеистическом наследии Фонтенеля занимают его знаменитые «Рассуждения о множественности миров». В этой работе Фонтенель, опираясь на великие достижения астрономии, на научное наследие Галилея и Коперника, на философско-атеистические идеи Джордано Бруно, пытается с максимальной возможностью использовать крах геоцентрической системы для подрыва авторитета религии, для дискредитации религиозной картины мира.

Обращает внимание тот факт, что Фонтенель не желает писать трактат, который был бы доступен лишь узкому кругу ученых. В духе Просвещения он желает писать так, чтобы его прочитал и понял возможно больший круг людей.

Фонтенель отлично понимает, что идея о множественности миров и существовании разумных существ за пределами нашей Земли, прямое отрицание геоцентрической системы, которая освящена авторитетом Священного писания, приводит его к достаточно откровенному столкновению с религией. Он отчетливо сознает рискованность своего предприятия и тем не менее восстает против вековых заблуждений. На всякий случай и в этой ситуации он говорит несколько «душеспасительных» слов, успокаивает защитников религии, что его «рассуждения» не так уж опасны для церкви. Фонтенель пишет: «Мне остается в этом предисловии обратиться к одному определенному роду людей, но, возможно, это именно те, кому труднее всего угодить. И не потому, что нельзя привести им достаточно веских доводов, но потому, что они наделены привилегиями и не считаются ни с какими вескими доводами, если им это не угодно. Люди эти педантичны и могут усмотреть опасность для религии в предположении, будто существуют обитатели других миров».[20]20
  Б. Фонтенель. Рассуждения о множественности миров, стр. 71.


[Закрыть] Далее, очевидно не без улыбки, Фонтенель писал, что он с предельной деликатностью и уважением относится ко всему тому, что касается религии. Более того, он заверяет, что почитает религию, избегает задевать ее и в новом своем произведении, если даже его «убеждения с нею расходятся».[21]21
  Там же, стр. 72.


[Закрыть] Чтобы придать хотя бы видимость серьезности своим заверениям относительно того, что допущение существования других миров и их обитаемости не противоречит библейским сказаниям о создании богом человека на Земле, Фонтенель заявляет: «Когда вам говорят, что Луна обитаема, вы тотчас же воображаете себе людей, сделанных по нашему образцу; и вот, если вы хоть чуточку теолог, вас начинают одолевать сомнения».[22]22
  Там же.


[Закрыть] Дальше Фонтенель объясняет, что жители Луны не являются потомками созданного богом Адама. Философ прибегает к идее единства и множественности материального мира, к принципу «бесконечного разнообразия, вложенного природой в свои творения».[23]23
  Б. Фонтенель. Рассуждения о множественности миров, стр. 72.


[Закрыть]

В центре «Рассуждений о множественности миров» критика докоперниковской космологии, легшей в основу библейских представлений о Вселенной, о Солнце, Земле, Луне.

Фонтенель, осмеивая эти антинаучные представления, одновременно осмеивает религию, которая узаконила и освятила их. Фонтенель не упускает случая упрекнуть самого бога – творца Вселенной, мирового порядка – мягко выражаясь, в некомпетентности. «Нагромождение всех этих орбит, – писал Фонтенель, – было столь велико, что во времена оны, когда не знали еще ничего лучшего, один кастильский король, великий математик и явный безбожник, сказал, что, если бы господь-бог, когда создавал мир, пригласил его на совещание, он мог бы дать ему несколько полезных советов».[24]24
  Там же, стр. 81.


[Закрыть] Король-безбожник явно приводит в умиление Фонтенеля.

«Рассуждения о множественности миров» – это панегирик в честь Коперника и коперникианского переворота в науке. Коперник в оценке Фонтенеля – гениальный и отважный ученый, который поднял руку на все эти освященные религией орбиты и «плотные небеса». Он «разрушил» одни и «расколол на куски» другие. Охваченный благородной яростью, он берет Землю и отводит ее далеко от того места, которое было провозглашено центром Вселенной, точнее – центром нашей Солнечной системы. Он помещает в этот центр Солнце и заставляет Землю вращаться вокруг него, а Луну – вокруг Земли.

И дальше в течение пяти вечеров, беседуя с вымышленной «очаровательной маркизой», Фонтенель воспроизводит учение Коперника, показывая, какой неотразимый удар оно наносит основам религиозного мировоззрения, с какой убедительностью опровергает претензии религии на абсолютное знание, данное якобы самим богом.

Пропагандируемое Фонтенелем гелиоцентрическое учение не только лишало Землю того места во Вселенной, которое предоставляло ей освященное невежество, но и опрокидывало другое религиозное учение, согласно которому бог в своей «беспредельной доброте» все сотворил в интересах человека – «венца творения».

Осмеивая этот нелепый антропоцентризм, Фонтенель говорил своей воображаемой собеседнице: «…надо вам заметить, если угодно, что все мы от природы устроены так, как известный афинский сумасброд (о котором вы, без сомнения, слышали), вообразивший, будто все суда, причаливающие в гавани Пирей, принадлежат ему. Наше сумасбродство, в свою очередь, состоит в том, что мы также считаем, будто все в природе без исключения существует для наших нужд; и, когда у наших философов спрашивают, для чего нужно такое изобилие неподвижных звезд, половины которых было бы достаточно для выполнения их назначения, они вам холодно отвечают, что все эти звезды служат тому, чтобы радовать взор».[25]25
  Б. Фонтенель. Рассуждения о множественности миров, стр. 80.


[Закрыть] Точно так же Солнце и Луна вращаются вокруг Земли, чтобы принести тепло и свет людям. Но пришел Коперник и указал Земле и человеку то скромное место, которое они занимают во Вселенной. Великий астроном отменил вековые заблуждения, освященные именем самого бога и всесильных его служителей. Благо, замечает Фонтенель, Копернику не пришлось отчитаться перед богом и церковью. «…B день, когда ему принесли первый экземпляр его книги… он умер. Он не пожелал, – с мрачным юмором пишет Фонтенель, – терпеть все возражения, которые предвидел, и ловко вышел из игры».[26]26
  Там же, стр. 84.


[Закрыть]

В «Рассуждениях о множественности миров» Фонтенель, вступая в противоречие с церковным учением, допускал возможность существования разумных существ на других планетах. Так, он полагал, что, возможно, Луна населена мыслящими существами. Но идея внеземных цивилизаций остается вполне обоснованной научной гипотезой, и можно лишь восторгаться смелостью мысли Фонтенеля, широтой его кругозора.

Руководствуясь принципом безграничности человеческого познания, убеждением в беспредельной творческой потенции человека, Фонтенель выражал уверенность, что когда-нибудь человечество получит возможность выйти за пределы Земли, ступить на поверхность других небесных тел. Он писал: «Искусство летать только что народилось; оно усовершенствуется, и в один прекрасный день мы окажемся на Луне. В самом деле, можем ли мы претендовать на то, что уже всё изобрели или всё довели до такой точки, что уже ничего нельзя и добавить? Нет! Согласимся, пожалуй, что будущим векам еще осталось над чем поработать».[27]27
  Б. Фонтенель. Рассуждения о множественности миров, стр. 107.


[Закрыть]

Отметим в заключение, что Фонтенель, увлеченный философским осмыслением проблем естественных наук, в первую очередь философскими вопросами физики и астрономии, много меньше писал о социально-политических вопросах своего века. Но было бы ошибочно на этом основании создавать себе образ аполитичного, безразличного к проблемам своей эпохи человека. Уже одна его смелая борьба против феодально-клерикального мировоззрения не оставляет места для таких представлений.

В трудах философа достаточно отчетливо сказываются его политические симпатии и антипатии. Фонтенель отвергал деспотическую форму правления. Его симпатии на стороне того, что позднее обозначалось выражением «просвещенная монархия». Нам не известны сколько-нибудь категорические и откровенные высказывания мыслителя против основ феодального строя. Но увлеченная борьба Фонтенеля за науку, высказывания в пользу более рационально организованного общества, упразднения кричащих противоречий между роскошью и нищетой были, конечно, формой критики господствующего феодального порядка. Наиболее отчетливо, как мы уже отметили, эта критика выразилась в борьбе против идеализма и религии.

В «Рассуждениях о множественности миров» имеется отрывок, в котором Фонтенель задает вопрос себе и своей собеседнице, что они думали бы о земных порядках, если размышляли бы о них, будучи мыслящими жителями Луны. «…Могли бы мы вообразить, что здесь, внизу, живет этот странный вид живых существ, который именуют человеческим родом? Могли бы мы представить себе нечто имеющее столь безумные страсти и в то же самое время – столь мудрую рассудительность? Столь краткую жизнь и такой далеко видящий взгляд? Такие познания в почти бесполезных вещах и столько невежества – в самых важных? Столь пылкую страсть к свободе и столь великую склонность к рабству? Столь великую жажду счастья – и не менее великую неспособность быть счастливыми?»[28]28
  Б. Фонтенель. Рассуждения о множественности миров, стр. 104. (курсив мой. – X. М.).


[Закрыть] В подчеркнутых строках Фонтенель достаточно отчетливо выражает, как нам представляется, глубокие противоречия своего времени. Он неоднократно возвращается к мыслям о неразумной организации людской жизни, об ее абсурдности. Речь явно идет о господствующих общественных отношениях. Фонтенель замечает: «…мы сами без конца себя наблюдаем и все-таки мы далеки от понимания нашего собственного устройства! Дошли до того, что стали говорить, будто боги были опоены нектаром, в то время как создавали людей, а когда они глянули на свою работу трезвым взглядом, они не могли удержаться от хохота!»[29]29
  Там же.


[Закрыть] В этой шутке, представляется нам, речь идет не о физической и интеллектуальной несостоятельности человеческого рода. Боги Фонтенеля смеялись над общественными организациями людей, над порядками, которые эти последние установили и которым подчинились.

Фонтенель недостаточно конкретно сформулировал свои социальные идеалы, но отношение к феодальному порядку, к духовному насилию над людьми, к властвующей еще феодальной церкви, к бесконечным войнам, к расправам над массами, которые вынуждены прибегать к оружию, чтобы выжить, он выразил достаточно ясно. Эти идеи были услышаны и развиты деятелями французского Просвещения XVIII в., предшественником которых по праву был Фонтенель.

ДИАЛОГИ МЕРТВЫХ ДРЕВНИХ И НОВЕЙШИХ ЛИЦ [30]30
  «Nouveau dialogues des morts anciens et modernes» – раннее философское сочинение Фонтенеля, впервые опубликованное в 1683 г. По своему названию и литературной форме эти диалоги напоминают знаменитые «Разговоры в царстве мертвых» античного сатирика Лукиана. Идейное содержание диалогов отразило ранний скепсис Фонтенеля, идущий от «Опытов» Монтеня. На русский язык «Диалоги мертвых» были впервые переведены Иваном Бутовски в 1821 г. (под заголовком «Разговоры в царстве мертвых древних и новейших лиц», СПб.). Перевод, публикуемый в настоящем издании, выполнен, как и переводы всех остальных вошедших в это собрание сочинений Фонтенеля (кроме «Сообщения об острове Борнео»), по изданию 1790–1792 гг. (Париж). В настоящее издание включено 12 диалогов из 35, отличающиеся более значительным философским содержанием.


[Закрыть]

Анакреонт, Аристотель

Аристотель. Никогда бы не поверил, что сочинитель песенок дерзнет сравнить себя со столь славным философом, как я!

Анакреонт. Слишком уж большое значение придаете вы слову «философ»! Что касается меня, то я, со своими песенками, тем не менее, зовусь мудрым Анакреонтом; и мне кажется, что титул философа ни в какое сравнение не идет со званием мудреца.

Аристотель. Да ведь те, кто дали вам это имя, не подумали даже о том, что они говорят. И что вы такого сделали, чтобы его заслужить?!

Анакреонт. Я только и делал, что пил, пел и влюблялся; и чудо состоит именно в том, что за это мне дали имя мудреца, тогда как вы получили лишь звание философа, стоившее вам бесконечных трудов. Поражаюсь, как это вы проводили ночи напролет, следуя тернистыми извивами диалектики? Как вы насочиняли огромные тома, посвященные темным предметам, быть может, вам самому как следует не понятным?

Аристотель. Признаю, что вы выбрали более спокойный путь к мудрости; нужно было быть очень ловким человеком, чтобы достичь большей славы с вашей лютней и вашей бутылкой, чем самые великие люди достигают бессонными ночами и исследованиями.

Анакреонт. Вам кажется, что вы меня поддели; но уверяю вас, куда труднее пить и петь, как пил и пел я, чем философствовать так, как вы. Чтобы пить и петь, как я это делал, нужно было освободить свою душу от неудержимых страстей, перестать стремиться к тому, что от нас не зависит, настроиться на такой лад, чтобы в любое время спокойно встретить свой час, когда он пробьет: короче говоря, прежде всего надо было кое-что в себе упорядочить. И хотя во всем этом не было ни капли великой диалектики, все же немалого труда стоило придти к намеченной цели. Но можно поступать и иначе: можно философствовать без особых издержек – и вы предпочли этот путь. При этом вовсе не нужно излечиваться ни от тщеславия, ни от жадности: вы обеспечиваете себе приятный доступ ко двору Александра Великого; вы получаете вознаграждение в пятьсот тысяч монет и вовсе не употребляете их на физические опыты, как это было задумано дарителем; одним словом, философия этого сорта приводит к взглядам, прямо противоположным философии.

Аристотель. Верно, здесь, под землю, с вами порядком позлословили на мой счет; и все-таки человек может считаться человеком только благодаря интеллекту, и на свете нет ничего прекраснее, чем поучать других, каким образом они должны им пользоваться для изучения природы и раскрытия всех тех тайн, что она нам предлагает.

Анакреонт. Вот как люди умеют поставить все вверх ногами! Философия сама по себе есть нечто прекрасное, и может быть им очень полезна. Но поскольку она им мешает, когда вмешивается в их дела и пытается проводить с ними все время, упорядочивая их страсти, они приглашают ее на небо, дабы наводить там порядок среди планет, измеряя и рассчитывая их движения! Затем они низводят ее на землю, чтобы заставить ее исследовать все увиденное там ими. Наконец, они всегда стараются держать ее, как только можно от себя подальше. Впрочем, поскольку они желают считаться философами, ничем не платя за эту славу, они ловко добиваются этого имени и чаще всего дают его тем, кто исследует естественные причины [явлений].

Аристотель. А какое же более подходящее имя могли бы они этим снискать?

Анакреонт. Философия имеет дело только с людьми и уж совсем не должна вмешиваться в прочие области Вселенной. Астроном мыслит о звездах, физик – о природе, философ же думает о себе. Но кто пожелал бы быть философом на столь жестких условиях? Увы, почти никто. Итак, философов освободили от обязанности быть философами и удовольствовались тем, что они стали астрономами и физиками. Что до меня, то мне вовсе не улыбается необходимость погрязнуть в умозрениях; но я совершенно уверен, что во многих книгах, претендующих на звание философских, гораздо меньше философии, чем в некоторых песенках, которые вы так презираете. Например, в этой:

 
Коль золото бы продлевало жизнь,
Другого не имел бы я желанья.
Как золота скопить себе побольше.
Тогда, приди ко мне седая смерть,
Ее назад отправил бы я живо.
Ей дав сокровища мои в подарок.
Но если злая Парка
Того не дозволяет.
Не нужно золота мне больше:
Любовь и дорогие яства
Украсят мой досуг.[31]31
  Стихотворение это, по-видимому, псевдоанакреонтическое. См. издание Эдуарда Мёрике (Eduard Mörike. Aus dem griechischen. Anakreon und die sogenannte anakreontische Lieder. Stuttgart, 1864, № 11). Судя по мифологическим терминам (Парка – латинский аналог греческой Мойры, богини судьбы), оригинал у Фонтенеля был латинским. Размер нашего перевода не анакреонтический, поскольку Фонтенель также не придерживается строго ямбического диметра, характерного для застольных анакреонтических песен.


[Закрыть]
 

Аристотель. Если вы желаете признавать философией лишь ту, что имеет дело с нравами людей, что ж: в моих трудах по вопросам этики[32]32
  У Аристотеля есть три сочинения по этике: так называемая «Большая этика», «Этика Никомахова» и «Этика Евдемова».


[Закрыть] есть вещи, весящие не меньше, чем ваша песенка; ведь в конце концов непонятность, в которой меня обвиняли и которой в самом деле грешат некоторые мои книги, полностью отсутствует во всем том, что я написал по этому предмету. И весь мир признал, что нет ничего более прекрасного и очевидного, чем то, что я сказал о человеческих страстях.

Анакреонт. Какое заблуждение! Дело вовсе не в том, чтобы дать страстям определение по методу, который вам приписывают: дело в том, чтобы их побеждать! Люди охотно предоставляют философии рассматривать их несчастья, но не дают ей их исцелять. И они открыли секрет, как создавать этику, которая волнует их почти так же мало, как астрономия! В самом деле, можно ли удержаться от смеха, глядя, как люди проповедуют презрение к богатству за деньги и как трусы ведут споры об определении мужества!

Гомер, Эзоп

Гомер. В самом деле, нельзя выразить достаточно полного восхищения всеми теми баснями, которые вы мне только что прочли. Вы должны были владеть очень большим искусством, позволившим вам заложить в маленькие рассказы самые значительные, какие только есть, нравственные наставления, а также спрятать ваши мысли под столь правдивыми и безыскусственными образами, как эти.

Эзоп. Мне очень лестно получить похвалу за это искусство именно от вас: ведь вы так хорошо его понимали.

Гомер. Я? Никогда я этим не похвалялся!

Эзоп. Как! Разве вы не претендовали на то, что в ваших поэмах заключены великие тайны?

Гомер. Увы! Никогда и никоим образом.

Эзоп. Между тем все ученые моего времени это утверждали! Не было в «Илиаде» и «Одиссее» местечка, которому они не приписали бы самый блестящий аллегорический смысл. Они утверждали, что в ваших сочинениях заключены все тайны теологии, физики, морали и даже математики! Правда, им было несколько трудно эти тайны раскрыть: одни места содержали в себе нравственный смысл, другие – физический; но, в конце концов, они соглашались на том, что вам было известно решительно все на свете и вы поведали все это тем, кто мог хорошо вас понять.

Гомер. По правде сказать, я очень боялся, как бы некоторые люди не вздумали усмотреть некую тонкость там, где я ее и в мыслях не имел. Подобно тому, как ничего не стоит пророчествовать о далеких событиях в ожидании их свершения, так ничего не стоит и рассказывать басни в ожидании их аллегорического истолкования.

Эзоп. Вы должны были обладать большой смелостью, если решились препоручить вашим читателям заботу об истолковании аллегорического смысла ваших поэм. В самом деле, что сталось бы с вами, если бы читатели поняли вас буквально?

Гомер. Пустяки, это было бы не таким уж великим несчастьем!

Эзоп. Как! Вы хотите сказать, что эти боги, калечившие друг друга, этот громовержец Юпитер, грозящий в собрании богов побить царственную Юнону, этот Марс, раненный Диомедом[33]33
  Фонтенель имеет здесь в виду эпизод из «Илиады» (V, 846–906), в котором греческий герой Диомед с помощью богини Афины ранит бога войны Ареса (римск. Марс), покровителя троянцев.


[Закрыть] и издающий вопль, равный по силе, согласно собственным вашим словам, крику девяти или десяти тысяч людей, хотя действует он в одиночку (ибо вместо того чтобы изрубить всех греков на мелкие кусочки, он забавляется тем, что бежит жаловаться на свое ранение Юпитеру), – вы говорите, что все это было бы прекрасным и в самом буквальном смысле?!

Гомер. А почему бы и нет? Вы воображаете, будто разум человеческий стремится к одной только истине. Перестаньте же заблуждаться! Человеческий разум и ложь в высшей степени друг другу симпатизируют. Коль скоро у вас есть правда, которую вы хотите поведать, вы очень хорошо сделаете, если преподнесете ее в оболочке басни: от этого она очень выиграет у читателя. Если же вы хотите поведать басню, то она больше понравится, коль скоро в ней не будет ни капли истины. Итак, истина должна принять образ лжи, чтобы человеческий разум воспринял ее с большей легкостью; что касается лжи, то она свободно входит в него под своим собственным обличьем: ведь разум – место ее рождения и обычного пребывания, истина же для него – чужеземка. Скажу вам больше: если бы я даже лез из кожи вон, выдумывая аллегорические мифы, легко могло бы случиться, что большинство людей приняло бы басню за нечто вполне очевидное и пропустило бы скрытую там аллегорию; в самом деле, вам же известно, что мои боги – такие, какими я их вывел, – и все мои необычайные тайны вовсе не были сочтены смешными.

Эзоп. Это меня повергает в ужас! Я страшно боюсь, как бы не поверили в то, что звери умеют разговаривать: ведь они делают это в моих притчах!

Гомер. Какой забавный страх!

Эзоп. Увы! Если охотно поверили тому, что боги вели речи, вложенные вами в их уста, почему бы не поверить, что звери умели говорить так, как я заставил их это делать!

Гомер. О, это совсем не одно и то же. Людям приятно думать, что боги так же глупы, как они; но они вовсе не хотят, чтобы звери могли сравниться с ними в мудрости.

Сократ, Монтень

Moнтень. Это вы, божественный Сократ? Как же я счастлив вас видеть! Я только что прибыл в эту страну и с самого начала стал вас искать. В конце концов после того как я буквально испещрил всю свою книгу вашим именем и панегириками в вашу честь,[34]34
  В «Опытах» Монтеня очень часты упоминания Сократа, ссылки на него и похвалы в его адрес.


[Закрыть] я вправе рассчитывать на беседу с вами и на то, чтобы узнать, каким образом могли вы обладать столь наивной[35]35
  Наивная добродетель: naïf (-ve) («простодушный») – термин Монтеня, обозначающий Сократову манеру вести споры, внешне простоватую, с оттенком наивной хитрости, но всегда, если верить Платону, сообщавшую тому, что говорил Сократ, великую силу убеждения.


[Закрыть] добродетелью? Ведь проявления ее были до такой степени естественны! Это добродетель, не имевшая примеров даже в ваши счастливые времена!

Сократ. Мне очень приятно видеть мертвого, который, как мне кажется, был в жизни философом; но так как вы совсем недавно явились сюда сверху и так как давно уже я здесь никого не видал (меня ведь оставляют почти в одиночестве, да и не так уж все наперебой стремятся к беседе со мною), не сердитесь, если я спрошу у вас, что на свете есть нового. Как идет жизнь? И не произошло ли в ней каких-либо перемен?

Монтень. Перемены произошли очень резкие. Вы бы ничего не смогли узнать!

Сократ. Я в совершенном восторге! Я всегда считал, что жизнь должна измениться к лучшему и человечество должно стать мудрее – я разумею, мудрее, чем оно было в мое время.

Монтень. Что вы имеете в виду? Наоборот, оно поглупело и стало развратнее – гораздо более развратным, чем когда бы то ни было. Именно об этих переменах я говорю, и я очень надеялся узнать от вас историю тех времен, свидетелем которых вы были, – времен, когда царили столь великая честность и справедливость.

Сократ. А я-то как раз от вас хотел узнать о чудесах вашего века! Неужели вы хотите сказать, что современные люди совсем не освободились от глупостей древних времен?

Монтень. Я думаю, что вы так небрежно говорите об античности именно потому, что вы сами – древний; но, да будет вам известно, есть все основания сожалеть о том, что древние нравы канули в вечность, а также о том, что со дня на день всё ухудшается.

Сократ. Возможно ли это?! Видно, начиная с моего времени, дела пошли вкривь и вкось. Но я верю, что в конце концов они примут более разумное направление и люди извлекут пользу из столь многолетнего опыта.

Монтень. Вот уж нет! Разве люди приобретают опыт? Они напоминают птиц, вечно позволяющих поймать себя в те же сети, в которые уже были пойманы сотни тысяч птиц той же породы. Все без исключения люди вступают в жизнь новичками, и глупости отцов остаются потерянными для опыта потомков.

Сократ. Но как же так – не приобрести никакого опыта? Я верил, что мир должен получить старость куда более мудрую и упорядоченную, чем была его юность!

Монтень. Люди всех столетий имеют одни и те же наклонности; разум над ними совершенно не властен. Итак, всюду, где только есть люди, существуют и глупости, причем глупости эти всё те же.

Сократ. Но если это обстоит таким образом, как можете вы хотеть, чтобы древние века были лучше, чем современные?!

Монтень. Конечно, Сократ, я отлично знаю, что у вас был особый метод рассуждения[36]36
  Особый метод рассуждения Сократа – так называемая «майевтика» («повивальное искусство», состоящее в серии наводящих вопросов, благодаря которым Сократ помогал своим собеседникам «родить» мысль).


[Закрыть] и вы умели оплести своих собеседников столь тесной сетью аргументов, выводы из которых они не могли предвидеть, что в конце концов вы приводили их туда, куда только вам было угодно. Вы называли это «быть повивальной бабкой их мыслей и помогать им эти мысли родить». Признаюсь, вы заставили меня только что родить предположение, прямо противоположное тому, которое я выдвинул раньше: тем не менее я не чувствую, будто уже пришло мое время сдаться. Но верно то, что больше уже нет на свете тех сильных и непреклонных душ, какие были в древности, – нет Аристида, Фокиона, Перикла и, наконец, самого Сократа.

Сократ. Но что же это должно означать? Уж не истощилась ли совсем природа, так что она не имеет больше сил создавать столь великие души? И почему она вдобавок истощилась только в отношении производства разумных людей и ни в чем остальном? Ни одно из творений природы еще не пришло в упадок: почему из всех ее созданий вырождаются только люди?

Монтень. Вот здесь-то и собака зарыта: они вырождаются! Можно подумать, что природа некогда показала нам несколько образчиков великих людей, дабы убедить нас в том, что она умеет их делать, если только захочет; в дальнейшем же она проделывала все это с завидной небрежностью.

Сократ. Но заметьте себе следующее: античность – это совершенно особый предмет; отдаленность тех времен возвеличивает их в наших глазах. Если бы вы были знакомы с Аристидом, Фокионом, Периклом, а также со мной (поскольку вы пожелали включить и меня в их число), вы бы отыскали в своем столетии людей, которые нас бы очень напоминали. Предубеждение в пользу античности обычно питается тем, что вы испытываете горечь по отношению к своему веку: античность на этом выигрывает. Древних людей ставят очень высоко – чтобы унизить своих современников. Пока мы живы, мы почитаем и ценим наших предков гораздо более того, чем они заслуживают: вот и теперь последующие поколения чтят нас совсем не по заслугам. Однако и наши предки, и мы, и наши потомки – все это, поверьте мне, совершенно одно и то же. И я думаю, что зрелище мира должно очень наскучить беспристрастному наблюдателю, ибо оно никогда не меняется.

Монтень. Я считал, что все находится в движении, все изменяется и что различные столетия имеют различный нравственный облик – так же, как люди. В самом деле, разве мы не знаем ученые столетия и в то же время – другие, совсем невежественные? Не бывают ли века наивными, а другие, наоборот, гораздо более утонченными? Не наблюдали ли мы также века серьезные и легкомысленные, века воспитанные и грубые?

Сократ. Это верно.

Монтень. Так почему же не могут быть века более добродетельные и другие – более злые?

Сократ. Нет, нет, здесь одно вовсе не следует из другого. Меняются одеяния, но это не значит, что вместе с тем изменяется и облаченное в них тело. Воспитанность и грубость, знание и невежество, большая или меньшая наивность, серьезный или легкомысленный нрав – все это лишь внешние покровы человека и все это подвержено переменам; но души людей не меняются никогда, а ведь душа – это и есть весь человек. В какое-то из столетий люди невежественны, но внезапно может появиться мода на ученость; однако людям присущи определенные интересы, и мода на незаинтересованность не придет никогда. На огромное количество довольно неразумных людей, рождающихся на протяжении одного столетия, природа может создать две или три дюжины людей разумных, которых она должна разместить по всей земле; и вы совершенно правы, считая, что таких людей никогда и нигде не бывает столь много, чтобы благодаря им появилась мода на добродетель и справедливость.

Монтень. А это размещение разумных людей по земле – совершается ли оно равномерно? Ведь могут случиться столетия, оделенные этими людьми гораздо меньше, чем остальные?

Сократ. Самое большее – здесь может быть совсем незаметная разница. Главный порядок природы имеет вполне постоянный облик.