Текст книги "Новости любви"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
– Может быть, они даже вызовут для него врача-еврея? – бормочу я и сама удивляюсь этой глупой надежде.
Он улыбается.
– Ави нельзя не любить. Уж я-то это знаю. Я был у него под началом во время Йом-кипурской войны.
– Если он только жив и находится в Дамаске, – с горечью выговариваю я. – Его, по-вашему, там тоже полюбят?
Он не обращает внимания на мой сарказм. Он знает, что говорит.
– Ави был не из штабистов, – продолжает он, – он прошел все воинские звания, и поэтому его так любили. Он – часть всех нас. Поэтому все так поражены.
Меня не удивляет способность людей в этой стране переживать горе другого человека как свое собственное. Они все как одна семья. Здесь не запирают дверей, и все друг друга знают. Здесь гибель одного солдата ранит в сердце целую нацию. Ощущение общей, близкой опасности объединяет людей… Но почему все-таки Ави?!.
– Меня зовут Шимон, – наконец представляется военврач, – и я здесь ради вас, Мэгги. Я понимаю, как вам тяжело, но все-таки постарайтесь быть сильной.
– Вам-то откуда известно, что это «тяжело»? – вдруг взрываюсь я.
Злость выплескивается из меня, как из вулкана лава, и я снова ощущаю себя сильной, как будто злость – единственное средство, чтобы устоять в этом немыслимом кошмаре. Однако он тут же меняет тему.
– А его нелегко любить, вашего Ави, правда? – говорит он. – Такого неподатливого, упрямого, настоящего мужчину… Но вы все-таки любите его, а он вас. И вы до сих пор вместе.
По крайней мере, теперь никто не говорит о нем в прошедшем времени.
Моше ударяется в слезы, как только видит меня.
– Мне так жаль, Мэгги, – говорит он. – Я только на несколько минут отошел в казарму, а он как раз уехал. Я не знал, что он меня искал.
Я притягиваю его к себе и прижимаюсь губами к его мокрой щеке. Разве я могу в чем-то обвинять этого мальчика, который так предан Ави?!
– Ави не знает команды «Вперед!», – однажды сказал Гидон. – Он всегда кричит «За мной!»…
Только в этот раз Ави промолчал и отправился на опасное задание один. И снова меня охватывает ярость. В душе все вскипает. Потом я снова прихожу в отчаяние. Я пытаюсь что-то понять.
Как он мог так со мной поступить? Со мной и нашим ребенком. Ведь он знал, как рискует.
– Ты ни в чем не виноват, Моше, – говорю я. – Его нельзя было остановить.
Он вытирает слезы тыльной стороной ладони и открывает дверцу автомобиля.
Когда я забираюсь в машину, Гила усаживается рядом со мной.
– Он сильный, Мэгги, – говорит Гила. – Если он жив, то выберется оттуда.
– А если нет?
Она закусывает нижнюю губу, и се глаза наполняются слезами. Что она может ответить? Да и кто вообще может знать, чем все это кончится, если единственное, что осталось, – это дотла сожженный израильский джип, который брошен на залитом кровью шоссе где-то между Тиром и Сидоном.
Мы обе подавленно молчим, а когда Моше и Гидон усаживаются на передние сиденья, я опускаю голову на плечо Гилы. Слезы текут и текут, и я ничего не могу с этим поделать.
– Вот увидишь, – говорит Гидон, оборачиваясь, – если он жив, они обязательно начнут торговаться.
– А может, он жив? – говорю я, сама не понимая зачем.
– Этого я не знаю, – отвечает Гидон.
– Но шансы все-таки есть?
Я молю, чтобы он дал мне хотя бы один процент надежды.
– Не слишком большие.
– И что же теперь?
Гидон начинает отвечать, но военврач, сидящий рядом, врывается в разговор, словно танк на Синай.
– Нам следует дождаться, чтобы они сделали первый шаг – начали торговаться, – говорит он.
Однако Гидон ориентируется в ситуации лучше всех.
– Уже задействованы люди, которые вошли с ними в контакт и пытаются либо получить тело, либо узнать, в каком состоянии он находится.
Гидон говорит не о ком-нибудь, а о своем лучшем друге, о человеке, которого он знает двадцать лет и с которым прошел три войны, и мне удивительно, как ему удается не смешивать личное отношение к происшедшей трагедии с профессиональным подходом к делу. Как бы там ни было, они свое дело знают.
– Я беременна, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Автомобиль проезжает последний контрольный пункт и выезжает с территории аэропорта.
– Я в курсе, – мягко откликается Гидон. – Мы все в курсе. И мы тебя не бросим, обещаю тебе. Мы все с тобой.
Почти о том же я думала в Нью-Йорке. Несмотря ни на что, этот ребенок родится и будет плоть от плоти моей и того мужчины, которого, может быть, здесь уже никогда не будет. И хотя Гидон уверяет, что я не останусь одна, он вкладывает в это другой смысл – дух единого коллектива, дух кибуца, – и моя боль не утихает. Я хочу, чтобы Ави был рядом со мной. Был рядом всегда.
– Мэгги, – говорит Гила, – прими наши соболезнования. Мы слышали о твоей матери…
Все молчат. Мне кажется, что на них снисходит своего рода умиротворение. Мое горе для них – словно еще один ужасный эпизод из выпуска теленовостей. Время залечивает любые раны.
– Теперь ты дома, Мэгги. Все будет хорошо!
– Мужайся. Мы с тобой. Все будет хорошо, – повторяет Гидон.
Быть сильным. Быть смелым… Вот вся глубокая философия израильской армии, сжатая до одной фразы… Если бы это еще и вылечивало боль!
Я сижу у себя в офисе в тель-авивском отделении Ай-би-эн. Пью теплое молоко. Просматриваю кипы журналов и газет, которые каждую неделю привозят из Штатов и которые у меня никогда нет времени читать. Тут же сидит и Крис Ринглер, который готовит интервью с Ахмедом Хасаном, известным палестинским лидером с Восточного берега, прямо связанным с Абу Ибрагимом.
Днем я стараюсь предельно загрузить себя делами, чтобы отогнать грустные мысли. Зато по ночам меня охватывает отчаяние. К тому же здесь слишком много людей, которые выражают мне свое искреннее сочувствие. Дважды в неделю мне всенепременно звонит Куинси, чтобы узнать, как я себя чувствую, и развлечь удивительными анекдотами из жизни общих знакомых в Нью-Йорке. Однако в нашем разговоре обязательно наступает момент, когда Куинси умолкает, чтобы, преодолев колебания, поинтересоваться, есть ли у меня какие-нибудь новости. Клара тоже звонит. Но начинает реветь, даже не успевая для отвода глаз завести разговор о посторонних вещах. Так что мне приходится еще и успокаивать ее.
Об Ави нет никаких новостей. Между прочим, прошел уже год с тех пор, как шестеро израильских солдат были захвачены в буферной зоне безопасности ООН. Они так и не освобождены. Однако израильская делегация на переговорах настроена оптимистично, уверенная, что ее трудная миссия почти выполнена. Как раз вчера вечером Гидон сказал, что Красному Кресту дано разрешение посетить тюрьму в Дамаске – убедиться, что заключенные в ней относительно здоровы и относительно бодры.
Ахмед Хасан отказывается разговаривать с любыми представителями западной прессы с тех пор, как захвачены израильские солдаты. Нет никаких сомнений в том, что ему все известно от его доброго друга Ибрагима, однако он очень тщательно скрывает свою связь с последним. То, что теперь он согласился встретиться с Ай-би-эн, по-видимому, означает, что он имеет сообщить через нас нечто важное – очередное послание палестинского лидера.
– Лучше бы нам отказаться от этой встречи, – говорит Ринглер. – В противном случае нам придется ехать туда ночью.
– Я не прочь провести этот вечер в компании, – печально улыбаясь, говорю я.
Крис обнимает меня.
– Мэгги, Мэгги, – говорит он, гладя меня по голове, – тебе кажется, что это очень смело, да?
Я поднимаю голову и смотрю на него. У меня на глазах блестят слезы.
– Именно так, – отвечаю я тихо, – и если бы я попыталась тебе это объяснить, ты бы не поверил.
Крис снова привлекает меня к себе, но я мягко его отстраняю.
– Я запретила себя жалеть, ты помнишь?
Он качает головой, и его голос прерывается.
– Я помню.
Когда мы мчимся среди бесплодных холмов долины Иордана по дороге, которая ведет на Западный берег, я думаю о том, как далеко я могу зайти в интервью с Хасаном. По мере удаления от невидимой «зеленой» линии, которая отделяет Израиль от территорий, захваченных в 1967 году в период Шестидневной войны, мой оптимизм тает с каждой следующей милей. Если ООП не собирается передать через западную прессу определенную информацию для Израиля, наше интервью превратится в обычный набор лозунгов и никчемной риторики. Однако какими бы ни были намерения Хасана, мы обязаны вести нашу игру со всеми мерами предосторожности. Особенно если разговор зайдет об одном загадочно исчезнувшем генерале, на которого у меня свои виды.
Местность удивительно напоминает арабский ландшафт. Здесь отсутствуют обычные для Израиля цветущие террасы, обустроенные оросительными системами. По одну сторону от дороги на многие километры тянутся тощие земли, а по другую – цепь каменистых гор. Подъемные краны бесполезно простаивают около редких поселений, попадающихся на пути. Рабочие прячутся от беспощадного полуденного солнца под навесами. Забавно смотрятся похожие на Эйфелеву башню недостроенные телевизионные антенны на крышах домов. Отсюда можно принимать как Амман, так и Дамаск. Наконец мы подъезжаем к Йенину, где цветущие кустарники встречают нас густым ароматом, и сворачиваем на дорогу, которая ведет прямо к богатой вилле Ахмеда Хасана. Торговые ряды, где продают грейпфруты и апельсины, уже закрыты. Торговцы расходятся по домам из-за невыносимой жары.
Автоматические ворота снабжены переговорным устройством, которое расположено около звонка. Я давлю на кнопку и слышу английскую речь с сильным акцентом.
– Это кто, пожалуйста?
– Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн, – отвечаю я.
Вместо ответа слышится протяжный зуммер и щелкает замок. Через открывшиеся ворота Крис и я входим в тщательно ухоженный садик, который тянется до самой мраморной веранды.
Вот и хозяин, собственной персоной. Как обычно расположился в своей инвалидной коляске. Подол его длинной белой рубашки подоткнут под скрещенные культи. Хасан потерял ноги в результате взрыва бомбы бандой террористов-евреев, которых мало интересовала его политическая деятельность. Однако теперь он изображает из себя мученика за идею и гордо демонстрирует увечья, полученные за убеждения.
– Добро пожаловать, – говорит он, выезжая нам навстречу. – Добро пожаловать в мой дом.
– Спасибо, мистер Хасан, – отвечаю я. – Рада снова видеть вас.
– Да вы беременны, мисс Саммерс, – говорит он, делая ударение на слове «мисс». – Впрочем, может быть, мне это только кажется, – вы хорошо себя чувствуете?
– Я хорошо себя чувствую, – улыбаясь, отвечаю я и осторожно опускаюсь в черное кресло.
Маневрируя на своей коляске, Хасан перебирается на специальные качели-скамейку, которые подвешены к потолку перед входом в беседку. Когда он удобно устраивается на этом необычном сиденье, входит слуга с керамическим подносом, на котором он несет маленькие чашечки с кофе по-турецки. Мы молча пьем кофе. Так проходит несколько минут. Потом Хасан говорит:
– Какое несчастье, что с вами нет отца ребенка.
В этой части света секретов не существует. Как правило, обе стороны знают доподлинно все интрига, за исключением, может быть, того, что касается внутренних вопросов государственной безопасности, но и в этом нельзя быть до конца уверенным.
Мое молчание обижает его.
– Вы не хотите говорить со мной?
Однако мой ответ прерывает пиканье пэйджера на поясе у Криса. Это сигнал того, что для нас есть сообщение.
– Мы получили сигнал из нашего отделения в Тель-Авиве.
– И что?
– Вы позволите воспользоваться вашим телефоном? Я должен им ответить, – говорит Крис, поднимаясь.
– Пожалуйста, – любезно отвечает Хасан. – Телефон в доме. Валид вам покажет.
Он ждет, пока Крис выйдет, а потом снова обращается ко мне:
– Я понимаю, что вы очень расстроены.
Не нужно обладать исключительным воображением, чтобы догадаться, что я очень расстроена. Еще бы, я даже потрясена или, если угодно, совершенно подавлена горем: отец моего ребенка или убит, или, в лучшем случае, в полумертвом состоянии находится в мрачном логове террористов… Неужели Хасан заставил меня проделать весь этот путь только для того, чтобы выразить свои сердечные соболезнования?
– Да, я расстроена, – спокойно говорю я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Он маленькими глотками пьет кофе и внимательно рассматривает меня. Допив кофе, он достает из рукава своей рубашки салфетку и вытирает губы. Потом он кивает.
– Что и говорить, это трагедия для всех людей, чьи невинные дети должны страдать из-за того, что не найдено решение этой проблемы…
Неужели нет других способов найти решение? Неужели для этого нельзя воспользоваться другими средствами борьбы и выбрать другие цели?
– Причина всех несчастий – оккупация и ущемленные права палестинского народа, – продолжает он.
Я ничего не имею против палестинского народа, и я, конечно, против того, чтобы страдали невинные.
Однако один народ все еще подвергается преследованиям. Две тысячи лет евреи испытывают это на себе.
– Сегодня будет осуществлен обмен пленными, – вдруг говорит он, массируя свои культи ладонями.
– А как насчет отца ребенка?
Но он и так уже достаточно сказал. Его лицо ничего не выражает, и он отводит глаза.
– Это все, что известно, – говорит он, глядя куда-то вдаль.
На веранде появляется Крис. Весь его вид выражает нетерпение.
– Мэгги, на минуту. Я должен тебе кое-что сообщить.
– В этом нет необходимости, – говорит Хасан. – Я уже сказал.
Стараясь скрыть свое удивление, Крис снова усаживается в кресло.
– Израильские солдаты уже на пути в Женеву, – продолжает Хасан, и его глаза блестят. – А палестинских мучеников перевозят из Ливана в Израиль, чтобы передать представителям диаспоры.
– Сколько израильтян будет сегодня освобождено? – спрашиваю я.
Я на полпути к заветной цели. От того, что он сообщит мне, зависит вся моя жизнь. Ну пожалуйста, Хасан, только в этот раз, во имя еще одного невинного ребенка!.. Я, конечно, немного кривлю душой. Это в первую очередь нужно мне самой. Я жажду, чтобы мне помогли прийти в себя после всего того, что случилось.
– Шесть израильтян освобождаются в обмен на 1034 палестинца и араба.
– Да, Крис? – спрашиваю я, понижая голос и избегая взгляда Хасана.
– Мне сообщили о том же, – тихо говорит он.
Я не имею возможности возмущаться, и мое молчание можно расценить как согласие.
Хасан снова перебирается в инвалидную коляску, давая понять, что встреча подошла к концу. Морщась от боли, он наконец усаживается и опускает ладони на колеса. Но перед тем, как въехать в дом, он поворачивается.
– Мы не торгаши, мисс Саммерс, – говорит он. – Мы просто сражаемся за нашу родину.
Ринглер хватает меня за руку и шепчет:
– Не надо, Мэгги!
Хасан уже на пороге. Перед тем как исчезнуть, он говорит:
– Многие из нас потеряли отцов, братьев, сестер и детей. Так что для нас это не новость…
Я больше не могу себя сдерживать.
– Если он убит, мне все равно необходимо это знать! – восклицаю я. – Я бы, по крайней мере, успокоилась. Но ничего не знать – это настоящая пытка! Если вам что-то известно, скажите мне, пожалуйста! Скажите, чтобы я могла уйти!..
Я закрываю лицо руками. Я не вижу Хасана, но знаю, что он мне не ответит.
Телефоны в студии трезвонят беспрерывно. Даже Дик Свенсон, видавший виды репортер, который обычно скучает или усмехается, если слышит какие-то новости, теперь чрезвычайно оживлен и взволнован. Попеременно с Крисом Ринглером Дик созванивается то с отделением Ай-би-эн в Нью-Йорке, то с министерством обороны, то с командованием израильских вооруженных сил. Всего час назад пришло подтверждение, что сегодня будет произведен обмен 1034 палестинских узников на шестерых израильтян, которые были захвачены в буферной зоне ООН и удерживались в качестве заложников почти год.
Мать одного из израильтян, Мириам Рабай, воинственно настроенная и эмоциональная, согласилась на пятнадцатиминутное интервью у нас в студии перед тем, как отравиться на аэродром встречать сына.
Дик опускает телефонную трубку и откидывается на спинку кресла.
– Я хочу, чтобы она рассказала, каково ей приходилось все эти месяцы ожидания. Начиная с того самого дня, когда его похитили, и кончая моментом, когда она узнала, что его собираются освободить. Я хочу, чтобы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в Штатах ощутил ее боль и ее радость. Это должно стать просто проявлением обыкновенного человеческого чувства. Никакой политики.
Когда речь заходит на подобные темы, в глазах Ринглера появляется то же, что и всегда: жалость.
– Мэгги, – мягко говорит он, – как ты себя чувствуешь? Ты сегодня сможешь этим заняться?
– Не слишком ли много для нее? – словно только что спохватившись, вклинивается Дик.
Но у меня нет времени, чтобы разделить сожаления, которые они хотели бы мне высказать. Нет времени убеждать, что без этой моей работы я бы давно уже пала духом.
В студии появляется Мириам Рабай. Это привлекательная женщина лет сорока пяти, бывшая узница нацистского концентрационного лагеря Треблинка. У нее глаза человека, которому довелось пройти все круги ада, но в этих глазах по-прежнему пылает огонь. Она скромно усаживается на диван, сложив руки на коленях, и выражение ее лица выжидающе-спокойное.
– Здравствуйте, миссис Рабай, – говорю я, усаживаясь напротив нее. – С вашей стороны очень мило, что вы согласились побеседовать с нами.
Она улыбается и поправляет прядь светлых волос, слегка тронутых серебром и собранных сзади в хвост.
– Я бы узнала вас по одним зубам, – говорит она, бросая взгляд на мой живот. – У вас великолепные зубы.
Она выглядит сильной и в то же время хрупкой и даже уязвимой.
– Благодарю вас, – смеюсь я. – Мы можем начать?
Крис уже навел телекамеру прямо на нее. В первом эпизоде интервью я присутствую на экране лишь сбоку, вполоборота.
– Я готова, – говорит она, и ее глаза вспыхивают, предвосхищая рассказ.
Мне знакома та боль, которую ей довелось испытать. Только для нее тяжкое испытание теперь почти позади. Ее сын вот-вот должен вернуться домой.
– Что вы почувствовали, когда узнали, что Дэни похищен?
– Так, как будто мне нанесли смертельный удар, – просто говорит она.
Как мне знакомо это мучительное чувство, которое длится бесконечно долго и никогда не кончается, как будто ты умираешь не одной, а сотнями смертей.
– Что же помогало вам жить, внушало надежду? Она печально улыбается.
– Просто однажды утром я решила убрать его фотографию и пообещала себе не смотреть на нее до тех пор, пока он не вернется домой. Я мысленно говорила с ним, объясняла, что, как бы грустно мне ни было, я больше не буду плакать, а начну бороться за его освобождение. Тогда-то я и принялась теребить власти. Я даже предложила себя Абу Ибрагиму в обмен на моего Дэни.
В самом общем виде мне все это уже было известно, но узнавать теперь подробности было страшно. Уж лучше оставаться от этой истории на почтительном расстоянии, когда впереди виден счастливый конец.
– Теперь почти все закончилось, – говорю я, наклоняясь вперед. – Вы этому верите?
– Верю, – осторожно отвечает она. – Хотя, конечно, на сердце будет неспокойно до тех пор, пока он не будет здесь и я не смогу его обнять.
Я слушаю ее и проникаюсь мыслью, что как раз это безумие, когда идет безжалостная игра человеческими чувствами, когда потери чередуются с обретением утраченного, не даст мне самой сойти с ума. Переживание этой трагедии снова и снова опустошает меня до такой степени, что я не могу думать ни о чем, кроме как о моем ребенке.
Интервью закончено. Крис доволен. Хорошие кадры, острые ответы. Дик нагибается и начинает собирать бумаги и оборудование, которые понадобятся нам на аэродроме в нашем сегодняшнем репортаже.
Мириам медленно идет к двери. На пороге она останавливается и, обернувшись, обращается ко мне:
– Я восхищаюсь вами. Мы все вами восхищаемся! Я слегка удивлена.
– Почему?
– Потому что, несмотря на ваше горе, вы все-таки решили остаться с нами.
Кажется, что кто-то полоснул ножом прямо мне по сердцу. Сколько раз прежде подобные слова убивали меня, и вот теперь опять…
– Откуда вы знаете о моем горе?
– Ну как же, ведь это Израиль, – просто отвечает она. – Здесь нет секретов.
Дик трогает меня за руку, отвлекая мое внимание, чтобы Мириам успела выйти из комнаты без дальнейших рассуждений на эту тему.
– Мэгги, тебе звонит Гидон.
С колотящимся сердцем я хватаю трубку, забывая даже попрощаться с Мириам.
– Гидон? – шепчу я.
Он глубоко вздыхает.
– Мэгги, я не уверен, что тебе следует присутствовать там, на этом обмене пленными. Не слишком ли для тебя это тяжело?
– А я-то подумала, что ты звонишь, потому что… может быть…
Он снова вздыхает.
– Не стоит надеяться, Мэгги. Не растравляй себя… Если тебе очень плохо, то знай, я на месте. Я приеду туда, чтобы…
– Не стоит, – обрываю я. – Все равно ничего нового.
– Послушай, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я беспокоюсь за тебя, за ребенка. Ты нам очень дорога.
Вот значит как. Общий ребенок. Дитя, усыновленное всем народом, которому служил Ави. Вот только самого его нет здесь, чтобы прочувствовать этот момент.
– Дику кажется, что ты можешь с этим справиться, – продолжает Гидон, – но я хочу быть уверен.
То, что я испытываю сейчас, невозможно выразить в ясной и логической форме.
– Дело не в том, что я могу, – отвечаю я. – Дело в том, чего я хочу. Не знаю, надолго ли меня хватит, но теперь я могу с этим справиться.
Однако как только я кладу трубку, тут же теряю самообладание. Хотя секунду назад убеждала Гидона, что пока могу держать себя в руках. Я закрываю лицо руками и начинаю рыдать. Меня душат слезы отчаяния. Ко мне подходит Крис.
– Мэгги, – говорит он нежно и осторожно, – мне очень жаль…
Я прижимаю его руку к своей мокрой щеке.
– Это все из-за Мириам, из-за сегодняшнего обмена пленными. Я расстроена, но скоро приду в себя.
Он вытирает мои слезы кончиками пальцев.
– Может быть, Гидон прав?
– Нет!.. Скажи, куда мы должны ехать.
Я едва не начинаю снова плакать, но вовремя спохватываюсь.
– В одиннадцать нам нужно быть в министерстве, а оттуда вместе с другими иностранными журналистами нас отвезут на аэродром «Рамат Давид»… Слушай, ты поплачь, не сдерживай себя. Может, тебе станет легче.
– Именно так я и стараюсь делать. Но не хватает времени. У нас столько работы, – отвечаю я, улыбаясь сквозь слезы.
– Ты права, – говорит Крис. – Здесь единственное место в мире, откуда во все концы света разлетаются новости.
Я молчу, а Крис пробует подыскать более безобидную тему для разговора.
– У тебя на голове творится бог знает что. Перед съемками тебе не мешало бы причесаться, ведь мы будем снимать только твое лицо…
Наступает самый тяжкий момент во всей моей жизни. Я жду, когда мы наконец отправимся делать репортаж о возвращении шестерых израильских солдат.
Все иностранные журналисты, аккредитованные в Израиле, съехались на военный аэродром «Рамат Давид», расположенный на севере страны. Лучи мощных прожекторов были направлены на три сверкающих белых аэробуса компании «Air France», – все три с красными крестами на бортах. Тяжелые транспортные самолеты приземлились на дальнем участке аэродрома. Под небом, усеянным звездами, они выглядели мрачно и почти сюрреалистично.
Наступила полночь, и обмен пленными должен был начаться с минуты на минуту. Ждали прибытия последнего автобуса с палестинцами из ливанского лагеря для перемещенных лиц под Ансаром. Прибытие этой партии пленных должно было завершить сложную процедуру переговоров, кульминацией которой станет освобождение шестерых израильских солдат.
В среде представителей иностранной прессы установилась праздничная атмосфера. Журналисты шутят, болтают друг с другом, пьют кофе из термосов, которые передаются из рук в руки. Я чувствую себя абсолютно лишней среди этого радостного ожидания, я просто не в состоянии к этому присоединиться. Время от времени я поглядываю в направлении огороженной площадки, где томятся в нетерпении родственники солдат. Я хотела бы быть там, среди них. Вместе с ними считать минуты до того момента, когда весь этот кошмар наконец закончится.
Дик стоит около меня, засунув руки в карманы брюк цвета хаки, и вытягивает шею, чтобы увидеть, что происходит за проволочным ограждением, которым обнесена взлетно-посадочная полоса.
– Когда палестинцы прибудут, – нервничая, объясняет он, – они тут же погрузятся в самолеты и без промедления улетят. Нам придется находиться здесь в общей сложности около четырех часов, потому что самолет, на котором повезут израильтян, вылетит из Женевы, только когда отправят палестинцев. Таким образом, нам придется снимать два отдельных эпизода.
– А сколько палестинцев будет отправлено отсюда? – спрашиваю я, прохаживаясь около него.
– Около трехсот пятидесяти человек. Остальных повезут по морю из Ливана.
К нам спешит Крис.
– Подождите! – кричит он, задыхаясь.
Мы останавливаемся и смотрим, как он подходит, совершенно заморенный.
– Мне только что сообщили, что израильтяне летят на двух самолетах. Три солдата на одном и три на другом. Поэтому у нас будет еще пятнадцатиминутный перерыв между эпизодами.
Вдруг толпа начинает волноваться. Вдали показываются автобусы, которые заезжают в ворота.
– Будь наготове, – приказывает Дик. – И вставь в ухо наушник. Если кто-то из них захочет сделать заявление, мы тут же начнем трансляцию. Ты повторишь это по-английски для наших телезрителей.
– Кому это нужно? – бормочу я про себя, заводя вокруг шеи петлю провода и вставляя в ухо миниатюрный приемник.
Они всегда и всюду говорят одно и то же. Это длится годами. С этой точки зрения вся их революционная риторика и слова о родине, как и обещания Израиля найти решение, которое восстановит мир на этих землях, давно потеряли всякий смысл. С тех пор как я стала невольной участницей этой борьбы, с тех пор как потеряла любимого человека, меня почти не трогают подобные заявления.
Ринглер, с мини-телекамерой на плече, энергично работает в толпе локтями, пробивая себе дорогу к автобусам.
– Поехали, Саммерс!
Камера фиксируется на моем лице, и я начинаю репортаж.
– С вами Мэгги Саммерс. Я веду репортаж с израильского военного аэродрома «Рамат Давид», где в торжественной обстановке начинается обмен 1034 палестинцев на шестерых израильских солдат.
Я чувствую, что несу несусветную чушь.
– Палестинцы выпрыгивают из автобусов. На них одинаковые бело-зеленые спортивные костюмы. Один за другим они выстраиваются на взлетной полосе, и представители Красного Креста снимают с них пластиковые наручники. Бывшие узники поют боевую песню ООП, их сжатые кулаки взлетают вверх, когда они строем направляются к ожидающим их самолетам.
Внезапно я теряю остатки всех иллюзий.
– Из тех, кого сегодня освобождают, примерно половина – женщины, члены ООП, которые были задержаны в Ливане во время войны и которых теперь усаживают в самолеты вместе с несколькими сотнями мужчин. Другая часть узников должна быть погружена на корабль в ливанском порту. Как только первый этап обмена пленными завершится и эти самолеты поднимутся в воздух, трое израильских солдат прибудут сюда на специальном швейцарском самолете, за которым сразу же последует другой швейцарский самолет с другими тремя солдатами на борту.
Я чувствую боль и ярость, но мне не полагается плакать. Внезапно я слышу голос в миниатюрном приемнике, который вставлен в мое ухо, и меня извещают о том, что трансляция вот-вот начнется. Дик по своему приемнику получает, естественно, такое же сообщение и делает мне знак, чтобы я придвинулась поближе к одной из освобождаемых женщин, которая собирается сделать заявление для прессы.
– Меня зовут Лейла. Я была в Бейруте, когда меня арестовали. У меня был ручной гранатомет, и я участвовала в военной операции против Израиля.
Моего мужа убили у меня на глазах за день до того, как меня схватили. Когда я находилась в израильской тюрьме, у меня родился ребенок. Я была приговорена к пятнадцати годам заключения, но сейчас я покидаю мою родину, я свободна и лечу в Ливию.
Когда я заканчиваю переводить на английский то, что она сказала, то еще раз успеваю увидеть ее, идущую навстречу своей свободе. Вот она поднимается по трапу, но, прежде чем исчезнуть в самолете, оборачивается. В ее глазах пылает ярость, а голова гордо поднята. Мы такие разные с ней. У нее за плечами учебный военный лагерь в долине Бекаа, тюрьма в Ливане… Но мы все же похожи. Мы обе скрываем свое горе и пытаемся явить миру наше достоинство и гордость.
– Снято! – кричит Дик. – Постарайся поговорить с руководителем группы!
С микрофоном в руке я направляюсь к генералу Егуду. За мной тянется микрофонный провод. Оглушительный рев авиационных двигателей мешает слушать. Дик складывает ладони рупором и кричит, стараясь пробиться сквозь шум толпы и шум пропеллеров. Тем временем второй самолет начинает медленно выезжать на взлетную полосу.
– Давай! – кричит Дик. – Пока его кто-нибудь не перехватил!
Генерал Егуд, которому пресса дала эффектное прозвище Человек-скала, наблюдает, как последние палестинцы погружаются в самолет. На его лице прочитывается напряжение: он следит, как завершается дело, на которое он потратил почти двенадцать месяцев интенсивных переговоров. От порывистого ветра юбка хлопает по моим коленям. Я подношу микрофон к его рту.
– Генерал Егуд, рада вас видеть!
– Здравствуйте, Мэгги, – тепло откликается он. – Как вы?
Однако он скрывает дружеские чувства за суровым взглядом.
– Прекрасно, – отвечаю я и тут же спрашиваю:
– Не могли бы вы сказать мне пару слов? Что вы чувствуете сейчас, когда видите, как все эти палестинцы улетают свободными в обмен всего на шестерых израильских солдат?
Он медлит с ответом, подыскивая подходящие слова, чтобы все это замечательным образом объяснить и обосновать. И при этом не обидеть меня. Он прокашливается, но это нисколько не способствует тому, чтобы его голос звучал менее мрачно.
– Я очень рад тому, что происходит. Я уверен, что это наш долг вернуть домой в Израиль каждого нашего солдата, которого наше правительство послало на войну. Даже если нужно заплатить высокую цену…
Но я не позволяю ему отделаться общими словами.
– Есть ли другие мнения и предложения, касающиеся этой самой цены? – продолжаю я. – Что вы ответите тем, кто упрекнет вас, что вы освободили так много террористов и убежденных убийц в обмен на горстку израильтян?
А как насчет того, если бы за одного генерала освободить сразу всех убийц, которые сидят в израильских тюрьмах? Какую нравственную позицию я заняла бы в этом случае? Обеспокоило бы это меня? Стоило бы тогда копья ломать?..
Егуд выглядит невозмутимым.
– Да, я хотел бы кое-что сказать людям, которые могут обратиться ко мне с подобными упреками. Я хотел бы их спросить, а что они сделали бы на месте властей? Что они ответили бы израильским солдатам, их родителям, детям? Как объяснят они, что наши люди должны умирать в тюрьмах, в лагерях террористов?.. Нет, мы поступали так в прошлом, это наша позиция. И мы будем поступать так в будущем.
