Текст книги "Произвольный этос и принудительность эстетики"

Автор книги: Бенно Хюбнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Скука – мета-физическая побудительная основа прибавочной деятельности ради эстетико-эмоционального. Скука – a priori всякой деятельности, выходящей за пределы удовлетворения физических потребностей. Лишь поскольку человек впадает в состояние замедленного течения времени (скуку), т. е. время для него может слишком затягиваться (а скука предполагает наличие сознания, осознания мира как события), человек

114

имеет потребность в прибавочной деятельности, чтобы прогнать скуку, а это означает потребность преодолеть противостояние субъекта и объекта, зияющую пустоту между Я и миром, которая переживается как психическая пустота. Вез мета-физической потребности в прибавочной деятельности невозможно объяснить, почему примитивный человек изначально играл и лишь по мере познания мира смог и захотел влиять на что-нибудь в мире, а это, в свою очередь, лишь позже пошло на пользу другим людям или существам. Мета-физическая потребность в прибавочной деятельности ради исхода, бегства из Я, психического возбуждения – вот объяснение того, почему человек может действовать этично, альтруистично. Только благодаря такой идентификации Я с Другими, когда Я ради себя самого существует как ради-ДРУГОГО, возможен альтруизм. «Ради самого себя» значит: имея мета-физическую потребность, трансцендировать свое Я к Другому, вырываться из тавтологии Я=Я, быть-больше, становиться, чтобы не стать лишним. В Де-проецированном человеке я исследовал скуку как специфически антропологическую разницу [Differenz] и даже как двигатель человечества наряду с такими движущими силами, как голод или экономические условия (Маркс), власть (Ницше, Адлер), либидо (Фрейд), которые в какой-то мере свойственны и животным. Представленная там последовательность видов деятельности (от игры, магического и религиозного к рациональному, целенаправленному и технологическому действию) сводится к тому антропологическому факту, что человеку свойственно скучать, вследствие чего он может и вынужден действовать мета-физически, сверх сиюминутности и физической нужды; и пока развитая в Де-проецированном человеке теория скуки не опровергнута, при всех самокритических соображениях я не вижу оснований считать иначе. В историческом плане можно кон-

[115]

статировать, что человек появился как существо, выделяющееся среди прочих живых существ, подчиненных каузальному детерминизму, и способное детерминировать себя телеологически⁴, способное действовать в мире сверх удовлетворения непосредственных физических потребностей и репродукции, способное изменять мир, созидать культуру. Скука означает отчуждение Я от мира, психическую пустоту, слишком долго затянувшееся «некоторое время», и в качестве непосредственного ответа она может потребовать игру, чтобы создать состояние психической аффектации и преодолеть бездну между Я и миром. Скуку можно понимать и как дисанцирование от мира, как свободное пространство, пространство игры, как мгновенное состояние, когда Я, с одной стороны, освобождено от каузально-детерминистской мирской зависимости, а, с другой стороны, еще не опосредовано телеологической связью с миром. Таким образом, скука способна вызвать те процессы восприятия и сознания, благодаря которым Я принимает мир в качестве событий в их временном измерении и способно быть аффицированным, вовлеченным в эти события. Позитивная или негативная вовлеченность [Betroffenheit*] является однако предпосылкой того, что Я с его способностью антиципировать события мира стремится влиять своей деятельностью на мир таким образом, чтобы вызывать позитивное и предотвращать негативное.

Если скука как мета-физическая нуждаемость человека является a priori человеческой прибавочной деятельности вообще, то вовлеченность в мир, в события мира является предпосылкой того, чтобы деятельность осуществлялась уже не только эстетически, лишь ради

*Это слово и зависимости от контекста переводится здесь как «вовлеченность», или «озадаченность», или «причастность».

[116]

психического возбуждения, как игра, но чтобы посредством деятельности в мире что-то приводилось в движение. Деятельность вследствие вовлеченности согласуется с миром, конкретизируется и основывается на нем, a telos,цель деятельности, состоит в том, чтобы вызывать те изменения в мире, которые превращают негативную увлеченность миром в позитивную, или чтобы обеспечивать и упрочивать те состояния мира, которые вызывают позитивную вовлеченность⁵. Это значит, что изменение мира осуществляется ради определенного психического изменения так же, как и сохранение мира осуществляется ради сохранения психического состояния. Чтобы вовлеченность происходила так, что человек мог бы деятельно реагировать на нее, не бросался, например, в безрассудное бегство от демонов, но влиял на нее, пытался овладеть ею, нужно чтобы он мог опережать события в мире, чтобы он обладал способностью предугадывания каузальных, развертывающихся во времени отношений между вещами. Короче говоря, он должен обладать способностью вовлекаться в мир не только актуальными чувственными восприятиями, но и представлениями, идеями о том, как мир может быть иным, лучшим, более приятным, дружественным, красивым, теплым, невраждебным, справедливым, нетягостным. И при всей своей слабости по отношению к миру в широком смысле слова, который воспринимается первоначально как могущественный и враждебный, человек должен уже полагаться также на осознание и ощущение своей собственной силы, своих собственных возможностей, даже если они в анимистические и магические времена были еще ограничены «всесилием мыслей» (Фрейд)⁶ и по существу на самом деле еще ничего не могли противопоставить им.

Лишь на основании совместной игры чувственного восприятия и идеального представления, а также выз-

[117]

ванного ими аффицирования деятельность возможна и в смысле определения цели, telos'a,и в смысле мотивации (увлеченность восприятием и представлением). Если учесть, как утверждал Хейзинга, и в чем я с ним согласен, что игровая деятельность предшествовала деятельности полезной (магической и технической), что в примитивных культурах наряду с производством орудий труда существовала художественная деятельность в виде раскрашивания лиц и тел, пещерной живописи, орнаментального украшения домашней утвари и т. п., то можно констатировать, что аффицирования, исходящие от чувственных восприятий и идеальных представлений о мире (природе и людях), инициируют не только полезные или видимо полезные действия, но и бесполезные, эстетические, по видимости излишние, действия, происходящие по ту сторону борьбы за существование. Аффицирования, вызванные восприятиями и представлениями (страх, радость, ужас, удовольствие и т. п.), и инициируемые ими действия относятся к широкому спектру всего того, чем человек может быть затронут и от чего он, в случае негативной вовлеченности, хотел бы освободиться, пытаясь так изменить положение дел, чтобы оно соответствовало его лучшим и наиболее приятным представлениям. Впрочем, Умберто Матурана говорит об эстетике в смысле восприятия естественно-прекрасного и способности умиления, которые есть даже у животных, в частности у белок, поведение которых он наблюдал при заходе солнца в Роки-Маунтине. Разве что животные, в данном случае белки, не могут изменять окружающий их мир, придавать ему вид, сообразный лучшему эстетическому чувству.

Так, примитивный человек периода анимизма, пожалуй, наиболее ранней стадии человеческой культуры, познавал мир (природу, животных, деревья, плоды, солнце, луну, небо, людей) не как то, что есть само по

[118]

себе, но как то, что на него действует. Он проецировал психические состояния (испуг, страх, удовольствие) на вещи, т. е. приписывал свои чувства вещам как их свойства или, другими словами, анимировал, одушевлял, оживлял мир своей anima,своей душой. Прежде чем человек, вынужденный практически приноравливаться к миру, мог познавать этот мир как то, что он есть сам по себе, он воспринимал мир сквозь призму его враждебности или дружелюбности. Это приписывание психических аффицирований вещам мира в качестве их свойств и одновременно их психическая интериоризация, закрепление за ними определенного значения имело следствием тот факт, что примитивный анимистический человек, а на более высоких ступенях сознания и познания соответственно человек мифологический, религиозный и идеологический, а также человек современный (вспомним о фундаменталистах, например хасидах) аффективно опосредован миром. Это психическое приписывание качеств вещам мира вело к тому, что поведение и деятельность людей во многих областях имели иррациональный характер, и чем меньше они основывались на фактических когнитивно-каузальных связях вещей мира, тем меньше это оказывало воздействие на действительность, имея лишь психический эффект. Чем более человек был вовлечен в мир аффективно, психически, тем менее эффективна в сегодняшнем сциентистском смысле была его деятельность. Это, в свою очередь, никак не означает того, что человек, обращающийся к магическим практикам, владеющий колдовским искусством и др., чувствовал себя менее защищенным по отношению к природе, чем человек сегодняшний, оснащенный технологической мощью. Напротив, одновременно с демонизацией природы человек в магии, колдовских танцах и других практиках создавал типы действий или техники овладения демонами, спо-

[119]

собы их изгнания и заклинания, привлечения их на свою сторону, себе на службу. И если первоначальная культовая деятельность была пропитана игровыми, художественными, эстетическими элементами, как показал Хёйзинга, и в чем с ним, кажется, согласен Адорно, то это, прежде всего, связано с тем, что такая культовая деятельность считалась не столько с критериями целе-рациональными, основанными на каузальном познании природы, сколько с психически-эстетическими, т. е. критериями playfullness*,забавы, экстаза, и что эта деятельность была, таким образом, в известном смысле свободной, не подчиненной законам необходимого, неизбежно так существующего [Soseienden] или так становящегося [Sowerdenden]. Ранние культурные проявления человека, ранние способы деятельности, ориентированные на результат или цель, были тем более определены, пронизаны психическими моментами, чем менее основывались на каузальном познании природы, на том, чтобы преследуемая цель предписывала бы деятельности последовательность и ритм. Впрочем, когда Адорно утверждает, «что все дошедшее до нас древнейшее искусство, пещерные рисунки, относятся к оптической области» и что «мало или вообще ничего не известно о музыке и поэзии того же времени»⁷, то это вполне может объясняться тем, что музыка и поэзия как акустическое и устное виды творчества до изобретения письменности не могли сохраняться и передаваться. Таким образом, речь идет об эфемерных искусствах, существующих подобно танцу лишь в процессе исполнения, но ни в коем случае не о том, что их тогда не было. Скорее можно предполагать противоположное, что именно звуковые формы художественной деятельности предшествовали изобразительным.

* Увлеченность игрой (англ.).

[120]

Для человека дело заключается не столько в том, чтобы устранять в мире причины своей озабоченности, но прежде всего в том, чтобы в себе преодолевать психическую озадаченность, т. е. все дело в психике. На это указывают все те же магические, действия, во время которых человек нечто вызывает не в physis,не в действительности, но лишь психически, всамом себе. И благодаря Фрейду и другим мы знаем, что примитивный человек, минуя природу, компенсировал недостающие способности посредством психического – верой во всесилие его мыслей. Итак, озадаченность, вовлеченность в мир посредством представлений о нем является мотивацией действий, первичной целью которых оказывается преодоление психической озадаченности. Тем не менее состоятельность такого преодоления как деятельности, связанной с постепенным познанием природы, соответственно зависела не только от психического, мнимого, снятия озадаченности, но и от устранения действительных ее причин. Однако то, что теперь речь идет о преодолении озадаченности посредством экстаза, транса, трансцендентного блаженства, упоения, свидетельствует, что эти способы преодоления порождаются там, где религиозная деятельность уже не оказывает влияния и имеет лишь символическое эстетическое значение.

Деятельность, ориентированная на некий эффект по отношению к кому-то или чему-то, реально существующему или только представленному, чему-то ощущаемому или химере, человеку, вещам или духам, предполагает представление о том, что хотелось бы осуществить (позитивное ожидание), или представление о том, что хотелось бы предотвратить (негативное ожидание). Эти ожидания желаемого или внушающего опасения, ожидания нужных для Я результатов имеют тем больше шансов осуществиться, чем более фундирована в действитель-

[121]

ности связь между действием и желаемым результатом. Так могло быть в примитивных культурах при изготовлении орудий труда, заготовках продуктов питания, обработке земли, определенных отношениях к сородичам, животным, растениям; причем приходилось постоянно учитывать, что другие люди являются такими же субъектами деятельности, и это обусловливало границы для их инструментализации, прежде всего, там, где они были сильнее, могущественнее. Тем не менее намерения и действия по отношению к вещам и живым существам зачастую определялись не только со стороны их эффективности, но и исполнения желаний или опасений, проекций и предположений, а успех деятельности не соотносился с самой деятельностью, не имел или почти не имел отношения к действиям и используемым средствам. Это можно сказать о магических ритуалах, связанных с дождем и плодородием, о шаманских методах исцеления⁸. Часто различные действия преследовали одну и ту же цель, или одинаковые действия предпринимались с разными целями. Если попытаться найти общий знаменатель этих действий, то его можно обнаружить в сфере психики, в состояниях экстаза, транса, упоения, в которых осуществлялись эти действия таким образом в магическом, эстетическом. Ввиду опасностей, грозящих со стороны природных сил, зверей и чужих, враждебно настроенных людей, примитивный человек в своем бессилии перед могущественной природой заручался поддержкой предполагаемых высших могущественных существ, духов и богов, чтобы с их помощью совершать то, что одному ему не под силу. Пытаясь извлечь выгоду из общения с ними, человек околдовывал их, танцевал в их честь, приносил жертвы, льстил, добиваясь их благосклонности. Издавна искусство, танец, а впоследствии и религиозное искусство, литургия, живопись, архитектура имели функцию не только приводить танцующих,

[122]

участников культа в экстаз, транс, упоение силой, но и очаровывать самих богов.

Я говорил, что эстетическая деятельность непосредственно происходит из скуки как мета-физической потребности человека, чтобы разворачиваться за пределами физических потребностей лишь ради времяпрепровождения, экстаза, развлечения действующего, ради психического возбуждения. Я говорил о целеориентированной или целерациональной, или стратегической деятельности, благодаря которой действующий стремится вызвать некое изменение в мире. Об этической деятельности я говорил как о такой, которая не является ни эстетически бесцельной⁹,ни ориентированной на цель в мире, но совершается ради ДРУГОГО. При этом индивиду не отдается на откуп успех, результат его деятельности, а некое определенное действие ради определенного результата он совершает не по своему усмотрению и прихоти, поскольку сам индивид находится в распоряжении ДРУГОГО, чью волю ему приходится исполнять. Тогда это и есть основанная на мета-физической потребности идентификация Я с ДРУГИМ, например с Богом, высшим могущественным существом, или каким-либо иным ДРУГИМ, например кланом, обществом, заботящимся о том, чтобы Я действовало ради ДРУГОГО. При этом деятельность-ради-ДРУГОГО понимается в широком смысле, а именно, она направлена на ДРУГОГО (Бога, нацию, общность) не специфически-содержательно в форме, например, молитвы, богослужения, общественной службы, но вбирает в себя всякое человеческое действие, даже биологические процессы и отправления, если они осуществляются намеренно, происходят ради-ДРУГОГО. Ведь это не одно и то же, как я показал на примере бывшего секретаря IBM, печатать ли всю жизнь на пишущей машине IBM письма для IBM или для БХАГАВАН, индийского полубога¹⁰. Стро-

[123]

го говоря, здесь уже речь идет не столько о деятельности-ради-ДРУТОГО, сколько о бытии-ради-ДРУГОГО. Вопрос, о котором здесь постоянно заходит речь и к которому после многообразных попыток, в виде как бы сужающихся кругов, я вновь приступаю, чтобы ответить на него в какой-то мере систематически, звучит в измененной форме следующим образом: как возможно то, что человек, живя ради своего Я, т. е. ради эстетического, может одновременно существовать и действовать ради ДРУГОГО; или: как получается, что желаемое конвертируется в долженствование. Чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно, прежде всего, тщательнее рассмотреть мотивации и цели деятельности, а также их основания. Нужно показать, что вовлеченность, которая была terminus для того, чтобы эстетическую, мета-физическую прибавочную деятельность конкретизировать в определенную, ориентированную на успех, прибавочную деятельность, становится самостоятельной длительной вовлеченностью, долговременным аффицированием и в этом статусе определяет человека в его деятельности. Деятельность предполагает основание, потребность действовать, а цель состоит в удовлетворении этой потребности. Поэтому только от рода потребности зависит, нуждается ли деятельность, удовлетворяющая потребность, в обращении к миру и в какой мере, каким образом, т. е. нужно ли что-то изменять в мире. То, чем потребность удовлетворяется, представляет для действующего ценность, а определенные вещи в мире со стороны таких физических потребностей, как секс, голод, жажда, имеют ценность в функции их способности удовлетворять эти потребности: женщина, кусок хлеба, глоток воды. Они обладают инструментальной ценностью в аспекте удовлетворения этих потребностей, и как только произойдет копуляция, утолятся голод и жажда, они потеряют свою инструментальную потребительную ценность. Как по-

[124]

требительные ценности они будут безразличными человеку до тех пор, пока потребности не возобновятся.

Но деятельность человека определяется не только физическими потребностями воспроизводства, самосохранения, защиты от непосредственной внешней угрозы. Как существо, которое может скучать, человек имеет мета-физическую потребность, превосходящую сиюминутные физические потребности и побуждающую его к чему-то большему, чем их удовлетворение. Эту потребность мы определяли как предпосылку, a priori всякой прибавочной деятельности: от игры и целеориентированных действий до этических поступков. Скука означает способность людей опережать себя во времени и желание избавляться от времени, которое предвидится слишком затянутым. Я способно духовно опережать как самого себя, так и мир в его бытии и становлении. Поскольку человек не только чувственно воспринимает мир в его сиюминутной данности и психически аффицируется этим восприятием, что вызывало бы очень примитивные реакции (например, упомянутое бегство от демонов), но способен также духовным видением представлять мир в его будущем, в его возможностях" и еще быть аффицированным этими представлениями, постольку его задевает расхождение между действительно воспринимаемым миром и возможным, представляемым. Это расхождение, противоречие придает конкретность мета-физической прибавочной деятельности. Вследствие представления о лучшей действительности может провоцироваться негативное восприятие существующего мира и недовольство им, так что одно лишь представление о дворце вызывает у человека недовольство хижиной, в которой он счастливо жил до сих пор.

Озадаченный миром человек действует не ради удовлетворения возникающих физических потребностей,

[125]

однако и не только из-за скуки, чтобы провести время. Озадаченный миром человек становится в своих действиях посредником между миром, данным в чувственном восприятии, и возможным, надлежащим, деятельно достижимым миром мечты; он действует ради преодоления противоположности между ними. Итак, озадаченность или вовлеченность представляют собой ту психическую мотивацию деятельности, ту потребность, вызванную, с одной стороны, чувственным восприятием мира и, с другой стороны, духовным видением, идеей мира (здесь можно говорить об идеальных потребностях в противоположность физическим), из-за которой человек действует уже не только непосредственно ради самого себя, но, аффицированный миром, Другим, вырывается из своего Я, понуждаемый изменять что-либо в мире. Благодаря провокации деятельность впервые обретает цель, которая уже не замыкается на собственном Я с его непосредственными потребностями, а вынесена вовне, в мир, направлена на Другое. Тем самым человек из существа, детерминированного инстинктами, каузально определенного и обусловленного, превращается в существо, определяющее само себя, т. е. телеологическое, трансцендирующее свое Я к Другому, к цели. Если Маркс говорит о том, что животное желает того, в чем нуждается, а человек, напротив, нуждается в том, чего желает (а я как-то задался вопросом, что же делает человека желающим все большего для того, чтобы он еще больше нуждался?), то вовлеченность в ее позитивной форме могла бы быть тем terminus,который лучше всего воспроизводит нужность желания или конкретно желаемого. Аффицированный возможностями мира, своим Другим¹², своим «еще-не» наличным, идеей мира лучшего, более красивого и приятного, которая аффицирует психику как уже что-то наличное, человек может действовать сейчас, в данный момент, хотя успех

[126]

дела придет к нему или другим людям лишь в будущем либо его не будет вообще. И если духовно-психическая озадаченность оказывается в конфликте с физическими потребностями, он может принять сторону Психеи против physis,предпочесть спасение души сытому желудку. В худшем случае человек, поглощенный заботой, лишится пропитания, будет умирать с голоду перед полным столом, а в лучшем случае, хотя это зависит от перспективы рассмотрения, он перед лицом опасности будет рисковать своей жизнью (например, ради спасения утопающего). Только вовлеченность как психическая категория позволяет объяснить, почему возможен альтруизм в широком смысле как деятельность-ради-Другого, а вопрос о том, способен ли человек настолько посвятить себя Другому, чтобы не пожалеть и собственной жизни, является вопросом интенсивности. Иначе говоря, от аффицирования Другим и идентификации с ним зависит то, действует Я ради ДРУГОГО или нет. Однако поскольку Я, затронутое Другим, лишь преодолевает в деятельности ради Другого собственную озадаченность, можно сказать, что, действуя ради ДРУГОГО, по существу Я действует ради самого себя. Но это возможно, как уже говорилось, лишь потому, что человеку из-за его мета-физической потребности необходима прибавочная деятельность.

Только что я определил ценность как функцию чего-то удовлетворять определенные потребности и вместе с тем подразумевал инструментальные, потребительные ценности. Нечто имеет ценность вообще лишь ввиду определенной цели, в данном случае ввиду удовлетворения физической потребности. Если бы я оказался на острове, хотел пить и ковырял землю в поисках воды, а вместо воды из земли пошла бы нефть, у которой меновая ценность значительно выше, чем у воды (а меновые ценности имеют смысл лишь как потенциальные потребитель-

[127]

ные ценности¹³), то в данный момент нефть вообще не была бы для меня ценностью, поскольку ее не на что менять. Черные рынки в трудные времена – пример того, что при ограниченности потребительных ценностей вещи, обладавшие высокой меновой стоимостью, так обесцениваются, что кило картофеля вдруг становится золотым. Ценность чего-либо зависит от потребности, спроса. Если теперь нечто имеет ценность только из-за определенной цели, то кусок хлеба ценен лишь в определенный момент как средство для утоления голода, а это предполагает, что появилось чувство голода, потребность. Надобность, цель еды состоят в том, чтобы утолять голод, а кусок хлеба – средство для этого, инструментальная, расходующаяся в употреблении ценность. Но мы уже видели, что человек как существо мета-физическое является перспективо-, целе– и telos-нуждающимся и что в своем-опережении-себя [Sich-vorweg-sein], в своей открытости возможностям мира он может быть увлечен этими возможностями. Увлеченность эмоционально и мотивационно конкретизирует цель, в которой нуждается человек как мета-физически устремленное существо. И далее мы увидели, что если человек непричастен к цели, к Другим, то ему приходится непричастность [Nicht-Betroffenheit], пустоту делать своей целью при помощи самостимуляции, самоаффицирования. Для достижения целей бывает множество средств, имеющих ценность именно в качестве средств, и бывают цели, служащие средствами для других целей; это не нуждается в особых пояснениях. Замечу лишь, что для Я, причастного к Другому, «еще-не» наличному, цели, и, следовательно, идентифицирующего себя с ним, эта цель конституируется в качестве завершающей ценности, которая, как увидим, может стать самостоятельной, независимой от обстоятельств, конституирующих цель, и так она становится самоценностью. Вместе с тем, по-видимому, про-

[128]

исходит инверсия отношения Я – Другое. Не потому Другое представляет для меня ценность, что я нуждаюсь в нем, но потому, что у меня есть потребность в ДРУГОМ, Другое представляется мне ценностью в качестве ДРУГОГО. Однако ДРУГОЕ может лишь постольку представлять для меня ЦЕННОСТЬ, поскольку я, в сущности, имею мета-физическую потребность в нем и поскольку оно лишь как ДРУГОЕ может выполнять по отношению к Я функцию метафизической экзистенциально-психической разгрузки. Уже не Другому нужно оправдывать себя перед Я с его потребностями, а, скорее, этому Я нужно оправдывать себя перед ДРУГИМ. И это решающий момент: с мета-физической точки зрения человека, цель, Другое, telos вопреки всем телеологическим и, значит, мифологическим, религиозным и идеологическим самообманам является не чем иным, как средством для удовлетворения мета-физической потребности. Это имеет ценность постольку, поскольку может удовлетворять эк-зистенциальные мета-физические потребности. Таким образом, с мета-физической экзистенциальной точки зрения цели являются средствами, предлогами для исхода [Wegkunft]. Но как раз этот характер средства и предлога не распознан, не виден для Я, проецирующего себя на цель, сосредоточенного на цели. Таким образом, мета-физически нужный человеку telos как раз и не должен казаться обязанным потребности своей ценностью, т. е. средством, инструментом удовлетворения потребности. Скорее telos должен представляться так, будто человек обязан ему, будто человек существует для ЦЕЛИ. Мета-физически необходимый telos как целевая причина бытия и деятельности является эк-зистенциальной потребностью человека существовать не ради удовлетворения потребностей, т. е. не ради Я. Устремленное к цели, одержимое Я видит и чувствует себя в своем бытии-вне-себя, спроецирован-

[129]

ном бытии Другого, призванным к высшему, всеобщему.

Поскольку Я определяет себя посредством telos'a,посредством ДРУГОГО, оно приходит к самому себе только через ДРУГОЕ долгими и нередко окольными путями. Обстоятельства могут сложиться так, что оно никогда не придет к себе и всегда будет в пути, или, быть может, благодаря БОЖЕСТВЕННОМУ ДРУГОМУ это удастся лишь по окончании жизни в воссоединении с БОГОМ, снятии Я в БОГЕ. Так и обывательско-марксистская революция студенчества и интеллигенции 68-го года лишь в итоге долгого похода по учреждениям должна была достичь своей цели, когда после нетерпеливой, поначалу боевой, эйфории были выдвинуты первые суждения о том, как же все-таки можно создать коммунистическое общество. С этого момента революционное воодушевление заметно поубавилось.

Уже Ницше распознал то, что в мета-физическом аспекте цели являются предлогами, средствами для освобождения Я от самого себя, что всякое прибытие куда-то в конечном счете существует ради отправления отсюда. Говоря о «выходящем из берегов чувстве силы» как источнике деятельности «из чего» (это соответствует мета-физической прибавочной энергии у нас), он спрашивает, «к чему? куда?» направлена деятельность и утверждает, что то, «что называют "целью", "задачей"», является «в действительности средством для этого непроизвольного взрывного процесса» «определенного количества силы». Вот что первично, «ближайше». Он говорит об «известной произвольности деятельности», о «сотнях образов действия», о «множестве целей» и «тысячах способов», которые «одинаково хорошо служат» этому «необходимому взрыву»¹⁴.

Итак, во многих случаях деятельность совершается как бы бесцельно или, лучше сказать, без осознания цели.

[130]

Это характерно для всех автоматизированных, ритуализированных и большинства повседневных действий. Они совершаются, как сказал Гелен, a tergo*,с конца, а не с начала. Они – как бы инстинкты, как бы реакции на внешние раздражители, интеллектуальные или культурные квазиреакции. Наше отношение к окружающим вещам не является непосредственным, безоружным, мы не предоставлены чисто чувственному их восприятию, но всегда вследствие воспитания и образования опосредуем восприятие идеями, знаниями о вещах. Эти знания не только информируют о вещах, но, прежде всего, направляют наши отношения к ним, апеллируют к нашей деятельности, так что мы уже знаем, как обращаться с вещами, раньше чем узнаем, что они собой представляют. «О homme! ce Dieu t'a donné l'entendement pour te bien conduire et non pour pénétrer dans l'essence des choses qu' il a créées»¹⁵. Итак, приходится действовать, не зная, с чем и зачем действовать, прежде чем знать. Вещам, людям, учреждениям рассудочно и, значит, предрассудочно предопределены их значения: еврей, цыган, больной СПИДом, церковь, брак, невинность. Определенные действия, однажды задуманные для определенной цели, в дальнейшем становились независимыми от условий их возникновения, от целей или, лучше сказать, от осознания целей; у них появлялась собственная динамика, они обособлялись, догматизировались, идеологизировались. Действия повторялись в определенных ситуациях, становились регулярными, не подлежащими сомнению, а их легитимация основывалась именно на предании, воспроизведении, на том аргументе, что так делали всегда. Вместе с тем они давали повседневной практике немаловажную разгрузку от принятия решений, даже если эти действия были в конечном счете ошибочными или