Текст книги "Состоятельная женщина. Книга 1"
Автор книги: Барбара Брэдфорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
6
Джек и Уинстон ушли на кирпичный завод, и Фрэнк остался на кухне один. Сейчас здесь было полутемно: по обыкновению, прежде чем уйти на работу, Джек прикрутил фитиль керосиновой лампы. Горевшая на столе свеча и отсветы огня в камине были единственными источниками света – вырывавшиеся языки пламени время от времени озаряли кухню ярким сиянием. По углам комнаты прятались таинственные тени; вокруг стояла пугающая тишина, лишь изредка нарушаемая потрескиванием, доносившимся из камина, где поленья неожиданно принимались шипеть и извиваться.
Фрэнк уселся на один из двух стульев с высокими стенками, стоявших по обе стороны камина – его фигурка казалась сейчас особенно маленькой, ведь стулья были рассчитаны на взрослых, а не на таких малышей, как он. На самом деле несмотря на свою кажущуюся хрупкость и мелкость черт, Фрэнк был на удивление жилистым и напористым, как маленький терьер.
В это утро в своей серой рубахе и штанах, пузырившихся на коленях – и то, и другое перешло к нему от Уинстона, – Фрэнк выглядел особенно жалким: его тонкие ножки в серых аккуратно заштопанных носках беспомощно висели, не доставая до пола, и казались чересчур слабенькими для тяжелых уродливых башмаков, в свое время также принадлежавших Уинстону. Впрочем, впечатление это являлось обманчивым. Фрэнк Харт отнюдь не был таким жалким, каким казался со стороны: его внутренний мир так полнился созданными его воображением прекрасными образами, грезами, уносившими мальчика далеко ввысь, и надеждами, что каждодневные будни, казалось, совершенно его не затрагивали. Этот другой, идеальный, мир служил ему наилучшей защитой от тягот их нищенского существования. Он настолько вжился в свой выдуманный мир, что большей частью даже не замечал ни скудности, ни лишений реальной жизни.
В сущности Фрэнк рос счастливым ребенком, и воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, вполне его удовлетворял: в этом мире ему было уютно и радостно. Только однажды он по-настоящему огорчился и впал в уныние – это случилось прошлым летом, когда он покинул их деревенскую церковно-приходскую школу. Фрэнк стоически воспринял известие о том, что ему отныне предстоит работать на текстильной фабрике в качестве подмастерья, в чьи обязанности входило собирать пустые прядильные катушки. Многие из деревенских ребят его возраста уже работали на фабрике, и отец, хотя и грустно, но весьма твердо сказал сыну, что теперь настал и его черед: семье больше не обойтись без тех нескольких шиллингов, которые он отныне будет приносить в дом в конце каждой недели. Так в двенадцать лет Фрэнк вынужден был уйти из школы. Уйти несмотря на то, что его поразительные способности и тяга к знаниям высоко ценились учительницей, полагавшей, что забирать такого уникального ребенка из школы – просто преступление. Она была уверена, что Фрэнк сумел бы многого добиться, если бы ему дали хоть маленький шанс. Однако жизнь обрекла мальчика на совсем иную судьбу.
Тем не менее, даже не посещая школы, Фрэнк продолжал заниматься – уже самостоятельно. Он постоянно читал, пользуясь скудным запасом маминых книжек в замусоленных, истрепанных переплетах, как и любыми другими, что попадали ему в руки. Некоторые незнакомые слова пугали его, но все равно они казались ему волшебными – его чувства по отношению к ним граничили с обожанием. Мысленно, про себя он складывал предложения, а затем, раздобыв клочок бумаги (это была настоящая драгоценность), записывал целые куски сочиненной им прозы. Бумагу обычно приносила для него Эмма. Его постоянно волновали какие-то абстрактные идеи, хотя он толком не знал еще, что это такое: захваченный этими мыслями, он бывал иногда совершенно сбит с толку и обескуражен. Впрочем, его интеллект справлялся с тем вызовом, который Фрэнк Харт как бы бросал сам себе, – его несомненным способностям в будущем суждено было еще более усовершенствоваться.
Сейчас он сидел на стуле и задумчиво смотрел на огонь, держа в маленьких ручках большую кружку чая, а перед его мысленным взором проплывали одно за другим разные видения, словно родившиеся в огненном чреве. Вот перед ним возник поэтический образ, такой хрупкий, что казался как бы несуществующим, – и мечтательные, устремленные в одному ему ведомую даль глаза мальчика засветились радостью, а на пухлых губах заиграла счастливая улыбка.
Скрип двери, неожиданно нарушивший его мечтания, даже испугал Фрэнка. Подняв голову, он огляделся вокруг. Так и есть, это в комнату вошла Эмма и, занятая своими делами, не подумала его окликнуть. Фрэнк стал медленно отхлебывать чай из кружки, исподлобья следя своими карими глазами за движениями сестры. Вот она остановилась у окна, отдернула занавеску и, обращаясь к нему, произнесла, по-прежнему продолжая смотреть на улицу:
– Темень-то какая! Но нам можно выйти немного позже. Может, к тому времени хоть чуть-чуть рассветет. Лучше уж я тогда часть пути в Фарли-Холл пробегу, чем ковылять сейчас в темноте всю дорогу.
– Папа налил в чайник кипятку, чтоб ты выпила, и велел сделать тебе бутерброд. Вон он там лежит, на чайнике, – ответил Фрэнк, ставя свою кружку на камин.
Эмма с некоторой опаской взглянула на бутерброд, и, перехватив взгляд сестры, Фрэнк счел нужным пояснить в свое оправдание:
– Я не стал класть много сала, а сделал, как ты говорила. Сперва намазал погуще, а потом соскреб.
Эмма чуть заметно улыбнулась, глаза ее лукаво заблестели. Она налила себе в кружку чаю и, положив бутерброд на тарелку, подошла к сидевшему возле камина брату. Сев напротив Фрэнка, она принялась рассеянно жевать свой сандвич, думая по-прежнему о матери.
Фрэнк внимательно следил за сестрой, отмечая малейшие нюансы в выражении ее лица. Вот это было ему крайне важно: ведь он обожал свою сестру и нуждался в ее одобрении. Стремясь угодить, он иногда делал смехотворно глупые вещи, что сильно раздражало Эмму и вызывало ее неудовольствие. Впрочем, долго злиться она не умела.
– Как же я рад, что ты их разняла, Эмма. Мне было так страшно, но спасибо тебе – все уладилось! – произнес он с торжественной серьезностью, и глаза его заблестели от едва сдерживаемого восхищения.
По-прежнему занятая своими невеселыми мыслями, сестра рассеяно взглянула на младшего брата, поставив тарелку с бутербродом на камин.
– И всегда все у них начинается из-за ничего.
– А мне все равно страшно, – быстро отозвался Фрэнк. – Наверно, потому-то я так густо и намазывал тогда сало. Просто нервничал, и все тут, – закончил он, чтобы уж окончательно реабилитировать себя в глазах любимой сестры.
– Ах ты придумщик, Фрэнки! – рассмеялась Эмма, и брат сразу надулся.
– Пожалуйста, не называй меня Фрэнки. Сколько раз тебя мама просила! – обидчивым тоном произнес он, и все его маленькое тельце напряглось, а в глазах, обычно таких кротких, появилось сразу же воинственное выражение.
Эмма терпеливо рассматривала его гораздо внимательнее – ее немало позабавила эта новая вспышка воинственности, что было совсем не похоже на обычное поведение младшего брата. „Боже, – подумала она, – до чего же серьезный у него вид!”
– Извини, пожалуйста! Мама действительно не любит всякие прозвища. Ты прав, – заключила Эмма с улыбкой.
Фрэнк выпрямил плечи и принял горделивый вид, явно довольный ответом сестры.
– Мама говорит, что я уже настоящий взрослый парень. А Фрэнки – это какое-то детское имя! – воскликнул он своим по-мальчишески писклявым голоском, прозвучавшим, правда, на удивление твердо.
– Совершенно верно. Ты и есть „настоящий взрослый парень", – весело согласилась Эмма, с любовью глядя на братишку. – Ну а сейчас, пожалуй, нам с тобой пора собираться в путь. – С этими словами она отнесла оставшуюся грязную посуду в мойку, вымыла, вытерла и возвратилась обратно к камину, где сидел Фрэнк. Привычным движением она взяла свои башмаки, поставленные здесь отцом для тепла, и стала с решительным видом их надевать. Наклонившись, чтобы завязать шнурки, Эмма украдкой взглянула на брата и, увидев его задумчивые глаза, нетерпеливо подумала: „Ну вот, снова погрузился в свои грезы! И что хорошего приносят ему его пустые мечты?”
Ей самой предаваться грезам просто не было времени. Впрочем, если грезы и посещали ее, то были весьма прозаического свойства, начисто лишенного всякой романтики. Можно даже сказать, что они отличались прагматизмом: так, она грезила о теплых пальто для всех них; о кладовке, полной копченой свинины, кругов сыра, мясных туш и бесконечных рядов консервированных фруктов и овощей, как в Фарли-Холл, где она работала прислугой; подвале, забитом красиво поблескивающим черным углем; и наконец, о золотых соверенах, позвякивающих у нее в кошельке, которых было бы достаточно, чтобы накупить все эти вкусные вещи для мамы и новые башмаки для папы.
Эмма вздохнула. В отличие от нее Фрэнк грезил о книгах, поездке в Лондон, роскошных кебах и посещении театров. Его грезы порождались теми иллюстрированными журналами, которые ей иногда удавалось доставать для него в Фарли-Холл. Что касается Уинстона, тот мечтал о морской службе, кругосветном плавании, походах в экзотические края, где его ждали увлекательные приключения. Оба брата грезили об удовольствиях и славе, в то время как она, Эмма, когда выкраивалась свободная минутка, думала лишь об одном: как им всем выжить в этом мире.
Она снова вздохнула. Да она с удовольствием согласилась бы на любую дополнительную работу, которая бы приносила ей еще несколько шиллингов в неделю, – всего несколько шиллингов, не говоря уже о золотых соверенах. Пора! Она решительным движением встала со стула, подошла к вешалке, взяла пальто и позвала Фрэнка.
– Пошли. А то сидишь и мечтаешь, как глупый утенок. Одевай пальто, уже без двадцати шесть. Я уже и так опаздываю.
Эмма протянула братишке его пальто и шарф, которым он тут же обмотал шею. Ворча и сокрушенно вздыхая, сестра размотала шарф и повязала вокруг непокрытой головы Фрэнка. А чтобы он не развязал, Эмма закрепила концы под подбородком, а затем взяла его кепчонку и натянула поверх шарфа, не слушая его протестующих восклицаний и нытья.
– Ну пожалуйста, Эмма, я не люблю так носить! Ты что, хочешь, чтобы другие мальчишки надо мной потешались и называли меня девчоночьими именами?
– Ничего, – твердо возражала сестра. – Зато у тебя уши будут прикрыты. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не слушал этих дурачков! А теперь пошли – и давай-ка пошевеливайся...
Эмма сама завязала свой шарф, вручила Фрэнку его коробку с сандвичами, в последний раз окинула взглядом кухню – и задула свечу. Крепко держа братишку за руку, сестра вывела его из дома.
Выйдя, они оба сразу же окунулись в предрассветную темноту, все еще не желавшую сдавать своих позиций. Порывы холодного, промозглого ветра буквально сбивали брата и сестру с ног. Они почти бегом продвигались по мощеной дороге мимо сникших и заиндевелых кустов бузины и сирени в маленьком садике, где земля была черной и твердой, как железо. Вокруг них не было слышно ничего, кроме ветра да еще стука их башмаков на холодных камнях, когда они спускались в Топ-Фолд. Их дом находился в верхней части деревушки Фарли, над которой нависала громада вересковой пустоши. Место было глухое и малопривлекательное, и если бы не слабый свет, мелькавший за окнами некоторых из домов, мимо которых они сейчас шли, можно было подумать, что они где-нибудь на необитаемом острове. Когда брат и сестра дошли наконец до последнего поворота, Фрэнк поднял замерзшее личико и спросил у Эммы, может ли он зайти к тете Лили.
– Да, дорогой. И попроси ее прийти к нам домой пораньше, чтобы присмотреть за мамой. Скажи ей, что ночью она даже бредила, но утром, когда мы уходили, ей стало получше и она решила отдохнуть. Только не заговори тетю Лили и сам не засиживайся. Ворота фабрики закроют ровно в шесть. Если не успеешь, то тебе придется ждать до восьми, пока их опять откроют. Но из твоих денег вычтут часть за опоздание. Так что учти! Будь молодцом, ладно? – И поцеловав брата в холодный лоб, Эмма на прощание постаралась получше натянуть ему на голову его кепчонку.
– А ты не подождешь, пока я зайду к ней в дом, а? – попросил Фрэнк дрожащим голосом, стараясь не слишком показать, как ему страшно оставаться одному в предрассветной мгле.
– Хорошо, мой милый. Иди – я подожду, – кивнула головой сестра.
Фрэнк бросился со всех ног бежать к дому, поскальзываясь на каменных плитах, покрытых слоем седого инея. Эмма следила, как маленькая фигурка исчезает в тумане, пока не превратилась в почти неразличимый во мраке силуэт. Но она все равно стояла, как было обещано, потому что до нее доносился стук его башмаков, – это Фрэнк подошел к дверям домика тети Лили, жившей на главной улице их деревни, спускавшейся к берегу реки Эр. Вот она услышала, как он стучит своей жестяной коробкой с бутербродами, – теперь можно было не сомневаться, что он находится у цели и сумеет разбудить даже мертвого, не то что тетю Лили, подумала она не без ехидства и тут же пожалела, что вспомнила о мертвых. Задрожав от пробиравшего до костей холода, она повернула обратно и заспешила в противоположном направлении – к вересковым лугам.
На дороге в этот час не было кроме нее никого – в своей длинной черной юбке и потертом куцем пальтишке она тем не менее умудрялась выглядеть по-своему изящной. Маленькая фигурка, спешившая в Фарли-Холл, не останавливалась ни на секунду. Время от времени, правда, Эмма поднимала голову, чтобы оглядеть свинцовый небосвод и черневшую унылую вересковую пустошь, тянувшуюся перед ней и пропадавшую в кромешной мгле.
7
Холмы, волнистой чередой возвышающиеся над деревней Фарли-Виллидж и рекой Эр в нижнем ее конце, выглядят всегда темными и мрачными, независимо от погоды. Но когда начинает свою осаду долгая и унылая в здешних краях зима, окружающий пейзаж кажется полотном художника, выполненным одним гризайлем с его бесконечными оттенками одного и того же серого цвета, перекликающегося с пепельными облаками, которыми постоянно затянут небосвод. В эти зимние месяцы вересковая пустошь становится особенно дикой и безлюдной – застывшие, словно изваяния, скалы и обнаженные склоны холмов лишены не только красок, но и самой жизни. Ни на минуту не прекращается дождь, чередующийся со снегом, а дующие со стороны Северного моря ветры несут с собой холод и промозглость. Сложенные из крупнозернистого песчаника холмы, значительно более мрачные, чем покрытые зеленью известняковые отложения в долине по соседству с ними, нескончаемой линией окаймляют горизонт и хранят гордое молчание, прерываемое разве что жалобным пением ветра: даже многочисленные маленькие ручейки, обычно такие звонкие и радостные, не нарушают, как весной и летом, монотонности окружающего пейзажа и умолкают, скованные льдом.
Огромное плато, занимаемое вересковыми пустошами, тянется до самого Шипли – на много-много миль. Частично плато это доходит даже до Лидса, крупнейшего промышленного центра и главного города графства. Местность здесь на редкость однообразная – лишь изредка можно увидеть одиноко торчащий утес, несколько почерневших деревьев, поникший колючий кустарник да заброшенный домик... Вот и все, что хоть отчасти оживляет холод и пустоту здешних мест. Добавьте к этому вечные туманы, густые и промозглые, которые висят над этим морщинистым плато, „съедая" и самые высокие вершины и подножия окружающих холмов, и вы сможете представить себе весь пейзаж, где земля и небо смешались в одном сером месиве. Все вокруг обволакивающе влажно, расплывчато, неподвижно и выморочно в своем молчаливом одиночестве. Кажется, здесь нет даже следов человеческой цивилизации – да и что, спрашивается, делать человеку на этой негостеприимной земле, да еще зимой. Неудивительно, что мало кто отваживается посещать безлюдную, ничем не радующую глаз местность.
Между тем именно по направлению к этой унылой вересковой пустоши спешила Эмма промозглым февральским утром 1904 года. Узкая извилистая дорогая, змеившаяся между отрогами холмов, была кратчайшим путем из деревни в Фарли-Холл, так что Эмме приходилось пересекать вересковую пустошь в любое время года и суток, невзирая на весь ужас, внушаемый ей этими глухими местами.
Дрожа от холода, стараясь как можно глубже пролезть в старенькое, залатанное пальтецо, доставшееся ей из хозяйского дома среди других обносков, но гревшее не больше, чем простая бумага (оно уже никуда не годилось, когда кухарка подарила его ей прошлым летом), спешила Эмма на работу. Она вспомнила, как была рада этому подарку и как благодарила кухарку: она терпеливо латала многочисленные дырки, надставляла подол и пришивала новые пуговицы. Что поделаешь, если она так быстро выросла из него – теперь оно тянуло в спине, а рукава стали настолько коротки, что худенькие Эммины руки торчали из них, как у какого-нибудь жалкого огородного пугала, и голые детские запястья и кончики пальцев совсем закоченели от холода. Предательский ветер умудрялся пробирать ее до самых костей, свободно проходя через куцее пальтецо. От сырости у нее онемели ноги, и она шла, не чувствуя их. Потуже обмотав голову шарфом, она поскорей сунула озябшие и потрескавшиеся от мороза руки в карманы. Зубы у нее дрожали мелкой дрожью, глаза слезились на холодном ветру – и как ни ненавистна была ей работа прислуги, сейчас она всей душой желала поскорее добраться до Фарли-Холл.
Порывы завывающего ветра толкали ее вперед, парусом надувая подол длинной юбки и облепляя ее клочьями тумана, так что идти становилось все труднее. Эмма с надеждой смотрела вверх: вот-вот должен был, она знала это, наступить рассвет.
К тому времени, когда Эмма наконец добралась до огороженного каменным забором поля, она совсем выбилась из сил. Прислонившись к турникету, она взглянула на крутую тропу, по которой только что поднималась. Она до сих пор еще дышала с трудом, и сердце в груди никак не могло успокоиться. Туман внизу становился клочковатым, кое-где виднелись просветы, через которые теперь ярко сияли огни, – деревня начала просыпаться. А совсем внизу, в долине, появилось тусклое свечение: это подсказывало ей, что текстильная фабрика в Фарли готова начать свой трудовой день. Скоро, она знала, раздастся резкий фабричный гудок, вторгаясь в окрестную тишину, чтобы оповестить всех: ворота фабрики открываются. Через проходную на фабрику устремятся рабочие, мужчины и женщины, которые, отметив время своего прихода, начнут очередной день своей вечной каторги – одни будут расчесывать шерстяную пряжу, другие – ткать, чтобы потом созданное их руками можно было отправлять далеко за пределы Англии в разные уголки света.
Эмма не могла не подумать в этот момент о своем младшем брате Фрэнке, одном из тех, кто трудился на фабрике. Какой же он маленький, хрупкий, как не приспособлен к тому, чтобы выдерживать долгие часы монотонной работы, заключавшейся в том, чтобы сортировать и складывать прядильные катушки, опорожнять огромные бадьи, подметать полы и смазывать маслом станки. Фрэнк был ее постоянной головной болью. Как ужасно и несправедливо, что он должен работать на фабрике вместо того, чтобы учиться! Ведь он еще совсем маленький мальчик. Когда он жаловался отцу, что едкий запах пропитанной жиром шерсти вызывает у него тошноту, отец беспомощно отворачивался, разводя руками, и ничего не отвечал Фрэнку. В такие минуты его глаза выражали крайнее смущение. Бедный отец! Что он мог сказать своему сыну? Ведь и Эмма знала это, те деньги, что зарабатывал Фрэнк на фабрике, нужны были семье позарез, даже те жалкие медяки, которые он приносил домой. Хоть бы уж отец подыскал сыну более подходящую по духу работу, менее утомительную и более чистую, не связанную с фабричной обстановкой, оказавшейся Фрэнку явно не по плечу. Положение казалось поистине безвыходным, но отец, похоже, с ним смирился и ничего не желает делать – это-то и было для Эммы самым страшным и пугающе-непонятным. Как всегда, мысли ее вернулись к больной матери. Как она там, одна в их доме на Топ-Фолд? Сердце Эммы тревожно сжалось. Сегодня ей особенно не хотелось уходить из дому и оставлять маму одну. Но у нее просто не было другого выбора. Если бы она не пошла в Фарли-Холл, то ей бы ничего не заплатили за всю эту неделю.
Она еще раз с грустью поглядела на расстилавшуюся внизу деревню, в одном из домов которой лежала ее мать. Теперь, пока она не дойдет до Фарли-Холл, следов человеческого жилья ей больше не увидеть. Эмма резко повернулась. Хватит отдыхать, решила она. Если не хочешь опоздать, то надо поторапливаться – до шести остается совсем немного времени. Кухарка уже будет ее ждать. Подобрав подол юбки, прошла через турникет и спустилась на огороженное поле. Земля под ногами была твердой от холода, перед ней плыл туман, делавший почти неразличимыми заросли мертвого кустарника и несколько чахлых заиндевелых деревьев. По пути то и дело виднелись снежные плешки с сугробами, казавшимися в туманном воздухе какими-то таинственными существами, пугавшими Эмму своей призрачностью в этот ранний утренний час. Но как ни дрожала Эмма при виде этих „призраков", она ни на минуту не замедлила свой шаг, храбро продолжая идти вперед. Тропинка временами становилась почти неразличимой, однако, проработав в Фарли-Холл уже два года, она так хорошо знала дорогу, что ноги сами вели ее в нужном направлении. Звук ее шагов по замерзшей земле был единственным звуком, раздававшимся в утренней тишине.
Она шла и думала теперь об отце. Она хорошо знала и понимала его, но в последние несколько месяцев поведение отца все больше и больше тревожило ее. Вернувшись с Бурской войны, он уже не был тем человеком, которого она прежде так любила. Прежняя живость куда-то подевалась – все чаще он замыкался, уходил в себя, но потом вдруг взрывался и впадал в такую ярость, что совладать с ней не представлялось никакой возможности. Казалось, ему действуют на нервы все – особенно же старший сын Уинстон. Правда, для мамы и для нее, Эммы, он делал исключение.
Вся эта непоследовательность в отцовском поведении и частые непонятные смены настроения ставили Эмму в тупик: всякий раз, когда он смотрел на нее отсутствующим взором, отец казался ей большим ребенком. Иногда ей хотелось подойти к нему, схватить и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял, где находится, и вернулся в реальную жизнь. Чтобы осуществить задуманное, она, однако, была чересчур маленькой и слабой. Вот почему она все время пыталась расшевелить его, задавая бесконечные вопросы. Они касались денежных дел и, главное, болезни мамы. Отвечая, он не менял выражение лица, по-прежнему остававшегося неподвижным и замкнутым. Боль, которую он испытывал, выдавали только глаза. Это болезнь матери, думала Эмма, сделала его таким: бесконечные страхи за Элизабет изменили даже такого сильного человека, как Джек Харт. Дух его словно окаменел и больше не выручал в трудные минуты, как прежде. И причиной тут была не война, с которой он вернулся, а грусть, вызванная маминым состоянием, решила Эмма.
Однако, по своей еще детской наивности, она не была в состоянии все понять. Главным в ее жизни было страстное стремление во что бы то ни стало изменить те жалкие условия, которые калечили существование семьи, и найти средства для выживания. Это занимало Эмму настолько, что ко всему остальному она была в сущности слепа. Она видела, что у ее папы нет ответов на вопросы, которые задает ему дочь, он не знает, как решить те проблемы, которые стоят перед их семьей. Чтобы хоть как-то ее успокоить, он в последнее время все чаще и чаще прибегает к одной и той же фразе:
– Скоро все поправится, любовь моя!
Ее младший братишка Уинстон, так тот буквально зачарован этими словами, в которых звучат уверенность и оптимизм. С горящими от предвкушения лучших дней глазами он возбужденно восклицает:
– Скажи, когда, папа?! Когда?!
В отличие от Уинстона Эмма слишком прагматична, чтобы спрашивать когда. Ее куда больше интересует как. Разум буквально вопиет: „Как? Как?" Но она ни разу так и не задала отцу этого мучившего ее вопроса. Не задала, потому что боялась: отец не примет брошенный ему вызов, он ведь всего-навсего пытается немного успокоить Уинстона. Кроме того, она была абсолютно уверена, что – и об этом говорил весь ее прошлый опыт – на ее „как" отец не сможет дать путного ответа, и не в состоянии он предложить никаких практических шагов. Реалистка, она примирилась с неизбежностью такого положения вещей уже много месяцев назад. Она приняла эту неизбежность как данность: ведь средств для борьбы с апатией отца и его бессилием, медлительностью и отсутствием всякой инициативы у нее не было.
– Ничего в нашей жизни не изменится к лучшему, потому что отец ничего не делает, чтобы это могло произойти, – произнесла она вслух, перелезая через низенькую ограду, за которой начиналась тропа, ведущая на север.
Эмма с досадой вздохнула, понимая, что тут ничего уже не поделаешь: отец таков, каков он есть, и стать другим он не может, хотя она и не могла взять в толк почему. Эмма еще не знала: когда у человека отнимают надежду, он остается ни с чем, иногда даже теряя волю к жизни. А Джек Харт жил без надежды уже много-много лет.
Немного подышав на руки, чтобы они хоть немного согрелись, она сунула их в карманы своего пальтеца и начала подниматься на нижний склон холма, откуда тропинка вела к Рамсден-Гилл и дальше вверх, на вершину плато, где находилась дорога в Фарли-Холл. У нее еще оставалось время снова подумать о предмете, который в разговорах с отцом она в последнее время никогда не поднимала. Речь шла о деньгах, не думать о которых она просто не могла. Необходимо что-то предпринять, вертелось у нее в голове, чтобы в семье появились деньги. Без них не выжить – ни им всем, ни в особенности больной матери, которой нужно побыстрей восстанавливать здоровье и силы. Несмотря на молодость Эмма уже хорошо знала, что без денег человек – просто ничто, всего лишь бессильная жертва господствующего класса, класса угнетателей. Ничем не лучше вьючного животного, которое тащит на себе вечное ярмо непосильного каторжного труда. Животного, обреченного тянуть лямку до конца своих дней – без всякой надежды, без веры, но зато с вечным отчаянием и ужасом в душе. Такое существование даже жизнью-то не назовешь. Зависеть от настроений, капризов и причуд богатых, этих беспечных и бессердечных людей, не ведающих, что такое превратности судьбы. Да, без денег человек сразу становится песчинкой в огромном и устрашающем мире.
Понимание этого, как и множества других вещей, пришло к Эмме вскоре после того, как она начала работать в Фарли-Холл. Наделенная от природы острой наблюдательностью, Эмма была к тому же сметлива и разумна не по годам. Поэтому она не могла не заметить тех вопиющих и отвратительных различий, которые существовали между жизнью господ в Фарли-Холл и жизнью простых сельчан в деревушке Фарли. Если первые жили в роскоши, даже утопали в ее великолепии, знать не зная о тяготах тех, кто на них работает, то вторые – в бедности и нищете, которые были их уделом, несмотря на то, что своим каторжным трудом они-то и создавали всю ту роскошь, окружавшую праздную жизнь господ в Фарли-Холл.
Деньги, как вскоре убедилась Эмма, наблюдая за семейством Фарли и их образом жизни, нужны не только для того, чтобы обеспечить себя самым необходимым, но и для многого другого. Тот, кто имеет деньги, не могла не понять девочка, имеет власть. Последнее же казалось ей особенно притягательным, ибо именно власть делает человека неуязвимым. Именно власть дает ему безопасность. В то же самое время Эмма с горечью осознала, что если вы бедны, то для вас нет ни справедливости, ни свободы. И то и другое, как она подозревала с присущей ей проницательностью, вполне можно купить, когда у вас есть деньги. Как можно купить и лекарства и вкусную еду, которые так необходимы сейчас ее матери. Лишь бы у вас в кармане всегда были в достаточном количестве шиллинги, которые в нужный момент можно было бы выложить на прилавок. Да, подвела Эмма итог своим размышлениям, деньги – вот ответ на все вопросы.
„Что ж, – решила она, – значит, мне надо каким-то образом зарабатывать для семьи больше денег, чем сейчас". Взбираясь по крутой тропе, Эмма упорно думала: раз люди бывают бедными и богатыми, то, значит, богатым можно стать, а в таком случае почему бы не стать тогда и ей? Отец, правда, считает, что все зависит от двух вещей – рождения и удачи. Эмму эти готовые ответы не удовлетворяли: сомневаясь в их достоверности, она отказывалась признавать содержавшийся в них смысл. Если, рассуждала она, у человека есть идея и он, не жалея сил, работает, чтобы ее осуществить, то кто сказал, что в результате он не добьется богатства? Обязательно добьется! Может быть, даже сделает себе целое состояние. Поняв это, Эмма не упускала такую вероятность из своего поля зрения, не ослабляя своего внимания ни на минуту, не поддаваясь слабости или унынию. Да, у нее не хватало опыта, это верно, но зато она в избытке имела нечто, куда более важное, – интуицию, воображение и честолюбие.
Интуитивно Эмма уже поняла многое, в том числе и такой непреложный факт: деньги не всегда достаются вам по наследству или в результате слепой игры случая. Что бы там ни говорил отец, существовали и другие способы, годные для того, чтобы разбогатеть. Она тяжело вздохнула. Продрогшая до мозга костей, тревожась за мать – как она там одна? – Эмма шла и думала свою невеселую думу. Ей представлялось, что она совсем одна в этом мире, которому тем не менее бросает сейчас дерзкий вызов, не рассчитывая ни на чью поддержку или дружеское слово участия. Пусть так, но она решила добиться успеха – и она его добьется! Она придумает, как стать богатой, очень богатой. Это не прихоть, а насущная необходимость: ведь только тогда все они смогут обрести желанную безопасность.
Ноги сами вели Эмму по узкой тропке – и каким бы густым все еще ни был туман, она знала, что скоро одолеет подъем – об этом свидетельствовали ее тяжелое дыхание и усталость в ногах, которые прямо-таки отказывались теперь идти. Чем выше, тем сильней становился ветер и тем сильнее ее била дрожь. Ветер дул с высоких окрестных холмов, и поднятый воротник пальто был против него бессилен. Руки девушки совсем окоченели, но ноги все еще сохраняли тепло: это отец на прошлой неделе починил ей башмаки, купив у дубильщиков хорошую кожу и толстый войлок для стелек. Она стояла рядом с ним на кухне и смотрела, как он орудует иглой и молотком, надев башмак на старую железную колодку, как прибивает новые подошвы к потрескавшемуся верху. Мысли ее перенеслись теперь в Фарли-Холл, где уже приготовила горячую дымящуюся похлебку кухарка – и ждет ее. При воспоминании об этом Эмма невольно ускорила шаг, как бы подстегнутая запахами господской кухни.
