Текст книги "Новости любви"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
И в этот момент на меня снизошли такое спокойствие и такая благодать, каких я, пожалуй, никогда не знала. Его недавняя просьба, чтобы я оставила свою опасную работу, которой занималась в его стране, теперь совершенно не была мне в тягость. Более того, это совпадало с моим собственным желанием и укрепляло меня в уже принятом решении. Теперь Ави был не только моим любовником, но самым близким человеком. Если не принимать во внимание формальную сторону вопроса, то нас уже можно было считать супружеской парой.
– Я тоже ни в чем не раскаиваюсь. Мне ничего не нужно, кроме тебя и этого ребенка… – Я немного помолчала и добавила:
– Только бы пришел конец войне…
На следующее утро, второго января, Мэгги Саммерс и Ави Герцог собирались по делам – каждый на свои ответственные переговоры. Ави к восьми утра летел в Вашингтон, где в Государственном департаменте начинался первый раут переговоров, а в девять часов Мэгги было назначено явиться на студию Ай-би-эн, где она должна была встретиться с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси, чтобы подписать контракт.
В моей голове бродили те же самые мысли – о нашем ребенке. О том, что теперь я ношу его в себе, а Ави – тот мужчина, который мне это устроил. Я была совершенно убеждена: что бы ни произошло в этом мире, ребенок должен родиться. Он уже был частью меня и того мужчины, который теперь завязывал галстук перед зеркалом в моей спальне. Ему, этому еще не родившемуся малышу, уже пришлось пережить массу хлопот. Взять, к примеру, мой отлет из Бен-Гуриона, когда я, как мне казалось, навсегда расставалась с его отцом, который так любил меня и которого я пыталась разлюбить. Этот ребенок был единственным моим достижением, которое принадлежало не мне одной. Мне даже не пришлось за это бороться. Напротив, был человек, который не только взял это на себя, но и хотел разделить со мной всю жизнь… И тут я ощутила знакомый страх. Тот самый страх, который охватывал меня всякий раз, когда я чувствовала себя чересчур спокойной. Нечто подобное – пронзительное ощущение реальности – я испытывала, сидя прямо на земле в окрестностях лагеря беженцев Сабры, и потом, всего несколько дней тому назад, когда ехала на квартиру к родительнице.
– А где мы будем жить? – спрашиваю я Ави, пытаясь сосредоточиться на чем-то относительно постороннем.
– Как где? В своем доме, – просто отвечает он, причесывая волосы.
– А как мы найдем дом? Его терпение беспредельно.
– Мы обратимся к агенту по недвижимости.
– А если опять война?
– Значит, мы опять победим. Как всегда побеждали, – спокойно говорит он. – Вообще-то, нам бы победить в этой войне, а уж потом думать о другой.
Когда Ави присаживается около меня на край постели, на его лице отражается боль.
– А если вы проиграете эту войну, что тогда? – спрашиваю я, нервно теребя кусочек салфетки.
– Тогда мы иммигрируем в Нью-Йорк, и я открою мелочную лавочку.
Ави встает и делает шаг от кровати. На нем темно-синий костюм-тройка, белая сорочка и элегантный шелковый галстук в синюю и красную полоску. Глядя на него, трудно предположить, что он израильский генерал да еще специальный советник премьера по делам Ливана. Скорее всего он похож на исполнительного директора или на председателя правления какого-нибудь крупного банка. Впрочем, какая разница, на кого он похож?.. Главное, я знаю, кто он в действительности и куда собирается отправиться после своего визита в Штаты.
– В Рокфеллер-центре есть одно бойкое местечко. Как раз для мелочной лавочки.
Он улыбается, берет меня за руку, и мы направляемся к двери.
– Ладно, – говорю я, пока поднимается лифт, – возможно, мелочная лавочка не самый лучший вариант. А как насчет военного атташе в Вашингтоне?
– Это не так просто, – отвечает он. – Кроме того, лучше всего у меня получается именно то, чем я занимаюсь.
– Пусть теперь кто-нибудь другой этим занимается. Не могу же я все время за тебя бояться!
– Этим занимаются и другие, – отвечает он. – Между нами, этим занимается очень много людей.
– Это несправедливо. Ты ведь знаешь, что я чувствую.
Когда мы затеваем этот разговор, я вижу, как он начинает мрачнеть. Он наклоняется и целует меня на прощание, и мы крепко прижимаемся друг к другу, стараясь выбросить из головы все неприятные мысли.
– Когда все закончится, – говорит он, высвобождаясь из моих рук, – я снова сяду за министерский стол. Буду трудиться с девяти до пяти, и мы всегда будем вместе. Тебе это еще здорово успеет надоесть.
Снова комок застревает у меня в горле, и я не могу вымолвить ни слова без того, чтобы не расплакаться.
– Саммерс, – говорит он, отступая в кабину лифта, – мы беседуем с вами на эту тему в последний раз. Вам следовало бы об этом задуматься. А теперь, я опаздываю…
Он кивает на мой живот и посылает воздушный поцелуй. Двери лифта смыкаются, и он исчезает.
Когда Даниэль Грэйсон целует меня, я чувствую, как от него тянет спиртным. Его соболезнования по поводу смерти моей родительницы вполне искренни. Разве что расчувствовавшийся Грэйсон выглядит немного глупо. Куинси счищает салфеткой снег со своих сапожек. Эллиот перестает копаться в ворохе газет и поднимает глаза.
– Смерть – это всегда трагедия, Мэгги, – произносит Грэйсон, беря меня под руку и подводя к окну, из которого открывается прекрасный вид на Гудзон.
– Почему бы нам не заняться контрактом? – говорит Эллиот. – Мэгги и так знает, как мы ей сочувствуем.
Однако мои мысли витают далеко. Я думаю не об этом, крайне важном для меня контракте, а об Ави и о том, что сейчас происходит на переговорах в Вашингтоне. Если честно, я даже не хотела сегодня приходить. Я собиралась быть совсем в другом месте.
Когда Ави ушел, я тут же перезвонила Кларе, и она мне сказала:
– Жизнь продолжается, Мэгги. Что случится, если ты отправишься на свою деловую встречу. В конце концов, скорбь – дело сугубо интимное… И, честное слово, я вообще не собираюсь навещать ее могилу. К тому же она сейчас совсем не там.
– А где же? – удивилась я.
– Вероятно, в обществе царя и своей бабушки. Сейчас они, наверное, играют расписными яйцами Фаберже или едят шашлык… Так что иди на свою встречу совершенно спокойно. Удачи тебе.
Как мне объяснить Кларе, что в этот момент весь мир должен скорбеть вместе со мной – так велико мое горе. Так мне, по крайней мере, казалось.
– Что же, – говорит Куинси, оглядывая мужчин поверх своих очков, – господа выглядят прекрасно… Если только Мэгги не сообщит им кое-какую информацию к размышлению.
– А в чем дело?
Куинси колеблется и смотрит на меня.
– Дело в том, что я беременна, – отвечаю я. – И если все пойдет по плану, событие произойдет как раз через восемь месяцев.
– Беременна! – вскрикивает Эллиот. – Мы… мы, кажется, в этом не виноваты.
– Как это тебя угораздило? – взвывает Грэйсон. Сказать, что они потрясены моими новостями – значит ничего не сказать.
– Ну уж это, – говорю я, стараясь не расхохотаться, – тебя не должно так интересовать, Грэйсон… Главное, что я в состоянии заниматься всем, чем занималась раньше. За исключением того, что в ближайшие несколько недель не смогу посещать зоны вооруженных конфликтов. Впрочем, мы ведь условились, что я туда и не буду ездить. Так в чем проблема?
Грэйсон первым приходит в себя. Он раскрывает мне объятия.
– Ну что же, не такие уж и плохие новости. Бледный и дрожащий Эллиот готов расплакаться.
– Я так рада, что вы оба счастливы, – иронически замечает Куинси.
– Ты собираешься выходить замуж, или нас ожидает большой скандал? – интересуется Эллиот.
При слове «скандал» Грэйсон становится белым.
– Мэгги, – как бы между прочим спрашивает он, – ведь ты выходишь замуж, разве нет?
И снова я чувствую, что они для меня гораздо больше, чем просто друзья.
– В марте. Как только он получит развод.
– Ну что же, – с живостью повторяет Грэйсон, – мы с нетерпением будем ждать этого события, правда, Эллиот?
Эллиот отвечает ему кислым взглядом.
– Почему бы нам не вернуться к контракту? – спрашивает он.
– Итак, – говорит Грэйсон, – насколько я понял, у нас нет никаких экстраординарных проблем. Единственное, нам придется немного попридержать выход передачи, пока Мэгги… пока она…
– Пока она не будет снова в форме, – договаривает за него Куинси. – А до тех пор она будет находиться в Израиле постоянно, а не летать с места на место.
– Ей следовало бы подумать обо всем этом заранее, – бормочет Эллиот. – До того, как ей пришло в голову забеременеть.
– Ладно уж, старина, – говорит ему Грэйсон. – Я уверен, что Мэгги прекрасно успела все предварительно обмозговать.
– Этого ей не занимать: все предварительно обмозговывать, – ворчит Эллиот.
– Благодарю тебя, дружище.
– Мэгги, – снова ноет Эллиот, – как ты могла?
– А отец ребенка, – прерывает его Грэйсон, – он где?
– В Вашингтоне, – отвечаю я, посылая Куинси предупреждающий взгляд.
– Ну, тогда все в порядке, – говорит Эллиот. – Если, конечно, Мэгги не изменила своего решения взяться за это шоу…
– Конечно, нет, Грэйсон, – улыбается Куинси.
– Тогда решено.
Однако прежде чем кто-то успевает что-нибудь добавить, в кабинет Грэйсона вбегают Питер Темплтон и Джек Рошанский. Они направляются прямо к его столу и машут листками с горячими новостями с международного телетайпа. Не говоря ни слова, Джек включает один из телевизионных мониторов, которые расположены вдоль стены. Когда на экране появляется картинка, он наконец объясняет:
– Мы получили сногсшибательное сообщение из Ливана от Ринглера! Это нужно срочно давать в эфир!
– Что, черт возьми, происходит? – бормочет Грэйсон, разглядывая принесенные бумаги. – Включите звук!
Мы все мгновенно умолкаем и напряженно вслушиваемся в то, что очень отчетливо произносит Ринглер, держа перед губами микрофон. У него за спиной нечто, напоминающее место взрыва. Мне требуется не меньше минуты, прежде чем я понимаю, о чем идет речь в репортаже, и проникнуться ужасом того, что происходит на экране.
Волосы Ринглера развеваются на сильном ветру.
Он направляется к зданию, которое почти полностью разрушено.
– Здесь был госпиталь, – говорит он. – Одно из отделений Красного Креста. Здесь было приблизительно 287 пациентов. Ливанцы, израильтяне. В том числе два американца. – Он приподнимает микрофонный кабель и подходит к развалинам. – Около тонны динамита, несколько сот килограммов взрывчатки находилось в грузовике, управляемом камикадзе. – Где-то начинает завывать сирена. Ринглер ждет, пока покажется машина «скорой помощи», которая подъезжает к тому, что раньше было госпиталем. – Взрыв произошел около большого восьмиэтажного здания, расположенного непосредственно у «зеленой» линии в Восточном Бейруте. Здание было весьма значительно укреплено, поскольку здесь располагалось иранское посольство. Ирония судьбы, не правда ли?
Около Ринглера начинают собираться журналисты.
Куинси бледнеет.
– Я не понимаю. Почему? Что случилось? Эллиот яростно хлопает несколько газет на стол.
– Что тут понимать? Эти подонки совсем озверели. Они снова выступили.
Грэйсон в напряжении сидел на самом краю стула. Его глаза были прикованы к монитору.
– Тихо!
– У меня есть первые сведения о количестве жертв, – говорит Ринглер и заглядывает в бумажку. – Смерть собрала изрядный урожай. Господи Боже, триста шесть человек. Я должен выйти с этим в прямом эфире, ребята, вы понимаете? – Он прикладывает ладонь к уху и слегка наклоняет голову набок. – Более точные сведения я буду иметь к моменту выхода в эфир… Отбой!
Куинси сжимает мою руку.
– Я думала, что войну решили прекратить…
– Только забыли предупредить об этом Хисбаллах, – ворчит Эллиот.
– Слушай, Эл, – обращается к нему Грэйсон. – А она собирается отправляться в Израиль.
– Вас это не касается, – прерывает его Куинси. – И к делу не относится.
– Когда мы пошлем ее туда, все уже закончится, – устало отвечает Грэйсон. – До следующего раза, – добавляет он, поднимаясь. – Мэгги может сделать специальный выпуск о последствиях происшедшего… – Он поворачивается к Эллиоту. – Запускай этот материал.
В моей голове проносятся все причины происшедшего, но все равно в это трудно поверить. То, что случилось в Ливане, – просто безумие. Несмотря на расстояние, событие представляется не таким уж абстрактным и бесконечно далеким.
Чья-то голова показывается в дверях отдела новостей.
– Есть новая информация от Ринглера! – сообщает сотрудник и спешит через холл в другой кабинет.
Джек настраивает монитор, и на экране появляется Ринглер. На этот раз он стоит около медицинской сестры. Женщина с трудом сдерживает слезы и рассказывает о том, что было за несколько мгновений перед взрывом.
– Я видела, как зеленый грузовик объезжает автомобильную стоянку прямо перед воротами госпиталя… – Ее голос прерывается.
Ринглер выжидательно смотрит на нее.
– А где вы находились в тот момент?
– Я как раз шла по тротуару. Я шла на работу. Вдруг грузовик стал набирать скорость, двигаясь прямо на пропускной пункт. Как только я увидела это, я сразу поняла, что он хочет протаранить ворота.
– Вы обратили внимание на водителя?
Женщина кивает.
– Хисбаллах! Он был из Хисбаллаха!
– Как вы догадались? – Крис повышает голос, стараясь быть услышанным сквозь визг колес и вой сирен.
Она печально улыбается.
– По повязке, которая была у него на лбу, и по его взгляду. Я поняла, что он хочет взорвать себя вместе со всеми. Это было… – Она останавливается, чтобы подобрать слова. – Это было, как салют на четвертое июля… Все небо вспыхнуло, как во время салюта…
– Вы американка? – уточняет Крис.
– Я из Нью-Джерси… – начинает она, но не успевает докончить.
Кто-то подбегает к Ринглеру и протягивает ему листок бумаги.
– Вот еще новости!
Ринглер прочитывает сообщение, потом испускает глубокий вздох, и листок вываливается у него из рук. Затем Ринглер начинает говорить. Он смотрит прямо в камеру.
– Через десять минут после того, как был взорван госпиталь и все бросились сюда, другой камикадзе устроил взрыв на дороге к французскому посольству. Еще один автомобиль, груженный взрывчаткой, и еще один сумасшедший. На этот раз целое здание сложилось, словно карточный домик. Шестьдесят пять мирных граждан числятся погибшими… – Он сделал паузу. – До встречи!..
Когда гаснет экран, я стискиваю кулаки, я вся дрожу. Где чужие, а где свои, – какая разница, если теперь все кончено. Я это чувствую, и если кто-то попробует убедить меня в обратном, это уже не будет иметь никакого значения. Война перешла в новую фазу. Ави был прав. Джек Рошанский снова начинает возиться с монитором, на экране появляется картинка. Это студия отделения Ай-би-эн в Иерусалиме. Дик Свенсон сидит за моим рабочим столом и готов начать заключительный обзор всего этого кошмара.
– Это подтвердилось, – говорит Эллиот, отнимая от уха телефонную трубку. – Это были сумасшедшие из иранского Хисбаллаха.
Но я не обращаю внимания на его слова. Мои глаза прикованы к монитору, к тому, что говорит Дик.
– Через несколько минут после второго взрыва неизвестный позвонил в ливанское агентство новостей и сообщил сведения, которые я цитирую непосредственно с пленки, зафиксировавшей этот звонок. «Мы не иранцы, не палестинцы и не ливанцы. Мы все – солдаты революции, которые посланы на эту землю, чтобы нести людям слово Корана. Аллах акбар! Мы готовы умереть за нашу родину и во имя Аллаха!»
– Всякий раз, когда эта сволочь начинает что-нибудь делать во имя Аллаха, обязательно гибнут невинные люди, – говорит Грэйсон, качая головой.
– Это секретная информация, Дик? – спрашивает Эллиот, снова прижимая трубку к уху. – Да, спасибо…
Опустив трубку, он обводит нас быстрым взглядом.
Куинси вскакивает. Она кричит, и это похоже на истерику.
– Мэгги никуда не поедет! – кричит она. – Не поедет, пока все не успокоится!
Но я не вижу и не слышу их. Мой взгляд устремлен в пространство, словно я пытаюсь рассмотреть какого-то воображаемого врага. В комнате повисает напряженная тишина. У меня перед глазами возникает лицо Джоя Валери. Покоящийся в мире, он бесконечно далеко от этой земли, мир на которой так иллюзорен. В этот момент я осознаю всю глубинную связь между тем, что случилось с Джоем, и нынешним хаосом. Пожалуй, одна эта память о Джое способна перевернуть все мои планы. Однако теперь надо мной властвует что-то другое – слишком значительное, чтобы этому не подчиниться. Призрачное воспоминание о Джое гаснет, и в комнате остаются только живые.
– Я отправил группу освещать переговоры, которые будут проходить в Вашингтоне, – кричит Грэйсон в телефонную трубку. – А из Ливана у меня минимум информации!
– Пошлите кого-нибудь в иранское посольство в Париже. Мы должны знать, что они скажут, – говорит Эллиот, зажав трубку между ухом и плечом.
Куинси выглядит растерянной.
– Но они же сказали, что они не иранцы…
– Они сказали! – нетерпеливо бросает Эллиот. – И ты поверила этой липе? Иранцы – единственные психи, которые готовы взрывать самих себя. Хисбаллах – это их выдумка!
– Ну и кого мы можем послать? – восклицает Грэйсон.
– Саммерс возвращается, – отвечает Эллиот. – Я прав, Саммерс?
Эллиот настоящий профессионал. Он мгновенно забывает все эмоции, которые бушевали здесь несколько минут назад. Дело для него превыше всего.
– Сколько тебе нужно на сборы? – не унимается он.
Рука Куинси опускается на мою руку. Куинси предостерегает меня от поспешного ответа и пытается внушить мне, что я вообще не должна отвечать.
Но это бесполезно, и мы обе это понимаем.
– Я могу отправиться в любое время: завтра, сегодня, сейчас, – говорю я почти автоматически, мгновенно забыв обо всех своих планах.
– Снимите для нее номер в том же отеле в Тель-Авиве, – распоряжается Эллиот. – Она прибудет послезавтра. Это значит, что вылет завтра – рейсом «Е1 А1» из аэропорта Кеннеди.
Взглянув на меня, он кивает и делает знак большим пальцем: все в порядке. Мне кажется, что абсолютно ничего не изменилось с тех пор, как я вернулась из Тель-Авива. Не изменилось, за исключением того, что умерла родительница, я беременна (и это уже не секрет) и у меня есть любовник, который как раз собирается возвращаться туда, где безумцы из Хисбаллаха хотят взорвать весь мир… Как бы там ни было, есть вещи, которые не изменились: мой адреналин вскипает как всегда, когда на повестке дня сенсационное событие.
– Ты не можешь так поступать, – кричит Куинси. – Тебе сейчас нужно думать о других вещах!
– Ты об Ави? – спокойно говорю я. – Что мне думать? Другой жизни у меня нет, и верна я лишь ему.
Снова звонит телефон. Грэйсон берет трубку, а потом передает ее мне, удивленно подняв брови.
– Ты откуда? – спрашиваю я, не давая ему раскрыть рта.
– В машине, в Вашингтоне, на пути в аэропорт. Я лечу назад в Израиль. Наши объекты находятся под угрозой. Здесь все провалилось.
– Я знаю, – отвечаю я и начинаю плакать.
– Когда ты сможешь приехать, Мэгги?
– Я буду послезавтра и привезу твои вещи. В Тель-Авиве у нас будет та же квартира…
Но это уже детали. Ничто теперь не в силах заглушить боль.
– Я тебя люблю, – кричит он сквозь треск телефонного пространства. – Я приеду тебя встречать в аэропорт.
– Я тебя тоже люблю, – кричу я в ответ. – Обещай, что будешь осторожен!
– Я тебя не слышу! – кричит он. Наш разговор обрывается.
Телефон молчит. И никаких обещаний…
10
Когда мощный аэробус компании «Е1 А1» находился где-то над Грецией, в головной части самолета внезапно поднялась невероятная суета. Работник службы безопасности, одетый в самый обычный костюм, с рельефно прорисовывающейся у него под мышкой пистолетной кобурой, пружинисто проследовал по проходу мимо сидений. Он с таким же успехом мог бы надеть сомбреро или какой-нибудь френч. Результат конспирации был бы тот же. Стюард Шломо, его лицо нам знакомо после бесчисленных перелетов из Нью-Йорка в Тель-Авив и обратно, напряженно слушает, что говорит ему второй пилот. На лицах стюардесс, которые стоят тут же, отражается беспокойство.
Ави не звонил мне после своего внезапного отъезда позавчера. Впрочем, я и не надеялась на это. Он, без сомнения, находится где-то в Ливане, а там пробиться на прямую международную линию довольно трудно. Вечерние новости были весьма тревожными. Без конца демонстрировали ужасы – последствия тех двух взрывов. Американские, французские и израильские солдаты из сил безопасности ООН откапывали из-под развалин все новые и новые тела погибших. Но теперь инстинкт подсказывает мне, что произошло еще что-то, и сводка новостей должна прийти по спецсвязи.
Шломо, с глубокой ямочкой на подбородке и выразительными черными глазами, умолкает при моем приближении. Он улыбается и качает головой.
– Вы, конечно, тут как тут…
– Что случилось? – спрашиваю я, переводя взгляд с одного на другого.
– Хотите чашечку кофе? – предлагает Шломо и отворачивается.
Однако я не собираюсь уходить.
– Благодарю вас, – говорю я, внимательно глядя на второго пилота.
– С чего вы взяли, что что-то случилось? – спрашивает тот, мельком взглянув на Шломо.
– Это Мэгги Саммерс – ближневосточный корреспондент американского телевидения, – объясняет ему Шломо, подавая мне кофе. – Ей кажется, что у нее нюх на всякие истории, верно? – Он смотрит на меня.
Мимо меня протискивается пассажир, направляющийся в туалетную комнату.
– У вас на лице написано, что вы получили какое-то сообщение по радио, – говорю я.
Второй пилот пожимает плечами. Он взглядом показывает Шломо, что надо делать, а сам отправляется в радиорубку.
– Мэгги, вернитесь на свое место, – твердо говорит Шломо. – Вам здесь находиться не полагается.
– Послушайте, – возражаю я, – не будет большой беды, если я узнаю об этом. У меня ведь к этому не частный интерес, не простое любопытство.
– Я ничего не могу вам сказать.
Однако выражение его лица внушает мне большое беспокойство.
– Ну пожалуйста, Шломо!
Он вдруг уступает. Может быть, потому что мой вид внушает ему еще большее беспокойство.
– Нас сопровождают до Бен-Гуриона, – шепчет он и осторожно оглядывается.
У меня начинают трястись руки.
– Почему?
– Больше я действительно ничего не могу вам сказать. Пожалуйста, не спрашивайте.
Как раз когда я занимаю свое место, самолет на секунду проваливается в воздушную яму. Я уверена, если пассажирский израильский самолет сопровождается радарами или боевыми истребителями – это значит, что совершено вторжение на израильскую территорию или сильна угроза войны. Остается только строить догадки. Через полтора часа командир корабля сообщает о нашем приземлении в Бен-Гурионе. Я с облегчением достаю свои вещи из-под сиденья и выхожу из самолета. Если будет введено осадное положение или случись какой другой кризис, Ави непременно поставит меня в известность прежде, чем поспешит приступить к исполнению своего долга. В этом случае меня уже наверняка будут ждать на студии Ай-би-эн, чтобы я немедленно выходила в эфир.
Жара невыносимая. Одиннадцать часов назад я покинула морозный Нью-Йорк, и теперь резкая перемена погоды очень чувствительна. Перевешивая сумку с одного плеча на другое, я прохожу паспортный контроль и жду, пока в моем паспорте появится штамп. Процедура довольно длительная. Номера и данные должны быть занесены в компьютер, после чего должно прийти разрешение из службы безопасности. Вот передо мной первый пропускной пункт, и я начинаю искать глазами Ави в толпе людей, которые ожидают за красной линией. Про себя я отмечаю что-то необычное, но не сразу соображаю, что именно. Я вижу в толпе Гилу и Гидона. Они стоят вместе с человеком в военной форме, которого я не узнаю. На очереди второй проверочный пункт. Работник службы безопасности внимательно изучает пассажиров и собирает у них синие листочки, которые подтверждают, что паспортный контроль пройден. Теперь они от меня всего в нескольких шагах, и Гила что-то шепчет Гидону. Тот кивает, отступая назад, и отворачивается.
У Гилы красные глаза, а ее светлые волосы едва придерживает заколка. Ее усталое, помятое лицо выглядит так, словно она не спала всю ночь, а вид такой скорбный, что я едва удерживаю себя, чтобы не повернуться и не убежать прочь. Нет, я этого не переживу. Это несправедливо. Только не это!.. Она опускает мне на плечи руки, и по ее щекам начинают бежать слезы.
– Мэгги, – шепчет она, – Мэгги… Ощущение надежности и безопасности исчезает как дым. Я чувствую себя обворованной. Я чувствую, что меня отбросили далеко в прошлое. Качая головой, я стараюсь не потерять сознание, потому что стены начинают кружиться. Слезы льются по моим щекам, и я захлебываюсь ими.
– Нет, пожалуйста, только не Ави! Только не Ави! – молю я.
Гила пытается что-то ответить, но не может, застыв от ужаса, потому что произнести эти слова так же страшно, как и услышать.
Гидон оказывается около меня. Рядом с ним тот человек, которого я все еще не узнаю, но который, кажется, поддерживает меня под руку.
И тут до меня наконец доходит, кто этот человек. Это военный психолог, которого обычно присылают в тех случаях, когда новости слишком ужасны для членов семьи. Гидон поддерживает меня с другого бока. Мои всхлипывания становятся громче, и тогда Гила и мужчины разом начинают объяснять, что случилось.
– Наша база в Сидоне подверглась вчера нападению подрывника-камикадзе, – говорит Гидон.
Но я не хочу, не хочу этого знать. Все и так ясно, а подробности лишь причинят мне новую боль. Я отталкиваю его и, словно раненое животное, умоляюще смотрю на него, чтобы он не продолжал. Его громадные ладони лежат у меня на плечах, а зубы стиснуты так крепко, что на скулах вздулись желваки. Дисциплинированность и положение военного человека обязывают его держать себя в руках и продолжать, и мне кажется, я этого не переживу.
– Ави направлялся в Тир, где должен был инспектировать другую базу.
Боль слишком ужасна. Гила гладит меня по волосам, а военврач крепко держит мою руку.
– По дороге на машину совершила нападение террористическая группа. Мы застали там лишь обгоревший джип и много крови… Одно из двух, Мэгги: он или убит, или захвачен в плен. Это все, что нам известно.
Убит или захвачен в плен. Такие дела. Сделайте ваш выбор. В правой шкатулке пусто, в левой шкатулке сюрприз. Убит или взят в плен… Эти слова отстукивают у меня в голове, словно в компьютере, и пытаются вернуть меня к реальности. Итак, где-то между Тиром и Сидоном. Шоссе повреждено взрывом. На шоссе – обгоревший джип.
Гидон смотрит на военврача, как будто спрашивает разрешения продолжать. Ничего не скажешь, здорово они здесь научились преподносить людям неприятные новости. Только израильтяне способны столь обтекаемо преподнести информацию, касающуюся их генерала, который не то убит, не то пленен…
После первого шока я начинаю медленно осознавать, что происходит. Ави не пришел. Его здесь нет. И возможно, его не будет еще очень, очень долго… Что будет дальше – никто не знает. Капля за каплей это проникает в мое сознание. Сколько было подобных драматических историй, которые разрешались самым неожиданным образом. Я прочитываю те же мысли в глазах людей, которые пришли меня встретить. Моя ладонь нежно касается небритой щеки Гидона.
– Пожалуйста, – всхлипываю я, – пожалуйста!.. Я хочу надеяться на чудо.
Кажется, что Гидон вот-вот разрыдается, но он, конечно, держит себя в руках.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает меня военврач.
Этому незнакомцу приходится исполнять обязанности, труднее которых не сыскать. Он должен помогать другим как-то склеивать свои жизни, разбитые несчастьем вдребезги.
– Все в порядке, – говорю я с глубоким вздохом. – Продолжайте, пожалуйста.
– Сначала Ави пытался разыскать Моше, – объясняет Гидон. – Когда ему это не удалось, он решил ехать один. Сам прыгнул в джип и погнал на базу в Сидон… – Он делает паузу. – Потом один из наших патрулей обнаружил на дороге джип или, вернее, то, что от него осталось, и воронку от взрыва.
По-видимому, мина сработала немного позже, чем было рассчитано. Это какое-то чудо. Хотя чудес в этом мире не так уж много.
– Там было много крови. Его выбросило из машины, и это, должно быть, спасло ему жизнь. Однако, по-видимому, он был довольно тяжело ранен и мог умереть потом…
Мне трудно дышать. Мои губы воспалены и болят, когда я хватаю ртом воздух. Меня заботливо отводят в сторону, подальше от толпы встречающих и только что прилетевших. Люди целуются, радостно обнимают друг друга.
Военврач усаживает меня в кресло, а рука Гилы по-прежнему лежит у меня на плече. Мои колени так отчаянно трясутся, что мне приходится придерживать их ладонями.
– Убито тридцать пять израильтян, семнадцать ливанских солдат, а также сорок палестинцев, которые сидели в тюрьме на этой базе.
Мне об этом рассказывают, очевидно, для того, чтобы я наконец поняла, что все эти люди действительно мертвы, а судьба моего Ави еще не ясна, и остается надежда на чудо. Однако если его действительно захватила в плен банда террористов, бесноватые религиозные фанатики, – это, может быть, еще хуже. Они могут не просто убить его, а заставить агонизировать долго и мучительно.
Военврач подает мне стакан воды. Он придерживает его у моих губ, пока я пью, и внимательно меня разглядывает. На его лице профессионально сдержанное выражение. В глазах нет и проблеска тревоги, которая могла бы меня повергнуть в безнадежное отчаяние.
– Кто заминировал дорогу? – с трудом выговариваю я.
– Мы полагаем, что это группа Абу Ибрагима. Они называют себя революционным советом.
Я не сомневаюсь, что эта информация уже подтверждена израильской разведкой, и израильский генерал Ави Герцог либо убит, либо попал в лапы Ибрагима и содержится где-нибудь в Дамаске в так называемом госпитале, а точнее сказать, в тюрьме.
Кровь стучит у меня в висках с такой силой, что я едва не теряю сознание. Гила роется в моей сумке в поисках багажных квитанций. Военврач приносит мне еще один стакан воды. У Гидона в руке билеты.
– Я выйду на улицу, взгляну, на месте ли Моше, – говорит Гила. – А Гидон пока заберет чемоданы.
Гидон нежно касается моей щеки. Это не жест вежливого участия, а искренний порыв. Ведь до того, как все это случилось, мы были с ним настоящими друзьями.
– Вам дурно? – спрашивает военврач.
– Нет, – отвечаю я и, опираясь на его руку, поднимаюсь.
– Мэгги, если они захватили его в плен, они не причинят ему вреда. Он высший офицер, и живой стоит очень дорого.
Мои пальцы слабо пожимают его сильную руку – в знак признательности, что он как-то пытается меня успокоить.
– Если он тяжело ранен, разве у них найдутся необходимые медицинские средства, чтобы помочь, даже если его довезут до госпиталя?
Как быстро я ухватилась за мысль, что он не убит, а только ранен! Между тем первое ничуть не менее возможно, чем второе.
– Ну, – отвечает он, – у них не так уж плохо обстоят дела с медициной. По крайней мере, Ассаду уже удалось пережить три достаточно серьезных сердечных приступа.
