Текст книги "Новости любви"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
В этот момент я ощущаю нечто гораздо более сильное, чем сексуальное влечение. Я едва подавляю желание обнять его. Мне хочется ублажать его моим ртом, моим телом – утешать его за его брата, отца, за несостоявшиеся мечты, – в общем, за все, что причиняло ему боль все эти годы… Однако я не могу на это решиться, потому что для этого я должна была бы выиграть свою собственную войну – войну между моим сердцем и головой. Нет, я не хочу сделаться частью его души.
– Я очень сожалею, – говорю я спокойно, – о вашем брате.
В общем, то, что он рассказал мне, довольно распространенная версия того, как выбирают карьеру военного. С одной стороны, смерть старшего брата, а с другой – мысли о возрождении Израиля. К тому же жизнь военного в некотором смысле – безопасная и весьма наполненная. Во-первых, никогда не останешься без работы. А во-вторых, никогда не поздно уйти на гражданку.
– Вы о чем-нибудь жалеете? – спрашиваю я.
– Если бы я жалел о сделанном, это значило бы, что мои брат и отец погибли напрасно.
– Однако ведь служба занимает всю жизнь, не так ли? Я имею в виду, что не остается времени на многие другие вещи.
Он качает головой. Разговор о его персоне закончен.
– Ну а теперь вы, Мэгги. Расскажите мне что-нибудь о себе. Что-нибудь, кроме того, что вы красивы и что у вас успешно складывается карьера.
Нет ничего проще выложить ему все о себе. Все с самого начала. Просто взять и излить свое сердце этому незнакомцу. Однако инстинкт подсказывает, что если уж я решила отдать ему свое тело, то сердце следует оставить закрытым.
– Ну, вас, я вижу, армия держит в прекрасной форме, – говорю я.
У него на лице снова появляется смущенное выражение.
– По утрам я плаваю. Стараюсь делать это регулярно, когда не нахожусь в полевых условиях…
Он шутит и подыгрывает мне.
– Ну а вам как удается быть в такой великолепной форме?
На самом деле его ничуть не интересует моя форма и мой тонус. Гораздо больше ему любопытно, почему в мои тридцать четыре года у меня все еще нет детей. Суть в том, что почти двенадцать лет назад я родила ребенка, который оказался задушен пуповиной, обвившейся у него вокруг горла. Однако об этом я все еще не могу говорить. Как объяснить, что все с самого начала было ошибкой. С тех самых пор, когда я оказалась в ловушке, пронзенная спермой Эрика Орнстайна.
– Мой брак распался шесть лет назад. С тех пор не было человека, от которого я бы хотела иметь ребенка.
– А когда вы были замужем, вам не хотелось иметь его от мужа?
– Нет, никогда. Мой брак был ошибкой с самого начала, – отвечаю я и тут же спрашиваю сама: – А у вас есть дети?
– Нет.
Я не успеваю продолжить тактику задавания вопросов, потому что он меня прерывает.
– Вы часто видитесь с родителями?
– Стараюсь пореже, – смеюсь я. – У меня было ужасное детство и поэтому я стараюсь держаться от них подальше. Но у меня есть сестра, и я встречаюсь с ней всякий раз, когда возвращаюсь в Штаты.
– Ну вот, теперь я опять вижу, что вам больно, – говорит он, закуривая маленькую черную сигару. – Зато другая половина вашей души готова над этим посмеяться.
Он смотрит на меня с нежностью.
– Я помню тот первый раз, когда я вас увидела, – спокойно признаюсь я.
Он выглядит удивленным.
– Неужели? Тогда почему же вы…
– Это случилось в тот день, когда началась война. Пятнадцатого июня. Мы были в Марионе.
– Вы были в составе группы Ай-би-эн, – прерывает он меня. – Вы пытались взять интервью у Хадцада, командующего армией Южного Ливана.
– Нам это так и не удалось, – смеюсь я.
– А вот если бы вы тогда удостоили меня своим вниманием, я, вероятно, смог бы вам это устроить.
– В следующий раз обязательно учту.
Я уже потеряла контроль над происходящим и почти смирилась с неизбежным. Больше ни в чем нельзя быть уверенной. Особенно в своих желаниях.
– В тот день вы были так поглощены работой. Все смотрели на вас, потому что было так странно видеть женщину – военного корреспондента.
– Я тоже ощущала себя не на своем месте, и это меня очень пугало. Впрочем, кажется, для первого раза это обычное дело.
Я поднимаю на него глаза и вижу, что он очень серьезен.
– Мне хотелось как-то защитить вас. Звучит глупо, верно?
Я киваю, хотя думаю, что это звучит весьма сексапильно.
Ави протягивает руку, жестом приглашая меня встать рядом, чтобы полюбоваться прекрасным видом тель-авивского побережья. Я хочу подняться, хотя ощущаю ужасную усталость и не уверена, что смогу сделать эти несколько шагов до террасы. Пока я собираюсь с силами, он вдруг говорит:
– Если ты встанешь, Мэгги, я тебя поцелую. А если я тебя поцелую, то займусь с тобой любовью. А если это случится, я не позволю тебе уехать из Тель-Авива.
С чрезвычайной поспешностью я просчитываю в уме варианты. Я все еще пытаюсь подняться. Ноябрь уже начался. До Дня Благодарения всего трое суток. Мой исполнительный директор предложил мне короткий отпуск, чтобы я могла провести День Благодарения с семьей в Штатах. Для большинства американцев этот день традиционно ассоциируется с весельем, с уютным потрескиванием поленьев в камине, со сладким картофелем, с забавными историями из детства, а также с воспоминаниями, от которых на глаза наворачиваются слезы умиления и хочется обняться со всеми близкими, собравшимися, чтобы обменяться знаками взаимной любви. Что касается меня, то я ничего еще не решила. Телеграмма, которую я мысленно отстукиваю, может звучать приблизительно так:
МАТЬ ОТЕЦ ТЧК ТАК ХОЧЕТСЯ ПРОВЕСТИ ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ С ВАМИ КАРОЙ СТИВЕНОМ ЛИЗОЙ МАФФИНОМ И БРЭДОМ ТЧК К СОЖАЛЕНИЮ ГЕНЕРАЛ АВИ ГЕРЦОГ ОН ЖЕ КОМАНДУЮЩИЙ СЕВЕРНЫМ ФРОНТОМ ОН ЖЕ СОВЕТНИК ПРЕМЬЕРА ПО ДЕЛАМ ЛИВАНА НА НЕОПРЕДЕЛЕННО ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ЗАПРЕТИЛ МНЕ ВЫЕЗД ИЗ ИЗРАИЛЯ ТЧК ВЫЛЕЧУ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ТОГО КАК ЗАКОНЧУ ОСМОТР ПОБЕРЕЖЬЯ ТЕЛЬ-АВИВА ТЧК МЭГГИ.
Ави поцеловал меня. Потом еще раз. Потом увлек на софу в гостиной и, не выпуская из объятий, уложил на подушки.
– Я хочу тебя, Мэгги. Я захотел тебя в тот самый первый момент, когда увидел.
Ави вытаскивает из-под моей головы подушки и отправляет их на пол. Единственное освещение в комнате – отблески автомобильных фар и уличных фонарей, выстроившихся вдоль всего тель-авивского побережья. Я помню его по Мариону, Тель-Авиву и Бейруту. Я вспоминаю, каким он показался мне сегодня в аэропорту. Его руки обнимают меня, а сам он лежит рядом на узкой софе, прижимаясь ко мне всем телом.
– Я немного располнела за последнее время, – говорю я с внезапной неловкостью.
Ави не отвечает – лишь крепче прижимает меня к себе, чтобы я перестала дрожать. Со мной, надо сказать, подобное случается, и именно поэтому я старалась избегать его все это время. Я знала, что нечто подобное со мной обязательно приключится, так или иначе это прорвется наружу.
– Тогда в Марионе я влюбился в тебя, – шепчет он.
Я касаюсь пальцами его губ, трогаю его лицо и чувствую его щетину. Он не брит, и это по крайней мере говорит о непреднамеренности его действий. Убирая мою руку со своих губ, он целует меня снова и снова.
– Позволь мне любить тебя, – шепчет он. – Пойдем в постель.
Интересно, что бы сказала на все это Куинси, если бы узнала, как один мужчина влюбился в меня с первого взгляда прямо посреди полей сражений в разбитом на секторы Ливане. Пожалуй, она просто не поверила бы мне. Да я и сама не понимала, почему верю в это.
Ави исследовал языком каждый сантиметр моего тела. Я сопротивлялась разве что одно мгновение. Случалось, я кого-то покупала в постели или продавалась сама. Случалось, меня эксплуатировали в постели. Но никогда мной в постели не обладали. Никогда… до настоящего момента. Когда это происходит в его объятиях, я закрываю глаза, прикусываю язык и начинаю стонать. Выключив свет, мешающий нам обоим, он опускается передо мной на колени, и все начинается вновь – до тех пор, пока я не перестаю что-либо соображать. Теперь он уже знает, как именно нужно ласкать и целовать меня, и всякий раз он заглядывает мне в глаза, словно желая найти в них подтверждение того, что он обладает мной.
Он был превосходен еще до того, как вошел в меня, – самый совершенный и изощренный любовник, какого я только знала в своей жизни. Такого я искала с тех пор, как узнала мужчину. И меня так захватило это занятие, что мои глаза широко открылись, и я с удивлением рассматривала того, кто оказался во мне задолго до того, как в действие был приведен соответствующий орган.
Когда я закрываю глаза, Ави берет мою голову в свои сильные и нежные руки и говорит:
– Открой глаза и смотри на меня, Мэгги. Я люблю тебя.
Я чувствую, как начинается падение с небывалой высоты, и я понимаю, что, когда оно закончится, наша связь неизбежно заставит меня жестоко страдать от боли. И я заранее задаюсь вопросом, когда это должно случиться, и почему-то не думаю о том, что, может быть, на этот раз все к лучшему. За эти годы оптимизма у меня прибавилось… Однако изумительное чувство полета не проходит, Ави обнимает меня, и в глубине души я надеюсь, что, может быть, это никогда не кончится. Если чувство исчезнет, вернется боль воспоминания о смерти Джоя Валери. Но я не хочу, чтобы такой способ самоутешения перед лицом смерти стал для меня необходим как наркотик.
– Пожалуйста, подожди! Я больше не могу! – кричу я.
– Я люблю тебя, – снова говорит он, отирая слезы с моего лица.
И я не уверена в том, что эти слезы мои. В какое-то мгновение мне кажется, что они наши. Потому что в это мгновение мы составляем с ним одно целое. Пусть только на миг…
Все закончилось, но мы не двигаемся. Я глажу волосы Ави и размышляю, стоит ли задать ему один фатальный вопрос, который вот уже несколько часов не идет у меня из головы. Я колеблюсь, боясь испортить то, что уже случилось, поскольку сам Ави уклонился от обсуждения этого предмета. Вдруг я ощущаю раздражение, словно удостоилась оговоренного заранее минимума удовольствия. Я хочу знать, что жизнь продолжается.
– Ты женат? – спрашиваю я.
– На это довольно трудно ответить, – говорит он после небольшой паузы.
Неужели я задала такой сложный вопрос, который требует еще каких-то слов, кроме простых да или нет. Впрочем, как бы там ни было, что сделано, то сделано – мы уже успели с ним переспать… А я-то размечталась, как должна буду остаться в Тель-Авиве и не поеду домой на День Благодарения. Понимаешь, Ави, было просто глупо поверить тому, что ты сказал. Ты ведь сказал, что любишь меня. Однако я поверила. Как поверила и тому, что ты говорил на террасе – что ты на веки вечные задержишь меня в Тель-Авиве и от докучливой необходимости отправляться домой на День Благодарения меня будут отделять миллионы световых лет. Но тебе не понять этого, Ави, потому что в Израиле все – члены одной большой семьи, – за исключением, конечно, палестинских братьев по разуму… Но что еще хуже, я ведь тоже влюбилась в тебя тогда в Марионе – в тот день, когда твоя армия вторглась в Ливан по всей пограничной линии.
– Если быть точным, – добавляет Ави, – то все эти годы мой брак был фактически фикцией.
– Тогда почему ты не развелся?
– Я боялся, что, если я оставлю Рут, она этого не перенесет. Она такая хрупкая…
Хотя он не стал углубляться в подробности, я мгновенно все поняла. Всю эту трогательную историю о Рут и Ави. Рут, хрупкая женщина, вполне счастлива, несмотря на двойную жизнь своего муженька. Она впадет в уныние, если он сам начнет заботиться о себе, или, боже упаси, начнет складывать свои грязные рубашки в чужой бак для белья, или, что еще ужаснее, другая женщина будет драить после него раковину. Он не позволяет себе такой жестокости. Спасибо ему. Вот как приблизительно он думает. С другой стороны, Рут Герцог, по-видимому, всячески дает ему понять, что было бы лучше, если бы со своими мужскими потребностями он разбирался в чьей-нибудь другой постели, – именно этим, кстати, он сейчас и занимается. Таково мое мнение.
– Но теперь все переменилось, Мэгги, – говорит он. – Все стало иначе, когда у меня появилась ты.
Удивительные вещи происходят на белом свете, Ави Герцог. Неужели достаточно один только раз переспать с Мэгги Саммерс, чтобы так вот взять и переоценить всю свою прежнюю жизнь?.. Я смотрю на часы, которые лежат на моем ночном столике, и обнаруживаю, что уже почти одиннадцать часов. Ави лежит на боку, положив щеку на согнутую в локте руку, и смотрит на меня. Я отмечаю про себя, что он отнюдь не обнаруживает суетливой поспешности, не лезет под кровать в поисках носков, – разве не эта сцена запланирована в нашем сценарии на тему о безумной страсти и любви? Похоже, он вообще никуда не собирается уходить. Если кто-то и суетится здесь, так это я сама.
– Ави, я должна принять ванну и одеться. У меня съемка в министерстве.
– Я в курсе, – говорит он, по-прежнему не двигаясь с места. – Я отвезу тебя, подожду, а потом мы вместе вернемся назад, и я смогу всю ночь провести с тобой.
А как насчет хрупкой Рут? Той самой, которая не переживет, если он оставит ее. До этого мне не было никакого дела, так как мне было известно, что продление счастья хотя бы на несколько часов – вещь слишком ценная, чтобы ею рисковать.
Пока я плескаюсь в ванне, входит Ави и облокачивается о раковину.
– Расскажи мне о своем замужестве. Почему ты развелась?
– Довольно трудно рассказать за несколько минут о том, что длилось целых семь лет.
– У меня сколько угодно времени, – спокойно отвечает он.
– Но не у меня, – возражаю я.
Внезапно Ави Герцог превращается во врага. В мои намерения входит всем своим видом демонстрировать молчаливое осуждение всего того, что я, если говорить откровенно, вовсе не подвергаю безоговорочному осуждению – например, любовную связь с женатым мужчиной. Однако выдавать врагу информацию о моей частной жизни отнюдь не входит в мои намерения. И в этот момент я ощущаю необъяснимую солидарность с Рут Герцог – что-то вроде чувства вины за то, что так или иначе продлеваю агонию их отношений с Ави. Я кажусь себе всего лишь исключением из правила, которое не принесет им ничего, кроме пользы. Ави получит, так сказать, заряд бодрости, который поможет ему с честью нести свое семейное бремя. Какая роль отведена мне? Какая роль отведена Рут?.. Ави, который только что проникал в мое тело и почти пронзил мое сердце, теперь намерен заполучить еще и кусочек моего «я»… В конце концов я решила дать ему этот кусочек.
– А почему ты решил, что мы с тобой уже достаточно близки для того, чтобы я рассказывала о моем замужестве и вообще о моем прошлом? Я хочу сказать, что дает тебе право задавать мне такие вопросы?
Он слегка улыбается.
– Что дает мне такое право?
Независимо от ответа, Ави Герцог уже владел частью моего «я».
– Не удаляйся от меня, – нежно просит он, – ты только что вошла в мою жизнь, и мне нужно какое-то время, чтобы ее изменить.
Он не понимает меня. Ему кажется, что за моим молчанием – разочарование тем, что он не свободен и, стало быть, еще не может жить со мной. Впрочем, возможно, это я ошибаюсь, принимая его слова за желание того, чтобы я ради него изменила свою жизнь. Строго говоря, я вообще не уверена, что кто-то из нас готов изменить свою жизнь ради кого бы то ни было.
Но сейчас он целует меня. Моя мыльная щека прижимается к его щеке.
– Я люблю тебя, Мэгги, – говорит он. – И я не собираюсь отпускать тебя.
Вслед за мной он выходит из ванной, надевает носки, влезает в свои галифе цвета хаки и зашнуровывает свои черные, до блеска надраенные армейские ботинки. Одевшись, он усаживается в кресло и наблюдает, как я кисточкой наношу на губы помаду. После недолгого размышления я кладу на веки зеленые тени – очень осторожно, чтобы это не выглядело чрезмерным перед камерой, а затем наклоняю вперед голову, чтобы расчесать волосы. Наконец я одним движением отбрасываю волосы назад. Вид у меня тот что надо – несколько небрежный и бравый. Кроме того, моя кожа излучает особое свечение, которого я не видела уже много месяцев. Остается лишь надеть очки в роговой оправе и рассмотреть себя в зеркало в полной боевой готовности.
– Разве ты носишь очки? – интересуется наблюдательный Ави.
– Нет, – не задумываясь, отвечаю я. – В них простые стекла. Меня просят надевать их для эфира, это якобы придает мне интеллектуальный вид. Что ж, очень может быть…
И только теперь я вспоминаю, как уверяла его, что близорука и поэтому не заметила такого человека, как Ави Герцог.
Он поднимается и обнимает меня.
– И зачем ты только потратила впустую эти шесть месяцев? Целые шесть месяцев мы могли бы уже быть вместе!
Я встаю и стараюсь заглянуть ему прямо в глаза.
– Зачем?.. Зачем?.. – Я кладу руки ему на грудь. – Да потому, что я, может быть, на целые полгода уберегла себя от кошмара и боли – от связи с женатым мужчиной. Вот зачем!
– Даже не дав мне шанса… – добавляет он спокойно.
– Ну у тебя еще будет предостаточно шансов, – тихо говорю я и добавляю: – А вот мои шансы в прошлом.
– Что ты хочешь доказать, Мэгги? – говорит он с досадой.
– Что ты хочешь доказать, Маргарита? – спрашивала меня родительница.
Я лежала на постели королевских размеров и смотрела на ее озабоченное лицо. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в дорогую голубую спальню свежий воздух. Было всего полдесятого утра, а родительница уже ухитрилась нарядиться, как продавщица модного магазина. На ней было безупречно белое льняное платье и цветастый шарфик. Макияж без сучка без задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую жару, на ней были даже чулки. Я восхищалась ее готовностью переносить любые страдания, лишь бы выглядеть на все сто.
Она присела на край моей кровати. Ее брови озабоченно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на мои безутешные рыдания. Я чувствовала, что она не так тронута моими слезами, сколько раздражена тем, что из-за меня Эрик срочно вызвал ее по телефону.
«Вера, – сказал он ей, – не могла бы ты немедленно приехать и разобраться со своей дочерью?»
Так было всегда. Я автоматически превращалась в дочь Веры, как только не удовлетворяла его в качестве жены Эрика. Точно так же я становилась «дочерью своего отца», как только чем-нибудь огорчала мать.
Поскольку я все еще рыдала, родительница внезапно сменила тон, ее голос наполнился сочувствием, – без сомнений, в этот момент она постаралась вспомнить все, что почерпнула когда-то из учебников по детской психологии. Если бы существовал такой учебник под названием «Проблемы воспитания ребенка в возрасте от 20 до 30 лет», возможно, там было бы написано следующее: «Ребенок от двадцати до тридцати лет страдает от невозможности разрешить нравственный конфликт, разрываясь между желанием покончить счеты с жизнью, поскольку это единственный мыслимый выход, и религиозным страхом, проистекающим от убеждения, что самоубийство – тот вид смерти, который особенно противен Богу…»
– Мама, я больше не хочу жить. Я ненавижу жизнь!
– Мэгги, Мэгги, у тебя прекрасная жизнь. Ты имеешь все, что только можно…
– О какой прекрасной жизни ты говоришь? Я вешу уже почти сто килограммов!
– Но, Мэгги, взгляни, какой у вас чудесный вид на Ист Ривер. Разве много людей может похвастаться таким видом?
– Мама, – всхлипываю я, – я хочу работать, а он мне не разрешает. Я чувствую себя ненужной.
– Разве у Эрика финансовые проблемы? Мысль, что, может быть, она недостаточно четко просчитала финансовые возможности Эрика Орнстайна, привела родительницу в ужас. Неужели она ошиблась? Неужели выдала дочку за пустого человека?
– Нет, мама, – устало сказала я. – Просто я хочу работать. Работать ради себя самой. Я хочу сделать карьеру – иначе зачем тебе было посылать меня учиться в колледж?
Мать расстроенно взглянула на меня и покачала головой.
– Я отправила тебя в колледж, чтобы не лишать замечательного периода жизни. А потом я выдала тебя замуж за замечательного человека, за Эрика.
Было утро. Я лежала невероятно зареванная, с опухшим лицом. Мои слабые пальцы с трудом держали стакан с апельсиновым соком. Главный итог моих размышлений заключался в том, что, увы, в жизни все происходит совсем не так, как мы ожидали. Кстати сказать, хрустальный стакан, который я держала в руке, был одним из двенадцати в сервизе и являлся решающим аргументом Эрика, когда он вызывал сюда мою родительницу. Дело в том, что накануне восемь из них я расколотила от отчаяния во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в словесных доводах.
– Прошу тебя, Эрик, неужели мы не можем поговорить одну минуту? Я обещаю не повышать голос и не плакать. Пожалуйста, Эрик. Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Отложи свою газету хотя бы на минуту!
Никакой реакции.
– Эр-р-ик!.. – завизжала я. Мой голос достиг крещендо и был, вероятно, услышан тремя этажами ниже, а также тремя этажами выше наших шикарных апартаментов в жилом доме на Ист Энд авеню.
– Я отказываюсь тебя слушать, Мэгги, – заявил Эрик, выглянув наконец из-за своего «Уолл-стрит джорнэл». – Отказываюсь, потому что ты плачешь и кричишь.
– О'кей, Эрик, – я перешла на шепот. – Теперь я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь со мной поговорить?
– В чем дело, Мэгги? – Он неприязненно оглядел меня с головы до ног. – Неужели ты опять голодна?
– Прошу тебя, Эрик, – взмолилась я, – я хочу начать работать. Пожалуйста, позволь мне работать.
Большинство женщин и мужчин воюют друг с другом за равную оплату и равные условия работы, я же умоляла позволить мне просто заняться работой, любой работой.
– Я делаю достаточно денег, Мэгги. Я не хочу, чтобы моя жена работала. Дома тоже есть, чем заняться. Например, заботиться обо мне.
Я слушала, но не понимала. У меня был диплом колледжа. Я также закончила курсы машинописи. Родительница предусмотрительно отдала меня в школу, где училась принцесса Рагда, старшая дочь изгнанного короля Ливии. Родительница говорила, что в жизни может случиться всякое, так что получить приличное образование – это как соломки подстелить. У нее все еще сохранялась психология жертвы русской революции – богатые были ограблены голодранцами, лишились земли, недвижимости, власти. Иногда мне казалось, что мировая история пошла иначе, если бы придворные царствовавшего дома Романовых были своевременно обучены, например, машинописи. В этом случае большевики, возможно, не стали бы и мечтать о своей революции. Однако посещая занятия в школе, я не могла не проникнуться сочувствием к принцессе Рагде. Уверена, что и ей мамаша твердила то же, что и мне. Когда же я попыталась объяснить эти простые вещи Эрику, растолковать, что работа необходима для душевного и умственного здоровья людям, даже очень богатым, он неизменно отвечал:
– Я не допущу, чтобы моя жена служила какой-нибудь ничтожной секретаршей. Это не принято. Не принято – и весь разговор.
– Но если только для начала… Только пока я не найду что-то более достойное…
Он пристально посмотрел на меня.
– Если уж ты сгораешь от желания стучать на машинке и подавать кофе, я разрешаю тебе отныне перепечатывать биржевые сводки. Я даже куплю тебе пишущую машинку. А что касается кофе, то этим ты можешь заняться прямо сейчас.
Подобные ежедневные баталии с Эриком заканчивались одинаково. Я часами просиживала у телевизора, объедалась пирожными, макаронами с сыром, вообще жевала все, что под руку попадалось. Иногда среди дня я запиралась в уборной и впадала в состояние, похожее на агонию. Я отчаянно пыталась придумать, чем бы заполнить жизнь в промежутках между почти ритуальными походами в кондитерскую или на рынок. Ужин должен был подаваться ровно в семь вечера, а поскольку Эрик смотрел вечерние новости, он был избавлен от необходимости разговаривать со своей ничтожной женой.
Родительница была смущена моими сетованиями по поводу того, что я располнела, поскольку именно она убеждала меня, что если я не выйду замуж молоденькой, то меня всенепременно разнесет. Я подчинилась ей – и что же?..
– Мэгги, дорогая, – мать говорила со мной так, словно я была не в своем уме, как психиатры разговаривают с депрессивным больным, который забрался на крышу, как полицейские разговаривают с маньяком, убеждая, не расстреливать свою семью из автомата, – Мэгги, дорогая, я не хочу показаться невнимательной к твоим проблемам, но почему бы нам не обдумать все немного позже.
Но разве я уже не обдумывала все? Разве я не смотрела на себя в зеркало, не видела, что мои зеленые глаза начинают заплывать жиром, что мой нос исчезает между щеками, что еще одна складка готова вот-вот повиснуть у меня под подбородком? Разве я не замечала, что мои груди становятся дряблыми, а моя талия начинает исчезать, сливаясь с тяжелыми бедрами? Мои приятели, врачи из санэпидемстанции, больше не присвистывают восхищенно, когда я появляюсь на улице, верный показатель того, что я безнадежно деградирую… Впрочем, одна-единственная полезная вещь от сидения перед телевизором все-таки была. Мое желание сделаться тележурналисткой окончательно окрепло, и теперь я знала доподлинно, чему именно я хотела бы посвятить свою жизнь. Теперь мне оставалось только превозмочь себя, оторваться от телевизора и пирожных и заняться карьерой.
– Мэгги, дорогая, что действительно беспокоит тебя? Признайся, может быть, я смогу тебе помочь, – говорила родительница, разглядывая себя в зеркало.
Она подправила выбившуюся из шиньона прядь, подкрасила губы и подрумянилась.
Что я могла объяснить родительнице, которая была занята только собой. Как рассказать ей, почему я ненавижу жизнь, в которой каждое мое движение контролируется мужем – человеком, у которого один ответ на все мои проблемы – «заткнись-ка!». Эрик говорил мне это множество раз, когда я жаловалась, что нуждаюсь в каком-то занятии, в чем-то сверх супружеского долга удовлетворять его мужские потребности.
«Слушай, Мэгги, – говорил он, – заткнись-ка и не морочь мне голову!»
– В Карнеги-холл отличные танцевальные классы, – сказала родительница. – Почему бы тебе не размять свои косточки и немного не встряхнуться? Но сначала тебе нужно показаться доктору Фельдману. Он пропишет тебе пилюльки, которые немного умерят твой аппетит. Уверяю тебя, за три месяца ты похудеешь на тридцать килограммов!
Хотя она старалась быть спокойной, я чувствовала по голосу, что она близка к истерике. Что и говорить, разве это не верх позора, если Эрик Орнстайн в конце концов будет пренебрегать доченькой, потому что та разжирела и подурнела. В этот момент раздался звонок у входной двери, и родительница поднялась, чтобы открыть. Это была Клара. Я легко определила, что это она, заслышав ор ее довеска, который, проезжая по коридору в коляске, успевал ободрать наши обои. Старшее чадо Клары уже отправилось в школу, и теперь она кантовалась с номером вторым, пока номер третий успешно созревал у нее во чреве. Появившись у меня в спальне, она смущенно заулыбалась, поскольку невольно стала свидетельницей того, как разыгрались мои нервишки. Мэгги, сестричка, которую всегда считали стойкой и храброй, находилась ныне в процессе активного разложения, а Клара, такая деликатная и ранимая, всех надула и теперь лихо управляется с домом, с муженьком, а также уже почти с тремя детьми.
– У тебя ложная беременность, – сообщила Клара. – Стивен и я до утра читали специальную медицинскую книгу, и он определил совершенно точно – это ложная беременность.
Я живо представила психоаналитика Стивена, моего… как бишь его?.. зятя, что ли, и мою сестру Клару, которые сидят ночь напролет, безуспешно пытаясь понять, почему моя жизнь катится под откос.
– Стивен весьма озабочен твоим состоянием, Мэгги, – сказала Клара. – По совпадению у него как раз сейчас есть пациентка, у которой те же проблемы, что и у тебя.
– Дело в другом, – нетерпеливо прервала я. – Я хочу работу, а не ребенка.
– Тогда почему ты не работаешь? – раздраженно спросила она. – Если проблема только в этом, то нет ничего проще решить ее, ты ведь можешь работать.
– Он мне не позволяет, – застонала я.
– Что значит – не позволяет?
– Ты удивлена?
– Я не знала об этом.
– А ты никогда этим не интересовалась.
Клара вопросительно посмотрела на родительницу, которая отрицательно покачала головой и сказала:
– Эрик зарабатывает достаточно, и он не хочет, чтобы Мэгги работала.
– Но это смешно, – сказала Клара, присаживаясь около меня. – Одно другому не мешает.
– Работа Мэгги – забота об Эрике. Он ведь ее содержит, – объяснила родительница как само собой разумеющееся. – Взять хоть тебя. Ты ведь совершенно счастлива тем, что заботишься о Стивене и детях. К чему же Мэгги ненужные заботы?
– Да потому что я – это я, а Мэгги – это Мэгги. И если она хочет работать, то это ее право. Если бы я захотела работать, Стивен был бы в восторге от того, что это сделает меня счастливой.
– Как ты можешь смеяться? – снова застонала я. – Это совсем не смешно.
– Клара, – строго сказала родительница, – если ты намерена разговаривать здесь в таком тоне, то лучше тебе катиться с твоей коляской куда-нибудь в другое место.
– Я никуда не собираюсь катиться, пока меня об этом не попросит сама Мэгги, – заявила Клара, улыбаясь мне.
– Не уходи, Клара, – попросила я, взяв ее за руку.
– Тогда по крайней мере скажи сестре, что ей не мешало бы похудеть, – сказала родительница Кларе.
– Тебе нужно похудеть, – спокойно сказала мне Клара. – Но ты это и сама знаешь.
Я кивнула.
Родительница сняла трубку телефона и набрала номер доктора Фельдмана – Ирвинга Фельдмана, врача-диетолога, преуспевающего и дорогого. Ах, эти его разноцветные пилюльки в серой пластмассовой коробочке – две розовенькие утром, три зелененькие днем и четыре оранжевенькие вечером. Я похудею мгновенно.
– Она будет принимать их, как вы прописали, – сказала родительница. – Однако мой зять, психоаналитик, полагает, что у нее ложная беременность. Да, доктор Фельдман, прекрасно. Завтра в два. И огромное вам спасибо.
Положив трубку, родительница удовлетворенно потерла ладони.
– С завтрашнего дня у тебя начнется новая жизнь, – победно заявила она.
– Ты пойдешь? – мягко поинтересовалась у меня Клара.
Переворачиваясь на постели так, что слезы и сопли размазались по подушкам, я закричала:
– И не подумаю идти до тех пор, пока не буду знать точно, что он собирается со мной делать!
– Ей-богу, Мэгги, – сказала родительница, потянувшись за своей сумочкой, – с тобой невозможно говорить. И ты неблагодарная как всегда.
– Что ты имела в виду, Мэгги? – спросила Клара.
– Я хочу знать, – заявила я, поворачиваясь к ней, – кто возьмется убедить Эрика, чтобы он позволил мне работать.
– Никому этого и не нужно делать, – сказала с улыбкой Клара. – Просто ты найдешь работу, и черт с ним, с Эриком.
– Надеюсь, – тут же добавила родительница, обращаясь к Кларе, – что ты также возьмешь ее к себе на содержание, когда она окажется на улице. Потому что я не собираюсь этого делать.
