Текст книги "Новости любви"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
8
В студии обычный утренний кавардак. Это значит еще один день отдела новостей начался. На дежурном столе непрерывно звонят телефоны, а сотрудники снуют туда-сюда, по крупицам собирая и принося информацию, которая накапливается в высоких железных ящиках. Телетайпы у входной двери стучат, выплевывая длинные ленты белой бумаги, заполненной бледно-фиолетовым, нечетким текстом, который вскоре будет преобразован в сводки лаконичных новостей для сегодняшнего эфира.
Уже разложен складной столик. На нем коробка пакетиков с растворимым кофе, пачки бумажных стаканчиков, банка с сухими сливками, коробка с кусочками сахара, а также коробка с глазированными орехами.
Я решила приехать в студию пораньше, потому что звонила Клара. Она уже возвращается из отпуска по причине проклятого гриппа, который сделал этот отпуск сплошным мучением, хуже отпуска она просто и не припомнит, и она предложила сегодня встретиться и вместе позавтракать. Несмотря на то, что сейчас только восемь часов утра и прекрасное снежное утро, я уже проснулась и нахожусь в ужасном нетерпении, ведь завтра в Нью-Йорк прилетает мой Ави.
Клара не слишком внимала моим словам, когда я довольно резко заметила ей, что женщина, которая замужем за человеком по имени Стивен Блаттсберг, имеет троих вполне здоровеньких ребятишек и недурственный дом на четырех акрах в Шорт Хилле, что в штате Нью-Джерси, просто не имеет никакого права жаловаться на судьбу, даже если и схватила в отпуске грипп. И совсем не важно, что шевелюра у Стивена Блаттсберга начала катастрофически редеть, что он цыплячьего сложения, а также имеет обыкновение жевать давно погасшую сигарету, – главное, он рядом с ней, и он ее поставит на ноги. Стивен обладает всеми мыслимыми достоинствами. Он только не слишком смазлив и не вызывает бешеной страсти. Иногда, правда, он совершенно выводит из себя Клару, когда притаскивает домой пачки своих счетов, чтобы просиживать над ними по ночам. Однако он любит ее. И очень расстраивается, если вдруг чем-то огорчит. Впрочем, в характере моей сестры все свое раздражение держать при себе. В ее характере также не злиться на мужа более одного дня. Клара просто все перемалывает в себе, за исключением тех случаев, когда чаша терпения переполняется, тогда даже Клара взрывается. В такие моменты ей необходимо излить душу младшей сестре, то есть мне. Хотя сегодня не очень-то подходящий денек для подобных излияний, я все-таки соглашаюсь с ней позавтракать в нашем редакционном кафетерии. Как я могу не согласиться, если на другом конце телефонного провода раздается несколько бурных всхлипываний. Но не только грипп вывел ее из себя. Перед тем как положить трубку, она успевает сделать мне признание, что снова беременна. Нет, восклицает она, сколько можно видеть это мерзкое пузо? А эти разбухшие от молока груди! А кошмарных шесть месяцев непрерывных ночных кормлений! А два года загаженных пеленок!.. Слушая ее, я начинаю звереть. Это, пожалуй, похуже, чем нервный срыв. Я чувствую дурноту.
Все это постепенно, словно медленный прилив, поднимается во мне, когда я сижу в редакции. Я вспоминаю слова Ави, которые он сказал мне той ночью на Мертвом море, когда вошел в меня.
– Я хочу от тебя ребенка…
И в тот момент, когда он это сказал, я вдруг поняла, что у меня никогда не будет другого мужчины, кроме него, потому что ни один другой мужчина не способен произнести эти слова так, как произнес их он. Были, конечно, моменты в моей жизни, когда страсть или отчаяние возбуждали во мне желание вытащить диафрагму или спираль, выбросить в унитаз противозачаточные пилюли, но, как только мужчина говорил мне «я хочу от тебя ребенка», это желание улетучивалось, и довольно быстро. Диафрагма оставалась на своем законном месте, как и упомянутая спираль, а пилюли отнюдь не заканчивали свое существование в потоке воды из бачка.
Все эти мысли разом забурлили во мне после разговора с Кларой, и я не придумала ничего лучшего, чтобы отвлечься, как бежать в отдел новостей Ай-би-эн. Впрочем, лучшего способа позабыть о том, где находишься, не придумать.
Итак, сижу я в редакции и вижу, как к нашему складному столику, обольстительно покачивая бедрами, приближается некая молодая особа в черных туфельках на огромных каблуках. Ее пухлые губки капризно подобраны. Громадные карие глаза совершенно пусты. Очаровательным голоском она задаст какой-то глупый вопрос нашему бородатому второму режиссеру, который смотрит на нее в немом удивлении, как будто вдруг узрел своими глазами чудо воскрешения из мертвых или что-нибудь в этом же роде. В эту секунду у меня в памяти всплывают слова родительницы: «из молодых, да ранняя». Это выражение тащит за собой целую вереницу ассоциаций из прошлого, все мои старые страхи и неуверенность, и в конце концов я вспоминаю простую истину, которая заключается в том, что никакая самая удачная карьера никогда не сравнится с удачным замужеством. Родительница могла бы весьма красочно описать, как молодые особы со свеженькими мордашками подтягиваются в Нью-Йорк со всей страны в поисках мужей и совершенно сводят на нет мои собственные шансы обзавестись супругом. Странно, но мне никогда не приходило в голову поинтересоваться у родительницы, а с какой целью она готова круглосуточно дежурить у конторы родителя, где появление подобных девиц весьма распространенное явление.
Вот, значит, входит эта очаровательная молодая особа в отдел новостей, цокает шпильками своих восьмидолларовых черных туфелек, виляет крутыми бедрами, пожимает кругленькими плечами. Спрашивает о какой-то чепухе взрослого мужчину, у которого начинает отвисать челюсть, когда он смотрит на красноречивые движения ее грудей, неясно, но весьма заманчиво проступающих под блузкой. Нет никаких сомнений, что эта чудесная милашечка не задумываясь укокошит собственную мамашу, лишь бы оказаться на моем месте.
Вот мисс Пухлые Губки засекает своим хищным взглядом мою скромную персону, что-то шепчет на ухо нашему бородатому второму режиссеру, который тоже смотрит на меня и утвердительно кивает. Бог знает почему, но эта девица по имени Дафна – так кто-то окликает ее, – наводит меня на одну простую мысль, которую я воспринимаю как некое озарение. Обстоятельства личной жизни вдруг представляются мне до того зловещими, что я решаю пересмотреть все свои прежние планы, и прежде всего убедить себя в том, что я не хочу иметь ребенка от человека, который даже понятия не имеет, каково жить и выживать в нью-йоркском обществе. С необычайной услужливостью в моей голове вспыхивают картинки, более чем убедительно рисующие самые заурядные ситуации, в которые может попасть каждый приезжающий в Нью-Йорк, и это только еще раз доказывает, что Ави был прав, когда говорил, что я еще не смирилась с фактом, что оставшуюся часть нашей жизни мы проведем вместе. Я действительно так и не смогла принять для себя такую перспективу. Тут уж ничего не попишешь.
Представляю, как Ави высаживается со своим чемоданом в аэропорту Кеннеди. Вот пытается поймать такси. Свободные машины ускользают от него одна за другой, перехваченные более проворными клиентами. Наконец он как-то ухитряется пролезть в открывшуюся дверцу раньше старушки, которая яростно, но безуспешно старалась втиснуться первой. Вот таксист высаживает его посреди нью-йоркского содома. Вот слепой продавец в газетном киоске всучивает Ави канадские медяки. Продавец слеп, но не настолько, чтобы не отличить местного жителя от приезжего простофили. Вот Ави покорно выстаивает длинную очередь, чтобы получить столик в ресторане, который приманивает туристов рекламой известной выпивки и какими-то «фирменными» салатами, и в конце концов метрдотель усаживает его где-то около входа в мужской туалет. Вот Ави разгуливает ПО улицам Нью-Йорка, глазеет на небоскребы и даже не видит, куда ступает его нога, а его нога ступает в результате прямо в собачье дерьмо, так что Лии приходится, ухватившись за фонарный столб и стоя на одной ноге, в тоске любоваться на свою изгаженную подошву. Увы, именно эта финальная сцена рисуется в моем воображении. Честно говоря, я и сама удивляюсь тому, какими замысловатыми путями мои размышления о ребенке от Ави трансформировались в мысли о собачьем дерьме на улицах Нью-Йорка.
В этот момент мисс Пухлые Губки и подъезжает ко мне, прерывая мои странные фантазии.
– Так вы действительно Мэгги Саммерс! – восклицает она. – Просто не могу в это поверить!
У меня, естественно, нет ни малейшего желания убеждать ее в этом. Во-первых, из-за того, что ей не больше двадцати двух и кожа у нее абсолютной чистоты, а во-вторых, потому что просто не могу и не хочу этого делать. Таким образом, я стою без всякого выражения на лице и позволяю ей излить все восторги по поводу того, как она счастлива со мной познакомиться (можно подумать, что нас только что представили друг другу) и как еще ребенком она видела меня по телевизору.
Ну, это уж слишком. Я резким движением снимаю темные очки и, приподняв верхнюю губу, медленно провожу языком по зубам, которые вот уже столько лет наш оператор называет потрясающими. Просто удивительно, какой нюх у этой особы. Она ухитрилась надавить на самое больное место в душе бедной затюканной женщины, которая и забрела-то с утра пораньше в отдел новостей Ай-би-эн, чтобы немного передохнуть от своих личных проблем.
– Что вы здесь делаете? – ощериваюсь на нее я.
– Я младший редактор, – гордо отвечает она.
– И хотите стать главным?
– О нет. Я хочу работать в эфире. Как вы. Это похоже на игру «вопрос—ответ».
– Тогда вам, пожалуй, следует подумать, как избавиться от родинки на щеке.
Ее детские пальчики тут же притрагиваются к этой самой родинке. Она делает это совершенно бессознательно, по-детски, не прерывая разговора.
– Спасибо большое, что сказали, – искренне благодарит она. – Я так восхищаюсь всеми вашими репортажами с Ближнего Востока.
Дафна ударяется в предлинный монолог о том, чему ее научили в колледже «Новая Школа» (действительно, из молодых, да ранняя), а я снова погружаюсь в мысли о нем, об Ави. Словно наяву, я чувствую, как притрагиваюсь к нему, как ощущаю его тело. И я снова вспоминаю его слова «я хочу от тебя ребенка».
– У вас такой великолепный нос. Лучшего носа и быть не может, – говорит Дафна, – он такой прямой, а его кончик – ну точь-в-точь, как у Вивьен Ли из «Унесенных ветром».
Что она хочет этим сказать? Уж не то ли, что, снявшись, бедная Вивьен так и оставила кончик носа в этой картине? Или я в самом деле сегодня не в настроении?
– Благодарю вас, – тем не менее говорю я. Однако мои мысли витают где-то очень далеко.
Теперь я, кажется, обдумываю проблемы естественного деторождения или вроде того.
– Не могли бы вы мне сказать, кто ваш доктор? – спрашивает она.
– Какой еще доктор? – удивляюсь я не столько ее вопросу, сколько своим мыслям о том, что происходит в родильном отделении…
– Ну, доктор. Который сделал вам такой нос, я хочу сказать? – шепчет она.
– Я никогда ничего не делала со своим носом. Она явно смущена.
– О, тогда простите меня!
– Ничего, – грациозно киваю я. – Я восприняла это как комплимент.
Перед моими глазами явственно возникает родильное отделение, в котором сидит Ави и наблюдает, как я раскрываюсь до размеров обеденной тарелки.
Дафна напряженно подбирает какую-нибудь нейтральную тему для более безобидного разговора. И ей это удается.
– Какой самый лучший магнитофон, по вашему мнению?
– Какое еще магнитофон?
– Ну как же, для записи интервью!
Может быть, мне удастся прекратить этот дурацкий разговор, если я выдам ей один из «секретов» моей профессии? До того ли мне будет, когда я буду качать ребеночка Ави?
– Советую пользоваться карандашом и бумагой, – ворчу я. – Когда я начинала, мне приходилось гонять по кукурузным полям за своими интервью, а там, извините, розеток для магнитофона не было.
Впрочем, я тут же раскаиваюсь в своей излишней резкости. В ее годы, насколько я помню, я слишком ненавидела свое замужество, чтобы мечтать о ребенке. Правда, в тридцать лет я слишком любила свою работу, чтобы мечтать о нем. Внезапно до меня доходит, что я вовсе не желаю, чтобы в сорок лет я опять не могла мечтать о ребенке, ненавидя замужество или обожая работу… Да и когда я, в конце концов, если уж на то пошло, гоняла в последний раз по кукурузным полям, чтобы сделать интервью?.. Что со мной происходит? Неужели был прав Ави, когда говорил, что может вселить в меня уверенность только в тот момент, когда находится во мне? Нет и нет. Просто я по уши в него влюбилась. Вот в чем все дело. Короче говоря, с собачьим ли дерьмом на прекрасных улицах города Нью-Йорка или без оного, но, похоже, иметь от него ребенка – самый логичный выход из ситуации.
– Эллиот Джеймс уже пришел? – спрашиваю я, подавляя в себе дурацкое желание дружески обнять эту девочку.
Будет лучше, если в своей жизни я не стану бросаться из одной крайности в другую.
– Нет, думаю, еще нет, – застенчиво говорит она. – Может быть, вы хотите подождать у него в кабинете? Вам будет там гораздо удобнее.
Дафна цокает шпильками своих дешевых черных туфелек и летит по направлению к кабинету Эллиота. Вдруг сразу трос коллег, с которыми я работала еще в те времена, когда приберегала свои яичники для будущего суженого, хором выдохнули одно и то же:
– Бедняга Джой! Какая трагедия!..
Я вижу перед собой Агнесу Фарли. Она весит центнер, а может, и поболее и носит брючные костюмы пастельных тонов. Она гримировала меня каждый вечер, когда я еще выходила в эфир в местных новостях.
– Я за тебя молилась, Мэгги, – говорит она, отбрасывая со лба прядку блондинистых волос, немыслимо пережженных перекисью.
– О, Агнеса, – отвечаю я, тронутая до глубины души, – спасибо тебе!
Рядом с ней стоит высокий и худой Питер Темплтон. У него длинное лицо, огромный нос, и на нем всегдашний его крысино-серый свитер. Он мой первый рабочий режиссер, еще в те времена, когда я вела криминальную хронику.
– Мэгги, – говорит он и обнимает меня, – я очень часто вспоминал о тебе.
– Я знаю, – говорю я, пожимая его руку.
А вот и Джек Рошанский, который год от года все больше напоминает китайского болванчика. У него совершенно лысая голова, которая к тому же блестит, как навощенная, и огромное пузо, мимо которого трудно протиснуться. Он тоже обнимает меня.
– Жизнь – дерьмо, – лаконично замечает он. Истина довольно горькая, надо сказать.
Между тем Дафна, которая стоит рядом, напряженно ловит каждое наше слово, словно боится упустить самый главный «профессиональный» секрет. Нечто такое, что связывало воедино всех этих людей, то есть нас, а теперь заставляет так остро переживать потерю человека, который был частью нашего коллектива. Что ж, вполне ВОЗМОЖНО, она и переймет у нас кое-что такое, чему не учат ни в каких колледжах. То неуловимое, что называется профессиональной солидарностью.
– Тут такое творилось, – говорит Джек. – Когда шел твой репортаж, я хочу сказать.
– Удивляюсь, как ты вообще нашла в себе силы говорить, – вздыхает Пит.
У меня нет никаких сомнений в том, что я для них – единственная связь с реальным миром, человек, который видел все своими глазами. Как они для меня – единственные люди, через которых я могу узнать реакцию на то ужасное, что случилось, всех остальных, кто работает в отделе новостей и кто знал и любил Джоя так же, как и я. Они чувствуют потребность узнать все подробности трагедии. Иначе не найдут покоя, не смогут примириться с происшедшим… Дафна придвигается к нам поближе. Она надеется услышать все версии этой истории, которая и теперь кажется каким-то дурным сном. Мы, которые потеряли нашего Джоя, просто не можем в это поверить.
– Убили одного из нас, – рыдая, говорил в тот день Крис Ринглер. – Нас стало меньше…
Они рассказывают мне о той неразберихе, которая царила в студии в тот день.
– Из агентства в Иерусалиме позвонили прямо начальству, – восклицает Питер, – я думаю, самому Грэйсону.
Питер как раз сидел с Эллиотом, и благодаря этому узнал о сообщении, что группа Ай-би-эн в Ливане вроде бы попала в засаду. Начальство получило настораживающие сведения о том, что несколько человек получили ранения.
– Никто даже предположить не мог, что там случилось, – продолжает Питер. – Нас попросили подождать, пока не выяснится все подробно.
Грэйсон позвонил в отдел новостей, как только получил первую информацию об этом событии. Он распорядился, чтобы Эллиот не отходил от мониторов телексов и факсов на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше.
– И действительно, в тот день на наших письменных столах скопились рулоны факсовых сообщений. Мы не выходили на улицу до позднего вечера, стараясь не пропустить сообщений о Джое, – с грустной улыбкой говорит Джек.
Я закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести в памяти всю цепочку событий того дня. Сначала за останками Джоя приехал на израильском танке Ринглер. Он не покидал танк до тех пор, пока останки не перевезли в Бейрут. Для этого тело Джоя переложили на прицеп, на котором и переправили через границу. Остаток пути до Бейрута Ринглер проделал на джипе вместе со мной и Ави. Когда мы наконец добрались до «Коммандор-отеля», то сразу бросились искать телефон. Крис орал на ошарашенного служащего из администрации отеля и пытался втолковать, что случилось чрезвычайное происшествие и у нас нет времени обшаривать город в поисках телефона-автомата, большинство которых, кстати, не работало. Служащий колебался. Его глаза были прикованы к моей футболке, сплошь забрызганной кровью. Выручил Ави, который обратился к нему по-арабски и приказал разыскать телефон. Нам казалось, что мы прождали целую вечность, пока не появился служащий и не сообщил, что прозвониться в Иерусалим невозможно – взрывами нескольких мощных бомб повреждены телефонные кабели. Мы еще не знали о том, что немного позже группа ирландского телевидения, находившаяся в районе Сабры, сообщила о случившемся в отделение Ай-би-эн в Иерусалиме. Проблема заключалась в том, что никто не знал о масштабах трагедии. Добыть какую-либо информацию из израильских военных источников не было никакой возможности. Именно поэтому первоначально Грэйсон и получил неточные сведения.
– У меня есть одна фотография Джоя, – говорит Агнеса, вытирая слезы. – Он на ней вместе с двумя палестинскими ребятишками.
– Он о них заботился как мог, – объясняю я. – Он приносил им что-нибудь поесть и разговаривал с ними.
У меня не хватает духу рассказать Агнесс о том, что перед самой гибелью Джоя у него на руках умирал от менингита один палестинский малыш. Джой прибежал ко мне, умоляя, чтобы я пришла к умирающему мальчику. Он просил, чтобы я что-то почитала или рассказала ему. Успокоила, чтобы малыш не плакал. Кто мог помыслить, что через несколько секунд не станет самого Джоя.
– Я спешил изо всех сил, чтобы пленка была готова до вечернего эфира, – говорит Джек. – Когда я зашел в кабинет Эллиота, тот сидел на столе, держа сразу две телефонные трубки и отдавая распоряжения сразу трем секретаршам, которые как сумасшедшие то вбегали, то выбегали, отвечая на телефонные звонки и отбирая информацию, поступавшую от начальства.
– Наконец в отдел спустился Грэйсон с телексом в руках, – говорит Питер. – Он отдал его Эллиоту, чтобы тот прочел. Грэйсон просто рухнул на стул, а все остальные замерли, потрясенные известием. Никто не уходил домой.
– Никогда не забуду, как Эллиот отбросил эти две свои телефонные трубки и начал рыдать, – добавляет Джек, качая головой.
– Все побледнели. Никто не проронил ни слова до тех пор, пока Грэйсон не спросил, кто может сообщить о случившемся семье Джоя. Жене, детям, если они у того есть…
– Эллиот едва мог говорить. Он сказал Грэйсону, что Джой не был женат, но что у него был друг – ведь Джой был голубым.
Трудно поверить, но у Даниэля Грэйсона хватило такта, чтобы после того, как он узнал об этих подробностях личной жизни Джоя, предложить, чтобы кто-нибудь поехал в Театр американского балета и рассказал о случившемся его другу, Гарри Уэйнрайту.
– Расскажи, как вам удалось отправить этот телекс, – просит меня Питер.
– И когда в иерусалимском агентстве узнали, что случилось на самом деле, – добавляет Джек.
– Все происходило так быстро, – отвечаю я, – я видела это, как в тумане.
Обстановка в «Коммандор-отеле» была напряженная. Сюда стекались ливанцы, чтобы потребовать отзыва подразделений Амаля, которые открыли стрельбу на улицах. Мы с Крисом в конце концов оставили попытки дозвониться в иерусалимское агентство по телефону и последовали совету Ави попробовать отправить телекс прямо в Штаты. Мы дождались, когда на улицах утихла стрельба, и выскользнули из отеля. Стараясь держаться поближе к стенам домов, мы кое-как перебежали к зданию, в котором располагался телекс. Служащие еще находились на месте, поскольку попросту не решались покинуть здание. Мы направили сообщение прямо Даниэлю Грэйсону в Нью-Йорк в центральный офис Ай-би-эн. Это самое сообщение и попало в руки Эллиота. Копия же была направлена в иерусалимское агентство.
ДЖОЙ ВАЛЕРИ УБИТ ВЫСТРЕЛОМ ИЗ РУЧНОГО ПРОТИВОТАНКОВОГО ГРАНАТОМЕТА В ОКРЕСТНОСТЯХ ЛАГЕРЯ В САБРЕ ТЧК ОСТАЛЬНЫЕ НЕ ПОСТРАДАЛИ ТЧК ДАЕМ КОПИЮ В АГЕНТСТВО ИЕРУСАЛИМА ТЧК САММЕРС И РИНГЛЕР
Агнеса, которая почти ничего не говорила и только напряженно слушала, вдруг не выдержала:
– Я была в гримерной, когда услышала по внутренней связи, чтобы все собрались в отделе новостей.
Агнеса описывает, как она побежала в отдел и с удивлением увидела, как Эллиот вскарабкался на стол и размахивает руками, призывая всех к спокойствию. Прерывающимся от волнения голосом он сообщил, что около пяти часов назад в Ливане был убит Джой Валери.
– Потом он сел на стол и заплакал, – тихо говорит Агнеса и добавляет: – Я не поверила. Думаю, что в первое мгновение и остальные не поверили. В комнате воцарилась полная тишина. Никто не решался пошевелиться. Казалось, что время остановилось. А потом мы все заплакали. Все!..
Я сжимаю ее руку и чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Все это еще так свежо в памяти.
– В тот момент я не выдержал и вышел из комнаты, – сказал Питер. – Все были так возбуждены. Они требовали от бедняги Эллиота дополнительной информации и отказывались расходиться.
– А ты где была, когда это случилось? – вдруг спрашивает меня Агнеса.
– Около него. Но я этого не видела. Я что-то услышала, а когда повернулась, все было кончено.
Больше добавить нечего. Дафна пятится назад. На ее лице прочитываются большие сомнения: оказывается, телевидение – не такое дело, куда стоит так рьяно стремиться.
– Когда ты вернулась? – спрашивает Питер.
– Два дня назад.
– Насовсем, я надеюсь, – говорит Агнеса, всхлипывая.
– Не уверена.
– Я слышал, тебя отсылают обратно, – говорит Джек. – Здесь ходит столько разных слухов.
– Вероятно, я опять поеду туда. Но не в Ливан, а в Израиль.
– В Вашингтоне намечены переговоры с израильтянами. Они начнутся послезавтра, – сообщает Питер. – Мы узнали об этом вчера вечером. Ты будешь их освещать?
Разве что в том случае, если Ави будет приезжать ко мне на ночь.
– Нет, Питер, не буду…
– Ливан – это еще один Вьетнам, – говорит Питер, качая головой. – Кажется, пришел Эллиот, – добавляет он, – мне пора в студию.
Он целует меня на прощание.
– Загляни ко мне, когда будешь уезжать, – просит он.
– И про меня не забудь, – говорит Агнеса и обнимает меня.
– Я сделал для тебя копию того репортажа, – печально говорит Джек. – Я смотрю его снова и снова.
– Я тоже смотрю его снова и снова, Джек, – вздыхаю я. – Только в своей голове.
Он задумчиво потирает щеку и уходит.
О том, что Мэгги Саммерс награждают премией «Эмми» никто из них даже не упомянул. За это я им ужасно благодарна. Во-первых, эти люди, с которыми я работаю с самого начала, считают неуместным обсуждать что-либо еще не решенное, а во-вторых, они слишком мало интересуются тем, что не касается телевидения, – пусть даже это будет премия «Эмми».
Когда Эллиот видит меня на пороге своего кабинета, то удивленно поднимает брови и радостно улыбается.
– Неужели ты пришла сказать, что хочешь меня? – воскликнул он, прикрыв дверь.
– Твоей дружбы, Эллиот, я никогда не переставала желать. Ты всегда будешь моим другом.
Я отхожу к окну и смотрю, как с неба падают огромные хлопья мокрого снега, который уже засыпал всю улицу, а он нажимает на кнопку внутренней связи.
– Глэдис, принесите, пожалуйста, два кофе и парочку сникерсов, – распоряжается он, глядя на меня. – В чем дело, детка? – Это уже мне. – Ты расстроена. Что случилось?
Я открываю рот, чтобы объяснить Эллиоту, что это связано с Джоем, но останавливаю себя, потому что это в данном случае не совсем так. Может быть, я горюю о чем-то совершенно другом – давным-давно утраченном в стенах отдела новостей. О своего рода невинности восприятия.
– Я боюсь, – честно отвечаю я.
– Чего, детка? Ведь все позади…
Я отрицательно качаю головой, и у меня на глазах появляются слезы.
– Меня пугает то, что теперь моя работа, мое новое назначение уже не значат для меня того, что значили раньше. Что-то во мне переменилось. Я чувствую себя счастливой только рядом с ним, но я не уверена, что это правильно. Ведь Ай-би-эн всегда была моим домом!
Эллиот терпеливо дожидается, пока я закончу, а потом нежно обнимает меня. В кабинет бесшумно входит Глэдис. Она несет поднос с кофе.
– С приездом, Мэгги, – застенчиво говорит она.
– Спасибо, – отвечаю я, высвобождаясь от Эллиота.
Я улыбаюсь.
– Понимаешь, – говорю я ему, – несмотря на всю свою глупость и бесчувственность, Грэйсон все-таки прав. Здесь действительно мой дом и моя семья. Но с тех пор, как я влюбилась, в моей жизни появились другие важные вещи, кроме Ай-би-эн…
– Я тебя ревную к нему.
Воцаряется неловкое молчание. Мы неторопливо цедим кофе. На письменном столе Эллиота я замечаю фотографию Франс Джеймс. Один глаз у нее действительно сильно косит. Эллиот замечает мой взгляд и пожимает плечами.
– Я все еще женат на ней, – говорит он извиняющимся тоном.
– И всегда будешь женат, – мягко добавляю я.
– Это была ошибка. Теперь я понимаю, но…
Я прижимаю кончик пальца к его губам, чтобы он не продолжал.
– Не надо больше об этом, Эллиот. Он вздыхает.
– Наверное, я должен чувствовать себя счастливым, что ты нашла своего мужчину.
– А разве ты не рад?
Он улыбается и подходит к окну. Снег падает еще гуще.
– Мне почему-то всегда казалось, что ты в конце концов найдешь себе какого-нибудь влиятельного продюсера. Но уж, конечно, не какого-то типа из другого мира…
Я слушаю Эллиота и напряженно пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ему, кто такой Ави Герцог и что он для меня значит.
– Расстояние здесь ни при чем, Эллиот. Дело в том, что он стал частью моей жизни, как никто другой.
На лице Эллиота появляется удивленное выражение.
– Не понимаю, ведь он же – израильтянин.
– Я люблю его. Он часть меня. Мы с ним одно целое. Мне кажется, что я его знала всю свою жизнь. Даже, может быть, мы были знакомы с ним в какой-то другой жизни, – добавляю я с улыбкой.
Эллиот смеется.
– А эта разве плоха?
– Почему? Совсем нет.
– Ну, если так, то я действительно рад за тебя, Мэгги. Я, конечно, не стал от этого счастливее, но все-таки мы друзья и…
Эллиот не успевает закончить фразы, потому что звонит телефон.
– Это тебя, – говорит он, передавая мне трубку. Что хочет сказать мне Клара, понять очень трудно, поскольку она всхлипывает, сморкается и еще что-то кричит детям. В конце концов ей удается совладать с собой, и я узнаю, что, когда Клара уже собиралась выходить из дома, чтобы встретиться со мной в Ай-би-эн, позвонила Джонези. Похоже, родитель не пошел сегодня утром в офис. Вместо этого он остался дома и занят тем, что упаковывает свои вещи. Джонези рассказала, что, когда отец спустился в кладовку за чемоданами, родительница заперлась в своей спальне. Джонези ужасно перепугана, памятуя о том, что случилось в прошлый раз, хотя и много лет назад. Когда родитель вернулся из кладовки и обнаружил дверь запертой, то махнул рукой на мольбы Джонези выломать дверь и просто ушел из дома. Не зная, что предпринять, Джонези позвонила Кларе.
– А Джонези вызвала полицию? Эллиот вопросительно смотрит на меня.
– Она ждет моих распоряжений, – отвечает Клара.
– Я сейчас же выхожу, – говорю я. – Скажи ей, чтобы она вызвала полицию. Сколько тебе понадобится времени, чтобы добраться туда?
– Судя по погоде, не меньше часа.
Когда я кладу трубку, мое сердце колотится как сумасшедшее.
– Что случилось? – спрашивает Эллиот.
– Мне кажется, что мать могла наглотаться таблеток, – с трудом выговариваю я.
– Почему?
Мне трудно дышать.
– Ох, Эллиот, – говорю я и, всхлипывая, утыкаюсь носом в его плечо. – Потому что ей кажется, что без родителя она не сможет жить, а тот ее бросает…
Эллиот бледнеет.
– Мэгги, чем я могу помочь?
– Ничем. Я должна сама туда ехать.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Не стоит. Я там встречусь с Кларой. Эллиот помогает мне надеть пальто.
– Позвони мне, если тебе что-то понадобится!
Я чувствую себя совершенно разбитой этим известием и едва соображаю, что происходит.
– Да, спасибо тебе, Эллиот. Я позвоню…
Что бы ни случилось, мы все одна семья.
Плюхнувшись на заднее сиденье такси, которое несет меня к родительнице, я снова и снова повторяю про себя эти слова. Дорога кажется бесконечной. Снегопад такой, что и представить трудно. Кругом сугробы. Автомобиль бросает из стороны в сторону на скользкой мостовой. Внезапно из снежной пелены прямо перед нами появляется желтый тягач, который, перегородив улицу, тащит за собой какую-то машину.
– Не могли бы вы развернуться, чтобы попасть на 57-ю улицу? – нетерпеливо говорю я водителю.
– Послушайте, леди, – рычит он через плечо, – неужели вы думаете, что это так просто? Очень может быть, что мы вообще туда не попадем.
Спорить с ним нет никакого смысла, поскольку мы зажаты между двумя тягачами. Похоже, сегодня у всех нервы натянуты до предела. Я снова принимаюсь думать о семье и обо всем идиотизме нашей жизни. Мне кажется, что я сейчас бесконечно далеко от всего этого. Я словно провалилась в бездонную дыру времени и пространства из-за этого сумасшедшего снегопада. До квартиры родительницы сейчас не ближе, чем, к примеру, до Бейрута.
Мы проезжаем парк, и перед нами возникает современная синагога Эммануила как свидетельство Господне о Его терпимости к различным конфессиям. Капиталистический вариант иудаизма. Обычные жертвоприношения свершаются здесь без особой истовости. Раз в год родитель заказывает здесь службу – в день Йом Кипура, самого почитаемого из всех еврейских святых. Это единственный день, когда он отдает дань своему прошлому – всему тому, чем он жил, пока деньги не превратились для него в единственную святыню. Он редко брал нас с собой. Зато он таскал нас на лекции в теософское общество, где люди, подобные нашему родителю, внимали отвлеченным и двусмысленным теориям. Исследования души в этих теориях были весьма впечатляющими, но их обсуждения дико скучными. Как-то, прослушав особенно нудную лекцию, касавшуюся не то концентрической теории, не то ментальной всеобщности всего сущего, Клара суммировала наши выводы: жить следует в своей привычной среде и вообще не лезть в чужой монастырь. Впрочем, родитель еще лучше выразил сущность и цену всех этих сложных теорий, когда на одной вечеринке его спросили в лоб, еврей ли он, он без колебаний заявил следующее:
