Текст книги "Произвольный этос и принудительность эстетики"

Автор книги: Бенно Хюбнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

[78]

зил: «По-нятие [Be-griff]? Что вы хотите им понять [begreifen]?» Он был совершенно прав: я и сам тогда уже не мог с каких-то пор поймать [greifen] хоть что-нибудь «бытием»; им я поймал пустоту – большего я им не понимал. Казалось, бытие отправилось погулять вслед за Богом. Хайдеггер тогда добавил буквально следующее: «Я думаю об этом вот уже 40 лет. Вы пришли к тому пункту, где Вы видите еще лишь все в черном [schwarz]». И вдруг мне стало ясно, что я вступил если и не в «просвет бытия», то хотя бы в ясность моего собственного сознания: этим путем я дальше не пойду. Простившись с Хайдеггером, я распростился также и с онтологической дифференциацией, отказался от подготовки диссертации у Метамакса (наверстывать упущенное мне пришлось другим путем) и никогда больше не касался той работы. Почему я упомянул об этом? Потому что беседа с Хайдеггером стала для меня ключевым философским переживанием, а на основе этого опыта, который повел меня от бытия к существующему [Seienden] и к со-существующим [Mit-Seienden], удалось, как мне кажется, понять кое-что лучше, в том числе и Хайдеггера. Наконец, я рассказываю эту историю потому, что она вписывается в контекст. С мета-физической точки зрения бытие для Хайдеггера не что иное, как ДРУГОЕ, а в качестве ДРУГОГО – ИМЯ, а за этим именем не стояло ничего, т. е. стояло НИЧТО. Потому Хайдеггер так никогда и не смог достичь истины бытия, разве что истина бытия и была как раз НИЧЕМ. Чем она и является на самом деле. И мне кажется, что у Хайдеггера не было в мета-физическом и эк-зистенциальном плане никакого интереса достичь истины бытия, не было интереса мочь достичь ее. Ведь окажись она достигнутой, куда бы он далее эк-зистировал?

Я есмь ДРУГОЕ, ДРУГОЕ в качестве моего ЭТОСА, моей ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ВИНЫ. Без ДРУ-

[79]

ГОГО я – ничто, я растворюсь в ничто, в horrorvacui.Не аффицируемое, не побуждаемое к движению ДРУГИМ, Я должно аффицировать и двигать само себя. Не проецируемому на ДРУГОЕ как на САМОЦЕЛЬ, не действующему ради этой САМОЦЕЛИ, ему пришлось бы сделать свое собственное Я целью своего действия. Не опосредуемое ДРУГИМ, де-проецированное на собственное Я, оно вынуждено сделать Другое средством для того, чтобы освободиться от своей де-проекции, из тавтологического заточения Я=Я. Не воздействуя на мир, на внешнюю действительность, оно вынуждено возбуждать психическое. Гелен называл такой процесс, при котором Я становится целью действия, инверсией направленности мотива. На место эстетики истины обязующегося, состоящего в долгу перед ДРУГИМ человека, вступает теперь эстетика воздействия, эстетика очарования никому и ничем не обязанного человека. Этически обесцененный мир обладает лишь эстетической ценностью. Как раз это подразумевает Ницше, когда говорит, что существование и мир могут быть оправданы только в качестве эстетических феноменов. Ценности явлений становятся существеннее этических и потребительных ценностей [Gebrauchswerten]. Существеннее потому, что они становятся психическими потребительными ценностями первой степени. Не руководимый более представлениями и идеями эстетический человек только чувствам позволяет еще руководить собой, становится предрасположенным сиюминутно, внезапно отдаваться зрительным и слуховым впечатлениям. Чувства делают мир еще и чувственным, чувственно воспринимаемым, а таковым он становится только тогда, когда возбуждает нигилистическую душу. Искусство, дизайн, всякого рода артефакты могут только тогда что-либо значить для эстетического человека, когда они очаровывают и потрясают душу.

[80]

Обусловленность спасения души эстетического человека эстетическими артефактами может привести к причислению некоторых деятелей искусства к лику святых. В качестве примера можно взять Тапиеса*. Ведь Тапиес лишь изготовляет картины так же, как другие изготавливают юбки или пиджаки, а мифические и метафизические истории, которыми он закулисно-трансцендентно оправдывает свои произведения, не делают его картины лучше; они важны и значительны лишь для тех визуальных эстетов (например, для Борера⁸), которые с удовольствием слушают подобные истории и которые за видимостью картины высматривают нечто большее, хотят узреть незримое, разумеется, духовным оком.

Картины как чувственное присутствие в качестве эпифании** чего-то такого, что из-за отсутствия видимости миметически уже непредставимо, – вот что подразумевают фанатичные эстетики истины под абстракцией. Многие художники не довольствуются тем, что их картины будут восприняты лишь в модусе эстетического воздействия; они хотят даже за кулисами картины сообщать истину, опасаясь, что их картины могут лишь нравиться, употребляться, использоваться чарующе-эстетически, тогда как истины, прежде всего трансцендентные, должны быть вечными. Строго относится к такого рода искусству и образу действия критик искусства Ханно Ройтер: «Я не считаю картины ни истечением полубожественного невыразимого сознания, ни интуициями демонических сил, но принимаю их за халтуру. Картины – это по-

* Тапиес (Tapies) Антоми (р. 1923) – испанский художник и теоретик искусства, один из лидеров абстракционизма. Его картины, написанные в мрачных тонах, нередко истолковываются как символический протест против режима Франко. ** Явление (греч.).

[81]

требительские товары (и если они не являются таковыми, то должны стать), как туалетная бумага, каблуки, нижнее белье, книги – их употребляют; это означает, что их используют конечное время (для чего они всегда и годны) и затем выбрасывают (как всегда)»⁹.

С точки зрения эстетики воздействия картины, эстетические знаки, ничего не репрезентируют, они – чистое чувственно-воспринимаемое присутствие, которое аффицирует или не аффицирует психику лишь до тех пор, пока длится их присутствие. Но для Макса Бензе¹⁰ с его эстетикой констатирования [Konstatierungs-ästhetik], которая не признает никакого референта или сигнификата, трансцендирующего материальность картины или текста, и этого было слишком много. Картины и тексты служили ему лишь для математических расчетов; вопрос о том, хороши они или плохи и как они действуют на зрителя или читателя, не имел значения и был изначально устранен. Но все-таки Бензе был исключением, а эстетические артефакты живут сегодня преимущественно как действенно-эстетические и как таковые чувственно являются зрителю.

Для нигилистической эстетической души жизненно необходимое значение смогла приобрести видимость как психическая потребительная ценность [Gebrauchswerte] в отличие от физической потребительной ценности (заметим, что Маркс не знал этого противопоставления, а в XX столетии, пожалуй, тоже об этом не догадывались в полной мере), что привело в области дизайна обиходных вещей к замене формулы домоустройства form follows function*постмодерной формулой function follows form – until disfunction**.Например, стул пыток

* Форма следует за функцией (англ.).

** Функция следует за формой – вплоть до дисфункции

(англ.).

[82]

Моранди с серпом и молотом, идеологическим символом, иронически-эстетически применяемым в качестве спинки, непригоден для долгого сидения на нем. Андреа Бранзи, теоретик и поборник nuovo disegno*,в ходе одной дискуссии¹¹спросил меня, не хотел ли бы я, вне зависимости от цены, приобрести этот стул. Я ответил, что тогда мне пришлось бы приобрести два стула – один для сидения, а другой для созерцания, что вынудило бы меня, если последовательно проделать то же самое и в отношении других вещей, к увеличению жилой площади. Я настаиваю на том, чтобы учитывать в дизайне стульев не только лишь зрительно-эстетическую, но прежде всего седалищно-эстетическую точку зрения (эстетическую – в смысле ощущения), т. е., в конечном счете, я ратую за то, чтобы считать удобство сидения первостепенным, в отличие от установленного ещё Bauhaus абсолютного первенства красоты по отношению к функции.

Согласно чувственно-эстетическому (зрительно-эстетическому, слухо-эстетическому и т. п.) и соответствующему действенно-эстетическому образу мысли, легитимно все, что чарует, стимулирует нигилистическую душу. И было бы в духе постмодерна придумать также свастику вместо серпа и молота в спинке нового стула дизайна от Моранди, как и серо-полосатые, инспирированные концлагерями пижамы одной японки-модельера, т. е. игнорировать этическо-идеологическую идиосинкразию. Нигилистическому Я нужно вырваться из своего Я, стать отрывающимся, увлекающимся. Нигилистическое Я мыслит эгоцентробежно [egofugal], топофобически [topophobisch], исходно [wegkünftig], а не приходно [hinkünftig], не филотопически [philotopisch]. Следовательно, с нигилистичес-

* Новый дизайн (исп.).

[83]

кой точки зрения, мир (люди и вещи) имеет ценность лишь в функции его эстетической способности провоцировать, прельщать, побуждать, увлекать, захватывать. И поскольку раздражители действуют лишь пока влияют на Я и расходуются, эстетический мир видений [Erscheinungswelt] должен перманентно обновляться. Неверность вещам и людям, которые ценятся лишь эстетически, как я уже показал в Де-проецированном человеке,является в той же мере психической необходимостью, в какой она стала социальной добродетелью в потребительско-эстетическом обществе, настроенном на перманентное экспансивное производство и потребление. Пример с Моранди поясняет это: зрительно-эстетическое и, значит, действенно-эстетическое потребление стульев беспредельно (экономика и реклама способствуют этому, опираясь в том числе на аргументы в пользу политики полной занятости), тогда как с точки зрения седалищно-эстетической потребительной ценности одного стула вполне достаточно на всю жизнь. Критерий эстетического, перемещенный в психику вследствие замены эстетики истины эстетикой очарования и воздействия, позволяет считать и объявлять эстетическим все, что приводит в возбуждение, гонит вовне и вдаль нигилистическое Я. Тело нигилистического Я, де-проецированное от Другого, редуцированное к physis*и мета-физической потребности, тоже эстетически используется, инструментализируется, эксплуатируется, мобилизуется, расширяется, «простирается» (Лиотар)¹² и сенсибилизируется в качестве источника удовольствий, переживаний во всех их чувственно-физических измерениях: гастрономическом, сексуальном, хватательном, упаковывающем (ср. упакованный Христо Рейхстаг) и др. Избавленное от

* Природа (греч.).

[84]

этическо-идеологического корсета, сковывавшего отношение людей к миру, автономное нигилистическое Я свободно. Все люди, попадавшие в этот корсет, были стиснуты более или менее сходным способом – определенным воззрением на правильное устройство мира, на доброе и злое, красивое и некрасивое и соответствующими способами деятельности. Автономное нигилистическое Я свободно воспринимать мир уже не как это должно, но как ему угодно [beliebt]; оно стало открыто восприятию, больше смотрит, слушает, пробует на вкус то и другое; а что ему годится, диктуется исключительно интересом восприятия, именно мета-физической нуждаемостью, значит – его потребностью латать прореху в бытии. «Fait,n'importe quoi"(Тьерри де Дюв)¹³. Кому нравятся дыни, а кому кавалерийский офицер (русская поговорка). Если бы только это. С предметно-эстетической точки зрения эстетическая прихотливость простирается от пустых и потому еще более формально-болтливых картин, от «украшения» (Вельш)¹⁴ наших городов до облагороженного дизайном и товарно-эстетически упакованного мира наших потребительных ценностей; от товарно-эстетических потребительных ценностей до их рекламы, выдающей себя за искусство (супер-эго Михаэля Ширнера¹⁵); от наркотической зависимости в топофобном путешествии до bungee jumping;от рок-концерта до оглушительного рева реактивных истребителей; от морицевских* фантазий разрушения через хеймовскую** рево-

* Мориц (Moritz) Карл Филипп (1756 1793) – немецкий писатель.

** Хейм (Heym) Стефан (р. 1913) немецкий писатель, в своих романах выступивший с острой критикой тоталитарных режимов.

[85]

люционную и баррикадную ностальгию, юнгеровскую* военную эстетику добоснийско-сербского террористического туризма и т. д. Другие могут быть замучены пытками до смерти, как в snuff movie**,или пасть под градом гранат – шутка, довольство, переживание, жизнь скучающей нигилистической западной души оправдают это. Так, освещаемая телевидением война в Персидском заливе была рентабельна не только экономически для нефтяного бизнеса, но и эстетически – для многих миллионов людей, как, впрочем, и для пилотов США, задействованных в абстрактной, чистой, без грязи и пыли, в известном смысле, бестелесной аппаратной войне; они сидели в своих кабинах, как дети за игровыми автоматами. «И ведь великого мы хотим; наша душа хочет простираться далеко, наша сила воображения желает охватить многое. Как только эта цель достигается, все, чего хотелось, может сгинуть» (Мориц)¹⁶. Когда зло сулит удовольствие, осуществляется постмодернистская метаморфоза этически демонического в эстетически благоприятное. Впрочем, «bungee jumping is an esthetical question», «a very good feeling» (Деррик де Крецкове)¹⁷ – эстетика паники. В мире, который больше не требует Я, не бросает ему вызов, делает его излишним, одинокое Я вынуждено бросить вызов самому себе: при помощи bungee jumping сбрасывает с высоты тело, этот лишний балласт, непосредственно к границе между бытием и небытием, чем вы-

* Юнгер (Junger) Эрнст (1895-1998) – немецкий писатель и философ. Его романы, публицистика и философская эсссистика содержат критику современной цивилизации с иррационалистических и нигилистических позиций. ** Гнетущее кино (англ.). Речь идет о документальных съемках и показе реально произошедших убийств, насилия, пыток и г. п. С некоторого времени такие фильмы рассматриваются как особый стиль кинопроизводства.

[86]

зывает чудовищное напряженно-расслабленное ощущение, достигает великого, а именно дарит самому себе жизнь. Туризм с авантюрами и борьбой за выживание, скалолазание в экстремальных условиях, автолихачество с ездой в обратном направлении, русская рулетка относятся к тем эстетическо-игровым вызовам себе, в которых развлечение, «эйфория» (Месснер¹⁸) тем интенсивнее, чем в большей мере ставкой игры является собственная жизнь. Вершина-восьмитысячник – парадигма ситуации, в которой мета-физически нуждающийся человек, не затребованный, не пользующийся спросом в сегодняшнем обществе, не желающий жить плоской банально-эстетической жизнью, вынужден ставить себе цели, которые нужны лишь для того, чтобы выдернуть свое Я из себя, привести в движение время, катапультировать себя. Вершинные цели это – Другое, предлог мета-физического удовлетворения, эрзац трансценденции. Предлог, говорю я, поскольку на вершинах никто ничего не терял. Где жизнь стала легкой, ее нужно время от времени искусственно утяжелять ради обострения чувства жизни.

Прихоти, стечения обстоятельств, апории, «осцилляции» (Ваттимо)¹⁹... В первую очередь нигилистическое Я знает лишь одно: прочь из тавтологической идентичности Я=Я, прочь из прорехи бытия. И то, как оно эстетически инструментализирует мир ради психической аффектации, ради эстетического, зависит от состояния Я, от теперешней скуки, поскольку она не что-то абстрактное, отвлеченное, но конкретная, индивидуальная, возникающая у определенных людей с их соответствующими возможностями, опытом, потребностями и жизненными мирами. От скуки я могу пойти в кино, могу информироваться до помрачения перед телеэкраном, курить, искать проституток, веселиться до смерти, ходить по магазинам, объедаться тортами, пьянствовать, изме-

[87]

нять дизайн моей квартиры, мастурбировать до истощения, бить гомосексуалистов, bungee jumpen,мчаться на мотоцикле неведомо куда, «чтобы скорее там оказаться»²⁰, смотреть snuff movie и многое другое. Решающим критерием для всех этих многообразных, полиморфных деятельностей является, в конечном счете, их направленность на то, чтобы стимулировать нигилистическую душу, развеять чувство ненужности рождения и жизни, а не на то, чтобы совершить в мире что-нибудь определенное, быть полезным обществу, религии, партии и другим. Да и к чему и как быть полезным обществу, если само общество стало чем-то абстрактным, анонимным. Общественная гуманитарная деятельность осуществляется организациями и институциями, выполняется людьми, которые делают свою работу и получают за это деньги, как и все, занимаются ли они исследовательской деятельностью или производят на конвейере автомобили. И налоги платят именно для того, чтобы те могли пойти на заработную плату общественно-политических деятелей, которая опять же облагается налогами для социального обеспечения.

Нигилистические прихоти и стечения обстоятельств сводятся к тому, каков человек, преобладает ли в нем зрение, слух, сексуальная потенция или фрустрированная этика. Тем не менее мета-физический вопрос во многих случаях остается открытым, без этического или эстетического ответа. И сюда, в этот мета-физический вакуум, мета-физический пробел, который одновременно является экзистенциальной брешью конъюнктуры, устремляются с плакатов, телеэкранов и журнальных страниц готовые помочь руководители и соблазнители или коробейники-распространители, предлагая истину-добро-красоту, рекламируя красивые, отличные товары, агитируя за определенные ИМЕНА, ЯРЛЫКИ, МАРКИ, чтобы освободить нигилистическое Я от его апорий, выр-

88

вать из бреда прихотей, сделать прихотливое вновь неприхотливым, пододвинуть под ноги неустойчивому, лишенному почвы Я опору [Halt] (это основная категория эстетического у Вельша), хотя бы всего лишь для нескольких шагов. «Когда уже нет соблазна, это «смертельная» утрата. Быть мертвым – значит уже не соблазняться, т. е. не быть соблазняемым», – говорит Бодрийар²¹. Однако еще до него Киркегор представлял «соблазнителя»²² в качестве эстетической фигуры. Развлекатели, соблазнители, затейники, парикмахеры, приободрители, дарители надежд, шоу-бизнесмены, звезды футбола и певцы являются сегодня идолами и иконами нашего эстетически диссипативного общества. Они играют ту же роль, которую когда-то удерживали за собой кудесники, гуру, священники и философы. Ведь нигилистическое Я желает быть соблазненным, а будут ли заниматься этим делом в наших торговых центрах экзотические религиозные соблазнители, которые в случае успеха отправят нигилистическое Я в trip*на всю жизнь или даже за пределы жизни на вечные времена, или этим будут заниматься эстетические соблазнители, это с мета-физической точки зрения эгоцентробежности в конце концов не имеет значения. Однако автономия нигилистического Я у соблазненного обращается в этическую или эстетическую гетерономию²³, и тогда уже не автономное Я инструментализирует свой мир, а оно само инструментализируется, используется, управляется своим соблазнителем.

В той мере, в какой окружающий мир, вещи и люди для эстетического человека имеют ценность лишь в качестве функции, способности очаровывать, стимулировать, соблазнять, всякий отдельный человек имеет ценность для другого лишь постольку, поскольку он соблазняет и очаровывает. В нигилистическом обществе скучные для дру-

* Экскурсия, прогулка (англ.).

[89]

гих, бесполезные, ненужные люди – это те, кого следует избегать (по Киркегору, это – глупцы, тогда как скучающие от самих себя – интеллектуалы, а Ницше их считал аристократами). Как уже было сказано, в эстетическом обществе недостаточно лишь потреблять эстетическое, нужно также и самому производить его, чтобы иметь возможность участвовать в игре соблазна и очарования. Нужно самому привлекать к себе взгляд другого, поражать, бросаться ему в глаза, т. е. быть воспринимаемым. Так, отражение в глазах другого, воспринимаемость другими становится благодарным подтверждением того, что твое существование не напрасно, что ты нужен хотя бы эстетически, а для эстетического человека это уже немало, это – все. Percipi, ergo sum. Лишь поскольку меня воспринимают, я существую. Итак, важно эстетически воспринимаемое самоудостоверение в глазах других. То, что форма преобладает над истиной, было установлено уже Готтфридом Бенном. В эту роль невольно втягиваются и преподаватели университетов. Оказывается существенным не то, что сказано, но как сказано то, что сказано, и как вообще подают, представляют себя студентам в качестве преподавателя, т. е. существен внешний, формальный план. И тот, кто нарушает эстетические границы приемлемости, должен оказаться не у дел.

Между этическим и эстетическим подчас трудно провести границы. Я не знаю, сколько идеологии в головах у skin heads*,из-за скуки ли они избивают и убивают гомосексуалистов и турок или по идеологическим убеждениям. Для тех, кто совершает преступление от скуки, жертва случайна, ею может оказаться любой. Многим скучающим героям, чтобы пустить в ход кулаки, достаточно, если не понравился нос случайного прохожего.

* Праворадикальное молодежное движение.

[90]

Чтобы оправдать, сублимировать простое нигилистическое удовольствие от насилия, надо было бы под skin heads подвести какую-нибудь расистскую идеологию.

Ты видишь турка/в трамвае,/он смотрит на тебя как-то/провоцирующе,/тогда ты просто встаешь/и бьешь его, / ты вытаскиваешь свой нож/и колешь им семнадцать раз.

Для жертв, разумеется, все равно, по каким мотивам они были избиты, а насильники в любом случае получают удовольствие. И если skin heads совершают преступления во ИМЯ какого-то нацистского символа, во ИМЯ какого-то расистского постулата о чистоте, то исходя из факта, что они родились не в тоталитарной системе и не по принуждению играют свою роль, нужно задаться вопросом, не смешиваются ли здесь оба компонента: во-первых, метафизическая потребность зависимости и подчинения ДРУГОМУ, вождю, который говорит им, что делать, дает им, следовательно, экзистенциальную и прагматическую легитимацию; во-вторых, свойственный молодежи природный потенциал насилия, избыточные мускульные силы, которые не получают в этом обществе разумного направления, не могут найти в нем применения и перегореть. Поскольку в нашем мультикультурном, плюралистичном обществе человек не подвергается идеологическому принуждению и лишь поддается соблазнам, постольку индивидуум позволяет увлечь себя тем религиям, сектам, идеологиям, которые более всего соответствуют его персональному покрою (интеллекту, жизненному опыту, воспитанию или невоспитанности, физическим потребностям, нуждам, желаниям). Гомосексуалист не позволит себе соблазниться гетеросексуальным богом, добровольно подчиниться ему. Многообразие идеологических опций объективно соответствует мировоззренческой панораме прихотей, возникшей после краха мегаисторий и тотально-тота-

[91]

литарных идеологий, а с субъективной стороны отвечает метафизической потребности вновь упразднить прихотливость и осознать себя метафизически. Экософы, неокельты, асфальтовые хопи (хопи – индейское племя в северной Америке), ариософы, дзен – некоторые из тех опций, которые идеологически заимствуют всего понемногу: горсть земли, наркотики, руны, медитацию, спиритуализм, готику, кровь, азиатчину, мифологию²⁴. Многие из этих групп могли бы быть едиными в неприятии технологии и в том, что они не хотят играть в игру либерального, потребительско-эстетического общества. Впрочем, панки, пожалуй, менее, чем skin heads,заинтересованы в том, чтобы политически провоцировать общество. Ужас, отвращение, брезгливое отстранение добропорядочных бюргеров нашего эстетического общества потребления они принимают за успех и подтверждение своей ценности, но так может быть лишь до тех пор, пока их внешний вид способен пугать тех самых бюргеров. Если какая-нибудь пожилая дама спросит у панка, сколько времени, он ответит, что лучшее время быть панком прошло. Я не могу понять возмущенных криков насчет манипулирования и промывания мозгов в сектах, рассматриваю это как тотальное притворство и в равной мере отвергаю, раз уж не обличаю, официозную монополию христианского воспитания и промывания мозгов в нашем культурном ареале. А ведь с недавних пор уже и папа римский подключен к мировому пространству Интернета.

Я вновь невольно смешал этическое и эстетическое, и это связано, прежде всего, с тем, что, с нигилистической точки зрения, прихоти имеют место не только в пределах этического и эстетического, но обе крайности проявляют себя весьма прихотливо. Невольно еще и потому, что сами предметы настоящего рассмотрения принудили меня к смешению этического и эстетического, к

[92]

рассмотрению их на одном и том же уровне. Ведь с точки зрения скуки тотальной неопределенности Я, его радикальной мета-физической потребности все равно, двигаюсь ли я к цели и понимаю себя с позиции этой цели (этически) или делаю моей целью само движение (эстетически), провожу ли я время осмысленно и полезно или просто убиваю время. Главное, что душа находится в движении. Если подумать о том, сколько времени и энергии, растраченных во ИМЯ божеств, растрачено, в конечном счете, зря, бессмысленно или всего лишь при кажущейся осмысленности, если учесть, чем был для западного человека на протяжении столетий принудительный ЭТОС, жесточайшая МЕТАФИЗИКА, а именно христианская религия, то окажется, что по результатам своего действия этот ЭТОС сразу и безусловно получил в свою пользу лучшие аргументы по сравнению с эстетическим образом жизни. Причем я еще не упомянул о том, что религии тоже принесли людям несчастья, разрушения и разгул жестокости. В этом аспекте можно даже сказать, что польза этоса для других людей находится в обратном отношении к пользе для своего собственного Я, или, другими словами, чем больше достигаемое благодаря какому-нибудь ЭТОСУ благополучие души и счастье собственного Я, тем больше несчастий для других, не принадлежащих этому ЭТОСУ. Сколько людей не имело возможности получить этическую сатисфакцию бескровно. Это обстоятельство по меньшей мере оправдывает то, что этический образ жизни – во ИМЯ креста или свастики, или серпа и молота – не может быть противопоставлен эстетическому в качестве лучшего. Следовательно, нужно оба образа жизни оставлять открытыми как произвольные опции, поскольку вопрос о том, что лучше и для кого, требует критериев, определение которых сложнее, чем кажется на первый взгляд. Поскольку этический образ жизни надолго устраняет

[93]

скуку, тогда как эстетический образ жизни вновь и вновь де-проецирует Я и сталкивает в апорию ничто, можно согласиться с тем, что, с точки зрения эгоцентробежного Я, этический образ жизни предпочтительнее эстетического. Ввиду вытекающих для других последствий из этического или эстетического образа действий решение можно найти, по всей видимости, только в том случае, если, как уже неоднократно намечалось, сопоставить эти два вида последствий.

На вопрос о том, как эстетическое может компенсировать недостаток этоса, метафизический дефицит автономного нигилистического человека, пока еще нет удовлетворительного ответа. Как эстетическое может служить чарующим эрзацем религиозного? Как искусство может стать религией, т. е. встать на то место, которое было занято религией? Как может мир, говоря словами Ницше, быть оправданным только в качестве эстетического феномена после того, как истина, объявленная отвратительной, отправлена в отставку? Вопросы или способы формулировки некоторых из них заранее предполагают ответы. Чтобы искусство могло занять место религии, а эстетическое вступить на место этического, религия и этическое должны сами уже быть чем-то эстетическим, по меньшей мере иметь дело с эстетическим. Эстетическим, прежде всего, в смысле эстетики воздействия и очарования. Этос я здесь определил как такое поведение и образ действий, когда Я проецируется на ДРУГОЕ, МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ, ради которого Я существует и перед которым оно в долгу. Определенное ДРУГИМ, Я приводит себя в движение, трансцендирует к ДРУГОМУ. Чтобы Я могло быть определено ДРУГИМ, ДРУГОЕ должно очаровать, околдовать Я, завладеть им, сделать его одержимым, опьяненным. ДРУГОЕ может быть ИДЕЕЙ, ИМЕНЕМ, СИМВОЛОМ, причем ДРУГОЕ может быть чем-то в

[94]

мире или репрезентировать ничто, быть просто наваждением. Ведь ДРУГОЕ на протяжении истории человечества – от магических культов, политеизма, монотеократических религий и до свастики, серпа и молота и, наконец, «бытия» Хайдеггера – служило магическому обольщению людей. Все желания, надежды, мечты и иллюзии, трансцендирующие данное мгновение, впадают в это ДРУГОЕ. Добавим к этому также и высказывания Хайдеггера о высоких надеждах, возложенных на решение вопроса о бытии. Очарованный бытием, Хайдеггер в свою очередь очаровал многих, в том числе и меня, хотя и на краткое время, увлек своим обаянием, причем хайдеггеровскому колдовству способствовала онтологическо-этимологическая магия языка. И все же спрошу еще раз, что стало бы с Хайдеггером, если бы он постиг истину бытия, проник в мистерию, – расколдовал бы он тогда в какой-то мере бытие?

ДРУГОЕ, ЧАРУЮЩЕЕ, всегда играло двойную роль. Содержательно оно служило исполнению наших желаний, проецируемых из несовершенного мира, т. е. разгрузке, миру, гармонии, спасению, благополучию, справедливости, примирению. Формально оно служило, прежде всего, ответом на наши мета-физические потребности, осознаваемые лишь исходя из скуки, потребности исхода, ускользания, ответом на наше требование эк-статически трансцендировать данное мгновение. Такой формальный ответ мог бы быть предпочтительнее содержательного, и это объясняет, почему многие молодые люди быстро меняют одну религию или идеологию на другую, одни чары на другие, что скорее говорит о ценности очарования другим, а не об истине ДРУГОГО. Очарованное, опьяненное, прельщенное иллюзией ДРУГОГО, божественной или утопической идеей, Я устремляет себя к ДРУГОМУ, эк-зистирует в ДРУГОЕ. Однако достигает ли Я ДРУГОГО, соединяется ли с Богом,

[95]

вступает ли в утопию в результате реализации идеи, это не играет с мета-физической точки зрения никакой роли, поскольку для исходящего Я дело не в том, чтобы прийти, а в том, чтобы стремиться идти, дело в филотопии, эк-стазе, трансценденции, психическом возбуждении. И это психическое возбуждение, эту увлеченность ДРУГИМ, эту трансценденцию Я воспринимает как удовольствие, радость, как «fruitio» (Августин)²⁵. Или, как я сказал в другом месте, надежда на счастье – это, прежде всего, счастье надежды, счастье ото-двинутости и, если угодно, даже с-двинутости*. Поскольку прибытие упраздняет отбытие, и Я вновь оказывается перед вопросом «куда?», обусловливающим убегание прочь, Я экзистенциально не заинтересовано прибывать куда-либо. С другой стороны, есть эк-зистирование, трансцендирование и радость трансцендирования, ради которых Я в своей идентификации с ДРУГИМ в конечном счете хочет быть для ДРУГОГО и, значит, действовать и жертвовать для ДРУГОГО.