Текст книги "Колыбельная для двоих"
Автор книги: Барбара Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Лайонел, неужели твоя вера так слаба? Неужели ты не можешь разделить эти два феномена? Две тысячи лет тому назад Бог обратился к деве по имени Мария и назвал ее Благословенной. Как католики, мы должны верить в это. Сейчас, в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, другая дева по имени Мария подверглась электрическому шоку и неожиданно забеременела. Какое, я тебя спрашиваю, отношение имеет одно событие к другому? Отец Криспин, первая Мария была избрана Богом. Вторая Мария, Мария Мак-Фарленд, стала жертвой биологии. Как, скажи на милость, она может угрожать твоей вере? Неужто твоя вера так уязвима?
Отец Криспин дрожал всем телом, но попытался взять себя в руки.
– Напротив, Ваше Преосвященство! Моя вера крепка сейчас, как никогда! Она несокрушима!
Епископ Майкл Мэлоуни прищурил глаза и увидел, что Лайонел Криспин не совсем искренен. Он почувствовал тревогу.
– Если твоя вера настолько крепка, Лайонел, – медленно произнес он, – то почему тебя это пугает? Закованный в доспехи не должен бояться деревянных стрел.
Лайонел Криспин стукнул кулаки друг о друга с такой силой, что костяшки пальцев громко хрустнули. Он не мог сказать о том, что терзало его душу: безумный страх, что Вэйд был прав. Что, если девушка была действительно девственницей? И что, если у нее был парень?..
– Лайонел, тебя тревожит что-то еще?
Несколько секунд отец Криспин сражался с собственным волнением, слушая сквозь потрескивание огня завывания октябрьского ветра.
– Доктор Вэйд сказал, что с ребенком могут быть проблемы. Он может иметь патологии.
Епископ Майкл Мэлоуни нахмурил лоб.
– Патологии, какие?
Лайонел Криспин не мог смотреть своему другу в глаза.
– Очень серьезные. Он может быть монстром.
– Понятно…
Завывание ветра, казалось, усиливалось с каждой минутой; он проносился по пустым улицам Лос-Анджелеса, выгоняя из города лето. Лайонел Криспин посмотрел на небольшой стакан с хересом, который стоял на столике возле его кресла. Епископ наполнил его, когда Лайонел только пришел, более часа тому назад, но он до этого момента ни разу к нему не притронулся. Теперь, потягивая херес и слушая ветер, он думал: «Скоро День Всех Святых, потом Рождество, потом Новый год и январь…»
Впервые ему пришла в голову мысль о том, сколько иронии было в том, что крупнейший праздник христиан, Рождество, праздник новой жизни и новых надежд, отмечался в середине самого мертвого, самого безнадежного времени года. Нет, он был не прав. Крупнейшим праздником христиан была Пасха, празднование Воскресения Христова.
По крайней мере так оно должно было быть. Однако люди относились к празднованию Пасхи с гораздо меньшим воодушевлением, чем к празднованию Рождества. По какой-то причине они отдавали предпочтение чуду рождения Иисуса, а не чуду его победы над смертью…
– Святой отец?
Лайонел встряхнул головой.
– Простите, Ваше Преосвященство, я задумался.
– Что именно тебя беспокоит во всем этом деле?
Отец Криспин искал нужные слова. Как сказать о страхе, который сковывал его сердце?
«Возможно, вам придется принимать важное решение», – сказал Джонас Вэйд.
Лайонел Криспин помнил свой самый большой кошмар, когда его не так уж много лет назад позвали в дом его прихожанки. У женщины роды начались раньше положенного срока; у нее было такое сильное кровотечение, что везти ее в больницу было уже бессмысленно. Отец Криспин приехал как раз вовремя, чтобы отпустить бедной женщине все ее прегрешения и окрестить ребенка; только у этого… этого ребенка не было головы – лишь гротесковый обрубок шеи с вытаращенными глазами и страшной дыркой вместо рта. И это было живым, шевелилось в ванночке, куда бросила его акушерка, в то время как мать умирала, истекая кровью, в кровати. Отца Криспина тогда чуть не вырвало, даже сейчас, по прошествии времени, вспоминая об этом, он чувствовал, как к горлу подкатывала тошнота.
– Я боюсь, – сказал он.
– Чего?
– Принятия решения. – Он посмотрел епископу прямо в глаза, и Майкл Мэлоуни увидел в них неприкрытый страх. – Доктор Вэйд сказал, что роды могут быть сложными и что меня могут позвать, чтобы я выбрал между матерью и ребенком.
– Уверен, Лайонел, для тебя это не проблема. Ты знаешь, что должен сделать.
«Я знаю! – закричало его встревоженное сердце. – Но я не хочу брать на себя эту ответственность! Как я могу пожертвовать жизнью красивой юной девушки ради того, чтобы окрестить нечто такое, что не проживет и минуты, нечто безголовое, нечто, что не стоит спасать?» Вторя испуганным словам Люссиль Мак-Фарленд, он спросил:
– Ваше Преосвященство, у него будет душа?
Чувствуя, как тревожность Лайонела Криспина передается ему, епископ поднялся с кресла, выпрямил свое долговязое тело и рассеянно покрутил на правой руке увесистый епископский перстень.
– У ребенка есть душа, Лайонел, вне зависимости от того, каким образом он был зачат. А у тебя есть долг отослать эту душу на небеса. Ты не должен обращать внимание на физические уродства ребенка, какими бы гротесковыми они ни были.
– Епископ Мэлоуни, высокий и худой в своей длинной черной рясе и пурпурной епископской мантии, бросал на восточный ковер искаженную вытянутую тень. Казалось, он заполнил собой всю большую комнату.
– Лайонел, – тихо сказал он, – тебе никто не говорил, что доля священника легка. Отвечать за души других людей – очень непростая работа. Должно быть мужество принимать такие решения, как это. Когда я был священником, – епископ тяжело, почти скорбно, вздохнул, – я тоже вынужден был принимать такие решения, решения, которые не давали мне потом покоя, Лайонел, – Майкл Мэлоуни подошел к своему другу и успокаивающе положил на его плечо руку, – я знаю, через что ты сейчас проходишь, и я уверен, что это есть испытание, посланное тебе Богом. Молись нашему Господу и его Святой Матери. Они укажут тебе путь истинный. Поверь мне.
Лайонел Криспин повернулся к холодной стеклянной глади окна, к злобному октябрьскому ветру, разрывающему улицу, и подумал: «Пожалуйста, Господи, пусть он будет нормальным. Пусть у него будут глаза, нос, рот и настоящая голова…»
Его сердце бешено заколотилось. Это было предзнаменование. Ребенок Марии Анны Мак-Фарленд будет чудовищно гротескным, с ужасными дефектами, и он, Лайонел Криспин, должен будет окрестить его и даровать, незаслуженно, милость Божью…
На взгляд Марии, в комнате было недостаточно темно. Она задернула шторы, чтобы в комнату не проникал лунный свет, и выключила ночник. Мария лежала на спине, натянув одеяло до самого подбородка, и хотя она не различала в темноте даже смутные очертания мебели, ей нужно было, чтобы в комнате было еще темнее. «Как надежно нужно укрыться, – думала она, – как темно должно быть, чтобы не чувствовать себя так, будто на тебя смотрит весь мир?»
Она была обнажена. Ее ночная рубашка, скомканная, валялась на полу. Она натянула покрывало, которое перед сном обычно складывала и убирала, поверх одеяла, до подбородка.
Насколько должно быть темно, насколько должно быть тихо, насколько надо быть укрытой, чтобы остаться наедине со своим собственным телом? Дело было не в самой наготе. Дело было в том, как она собиралась ею распорядиться. Мария услышала, как ее сознание, само того не желая, прошептало: «Прости меня, – она почувствовала себя глупо, я попрошу прощения потом, не сейчас.
Почему я могу прикасаться к ноге или руке и не испытывать чувства вины? Почему мне должно быть стыдно за свое желание познать себя? В конце концов, это мое тело, разве нет? И я вольна прикасаться к нему, изучать, наслаждаться?»
– Добрая католичка всегда держит руки и голову занятыми делом, – сестра Мишель, шестой класс.
– Каждый раз, когда у тебя возникает искушение потрогать себя, думай о Пресвятой Деве, – сестра Джоан, восьмой класс.
– Думать о непристойном акте так же грешно, как и заниматься им, – отец Криспин.
– Когда ты трогаешь себя, Иисус плачет, – сестра Джоан.
«Но я должна знать, – взмолилась Марии, лежа в темноте. – Я думала, что это сделал святой Себастьян, а доктор Вэйд сказал, что я сама это сделала. Я должна знать…»
Она закрыла глаза и представила святого Себастьяна. Она представила, что он стоит перед ней, его набедренная повязка лежит возле его ног. Она видела, как лунный свет освещал все впадинки и возвышенности его красивого мускулистого тела. Как из его многочисленных ран сочилась кровь. Как его глаза, задумчивые и прекрасные, взирали на нее с грустью и любовью. Ее рука нерешительно скользнула по бедру. В голове снова пронеслось: «Прости меня».
Глава 17
Ветер рассерженно трепал телефонные провода. Соседские кошки с наэлектризованной шерстью, изогнутыми спинами, прижатыми ушами, прыгая с забора на забор, шипели, словно хотели прогнать ветер прочь. Дом семьи Мэсси был погружен в темноту; возле него, на подъездной дороге, стояла машина Люссиль Мак-Фарленд.
В гостиной, в маленьком кружочке света, льющегося от горевшей свечи, находились две девушки. Мария с закрытыми глазами лежала на большом диване и слушала тихий голос Германи, которая, сидя на полу, декламировала: «О, это, это так тревожит мое и без того встревоженное сердце!» Германи читала небольшую книжку в мягком переплете, которая лежала у нее на коленях. Время от времени Мария вставала и подливала в пластиковые стаканчики пурпурное вино, бутылка с которым стояла возле свечи.
«Как только вижу я тебя, – цитировала Германи, склонившись над потрепанной книгой, – мой голос замолкает; язык немеет, под кожей пробегает изжигающий огонь». Она сделала небольшую паузу, веки ее задрожали, затем продолжила более тихим, мелодичным голосом: «Глаза не видят, в ушах звучит лишь шум; Ручьем стекает пот, волнение охватывает все члены, бледнее осенней травы, охваченной предсмертной лихорадкой, становлюсь я и слабею… растворяясь в любовном экстазе…»
– Как красиво, – пробормотала Мария, меняя положение своего отяжелевшего тела. Родителей Германи дома не было, поэтому девушки вовсю наслаждались тишиной и темнотой дома и еще бутылкой вина.
– Чьи это стихи? – спросила Мария.
– Сапфо, – ответила Германи, не поднимая головы. Она сидела, склонившись над книгой, шелковые волосы, ниспадая, скрывали ее лицо.
– Кого?
– Это древнегреческая поэтесса, она писала любовные стихи.
– И кто был тот счастливец?
Германи взяла стакан, сделала большой глоток сладкого вина.
– Она написала его для женщины по имени Аттида, – с придыханием произнесла Германи.
Мария резко распахнула глаза.
– Шутишь? Она написала любовное стихотворение для женщины?
Германи ничего не ответила. Она смотрела то на затасканную книгу, то на стакан с вином, затем, допив остатки, захлопнула книгу и вскинула голову. На ее устах играла ослепительная улыбка.
– Налей мне, Мария!
Мария, ойкнув, потянулась к бутылке, взяла ее, откупорила и наполнила оба стакана. Она пила вино очень редко, но находила его очень вкусным, дарящим эйфорию напитком.
– Ну… – раздался бархатный голос Германи, – когда ты идешь на рентген?
– На следующей неделе.
– Что он покажет?
– В основном скелет ребенка.
– Тебе страшно, Мария?
– Вроде нет… Ой! – Она схватилась рукой за живот. – Что-то она сегодня очень беспокойная! Должно быть, из-за вина. Вот. – Мария взяла руку Германи и положила ее на свой живот. – Чувствуешь, как пинается?
– Да. – Германи быстро отдернула руку.
– Знаешь, мы даже не купили еще детских вещей. Мама с папой хотят отдать ребенка на удочерение, а я не уверена, что хочу этого. Я могла бы заботиться о ней и учиться в школе. – Она взяла свой стакан, осушила его и потянулась за бутылкой. Комната, казалось, стала наполняться теплом. – Может быть, ты бы могла помогать мне. Что скажешь?
Германи смотрела на книгу, которую она держала в руке; ее взгляд, казалось, скользил по лицу изображенной на обложке женщины.
– Я ничего не знаю о младенцах, Мария, – сухо ответила она, – я не принадлежу к типу женщин-матерей. Я даже не уверена, что вообще когда-либо стану матерью.
Мария, повернувшись на бок и подперев голову рукой, взглянула на Германи. Было столько вещей, которых она хотела узнать у своей подруги, столько вопросов, которые она давно собиралась задать, но так и не решалась. Однако сейчас любопытство взяло верх, Мария осмелела от выпитого вина.
– Ты с Руди часто занимаешься сексом?
– Да.
– И как тебе удается не беременеть?
В глазах Германи блестело отражение пламени.
– Я использую диафрагму.
– Что используешь?
– Добродетельная ты моя католичка! Это всего лишь средство контрацепции. Избавляет Руди от необходимости пользоваться резинками.
– А…
– Я знаю, ты не веришь в контрацепцию.
– Ну, это ведь противоестественно, разве нет? Сексом занимаются, чтобы рожать детей.
– Сексом занимаются, чтобы получать удовольствие, Мария, а контрацепция делает женщину свободной. Мы тоже имеем право заниматься сексом когда хотим и сколько хотим и получать от него наслаждение, как это делают мужчины. Разве в законе написано, что мы должны ненавидеть секс и постоянно опасаться беременности?
Голос Марии снизился до шепота.
– А ты получаешь от него удовольствие?
Германи сделала паузу, затем залпом осушила свой стакан.
– Да.
Мария перекатилась на спину и уставилась на танцующие на потолке тени.
– Я тебе завидую. У тебя такие либеральные родители, и ты вольна делать то, что хочешь. Тебя не мучают угрызения совести и чувство вины. Это, наверное, чудесно. Как бы мне тоже хотелось это испытать, – она хихикнула, – хотелось бы попробовать, каково это!
Она закрыла глаза и подумала о чудесном открытии, которое она сделала, лежа ночью в постели, о том, что теперь она могла испытывать оргазм практически каждую ночь. Тот факт, что она должна была исповедоваться в этом каждую субботу старому отцу Игнатию, нисколько не убивал в ней желание делать это.
Ей было интересно, делает ли это Германи. Было интересно, часто ли они с Руди занимаются сексом. Каково это? Завидовала ее возможности наслаждаться им, а не нашептывать о нем по субботам спрятанному за перегородкой священнику. Мария завидовала тому, что у Германи была «продвинутая» мама, которая разрешала ей пользоваться появившимися недавно тампонами «Тампакс». Люссиль не позволяла Марии, говоря, что они разорвут ее девственную плеву. Она завидовала тому, что у нее был Руди, настоящий мужчина, с которым она могла заниматься любовью. Затем Мария подумала о докторе Вэйде.
Она повернулась, взяла свой стакан и с шумом отпила. Германи, как завороженная, смотрела на пламя свечи и тихо напевала какую-то песенку. Открывая для себя свою собственную сексуальность, Мария стала много думать об этом. О своих родителях. О том, почему ее мама говорила, что «порядочная девушка не должна хотеть этого». О том, почему монахини учили ее, что для женщины секс – это обязанность, а для мужчины – естественная потребность организма.
Девушки молчали, блуждая взглядами по наводненной тенями гостиной. Это был невероятно интимный момент: мерцала, отбрасывая круг света, свеча, по телу разливалось тепло от дешевого вина.
– Мария?
– Да?
– Мария, а все эти разговоры, что ребенок будет девочкой…
– Да?
– Даже трудно в это поверить.
– Поверила бы, если бы тебе объяснил это доктор Вэйд.
Германи быстро, краем глаза, посмотрела на выступающий живот Марии.
– Интересно, каково это быть беременной.
– А ты прекрати использовать диафрагму или, как там она называется, и узнаешь.
Германи опустила голову и уставилась изучающим взглядом на потертый ковер.
Ее лицо было наполовину скрыто во мраке.
– Мария… Я должна тебе кое-что сказать.
– Что?
– Ну, мне не легко об этом говорить.
Мария наклонила голову и коснулась кончиками пальцев руки Германи.
– Что такое?
Она издала короткий сдержанный смешок, затем подняла глаза и взглянула на Марию; ее лицо в свете свечи приобрело белый оттенок.
– Я уже давно хотела тебе рассказать об этом, но так и не смогла.
– Германи, мне ты можешь рассказывать все, что угодно.
– Да, должно быть, это вино… Мария, это насчет Руди.
Мария смотрела на подругу.
– Его не существует, – сказала Германи.
Звуки октябрьской ночи моментально заполнили образовавшуюся тишину и также моментально улетучились, когда Мария тщетно пыталась приподняться.
– Что?
– Я сказала, что его не существует. У меня нет никакого молодого человека с политологического. Нет никакого Руди.
– Я ничего не понимаю.
– Я его выдумала, Мария. Не существует студента-политолога по имени Руди. У меня вообще нет никакого молодого человека, и я не занимаюсь сексом часами напролет, как ты думаешь.
– Но… я все равно не понимаю.
– Ради бога, Мария, я его придумала!
– Зачем?
Не имея больше сил смотреть на удивленное лицо подруги, Германи опустила глаза на свечу и отпила вино.
– Ну, понимаешь, сначала были только ты и я, нам было весело друг с другом. А потом в твоей жизни появился Майк, и ты перестала принадлежать только мне. Не знаю, наверное, мне было просто обидно или завидно. – Ее тихий голос наполнил круг света. – А потом ты начала с ним встречаться, и я… я не знаю, мне захотелось показать тебе, что я тоже, понимаешь, могу дружить с парнем, и все такое.
Германи замолчала, и Мария поймала себя на том, что слушала ритм собственного дыхания. В комнате было темно и душно; от вина у нее кружилась голова. Моргнув, она посмотрела на подругу.
– Мне очень жаль, – сказала она тихо.
Избегая смотреть Марии в лицо, Германи подняла голову, наполнила стакан вином и выпила залпом. «Есть еще кое-что, но ты вряд ли сможешь это понять», – подумала она.
Германи сама не понимала того, что с ней происходило, и поэтому не могла объяснить этого подруге. Ей не нравились мальчики, но ей безумно хотелось, чтобы это было не так, она боялась собственной сексуальности и шокирующих снов или, быть может, фантазий, которые посещали ее в последнее время.
Германи покачала головой и печально уставилась на пламя свечи. Ей хотелось, чтобы Мария обняла ее, позволила ей поплакать на своем плече, хотела почувствовать себя нужной ей, попытаться найти способ сказать, как сильно она ее любила…
– Тебе не нужно ничего выдумывать, – услышала она голос Марии, – мне все равно, есть у тебя парень или нет.
«Ты не понимаешь, – стонал разум Германи, пытаясь, сквозь винное затмение, поймать, сформулировать мысль, которую она не могла сформулировать на протяжении многих месяцев. – Я не хотела, чтобы ты думала, что я какая-то странная, что со мной что-то не в порядке…» Но эта мысль, как всегда, ускользнула от Германии, как будет ускользать от нее еще долго, до тех пор, пока она не узнает о себе всю правду и не поймет, кто она такая. Боясь себя и ужасаясь того, что она подозревала, Германи с несчастным видом сказала: «Вообще-то, Мария, я… Я никогда не занималась сексом с парнем…»
Этот вечер, казалось, не закончится никогда. Марию разморило от жары и выпитого вина. Будь она трезвой, она бы смогла уловить то, что пыталась сказать ей подруга, смогла бы избавить Германи от мучительных попыток выразить то, чего она сама не понимала. Но Мария пила вино, мыслила неглубоко и слышала только то, что было сказано. Потягивая вино, она любовалась длинными черными волосами Германи, в которых отражался свет горевшей свечи; ей хотелось прикоснуться к ним, погладить их, ощутить их шелковистость, запустить в них пальцы…
– Вот так… – произнесла Германи со вздохом, – теперь ты знаешь мой самый темный, самый потаенный секрет.
Мария улыбнулась.
– Я рада, что ты мне рассказала, – пробормотала она.
Губы Германи растянулись в ответной улыбке, но глаза были полны печали.
– Нам, наверное, Мария, глупо иметь друг от друга секреты. Ты и я, мы ведь близкие подруги, да? – Она подняла свои темные глаза, – Мария?
– Г-м?
– Расскажи мне, ну… о ребенке.
Лежа с закрытыми глазами, Мария наслаждалась ощущением тепла и неги, которые распространялись по всему телу.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты знаешь. Как это было? Ну, в смысле, заниматься этим?
Мария резко подняла голову.
– О чем ты говоришь?
– Мария, тебе понравилось это, понравилось заниматься с парнем сексом?
Внутри Марии возникло щемящее, давящее чувство, чувство, которое она не испытывала уже много месяцев, с того самого вечера, когда она достала из аптечки отца бритвенные лезвия; опьянение мгновенно испарилось.
– Германи, я же говорила тебе, откуда взялся этот ребенок.
Голос подруги был тверд.
– Ага, говорила. Я просто хочу сказать, что ты можешь рассказать мне правду, понимаешь? Боже, партен-блаблабла. Ты сделал это с Майком, да? Ты разрешила ему трахнуть тебя? Как это было? Классно?
Мария впилась пальцами в диван, ей нужно было за что-то ухватиться, почувствовать опору.
– Германи, я сказала тебе правду. Ребенок зачался сам по себе. Именно по этой причине у меня и будет девочка. Я же тебе говорила об этом. Ты сказала, что поверила мне. Я ни с кем ничего не делала. Тем более с Майком.
Голос подруги звучал где-то вдалеке, словно за ватной стеной.
– Мария, не бесись. Я же рассказала тебе про Руди, поделилась с тобой самым сокровенным. Никто больше не знает об этом, даже моя мама думает, что он существует. Ты единственная, кто знает правду. – Слова вылетали из Германи как из пулемета. – Я знаю, что ты сказала доктору Вэйду, и я уверена, что он верит тебе. Также как и священник и родители, но, Мария, мне-то ты можешь сказать правду, потому что я никому не расскажу. Это останется строго между нами, так же, как и мой секрет про Руди. Мария! – Германи схватила Марию за руку. – Скажи, что ты сделала это с Майком!
Мария почувствовала, как внутри нее начало что-то подниматься. Это что-то зародилось в самых глубинах ее существа, проложило себе путь наверх и вышло через ее горло.
– Бог мой…
– Мария!
Отбросив руку Германи, Мария села, затем, приложив усилие, встала на ноги; ей даже удалось сделать это с первой попытки и ни разу не завалиться на спину.
– Мария, подожди! Извини меня! Я не хотела…
Но Мария уже бежала прочь. Она даже не думала, что будучи такой тяжелой и неуклюжей, сможет бежать, но она бежала. Найдя в темноте входную дверь, она выскочила на улицу.
Марии хотелось поговорить с отцом, посидеть рядом с ним, излить ему душу; но она не могла ждать, когда он придет домой, ей нужно было поговорить с ним прямо сейчас. Была среда. Она знала, где он. Поставив машину на стоянке клуба, Мария решительно вошла внутрь и спросила отца. Она представляла, как Тед бросит свое занятие, быстро переоденется и отведет ее куда-нибудь выпить кока-колы.
Чего Мария не представляла, так это услышать от одетого в футболку администратора клуба, стоявшего в фойе за конторкой, следующую фразу: «Тед Мак-Фарленд не появлялся в клубе со дня окончания его членства, года два или три».
Мария уставилась на мужчину во все глаза.
– Вы уверены?
Его взгляд упал на ее живот.
– Абсолютно, мисс.
– Может быть, он ходит в другой клуб, не знаете?
– Не могу сказать.
Спустя пять минут она сидела за рулем автомобиля, бесцельно разъезжая по улицам города, не обращая внимания ни на неоновые огни, ни на дорожное движение, ни на то, как она вела машину. Ее сознание было где-то далеко, в то время как руки и ноги машинально, как у робота, управляли машиной, тормозя на красный свет, сигналя на поворотах. У нее не было цели поездки, ей просто хотелось ехать.
Мария выводила зигзаги по улицам Тарзаны – здесь наверх, там вниз – до тех пор, пока не выехала на кочки и пыль Этиванда-авеню. Доехав до здания библиотеки, она повернула направо и поехала по сельской дороге, что тянулась вдоль большой заросшей мхом сточной канавы. Кочки и рытвины, на которых подскакивала машина Марии, не выводили ее из полубессознательного состояния. Однако она увидела то, что смогло это сделать.
Когда вид зеленого автомобиля со знакомым номерным знаком «включил» сознание Марии, она замедлила ход и остановилась перед следующим домом. Выключив мотор, она, кряхтя, обернулась и посмотрела на машину отца. Она стояла возле небольшого квадратного дома, похожего на дом Германи, под раскинувшимся над ней сикаморой, с несколькими листочками, лежащими на виниловой крыше и отполированном капоте.
Минуты три Мария смотрела на машину, понимая, что это машина отца, но не понимая, что он тут делал.
Тед частенько заезжал к клиенту домой, проводил вечер за разъяснением какого-либо документа. Возможно, это был как раз такой случай. Однако…
Мария закусила нижнюю губу. Что сказал тот качок из клуба? Что ее отец не был там два или три года. Тогда куда он ездил каждую среду? Взгляд Марии скользнул по маленькому домику, заприметил пожелтевшую лужайку, поблекшую штукатурку, тусклый свет за задернутыми занавесками. Это был старый типовой дом, но чистенький и аккуратный.
На почтовом ящике было имя, написанное с помощью приклеенных светоотражающих букв: РЕНФРО. Быстро решив, что ей делать дальше, Мария завела мотор и поехала прочь.
Люссиль и Эми уже спали, когда она услышала, как машина отца подъехала к дому. Мария сидела в гостиной, в свете лампы, горящей над ее головой. Она сидела на этом месте, не двигаясь, уже два часа.
Вернувшись домой, Мария сразу схватила телефонную книгу. Там была только одна фамилия Ренфро, но носящий ее человек жил в совершенно другом месте. Было два человека с фамилией Ренфроэ – один жил на бульваре Виктории, второй – на улице Киттридж. Под ними она увидела то, что искала: Ренфроу, Г., 5531 Этиванда-авеню.
Не понимая, зачем она делает это, Мария быстро набрала указанный номер. Трубку взяла женщина.
– Я могу поговорить с мистером Ренфроу?
– Простите, – сказала женщина, – но мистера Ренфроу здесь нет.
Мария говорила спокойно и уверенно.
– Тогда я могу поговорить с мисс Г. Ренфроу?
– Это Глория Ренфроу, с кем я говорю?
– Я… я продаю подписки на журналы и хотела бы…
– Извините, у меня есть все журналы, которые мне нужны.
Щелчок, гудок, и Мария осталась с гудящей трубкой в руке. Затем она села в гостиной и стала ждать, сама не зная чего.
– Привет, – пробормотал Тед, тихо закрывая за собой входную дверь и входя в гостиную, – чего, котенок, еще не спишь?
– Жду тебя, папа, – не поднимая глаз, ответила она.
– Ждешь меня? – Он сел на диван напротив нее. Мария увидела, как он поставил возле ног сумку, в которой лежали полотенце, спортивные шорты и теннисные туфли. – Что случилось, котенок? Ты себя хорошо чувствуешь?
Мария удивилась своей способности поднять глаза и посмотреть на отца.
– Нет, папа, не хорошо, – тихо сказал она, – мне очень грустно и плохо, и я хотела поговорить с тобой.
– О чем? Что случилось?
– Германи испортила мне настроение. Сегодня я выяснила, что все это время она считала, что я лгу. Я думала, что она единственный человек на всей земле, кому я могу полностью доверять, а оказалось, что я очень сильно заблуждалась.
– Мне очень жаль.
– Да, очень больно, когда ты перестаешь кому-то доверять.
– Эй, – он наклонился и похлопал ее по коленке, – пойдем выпьем горячего шоколада?
Она взглянула на него с невозмутимым спокойствием.
– Папа…
– Да, котенок?
– Я хотела поговорить с тобой и пошла в спортивный клуб.
Его рука на мгновение зависла в воздухе, затем медленно опустилась.
– Мне сказали, что ты не был там уже несколько лет.
Тед, сделав глубокий вдох, медленно выдохнул.
– Это правда.
– Я поехала колесить по городу и заехала на Этиванда-авеню.
– Бог мой, – прошептал он.
– Чисто случайно. Я не искала тебя. Просто мне было очень одиноко и грустно, не было человека, с которым можно было поделиться, поэтому я просто каталась по округе. Папа, кто такая Глория Ренфроу?
Он откинулся на спинку дивана и, положив голову на подушку, уставился в потолок.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, котенок?
– Скажи, что она твоя клиентка, папа, что ты приехал к ней в первый раз в жизни, что по средам ты занимаешься в тренажерном зале, только в другом, что ты просто забыл нам сказать о том, что перешел в другой клуб. Скажи это, папа, я поверю тебе!
Он медленно опустил голову и печально посмотрел на дочь.
– Я не буду лгать тебе, котенок. Я слишком уважаю тебя.
– Папа, пожалуйста! – У нее на глазах выступили слезы. – Скажи, что она всего лишь твоя клиентка, ну, папа!
– Думаю, ты понимаешь, что это не так, – прошептал он.
– Как ты мог, папа? – Слезы потекли по щекам.
– Мария, мы можем поговорить? – тихо спросил он.
– Я не думаю, что нам есть о чем говорить.
– Не думаешь?
– Папа, как ты можешь так поступать с мамой?
– А как я с ней поступаю? – устало сказал он, неожиданно почувствовав себя стариком.
– Это так отвратительно, – она икнула, – так гадко. Папа, ты, не кто-нибудь, а ты!
Из его горла вылетел горький смешок.
– Не кто-нибудь, а я? А я кто? Святой Франциск? Я всего лишь человек, Мария.
– Папа, просто скажи мне, почему?
– Почему? – Он развел руками и покачал головой. – Не думаю, что я могу сказать тебе почему. Мне кажется, я и сам не знаю ответа на этот вопрос.
– Кто она?
– Друг.
– Ты давно ее… знаешь?
– Почти семь лет.
Мария уставилась на отца.
– И ты ездишь к ней уже…
– Семь лет.
– Папа! – Мария прижала руку ко рту.
Он хотел дотронуться до нее, но Мария неожиданно быстро вскочила на ноги.
– Меня сейчас стошнит! – прокричала она, пятясь от него.
– Мария… – Тед начал вставать. – Мария, пожалуйста, не презирай меня.
Она выбежала из комнаты.
Она сказала, что ей нужно поехать в библиотеку, поэтому Люссиль без проблем дала ей свою машину. Не понимая почему, но Марии было важно выглядеть хорошо, поэтому она надела свое самое новое, самое красивое платье и расчесала до блеска волосы. Не понимала она и того, зачем она туда едет и чего ожидает от этой встречи. Ей было ясно, что это нужно сделать. Она не разговаривала с отцом уже два дня; она не ела, дом был наполнен неловкой тишиной. Необходимо было действовать.
Некоторое время она сидела в машине, глядя на маленький квадратный домик, пытаясь представить проведенные здесь в течение семи лет среды, желая, чтобы внутри дом оказался дворцом, чтобы она могла понять пристрастие отца к этому месту.
Затем она вышла из машины, прошла мимо почтового ящика с отсутствующей букой Y, поднялась по ступенькам и позвонила в дверь.
