Текст книги "Рассуждения о религии, природе и разуме"

Автор книги: Бернар Ле Бовье де Фонтенель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– О! – сказала маркиза. – Поскольку вполне может быть, что эта великая равномерность существует только в нашем воображении, я уверена, что за его пределами ее не существует вовсе. Я очень довольна, что вещь, никоим образом не принадлежащая гению природы, полностью зависит от нас и что с нее нельзя снять обвинения, хотя судебные издержки целиком идут за наш счет. – Что касается меня, – возразил я, – я такой враг абсолютной равномерности, что вовсе не нахожу прекрасным то, что вращения, каждодневно совершаемые Землей вокруг своей оси, длятся ровно двадцать четыре часа и одно из них в точности равно по продолжительности другому. Я предпочел бы верить, что и здесь существуют различия.

– Различия! – воскликнула она. – А разве наши часы не являют собой абсолютную равномерность?

– О! – отвечал я. – Я не признаю часы; они не могут сами по себе быть совершенно правильными. И в тех случаях, когда они верны и показывают, что один кругооборот, который должен произойти за двадцать четыре часа, длиннее или короче, люди предпочитают думать, будто часы неверны, но ни за что не станут подозревать, что в круговращениях Земли есть какая-то неправильность. Таково забавное уважение, оказываемое нами Земле; я же не более доверился бы Земле, чем часам: примерно одни и те же причины нарушают как порядок Земли, так и порядок часов; только Земле нужно больше времени, чем часам, для того чтобы выбыть из строя, и это единственное преимущество, какое можно ей приписать. И разве не может она мало-помалу приближаться к Солнцу? Тогда, оказавшись в месте, где материя более подвижна, а движение более быстро, она в то же самое время может сделать в два раза больше оборотов вокруг Солнца и вокруг своей оси. Годы тогда станут короче, день также, но обитатели Земли этого не заметят, ибо они будут продолжать делить год на триста шестьдесят пять дней, а день – на двадцать четыре часа. Живя столько же, сколько мы живем в настоящее время, люди будут жить тогда большее количество лет. И наоборот, если Земля удалится от Солнца, люди будут жить меньшее количество лет, чем мы, однако они не будут жить меньше.

– Совершенно очевидно, – сказала она, – что, когда это произойдет, длинный ряд веков даст лишь небольшую разницу.

– Согласен, – сказал я. – Поведение природы очень деликатно, и метод ее состоит в том, чтобы все постепенно проводить по ступенькам; эти изменения мы ощущаем, лишь когда они очень быстры и заметны. Мы почти не способны ни на что большее, чем замечать времена года. Что касается других перемен, совершающихся с известной медлительностью, то они великолепно от нас ускользают. Однако все находится в состоянии постоянного колебания,[138]138
  Об этом вечном колебании Вселенной писал в своих «Опытах» Монтень; однако о нем говорили и писали уже древние философы, например, индийские йоги.


[Закрыть] и, следовательно, все претерпевает изменения. И все, вплоть до известной девицы, которую высмотрели на Луне вот уже почти сорок лет тому назад[139]139
  В «Bibliographie astronomique» Лаланда нет ни слова о такого рода наблюдении. Правда, в 1652 г. в Париже вышла книга M-lle de В *** «La sphère de la Lune, composée de la tête de la femme»; второе издание этой книги появилось в Chalon-sur-Saône, в 1658 г. Быть может, Фонтенель намекает здесь на это сочинение.


[Закрыть] с помощью телескопа, со временем значительно старится. У девицы этой было довольно красивое лицо, но теперь ее щеки ввалились, нос вытянулся, лоб и подбородок выдались вперед; все ее прелести исчезли, и даже есть опасения за ее жизнь.

– Что вы мне тут рассказываете? – прервала меня маркиза.

– Это вовсе не шутка, – отвечал я. – На Луне разглядели своеобразную фигуру, имевшую вид женщины, выходящей из горного ущелья, а теперь в этом месте Луны произошли изменения. Там упало несколько кусков скалы, и они открыли нашему взору три вершины, которые могут представлять только лоб, подбородок и нос старухи.

– Не кажется ли вам, – сказала она, – что какой-то злобный рок всегда угрожает именно красоте? Именно эта девичья голова стала на всей Луне предметом его преследования!

– Возможно, что как бы в награду за это, – ответил я, – изменения, случающиеся на нашей Земле, делают прекрасным лицо, видимое с Земли жителям Луны. Я имею в виду некое лицо, подобное лунному; ибо каждому из нас свойственно переносить на предметы владеющие им идеи. Наши астрономы усматривают на Луне лики барышень. Быть может, если бы Луну наблюдали женщины, они высмотрели бы там прекрасные мужские лица. Что касается меня, мадам, то я несомненно увидел бы там вас.

– Скажу вам, – ответила она в свою очередь, – я не могла бы не почувствовать признательности к человеку, который бы меня там обнаружил. Но возвращаюсь к тому, что вы только что мне сказали: поведайте мне, происходят ли на Земле значительные изменения?

– Есть много показаний в пользу того, что они происходят. Многие высокие и сильно удаленные от моря горы имеют обширные долины, покрытые ракушками, – ясный знак того, что когда-то они были покрыты морской водой. Часто также находят довольно далеко от моря скалы с окаменелостями рыб. Кто бы мог поместить их сюда, если бы здесь раньше не было моря? Мифы повествуют, что Геракл разделил руками две горы – Кальпе и Абилу: будучи расположены между Африкой и Испанией, они запирали вход Океану. После этого, согласно сказаниям, море яростно ринулось на сушу и образовало гигантский залив, названный Средиземным морем. Ведь мифы и сказания – это не только мифы: это история давно прошедших времен, но искаженная либо невежеством народов, либо их страстью к чудесному: то и другое – очень древние недуги людей. Трудно поверить, будто Геракл действительно раздвинул две горы своими руками; но что во времена какого-нибудь из Гераклов (а мифы насчитывают их пятьдесят) Океан пробил две горы, более неустойчивые, чем другие, быть может, с помощью какого-то землетрясения и вклинился между Европой и Африкой, я могу поверить без особого труда. Тогда жители Луны увидели внезапно на нашей Земле порядочное по размерам пятно – ведь вы знаете, мадам, что моря – это пятна. По крайней мере общее мнение таково, что Сицилия была именно тогда отделена от Италии, а Кипр – от Сирии. Время от времени в морях образуются новые острова. Землетрясения разрушают одни горы и порождают другие, изменяют русла рек. Философы заставляют нас опасаться, чтобы королевство Неаполитанское и Сицилия, представляющие собой земли, опирающиеся на громадные подземные своды, заполненные серой, не рухнули в один прекрасный день, когда своды эти станут недостаточно крепкими, дабы сдерживать находящийся под ними огонь: этот огонь они сейчас извергают через кратеры Везувия и Этны. Всего сказанного вполне достаточно, чтобы внести некоторое разнообразие в зрелище, являемое нами луножителям.

– Я гораздо более предпочла бы, – сказала маркиза, – чтобы мы наводили на них скуку, показывая им всегда одно и то же, чем забавлять их посредством зрелища разрушенных областей.

– Но это безделица по сравнению с тем, что происходит на Юпитере, – подхватил я. – На его поверхности можно видеть некие ленты, которыми он как бы опоясан кругом и которые можно отличить одну от другой, а также различить пространство между ними благодаря разной степени освещенности или же темноты. Это земли и моря или просто большие части поверхности Юпитера, между которыми есть различие. Ленты эти то сужаются, то расширяются, иногда они как бы прерываются, а потом снова тянутся сплошь. В различных местах Юпитера то образуются новые ленты, то исчезают старые, и все эти перемены, доступные нашему наблюдению лишь благодаря телескопу, сами по себе гораздо более значительны, чем те, которые произошли бы у нас, если бы океан затопил всю сушу, а на своем месте оставил бы новые континенты. По крайней мерс если только жители Юпитера не амфибии и не умеют одинаково хорошо жить в воде и на суше, я совсем не знаю, каково им приходится.

Также и на поверхности Марса можно видеть большие изменения, происходящие буквально из месяца в месяц. За столь небольшой срок моря затопляют там большие материки или же то приливают, то отливают, причем приливы и отливы эти во много раз сильнее наших или примерно равны им по силе. Наша планета в сравнении с упомянутыми двумя очень спокойная, и у нас есть серьезная причина для похвальбы, особенно если правда, что на Юпитере существуют огромные страны, равные по величине всей Европе, которые были уничтожены пожаром.[140]140
  Кассини в своем труде «De l'origine et du progrès d'astronomie», a также в записке, представленной Академии наук в 1699 г., дал описание этих явлений на поверхности Юпитера.


[Закрыть]

– Пожаром! – воскликнула маркиза. – Воистину это была бы важная новость.

– Да, очень важная, – подтвердил я. – На Юпитере примерно двадцать лет тому назад видели продолговатый свет, более яркий, чем вся остальная поверхность планеты. Мы здесь имели потопы, но крайне редко; быть может, на Юпитере так же редки большие пожары в отличие от потопов, которые там обычны. Но как бы то ни было, свет этот на Юпитере никоим образом нельзя сравнить с неким другим светом, по всей очевидности древним, как мир, и тем не менее никем никогда не виденным.

– Но как мог такой свет утаиться? – сказала она. – Для этого надо иметь особую сноровку.

– Свет этот, – возразил я, – появляется только с зорями; но чаще всего зори бывают долги и ярки и потому скрывают его. А когда они, наконец, дают возможность его увидеть, то его скрывают либо испарения, держащиеся на горизонте, либо он настолько неярок, что при недостатке внимания его принимают за саму зарю. Но наконец, тридцать лет тому назад,[141]141
  18 марта 1683 г. Кассини наблюдал на небе необычное свечение и опубликовал отчет об этом наблюдении в июньском номере «Journal des savants». В 1685 г. он опубликовал статью «Découverte de la lumière céleste qui paraît dans le zodiaque», где сравнивает этот свет с хвостом кометы и выражает мнение, что «хвост» этот принадлежит Солнцу и не может быть виден днем или летом, когда «зори продолжаются всю ночь».


[Закрыть] его начали точно распознавать, и в течение определенного времени свет этот служил усладой для астрономов, чья любознательность всегда требует возбуждения со стороны какого-нибудь совсем нового явления. Ведь все открытия новых подчиненных планет почти совсем их не трогают; две последние луны Сатурна,[142]142
  … две последние луны Сатурна были открыты Кассини в 1684 г. (см. прим. [123]).


[Закрыть] например, вовсе их не очаровали и не дали им радости, как это было, когда открыли луны, или спутники, Юпитера: ко всему привыкаешь. Итак, за месяц до и через месяц после равноденствия в марте, после захода Солнца и угасания вечерней зари можно видеть некий белесоватый свет, напоминающий хвост кометы. Его можно также видеть перед восходом Солнца и утренней зарей во время, близкое к сентябрьскому равноденствию. Виден он и по утрам и вечерам незадолго до зимнего солнцестояния. Кроме указанных периодов, свет этот не может высвободиться из подавляющего его света зорь, очень яркого и длительного. А ведь считают, что он наличествует всегда – вероятность этого полнейшая. Стали предполагать, что источник его – большая масса вещества, несколько уплотненного, которое обволакивает на определенном пространстве Солнце. Большинство солнечных лучей пробиваются сквозь эту оболочку и доходят до нас в виде прямых линий. Но остаются лучи, которые, встречаясь с внутренней поверхностью этой массы, преломляются и направляются к нам, причем либо утром, когда прямые лучи к нам еще не дошли, либо вечером, когда они уже не могут к нам дойти. А поскольку эти преломленные Лучи отправляются с более высокого места, чем лучи прямые, мы видим их скорее и теряем из виду позже, чем те. Поэтому я должен отречься от того, что я вам сказал раньше, а именно будто Луна не может иметь зорь, поскольку она не окружена плотным воздухом, как Земля. Очевидно, она от этого ничего не теряет, зори будут у нее благодаря плотному воздуху, обволакивающему Солнце и посылающему лучи в те места Луны, куда прямые лучи не проникают.

– Но разве таким образом, – спросила маркиза, – не доказывается существование зорь и на всех других планетах? Ведь вовсе не нужно, чтобы каждая из них была окружена плотным слоем воздуха, ибо тот воздух, что окружает Солнце, один может произвести желательный эффект на всех планетах нашего вихря. Я охотно верю, что природа, согласно уже известному мне принципу экономии, сознательно прибегла к этому единственно возможному средству.

– Однако, – возразил я, – вопреки этой экономии существуют две причины зорь на нашей Земле, и одна из них – плотный воздух Солнца – здесь совершенно лишняя и являет собой лишь объект любознательности обсерваторий. Но надо сказать все: возможно, только Земля испускает вовне пары и испарения, достаточно густые, чтобы способствовать зорям, и у природы были все основания позаботиться о нуждах других планет, пустив в ход общее для всех них средство: ведь они, так сказать, чище нашей Земли, и их испарения более деликатны. Быть может, мы из всех обитателей миров нашего вихря единственные, кому для дыхания надо было дать более грубый и плотный воздух. С каким презрением смотрели бы на нас обитатели других планет, если бы они это знали!

– И были бы они тогда глупцами, – сказала маркиза. – Разве можно кого-нибудь порицать за то, что он окружен плотным воздухом, если само Солнце окружено таким же? Скажите мне, прошу вас, разве этот воздух не образуется из определенного рода паров, как вы упомянули раньше, исходящих от Солнца, и не служит ли он для того, чтобы препятствовать первому натиску лучей, возможно непомерно жарких? Я понимаю это таким образом: Солнце могло естественно прикрыть себя покрывалом, чтобы быть лучше приспособленным к нашим нуждам.

– Вот, мадам, – сказал я, – и небольшое начало системы, довольно удачно вами придуманной. К этому можно добавить: солнечные испарения образуют нечто вроде дождей, выпадающих обратно на Солнце для его освежения, подобно тому как иногда льют воду в чересчур раскаленный кузнечный горн. Можно всего ожидать от искусства природы. Но она владеет и другого рода искусством, совершенно особым, направленным на то, чтобы от нас ускользать. И не нужно себя легкомысленно уверять, будто мы отгадали ее образ действий или ее намерения. В свете новых открытий не надо спешить с выводами, хотя всегда и возникает такое желание. Истинные философы подобны слонам, которые, передвигаясь, никогда не опускают на землю вторую ногу, пока первая там себя не почувствует прочно.

– Сравнение кажется мне тем более справедливым, – прервала меня она, – что достоинство обоих этих видов существ – слонов и философов – зависит вовсе не от их внешнего обаяния. Я согласна подражать суждениям как тех, так и других. Расскажите мне, пожалуйста, еще о последних открытиях, и я обещаю вам не создавать впредь таких опрометчивых систем.

– Я только что вам сообщил, – отвечал я, – все небесные новости, какие мне только известны, и думаю, что более свежих новостей не существует. Я очень огорчен, если они не так поразительны и чудесны, как некоторые наблюдения, о которых я прочел на днях в краткой летописи китайской истории,[143]143
  Речь идет о книге Мартино Мартини «Sinicae historiae decas prima» (Amstelaedami, 1659).


[Закрыть] написанной по-латыни. В Китае наблюдаются тысячи звезд, одновременно падающих с неба в море с превеликим треском; существуют и такие, что разрушаются совсем и превращаются в звездный дождь. Это не однажды там наблюдали. Я встречал два описания такого рода наблюдений, сделанные в самое различное время, не говоря уже с восточной звезде, которая движется со взрывом, наподобие ракеты, в направлении к Востоку, причем всегда со страшным шумом. Обидно, что подобные зрелища предназначаются только для Китая и наша страна никогда не принимала в них участия. Еще совсем недавно все наши философы считали доказанным на опыте, что небо и все небесные тела неразрушимы и не подвержены переменам. А в то же самое время другие люди на другом конце Земли видели, как звезды расщепляются на тысячи кусков. Огромное расхождение!

– Но, – сказала она, – не слыхала ли я постоянно, что китайцы – великие астрономы?

– Это верно, – отвечал я. – Но китайцы обладают тем преимуществом, что они отдалены от нас большим пространством Земли, точно так же как греки и римляне обладают преимуществом быть отдаленными от нас длинным рядом веков. А любая отдаленность обманчива. В самом деле, я все больше и больше верю, что существует некий гений, никогда не бывавший за пределами нашей Европы или живущий по крайней мере где-то неподалеку. Быть может, ему не дано сразу распространиться по большому пространству Земли, и это ограничение предписано ему неким роком. Давайте наслаждаться им сейчас, пока мы им владеем. Самое лучшее в нем то, что он не замыкается в тесном кругу наук и сухих, умозрений; он охватывает с равным успехом все приятные вещи – и в этом не может сравниться с нами ни один народ. Именно этими вещами, мадам, вам следует заниматься, и именно они должны составлять всю вашу философию.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПО ПОВОДУ ДРЕВНИХ И НОВЫХ[144]144
  «Digression sur les anciens et les modernes» – один из двух очерков (эссе), опубликованных Фонтенелем в 1688 г. в его книге «Poésies pastorales». Очерк этот явился вторым откликом Фонтенеля – после «Диалогов мертвых» – на разгоревшийся в XVI в. (особенно в 90-х годах) во Франции в среде философов и литераторов «спор древних и новых». Сутью этого спора был отказ части современных Фонтенелю мыслителей, вслед за Декартом, от подчинения авторитету, в том числе авторитету античных авторов. Фонтенель – борец с предрассудками и сторонник культурного прогресса – выступает в этом споре как защитник научных и литературных достижений Нового времени и враг консерваторов и традиционалистов. На русском языке «Отступление по поводу древних и новых» публикуется впервые.


[Закрыть]

Весь вопрос о превосходстве древних над новыми или новых над древними, возникший однажды, сводится к тому, чтобы понять, выше ли были деревья, некогда росшие в сельских местностях, чем деревья нашего времени,[145]145
  Мысль о влиянии природы на человека и сравнение в этом плане человека с деревьями принадлежит Монтеню («Опыты», II).


[Закрыть] если они действительно были выше, то Гомер, Платон и Демосфен не могут найти себе равных в новейшее время; но если наши деревья столь же высоки, как тогдашние, мы можем смело сравнивать себя с Гомером, Платоном и Демосфеном.

Поясним этот парадокс. Если древние были более умны, чем мы, то потому что мозги в те времена были лучше устроены, состояли из более крепких или более нежных волокон и содержали больше жизненных духов.[146]146
  Животные духи (лат. spiritus animales) Гоббс определяет следующим образом: «… животные духи не что иное, как очищенные в сердце и распространенные при помощи артерий жизненные духи…» (см. «Основы философии», ч. I, раздел IV, гл. XXV, § 10). И Гоббс и Гассенди (см. у последнего «Метафизические исследования, или Сомнения и Новые возражения против Метафизики Декарта», ч. I, «Против Второго размышления», «Сомнение VI») связывают наличие животных духов в организме человека со способностью ощущения и восприятия. Декарт понимает животные духи как некую жидкость, содержащуюся в мозгу и нервах и служащую проводником ощущений в мозг.


[Закрыть] Однако почему бы тогдашним мозгам быть устроенным лучше? Ведь в этом случае и деревья старых времен должны были бы быть выше и прекраснее; ибо если природа была тогда более молодой и цветущей, то деревья точно так же, как человеческие мозги, должны были ощущать эту молодость и цветение.

Но пусть поклонники древних немного поостерегутся: когда они нам твердят, что древние были источником хорошего вкуса и разума, а также светочем, несущим просвещение всем другим людям, что наш разум зависит от того, насколько мы ими восхищаемся, что природа истощилась, создавая эти великие образцы, они в самом деле рисуют их каким-то отличным от нас родом существ, и физика протестует против всех этих великолепных изречений. Природа замешивает всегда одно и то же определенное тесто, которое она лепит то так, то эдак, на тысячи разных ладов, и создает таким образом людей, животных и растения. И уж, конечно, она не сделала Платона, Демосфена и Гомера из более высококачественной и лучше приготовленной глины, чем философов, пророков и поэтов нашего времени. Я рассматриваю здесь только связь наших умов, имеющих нематериальную природу, с мозгом, природа которого материальна и который благодаря своему различному устройству у разных людей дает все существующие между умами этих людей различия.

Но если деревья всех времен (так сказать, в вертикальном разрезе) одинаково высоки, то деревья всех стран (разрез горизонтальный) неодинаковы. Таково различие и между умами. Разные идеи подобны растениям или цветам, растущим совсем не одинаково хорошо в различного рода климатах.[147]147
  Теория влияния климата на жизнедеятельность человеческого организма, и особенно на духовное развитие человека, была широко распространена в XVI и XVII вв.; особую популярность ей завоевал Монтень.


[Закрыть] Возможно, почва нашей Франции так же не годится для рассуждений, обычных в Египте, как и для их пальм, и даже, не ходя столь далеко, можно считать, что апельсиновые деревья, не произрастающие здесь, у нас, с такой легкостью, как в Италии, указывают на особый склад итальянского ума, не имеющий ничего подобного во Франции. Безусловно достоверно следующее: благодаря взаимным связям и зависимости, существующей между всеми частями материального мира, различия в климате, явно ощутимые для растений, должны оказывать определенное влияние на все, вплоть до мозга.

Однако влияние климата на мозг менее сильно и ощутимо, ибо искусство и культура имеют гораздо большее значение для мозга, чем для земли, представляющей собою более грубую и менее поддающуюся обработке материю. Итак, мысли легче переносятся из одной страны в другую, чем растения, и нам не столь трудно было бы воспринять в свои творения итальянский гений, сколь культивировать у нас апельсины. Мне кажется, обычно считают, что существует больше различий между умами, чем между лицами. Я в этом совсем не уверен. Лица, рассматривая друг друга, не приобретают от этого нового сходства, в то время как умы от взаимного общения становятся сходными. Таким образом, умы, от природы различные, как и лица, позднее такого различия уже не имеют. Легкость, с которой умы до определенного предела преобразуют друг друга, приводит к тому, что народы не сохраняют полностью оригинальный ум, полученный ими от их собственных климатических условий. Чтение греческих книг воздействует на нас в той же мере, как если бы мы женились только на гречанках. Известно, что благодаря весьма частым союзам такого рода кровь как французов, так и греков подверглась изменениям и изменился также внешний облик, присущий тому и другому народу.

Небольшая разница двух соседствующих народов, обусловленная различием климатов, может очень легко стираться под влиянием общности духа, образующейся путем взаимного книгообмена; что касается двух народов, друг от друга более удаленных, то общность эта не может пойти там столь далеко. Все говорит о том, что негры и лапоны, читая греческие книги, почти не приобщились к духу греков. Лично я склонен считать, что жаркий пояс и обе зоны льда не приспособлены для усвоения наук.[148]148
  Относительно преимуществ умеренной климатической зоны для интеллектуального развития учил в XVI в. Кардан (см. Opéra, II, р. 533–534).


[Закрыть] До сих пор знания не перешагнули границ Египта и Мавритании, с одной стороны, и Швеции – с другой. Быть может, это не случайно, что они задержались между Атласскими горами и Балтийским морем? Трудно сказать, возможно, это и есть географические границы, положенные им природой, и мы вряд ли можем надеяться когда-либо увидеть великих негритянских или лапонских[149]149
  Лапоны, или лапландцы, лопари, – ныне устаревшее название части скандинавской народности саами, обитающей на Лапландском п-ове.


[Закрыть] авторов.

Как бы то ни было, таким образом, кажется мне, великий вопрос о древних и новых исчерпан. Века не пролагают никакой естественной грани между людьми, а климат Греции и Италии, с одной стороны, и Франции– с другой, слишком близки друг к другу, чтобы создать какое-либо различие между греками или римлянами и нами; если бы он и вызвал какие-то различия, то их было бы очень легко устранить. Итак, мы все ничем друг от друга не отличаемся – древние и новые, греки, римляне и французы.

Я совершенно не утверждаю, что это рассуждение должно всему миру показаться столь же убедительным, каким оно кажется мне. Если бы я пользовался патетическими оборотами речи, если бы противопоставлял исторические черты, служащие к вящей славе моих современников, историческим чертам, почетным для древних, и отрывки, выставляющие в благоприятном свете одних, отрывкам, выгодно рисующим других; если бы я назвал пристрастных ученых, считающих нас невеждами и поверхностными людьми, и, согласно установившемуся среди людей пера закону, посылал бы оскорбление за оскорблением в адрес сторонников античности, – быть может, мои доводы были бы приняты лучше. Но я решил, что браться за этот вопрос таким образом – значит никогда не прийти к концу: ведь после множества великолепных декламационных выступлений как одной, так и другой стороны обычно с удивлением отмечают, что дело ничуть не продвинулось вперед. Я верю в то, что наиболее короткий путь – это обратиться за небольшим советом по поводу всего этого к физике, владеющей секретом сокращать словопрения, которые риторика делает нескончаемыми.

В данном случае здесь, после того как мы признали естественное равенство, существующее между древними и нами, не остается более никаких затруднений. Мы ясно видим, что все различия, какого бы рода они ни были, непременно вызываются посторонними обстоятельствами, такими, как эпоха, система правления, состояние общества.

«Древние изобрели решительно все!»– вот пункт, по которому особенно торжествуют приверженцы древних. Итак, они были значительно одареннее нас? Вовсе нет!

Но они – наши предшественники. Тогда уж надо, чтобы их превозносили за то, что они первыми пили воду из наших рек, а нас обвиняли бы в том, что мы допиваем их остатки. Если бы мы оказались на их месте, первыми изобретателями стали бы мы; если бы, наоборот, они оказались на нашем месте, они добавили бы свой труд к тому, что было изобретено уже до них. Во всем этом нет ничего таинственного.

Я не говорю здесь об изобретениях, обязанных своим рождением случаю, честь которых может быть приписана, если угодно, самому неумелому человеку в мире. Я говорю лишь об изобретениях, потребовавших некоторых размышлений и умственных усилий. Известно, что даже самые простые из них были предназначены для выдающихся умов; все, что мог сделать Архимед на заре человечества, – это изобрести плуг; Архимед, перенесенный в иную эпоху, сжигает римские суда с помощью зеркал – если только это не миф.[150]150
  Легенду о том, что Архимед сжег римский флот при помощи направленного издалека зеркала, сообщают более поздние авторы – Гален и Лукиан.


[Закрыть]

Тот, кто захотел бы высказать положительные и блестящие мысли, мог бы подкрепить славу наших современников, сказав, что для первых изобретений не требуется большого умственного напряжения, так как природа нас сама к ним подводит, зато требуется очень много усилий, дабы к этим первым изобретениям что-то добавить – тем больше усилий, чем больше к этим изобретениям уже добавлено: ведь те, кто бы за это взялся, нашли бы вопрос достаточно исчерпанным, а то, что осталось еще открыть, – значительно менее наглядным, чем то, что уже было открыто. Возможно, почитатели древних не пренебрегут таким добротным рассуждением, если оно будет лить воду на их мельницу; но я чистосердечно признаюсь, что рассуждение это не очень основательно.

Верно, что для того, чтобы добавить что-либо к первым изобретениям, часто требуется больше умственных усилий, чем для того, чтобы их сделать; но в то же время путь к этим добавлениям очень облегчен. Ведь разум тогда просвещен теми открытиями, которые уже налицо; мы имеем взгляды, заимствованные от прошлых времен, добавляющиеся к тем, которыми мы располагаем из собственных источников, и если мы опережаем первого изобретателя, то это именно он помог нам его опередить. Итак, у него всегда есть доля в наших достижениях и славе, и, если бы он забрал то, что ему принадлежит, на нашу долю осталось бы не больше, чем на его.

Я простираю свое беспристрастие по этому пункту столь далеко, что принимаю при этом в расчет бесчисленные ошибочные взгляды, слабые рассуждения, глупые высказывания древних. Условия, в которых мы находимся, таковы, что нам совсем не дано придти сразу к чему-то разумному, какого бы вопроса это ни касалось; нужно, чтобы мы до этого долго блуждали, прошли через всевозможного рода ошибки, через различные ступени самонадеянности. Казалось бы, всегда было легко догадаться, что вся загадка природы состоит в различном расположении фигур и в движении тел, однако раньше, чем придти к этому, надо было пройти через идеи Платона, числа Пифагора, качества Аристотеля[151]151
  Идеи Платона: Платон учил об идеях как логических субстанциях, оформляющих вещи, но существующих отдельно от них.
  – Числа Пифагора: основоположник древнегреческой математики Пифагор (571–497 гг. до н. э.), считал первоначалами Вселенной числа, порождающие и оформляющие, по Пифагору, вещи. Идеальным первоначалом – принципом оформления вещей – считалась единица.
  – Качества Аристотеля: Аристотель (см.) учил о качестве как о третьей из десяти категорий, сущностью и назначением которой является завершение формы вещи.


[Закрыть] и, признав все это ложным, дойти до создания истинной системы. Я говорю «дойти до создания истиной системы», потому что нам действительно не оставалось никакой иной, и, как кажется, принятию этой системы противились столь долго, сколько только могли. Мы обязаны древним тем, что они исчерпали до нас болышую часть ложных идей, которые могли бы у нас возникнуть. Несомненно, нужно было заплатить дань невежеству и ошибкам, и мы не имеем права пренебрегать признательностью по отношению к тем, кто расквитался за нас с этим долгом. Это относится к самым различным вопросам, по которым мы могли бы высказать бог весть сколько глупостей, если бы они не были сказаны еще до нас и если бы их у нас, так сказать, не похитили. Впрочем, кое-когда бывает, что мои современники возвращаются к этим глупостям, быть может, потому, что они не были пока еще заклеймены по достоинству. Итак, нет ничего удивительного в том, что мы, просвещенные мнениями древних и даже самими их ошибками, их превосходим. Для того чтобы всего лишь равняться с ними, надо было бы, чтобы мы были людьми значительно более низкой породы или даже вообще не были людьми в том смысле, в каком они.

Однако если наши современники хотят всегда быть впереди древних, надо, чтобы объективное положение вещей это допускало. Красноречие и поэзия требуют только определенного, достаточно ограниченного количества мнений и зависят главным образом от живости воображения. Что ж, люди способны за несколько веков собрать небольшое число мнений, а живое воображение не нуждается ни в длительном опыте, ни в большом количестве правил для достижения всего того совершенства, на какое оно способно. Но физика, медицина, математика состоят из необозримого числа мнений и зависят от справедливости суждения, совершенствующегося крайне медленно, причем процесс этот вечен. Кроме того, часто необходимо, чтобы суждения были подтверждены опытом, который зависит исключительно от случая, далеко не всегда ведущего к намеченной цели. Совершенно очевидно, что все это носит бесконечный характер, и последние физики или математики, естественно, должны быть самыми искусными.

Действительно, то, что является главнейшим в философии и от нее распространяется решительно на все – я разумею метод рассуждения, – в высшей степени усовершенствовалось в наш век. Правда, я сильно сомневаюсь в том, что большинство людей согласятся с замечанием, которое я собираюсь сделать; однако я его все же сделаю для тех, кто разбирается в рассуждениях, и могу похвастаться, что нужна определенная смелость для того, чтобы в интересах истины подвергнуть себя критике всех остальных, число которых вовсе не столь незначительно.

По поводу целого ряда вопросов древние не расположены к рассуждениям, которые были бы до конца совершенны. Многое у них неправдоподобно, уподобления их слабы, остроумие легковесно, пространные и путаные рассуждения выдаются за доказательства; таким образом, доказать что-либо им ничего не стоит. Но то, что какой-нибудь древний муж доказывал шутя и играя, доставляет теперь много хлопот несчастным моим современникам, ибо с какими только суровыми требованиями не подходят теперь к рассуждениям! Хотят, чтобы они были понятны, справедливы, увенчивались бы выводами. Хватает злокозненности на то, чтобы выявлять малейшую двусмысленность – в содержании ли или в способе выражения. Хватает жестокости осуждать самое талантливое рассуждение, если оно не основывается на фактах. До г-на Декарта рассуждали с большим комфортом; минувшим векам повезло – у них не было этого человека. Именно он – по крайней мере мне так кажется – ввел этот новый метод рассуждений,[152]152
  Новый метод рассуждения Декарта – сомнение, с помощью которого можно опровергнуть предрассудки и прийти к установлению достоверной истины.


[Закрыть] гораздо более почтенный, чем сама его философия, добрая часть которой обнаружила свою ложность или хотя бы большую недостоверность – в соответствии с его собственными, преподанными нам, правилами. В результате он царит не только в наших прекрасных трудах по физике и метафизике, но и в сочинениях по религии и морали, а также в критических работах, со своей точностью и справедливостью суждений, до сих пор неслыханными.

Я совершенно убежден, что пойдут еще дальше в той определенности и справедливости суждений. В наших лучших книгах уже не проскальзывают рассуждения в античном духе, но ведь когда-нибудь мы сами станем античностью, и разве не справедливо будет, если наши потомки в свою очередь нас поправят и нас превзойдут, особенно в способе рассуждения – своеобразной науке, наиболее трудной и менее всех других разработанной?

Что касается красноречия и поэзии, являющихся главным предметом спора между древними и новыми, хотя сами по себе эти искусства и не столь значительны, о я считаю, что древние могли достичь в них совершенства, ибо, как я уже сказал, совершенства можно достичь за сравнительно небольшое число веков, хотя я не знаю точно, сколько именно веков для этого требуется. Я утверждаю, что греки и римляне могли быть превосходными поэтами и ораторами, но были ли они ими на самом деле? Для того чтобы яснее обрисовать тот момент, надо было бы втянуться в нескончаемую дискуссию, которая, как бы ни была она справедлива и безупречна, никогда не удовлетворила бы приверженцев античности. Есть ли средство вести с ними обсуждение? Они твердо решили все прощать своим древним. Но что я говорю – «все прощать»? Всему в них восхищаться – так будет вернее. Именно и особенно в этом заключается талант комментаторов, самых суеверных людей из тех, кто является служителями культа античности. И какие красавицы не считали бы себя счастливыми оттого, что внушают своим возлюбленным столь же живую и нежную страсть, какую некий грек или римлянин внушает своим почтительным толкователям?