Текст книги "Рассуждения о религии, природе и разуме"
Автор книги: Бернар Ле Бовье де Фонтенель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Артемисия, Раймонд Луллий
Артемисия. Вот совершенная для меня новость! Вы говорите, будто существует секрет, позволяющий превращать металлы в золото, и что называется этот секрет философским камнем или «великим созиданием»?[46]46
«Великое созидание (творение)» – название, данное Луллием философскому камню, в поисках которого строили свои системы и учения все средневековые мистики.
[Закрыть]
Раймонд Луллий. Да, и я искал его очень долго.
Артемисия. И вы нашли его?
Раймонд Луллий. Нет; но весь свет в него верил и продолжает верить сейчас. Истина же состоит в том, что этот секрет – химера.
Артемисия. Зачем же тогда вы его искали?
Раймонд Луллий. Я разочаровался в нем только здесь, под землей.
Артемисия. Боюсь, что вы пришли к этому с некоторым опозданием.
Раймонд Луллий. Я отлично вижу, что вам хочется меня высмеять. Но вы не можете даже поверить, как мы с вами друг на друга походим!
Артемисия. Я… я на вас похожу?! Я, бывшая образцом супружеской верности, выпившая после смерти мужа его пепел из чаши, воздвигшая в его честь величественный памятник – предмет восхищения всего мира! Как могу я походить на человека, проведшего всю свою жизнь в поисках секрета превращения металлов в золото?
Раймонд Луллий. Да, да, я отлично знаю, что говорю. После всех этих великолепных деяний, которыми вы только что похвалились, вы без ума влюбились в юношу,[47]47
Юноша, в которого влюбилась Артемисия: трудно сказать, из каких источников берет эту легенду Фонтенель; возможно, это его вымысел.
[Закрыть] который вас не любил; вы принесли ему в жертву это величественное строение, сумевшее вам принести столь великую славу. И пепел Мавзола, проглоченный вами, оказался не столь уж блестящим лекарством против вашей новой страсти.
Артемисия. Вот уж не думала, что вы так хорошо осведомлены о моих делах. Этот эпизод моей жизни остался совсем неизвестным, и я даже представить себе не могла, что есть достаточно много людей, которые его знают.
Раймонд Луллий. Итак, вы должны признать, что судьбы наши перекрещиваются именно в том, что обоим нам курили фимиам, которого мы не заслужили: вам – потому что верили, будто вы навеки сохранили верность манам вашего мужа, мне – потому что считали, будто я завершил свой великий труд.
Артемисия. Охотно признаю это. Толпе всегда суждено чем-то быть одураченной; нужно уметь извлекать выгоду из ее настроений.
Раймонд Луллий. Но разве больше ничего не роднит нас с вами?
Артемисия. Да, до сих пор я нахожу, что я порядком на вас похожа. Продолжайте.
Раймонд Луллий. Разве оба мы не искали нечто, чего вообще не существует на свете? Вы – секрет верности своему мужу, я же – секрет превращения в злато металлов. Я разумею, что супружеская верность в данном случае то же, что и «великое созидание».
Артемисия. Существуют на свете люди, у которых весьма скверное мнение о женщинах: быть может, они и скажут, будто не так уж немыслим философский камень, чтобы привлекать его здесь к сравнению.
Раймонд Луллий. О! Я вас заверяю, что он достаточно немыслим.
Артемисия. Но почему же тогда его ищут, и даже вы, производящий впечатление человека здравого, предались этим бредням?
Раймонд Луллий. Верно, что нет возможности найти философский камень, но хорошо, что его ищут: делая это, люди раскрывают великие секреты, к раскрытию которых они не стремились.
Артемисия. Не лучше ли искать секреты, доступные разуму, чем мечтать о тех, которые никому никогда не понять?
Раймонд Луллий. Все науки на свете имеют свою химеру, вокруг которой они движутся, но которую они не в силах поймать; однако по пути они обретают другие, весьма полезные, знания. Если у химии есть ее философский камень, то у геометрии – квадратура круга, у астрономии – пустое пространство, у механики – перпетуум мобиле. Нет никакой возможности все это открыть, но очень полезно это искать. Я говорю с вами на языке, который вам, быть может, мало понятен. Но вы отлично поймете, если я скажу, что у морали есть также своя химера – а именно бескорыстие, совершенная дружба. Она никогда не будет достигнута, но прекрасно, что к ней стремятся и рассчитывают ее достичь: по крайней мере, стремясь к ней, люди приобретают много других добродетелей или же совершают поступки, достойные хвалы и уважения.
Артемисия. Повторяю, я того мнения, что надо оставить в покое химеры – все, сколько их есть, – и заниматься поисками только того, что реально.
Раймонд Луллий. И вы можете в это верить? Ведь необходимо, чтобы люди во всем, что они делают, усматривали вершину совершенства, пусть даже она и находится вне пределов их досягаемости. Они никогда ни за что не возьмутся, если будут думать, что достигнут лишь того, чего они и достигают на самом деле. Нужно, чтобы перед их мысленным взором был воображаемый предел, который бы их воодушевлял. Если бы мне кто-то сказал, что занятия химией не приведут меня к созиданию золота, я бы просто эти занятия бросил. Если бы вам кто-нибудь сказал, что исключительная верность вашему мужу, которой вы похваляетесь, весьма неестественна, вы ни за что не дали бы себе труда почтить память Мавзола величественной усыпальницей. Люди потеряли бы всякое мужество, если бы их не поддерживали ложные идеи.
Артемисия. Но ведь такой самообман бесполезен?
Раймонд Луллий. Как, бесполезен?! Если бы, по несчастью, истина явилась нам в своем подлинном обличье, все было бы раз навсегда потеряно. Но как кажется, она хорошо понимает свое значение и потому всегда прячется в тени.
Апиций, Галилей
Апиций. Ах, я очень расстроен, что не родился в ваш век!
Галилей. Мне кажется, что нрав, которым вы известны, должен был позволить вам отлично приспособиться и к тому веку, в котором вы жили. Единственное, чего вы жаждали, это тонкие яства, а ведь вы вращались в свете, притом в Риме, как раз тогда, когда Рим безмятежно правил Вселенной, когда туда привозили со всех концов света редчайших птиц и рыб, когда, наконец, казалось, что вся земля покорена римлянами лишь для того, чтобы потворствовать их страсти к вкусной еде.[48]48
Здесь описывается эпоха Римской империи, постепенно клонящейся к упадку; это было время потери былой республиканской простоты и суровости, время морального упадка и разложения.
[Закрыть]
Апиций. Но мой век был невежественным. Если бы в мое время жил человек, подобный вам, я отправился бы его искать на край света. Любое путешествие было мне нипочем. Знаете ли вы об одной поездке, предпринятой мною ради знаменитого сорта рыбы, которую я ел в Минтурнах,[49]49
Минтурны – город в южном Латии, области древней Италии, расположенной между Тирренским морем, Этрурией и Кампанией.
[Закрыть] городе Кампании? Мне сказали, что рыба эта еще крупнее в Африке. Тотчас же я снарядил судно и пустился на всех парусах в Африку. Плавание это было опасным и трудным. Когда мы подошли к берегам Африки, нас встретила целая флотилия рыбачьих лодок: они были уже предупреждены о моем путешествии и везли мне рыбу, ради которой оно было совершено. Я не нашел, что рыба эта крупнее той, что я ел в Минтурнах; в тот же миг, не выказав никакой любознательности в отношении страны, никогда мной не виданной, и не обращая внимания на просьбы моих моряков, мечтавших передохнуть на берегу, я приказал моим кормчим повернуть обратно, в Италию. Можете поверить, что я гораздо охотнее вынес бы подобное утомление ради вас.
Галилей. Не могу только понять, с какой целью? Я был бедным ученым, привыкшим к умеренной и даже скудной жизни, постоянно занятым звездами и очень мало смыслившим в острых приправах.
Апиций. Но ведь вы изобрели телескоп![50]50
Телескоп был изобретен в Голландии около 1608 г. и независимо от этого изобретения – Галилеем в 1609 г.
[Закрыть] После вас сделали для ушей то, что сами вы сделали для глаз. Я слыхал, как говорили, что изобретены трубы, удваивающие и даже умножающие в несколько раз силу голоса.[51]51
Трубы, удваивающие и даже умножающие в несколько раз силу голоса: как военный инструмент, применяемый для сигнализации, а также для воспроизведения торжественной музыки, трубы были известны с глубокой древности. Они имели первоначально прямую цилиндрическую форму с широким раструбом на конце. В XV в. были изобретены трубы изогнутой формы, позволявшие разнообразить и усиливать натуральные звуки. В дальнейшем трубы усовершенствовались как музыкальный оркестровый инструмент.
[Закрыть] Итак, вы усовершенствовали и позволили также усовершенствовать другим наши чувства. Я попросил бы вас потрудиться ради чувства вкуса и придумать какой-нибудь инструмент, который усиливал бы удовольствие от еды!
Галилей. Великолепно!.. Если только у вкуса нет от природы всего возможного совершенства.
Апиций. А почему оно должно быть у него большим, чем у зрения?
Галилей. Зрение тоже очень совершенно. У людей бывают отличные глаза.
Апиций. А что же это за плохие глаза, которым должен служить ваш телескоп?
Галилей. Это глаза философа. Люди эти, которым понадобилось узнать, имеет ли Солнце пятна, вращаются ли планеты вокруг своей оси, состоит ли Млечный Путь из маленьких звезд, не имеют глаз, достаточно хороших, чтобы разглядеть все эти объекты настолько ясно и отчетливо, как это им требуется; но другие люди, коим все это безразлично, являются обладателями отличного зрения. Если единственное, чего вы хотите, это извлекать из вещей наслаждения, у вас все для этого есть; но вы не располагаете ничем для их познания. Людей обычно ничего не касается, но философов касается все. Техника совсем не располагает новыми инструментами для первых, но она никогда не удовлетворит потребности в них вторых.
Апиций. Я согласен, что техника не дает обычным людям новых инструментов, чтобы вкуснее есть, но пусть бы она не давала их и философам, как она дает им телескопы, чтобы улучшить их зрение; тогда я буду считать, что им хорошо заплачено за труды, которых стоит их философия: ибо в конце концов кому она нужна, если она не делает открытий? И зачем делать открытия, если это не служит удовольствиям?
Галилей. Эта жалоба очень давняя.
Апиций. Но если разум делает иногда новые приобретения, почему не делать их также чувствам? Это ведь было бы гораздо важнее.
Галилей. Тогда чувства несомненно бы обесценились. Они настолько совершенны, что с самого начала получали все удовольствия, какие только им можно доставить. Если разум находит новые знания, его можно лишь пожалеть. Значит, от природы он очень несовершенен.
Апиций. Следовательно, цари персов, обещавшие великое вознаграждение тем, кто изобретет новые удовольствия, были попросту дураками?
Галилей. Да. Убежден, что они от этих наград не разорились. Изобрести новые удовольствия! Раньше ведь следовало бы привить людям новые потребности!
Апиций. Как? Вы считаете, что каждое удовольствие основано на потребности?! Тогда я предпочел бы утратить потребность ради удовольствия. Ведь природа ничего не дала нам даром?
Галилей. Это не моя вина. Но вы, осуждающий мои взгляды, вы более других заинтересованы в том, чтобы это было правдой. Ведь если существовали бы новые удовольствия, вы никогда не утешились бы из-за того, что не сохранили себя для жизни в Новое время, когда вы могли бы их извлечь из открытий всех минувших веков. Что же касается новых познаний, то, я уверен, вы не станете ревновать к ним тех, кто ими обладает.
Апиций. Я начинаю понимать вашу мысль, она больше соответствует моим наклонностям, чем я думал. Ясно вижу теперь, что познания – это совсем не столь великое преимущество, ибо они убегают от тех, кто их хочет схватить; вижу также, что природа не дала себе труда уравнять в этом отношении людей всех времен. Что касается удовольствий, то ценность их куда выше. Было бы слишком несправедливым терпеть, чтобы один век мог обладать ими в большей степени, чем другой: поэтому-то они и были распределены между всеми поровну.
Стратон, Рафаэль Урбинский
Стратон. Я совсем не ожидал, что совет, данный мной моему рабу, будет иметь столь счастливые следствия. Он принес мне сразу и жизнь и царство; здесь же он вызывает уважение ко мне всех мудрецов.
Рафаэль Урбинский. А что это был за совет?
Стратон. Я был в это время в Тире.[52]52
Тир – приморский город в Финикии.
[Закрыть] Все рабы этого города взбунтовались и задушили своих господ. Но один из них, бывший у меня в услужении, проявил такую гуманность, что пощадил мою жизнь и скрыл меня от ярости остальных. Они сговорились между собой выбрать царем того среди них, кто в определенный назначенный день первый заметит восход Солнца.
Они собрались на равнине. Вся эта толпа вперила глаза в восточную часть неба, откуда должно было взойти Солнце; только мой раб, которого я научил, что следует делать, смотрел не на восток, а на запад. Не сомневайтесь, все остальные сочли его дураком. Между тем он, стоявший к ним спиной, увидал первые лучи Солнца, заблестевшие на вершине очень высокой башни, в то время как его товарищи все еще искали на востоке солнечный диск. Тонкость его ума вызвала всеобщее восхищение; но он признался, что своей удачей обязан мне и что я еще жив: тотчас же я как человек божественный был избран царем.
Рафаэль Урбинский. Вижу прекрасно, что совет, данный вами рабу, оказался вам очень полезен. Не понимаю только, почему его надо считать столь восхитительным.
Стратон. О, все философы, здесь находящиеся, ответили бы вам за меня, что я преподал своему рабу то, что должен делать всякий мудрец. Ведь для того, чтобы найти истину, нужно только повернуться спиной к толпе: общепринятые мнения могут служить руководством для здравых мыслей лишь в том случае, если принимать их в обратном смысле.
Рафаэль Урбинский. Все эти философы всегда правы, пока они философствуют. Это ведь их профессия – поносить общераспространенные мнения и предрассудки; между тем на свете нет ничего более удобного и полезного.
Стратон. По тому, как вы это говорите, можно сразу догадаться, что вы еще ни разу не обожглись, следуя этим мнениям.
Рафаэль Урбинский. Уверяю вас, что если я защищаю предрассудки, то без всякого личного интереса; ибо, наоборот, они сумели сделать меня посмешищем всего света. Некие люди отправились к римским развалинам, дабы найти и увезти оттуда древние статуи; поскольку я был хорошим живописцем и скульптором, меня выбрали судьею их древности. Но Микельанджело, бывший моим соперником, втайне изготовил статую Вакха совершенной красоты. Сделав ее, он отломил у нее палец и закопал ее в месте, где, как он знал, ожидались раскопки. Когда ее нашли, я заявил, что она по своему происхождению принадлежит античности. Микельанджело со своей стороны утверждал, что палец этот – новой работы. Я основывался главным образом на красоте статуи, вполне достойной, если исходить из принципов искусства скульптуры, имени одного из великих греков. И так как меня оспаривали, я назло всем отнес этого Вакха к временам Поликлета и Фидия. Но, в конце концов, Микельанджело показал всем отломанный палец, и довод этот нельзя было опровергнуть. Меня подняли на смех за мою предвзятость; однако что бы я без нее делал? Я был судьей, а этот титул требует от своего носителя, чтобы он принимал решения.
Стратон. Но вы рассудили здесь на основании разума.
Рафаэль Урбинский. А может ли разум быть судьею? Когда я совещался с ним, я никогда не мог сказать, древняя ли статуя или нет; я знал только, что она прекрасна. Но предубеждение всегда приходит нам на подмогу: оно подсказывает мне, что прекрасная статуя должна быть античной; это действительно судья, умеющий принимать решение.
Стратон. Может статься, разум и не поставляет нам несокрушимых оснований для предметов столь незначительных, как эти. Но там, где речь идет о поведении человека, у него в запасе вполне надежные постановления. Несчастье состоит в том, что к нему редко обращаются за советом.
Рафаэль Урбинский. Давайте посовещаемся с ним по какому-нибудь вопросу и посмотрим, что он решит. Спросим его, надо ли плакать или смеяться, когда умирают ваши родители или друзья. С одной стороны, скажет он, эти люди для вас погибли: рыдайте и рвите на себе волосы. С другой стороны, ведь они освободились от житейских невзгод: значит, надо смеяться. Вот вам ответы разума. Но на самом деле нас ограничивает в наших действиях обычай страны. Мы плачем, если нам велит так поступать этот обычай. Причем плачем мы столь усердно, что не понимаем, как можно по тому же самому поводу веселиться; или же мы столь усердно смеемся, что не постигаем, как в том же самом случае можно плакать.
Стратон. Разум совсем не во всех случаях столь бесполезен. Он оставляет предрассудкам то поле деятельности, которое считает самого себя недостойным. Но зато по поводу скольких весьма серьезных предметов у него есть точные идеи, из которых он извлекает не менее точные следствия!
Рафаэль Урбинский. Либо я очень ошибаюсь, либо таких точных идей на свете крайне мало.
Стратон. Это неважно. Истинной веры достойны только они.
Рафаэль Урбинский. Не может того быть: ведь разум предлагает нам совсем небольшое число достоверных максим, а наш ум создан так, что он верит гораздо большему числу положений. Таким образом, избыток легковерия действует в пользу предубеждений, а ложные мнения еще больше это легковерие подкрепляют.
Стратон. А какая необходимость людям впадать в ошибку? Разве нельзя в сомнительных случаях повременить с суждением? Разум останавливается, когда он не знает, каким ему надо идти путем.
Рафаэль Урбинский. Вы совершенно правы. Единственное для него средство избежать в этом случае промаха – не делать ни шага вперед. Но такое положение для человеческого ума крайне тягостно: ведь он – в движении, он должен идти вперед. Весь свет понятия не имеет о том, что значит сомневаться: лишь просвещение приводит к познанию этого, а также сила воли, позволяющая остаться на этом пути. Между тем сомнение – вещь бездейственная, а людям необходимо действие.
Стратон. Итак, необходимо сохранять предрассудки обычая, дабы действовать, как все остальные люди; но надо остерегаться предрассудков ума, дабы мыслить так, как мудрец.
Рафаэль Урбинский. Лучше всего сохранять все без исключения предрассудки. Вы, очевидно, не знаете двух знаменитых ответов старика самнита, к которому представители его народа отправили послов спросить, что им делать, если они сумеют запереть в Кавдинском ущелье всю армию римлян – своих смертельных врагов – и будут иметь безраздельное право решить их участь. Старец отвечал, что в этом случае надо перерезать всех римлян. Совет его показался слишком жестоким и страшным, и самниты снова отправили к нему послов – представить ему свои возражения. Тогда он посоветовал, чтобы всем римлянам сохранили жизнь, не ставя им никаких условий. Самниты не последовали ни тому, ни другому совету, и дело окончилось для них очень скверно. Речь идет здесь опять-таки о предрассудках: либо надо сохранять их все без исключения, либо, наоборот, все начисто истреблять. В противном случае те из них, от которых вы отказались, поселят в вас недоверие ко всем тем мнениям, которые вы сохранили. Несчастье впасть в ошибку по многим вопросам не возмещается при этом удовольствием ошибаться в силу неведения, так как вы потеряете навсегда и свет истины, и привлекательность невольной ошибки.
Стратон. Если нет средства избежать альтернативы, предложенной вами сейчас, то, конечно, не следует колебаться в выборе своей позиции. Надо отказаться от всех предрассудков.
Рафаэль Урбинский. Но рассудок изгонит из нашего ума все его старые убеждения и не поставит на их место новых. Он превратит наш ум в пустыню. Кто же это выдержит? Нет, нет, у людей и так слишком мало разума, им нужно много, очень много предрассудков, чтобы к нему привыкнуть. Предрассудки – это резервы разума. Мы находим в предрассудках то, чего не хватает ему.
Парацельс, Мольер
Мольер. Существуй одно ваше имя,[53]53
Имя «Парацельс» составлено из греческой противительной частицы para– и латинского имени Цельс (Celsus), подразумевающею римского врача Корнелия Цельса, автора сочинения «О медицине». Таким образом, псевдоним «Парацельс» означает «против Цельса», или «Анти-Цельс».
[Закрыть] все равно я был бы очарован вами, Парацельс! Все считали, что вы некий грек или римлянин; никому и в голову не приходило, что вы швейцарский философ.
Парацельс. Я сделал это имя столь же знаменитым, сколь оно и прекрасно. Труды мои – великая подмога для тех, кто желает проникнуть в тайны природы, в особенности же для тех, кто поднимается до познания духов и простейших существ.
Мольер. Я отлично понимаю, что это – подлинные науки. Познать людей, видимых нами каждодневно, ничего не стоит. Совсем другое дело – познать духов, которых нельзя видеть вообще.
Парацельс. Несомненно. Я очень точно учил, какова их природа, их занятия, наклонности, каковы различные их категории, наконец, какой властью обладают они во Вселенной.
Мольер. Счастливец! Вы все это знали. Точнее говоря, вы знали абсолютно все, что касается человека. А ведь в то же самое время множество людей не знают даже, как к этому приступиться!
Парацельс. О! Нет такого ничтожного философа, который не думал бы, что достиг в этом цели.
Мольер. Допускаю. Итак, для вас не осталось ничего затруднительного в вопросах природы человеческой души, ее функций и связи с телом?
Парацельс. Откровенно говоря, не бывает, чтобы не оставалась хоть какая-нибудь сложность в этих вопросах; но в конце концов в этой области знают столько, сколько это под силу знать философии.
Мольер. И вы здесь не знаете ничего большего?
Парацельс. Нет. Но разве этого недостаточно?
Мольер. Недостаточно?! Это вообще ничто. И все-таки, вы сумели бы воспарить над людьми, которых вы не знали, дабы достичь общения с духами?
Парацельс. Духи – это нечто более всего возбуждающее естественное любопытство.
Мольер. Это верно. Но думать о них позволительно лишь после того, как уже все доподлинно известно о людях. Ведь при виде того, как человеческий ум создает себе объекты исследования, быть может не имеющие в себе ничего реального, вокруг которых он бьется ради одного только удовольствия, можно было бы сказать, что он совсем истощился. Между тем, несомненно, если бы он того пожелал, оказалось бы достаточно много весьма реальных объектов, занявших бы его внимание целиком.
Парацельс. Наш ум, естественно, пренебрегает слишком простыми познаниями и стремится к тем, что исполнены тайны. Только в этих случаях он может проявить всю свою активность.
Мольер. Тем хуже для ума; все, что вы говорите, служит к полному его посрамлению. Истина является перед ним, но, так как она слишком проста, он ее не признает и вместо нее начинает заниматься смешными ей тайнами – лишь потому, что это тайны. Я убежден, что, если бы большинство людей, не замечающих ни значения чисел, ни свойств планет, ни необходимости, господствующей в определенные времена и при определенных круговращениях Вселенной, видели её порядок таким, каков он есть, они не удержались бы от восклицания в адрес этого восхитительного порядка: «Как! И это все?»
Парацельс. Вы изображаете смешными тайны, в которые не сумели проникнуть и которые в действительности хранятся для великих людей.
Мольер. Я гораздо больше уважаю тех, кто совсем ничего не смыслит во всех этих тайнах, чем тех, кто их понимает. К сожалению, однако, природа не добилась того, чтобы весь свет в них ничего не смыслил.
Парацельс. Но вы, высказывающийся столь авторитетно, какую вы имели профессию в своей жизни?
Мольер. Профессию весьма отличную от вашей. Вы исследовали достоинства духов, я же – людские глупости.
Парацельс. Ну и исследование! Разве и так не известно, что люди существуют для того, чтобы делать тысячи глупостей?
Мольер. Это известно лишь в общем и достаточно смутно. Однако если заняться этим детально, то прямо-таки дух захватывает от обширности этой науки.
Парацельс. Но в конце концов какую вы извлекли из нее пользу?
Мольер. Я собирал в одно место возможно большее число людей и там показывал им, что все они глупцы.
Парацельс. Но чтобы убедить их в подобной истине, требовалось, несомненно, говорить без конца?
Мольер. На самом деле нет ничего легче. Им показывают их глупость, не пуская в ход никаких уловок красноречия и хорошо обдуманных рассуждений. Все, что делают люди, настолько смешно, что стоит им наглядно показать их поступки, и вы увидите, как они лопнут от смеха.
Парацельс. Я вас понял, вы комедиант. Что касается меня, то я не понимаю удовольствия, получаемого людьми от комедии: они приходят на нее, чтобы посмеяться над представляемыми в ней нравами. Но почему не смеются они над нравами в жизни?
Мольер. Чтобы смеяться над нравами света, надо находиться как бы вне их, а этого-то и достигает комедия: она представляет вам все в виде зрелища, так, как если бы вы не являлись его участником.
Парацельс. Но зрители ведь немедленно включаются в то, над чем они смеются, и таким образом начинают принимать в этом участие?
Мольер. Будьте уверены в этом. Вчера в виде развлечения я написал здесь на этот сюжет басню: молодой гусенок лениво летит – как обычно летают такие вот птицы; в один из моментов этого полета, когда он летит не выше, чем на фут от земли, он обрушивается на всех остальных обитателей птичьего двора. «Несчастная вы скотинка, – говорит он, – я смотрю на вас с высоты, вы же не умеете так расправлять крылья». Насмешка эта была недолгой, гусенок в тот же самый миг падает обратно на землю.
Парацельс. Но для чего же нужны комедийные мысли, если они напоминают полет этого вот гусенка и если каждый снова впадает в обыденную глупость?
Мольер. Посмеяться над собой – это уже очень много. Природа даровала нам чудесную способность мешать самим себе быть дураками в собственных глазах. Сколько раз бывает, что, в то время как одна наша часть делает что-нибудь со всем усердием и пылом, другая часть над этим смеется! И поверьте, если бы была в том нужда, нашлась бы и третья часть, которая смеялась бы над двумя остальными. Разве не говорят, что человек создан из взаимно дополняющих друг друга частей?
Парацельс. Я не считаю, что тут, во всем этом, есть предмет для серьезного упражнения нашего ума. Несколько легкомысленных размышлений либо малообоснованных (что очень часто бывает) шуток не заслуживают большого уважения: а ведь сколь великие усилия должна делать наша созерцательная способность Для того, чтобы подняться до предметов возвышенных!
Мольер. Вы снова толкуете о своих духах; что касается меня, то я признаю только моих глупцов. Впрочем, хотя я всю жизнь трудился лишь над этими предметами, выставленными напоказ всему свету, я могу вам уверенно предсказать, что мои комедии переживут ваши возвышенные произведения. Все ведь подвержено переменам моды. Судьба произведений ума не завиднее судьбы одеяний. Я видел бог знает сколько книг и видов писаний, погребенных вместе с их авторами – так, как У некоторых народов кладут в захоронения мертвецов вещи, бывшие им наиболее дорогими в жизни. Я-то отлично знаю, какие перевороты могут происходить в литературной империи; и при всем том я ручаюсь за долговечность моих комедий. Причина этого мне ясна: тот, кто хочет создать бессмертные образы, должен писать дураков.
