Текст книги "Мистификации Софи Зильбер"

Автор книги: Барбара Фришмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

И хотя она вновь обрела способность каким-то образом узнавать все наперед, у нее на миг перехватило дыхание, едва лишь она увидела огонь, полыхавший под огромным медным котлом. Перед огнем стоял Драконит и мешал в нем раскаленными щипцами, а немного поодаль стоял низкий стол, вокруг которого на толстых звериных шкурах расположились остальные долговечные существа.

Драконит заметил ее первый, она знала, что это Драконит, и все же он показался ей странным и переменившимся. Темнолицый, словно отлитый из бронзы, с неподвижным взглядом, он поклонился и подошел к ней, волоча ногу, – прежде она не замечала, чтобы он хромал, – но не взял ее под руку, а только поддержал за локоть и повел к столу, к предназначенной для нее шкуре. Да и другие как будто тоже переменились. Альпинокс сидел рядом с ней, скрестив ноги, но не поздоровался, и даже Розалия Прозрачная, все более принимавшая свой древесный образ, излучала такое достоинство и недоступность, что Амариллис Лугоцвет исполнилась удивления, но и неожиданного уважения к ней. Только фон Вассерталь внешне, казалось, остался прежним. Его длинные темные волосы влажно поблескивали в отблесках огня, одеяние из зеленых водорослей выглядело свежим и лежало мягкими складками, будто он только что вышел из воды. Его взгляд словно и видел и не видел ее, но только на сей раз его красота уже больше на нее не действовала, так окрепло в ней ощущение своего могущества и сознание того, что она переросла всех присутствующих и данные им силы. Ибо ее сила заключалась в облегчении смерти, она могла провести умирающего через смерть, словно через мертвый ландшафт, где достаточно было уронить одну слезу, чтобы жизнь возродилась снова.

– Она пришла, – услышала она голос Драконита, и в тот же миг странно-отсутствующие взгляды трех остальных обратились на нее и все они обменялись поклонами, не произнеся ни слова.

Из котла над очагом поднялся горячий пар, окутавший всю пещеру. Амариллис Лугоцвет достала из кармана, скрытого в складках ее древнего одеяния, всевозможные флакончики и коробочки и расставила их перед собой. Теперь она знала точно, чего от нее ждут, и когда Драконит снял котел с огня, вылил его содержимое в большую чашу и поставил перед ней, она начала добавлять в жидкость принесенные ею зелья, тщательно их размешивая, до тех пор, пока поднявшийся оттуда аромат не убедил ее, что смесь приготовлена как надо.

– За то, чтобы нам не изменила память, – сказала она, обеими руками поднимая бронзовый кубок, куда налила жидкости, – чтобы мы, сквозь толщу эпох и лет, претворивших нас, вспомнили все наши прежние образы. Ибо эта ночь посвящена первоистокам и всему, что из них воспоследовало; тому, что было и что стало, многообразию форм и их единству, которое позволит нам по истечении этих священных часов собраться вновь в виде живых существ и вновь разойтись, дабы в счастье забвения жить множеством жизней, кои влечет за собой вечное превращение вещей и образов.

Она отпила глоток и передала кубок Альпиноксу, а тот, выпив, передал дальше, Розалии. Так кубок трижды обошел по кругу, и после того, как сама Амариллис Лугоцвет в четвертый раз отпила из него, она откинулась назад, а тотчас же пещера стала наполняться образами людей, чьи лица были ей знакомы – то были лица умерших, когда-то покоившихся у нее на коленях, лицо человека по имени Тонн, последнего, с которым она проделала тяжкий путь отсюда – туда, путь, по которому и сама шла в глубоком отчаянии, до такой степени очеловечилась она в бытность феи Нарциссов. Сострадание налило ее ноги тяжестью, и она с трудом двигалась вперед по вымершей земле. Тогда она поняла, что смерть стала мстить ей тоже, ибо она пожелала о ней забыть, чтобы не ведать жестокости, которой требует борьба с нею. И она осознала лежащую на ней вину – вину за то, что, счастливая от многократного расщепления своей прежней личности, поверила, будто, став феей Нарциссов, под покровом забвения, дарованного ей веками, может пренебречь своим великим и первым долгом.

Но в то же время она поняла, что всегда будет впадать в забвение, что эта вина всегда будет настигать и терзать ее в День великого воспоминания – каждые семь, каждые семьдесят, каждые семьсот лет. Ибо великая жестокость будет неизменно распыляться на множество мелких жестокостей и причинять вред, но ей нужна была великая жестокость, дабы выжать слезу, способную пробудить к жизни вымершую землю. Но и великой жестокости было мало. Требовалось полное слияние, такое слияние со смертью, чтобы она, древняя ведунья, почувствовала, как вбирает умирающих в свое лоно и, словно беременная ими, переносит из одной жизни в другую, отчего ее шаг порой становился настолько тяжелым, что каменистая почва вымершей земли подавалась под нею и она сама едва не проваливалась в небытие, теряя волю к сопротивлению. Но именно тогда умирающие внутри нее начинали причинять ей такую невыразимую боль, что она судорожно карабкалась вверх по камням, снова и снова пытаясь поглаживанием унять свое чрево и выдержать тяготы переноски людей через смерть. Смерть же была не чем иным, как той вымершей землей, из которой она всей своей мукой выжимала одну-единственную слезу, и тогда жизнь рождалась снова, и в эту новую жизнь она могла исторгнуть из себя умирающих.

И вот воспоминание повело ее еще дальше назад, и где-то на краю своего поля зрения она увидела Альпинокса: скрестив ноги, он сидел на лесной поляне, и голова его была украшена оленьими рогами, такими тяжелыми, что он ворочал ею с трудом. Фон Вассерталь верхом на белом морском коне выезжал из южного моря на песчаный берег и врезался в толпу дев, разлетавшихся, словно пена, но тут видение гасло среди похотливого хихиканья и смеха. Тогда ей виделся Драконит в подземной кузнице, – хромая, сновал он от горна к чану с водой, но лицо его было едва различимо в клубах пара, который с шипеньем вырывался из чана, когда он опускал туда раскаленный металл.

А Розалия обитала как нимфа в священной роще и стала женой дубового короля, – Амариллис Лугоцвет заметила, что супруги очень похожи друг на друга. Сама же она был теперь Той, что приносит смерть. Той, что в опьянении и после изнурительных танцев отдавалась живым, чтобы затем их убить и напоить их кровью вымершую землю. Уйдя в воспоминание, она покачивала бедрами, и ее тело полнилось желанием и истомой, каких она не испытывала уже давно. И даже смерть, которую она сеяла, доставляла ей радость, потому что люди принимали ее с готовностью, с желанием оплодотворить вымершую землю, принимали без сопротивления, ради общего блага. Но сама она была бессмертна, и как раз избыток ее могущества и величия заставлял ее временами желать противоположного, желать унижения и покорности, и в покорности она черпала новую силу, возвышавшую ее надо всеми и каждым, ибо, в свою очередь, требовала покорности себе и налагала руку на тех, кто покорился ей в любви.

И еще дальше в глубь времен завело ее воспоминание. Она уже не видела никого из себе подобных, она была теперь воплощением жизни и чувствовала, как ее нутро, – всегда, что бы она ни делала, – нескончаемым потоком исторгает из себя жизнь, а смерть была ей безразлична, ибо вместо каждого умершего из ее утробы в непрерывном процессе рождения являлся новый живой. Ее плодовитость была так велика, что все умершие, сколько бы их ни было, не шли в счет.

Она больше уже не видела лиц, только головы и тела, далекие размытые фигуры, исходившие из нее и уходившие прочь. И она погружалась еще глубже в толщу времен, но вот в ее сознании все стало мешаться, она сама и другие, глубина погружения, которую она ощущала, но не могла постичь, утомила ее, она впала в непробудный сон, полный смутных видений, – их многозначность тревожила лишь ее чувства, не затрагивая сознание. Она пребывала среди каких то зверей и растений, не имевших названий и неразличимых. Все слилось воедино, и она утратила самое себя.

– Почтеннейшая, вы спали дольше всех нас, – раздался рядом с ней чей-то голос, и когда она медленно, с трудом открыла глаза, то увидела, что Альпинокс стоит перед ней на коленях и смотрит ей в лицо.

– Мы уж было подумали… – улыбаясь, он обернулся к остальным, – что вы, почтеннейшая, собственноручно себя усыпили.

Амариллис Лугоцвет улыбнулась, но тут же прикрыла рот рукой, чтобы скрыть одолевшую ее зевоту. Они все еще находились в пещере, и так как свет ниоткуда не проникал, трудно было определить, который теперь час, все ли еще ночь или уже наступило утро, а может быть, и день.

Огонь, над которым Драконит повесил котел, теперь едва тлел, а вокруг стола стояли рудничные лампы, слабо освещавшие пещеру. Все приняли опять свой привычный облик, за исключением некоторых особенностей в одежде. Оглядывая утомленными глазами присутствующих одного за другим, она увидела, что появился Евсевий и принес молотый кофе, запах которого приятно щекотал ноздри.

– Ну и ночь была, – сказала, садясь, Амариллис Лугоцвет. И, едва произнеся первые слова, заметила, что уже теряет часть своих воспоминаний. – Ну да, – продолжала она, – то был праздник воспоминаний… что бывает каждые семьдесят лет, на сей раз жрицей была я. – Она знала, что за ближайшие семьдесят лет забудет и это.

– Успокойтесь, дражайшая Амариллис, со всеми нами происходит то же самое, – подал голос фон Вассерталь. – Если бы сознание необходимости этого ритуала не сидело в нас так глубоко и в назначенный день не сводило нас вместе, мы бы все о нем позабыли.

– Беспокойство, что охватило нас еще задолго до этого, – заметил Драконит. – Вы ведь тоже, дорогая моя, только в последний день поняли, в чем дело.

Амариллис Лугоцвет утвердительно кивнула и погрузилась в свои думы.

– Я-то давно предчувствовала, что предстоит этот праздник, – включилась в разговор Розалия Прозрачная. – Сколько я помню, в последний раз – наша дорогая Фея Нарциссов тогда еще обитала в облаках, – жрицей была я.

Трое мужчин удивленно переглянулись.

– Розалия? – спросил Альпинокс, подняв брови. – Почему бы и нет? Только мне кажется странным, что именно вы полагаете, будто помните прошлый праздник.

– Вы же сами сказали, – с самоуверенной улыбкой ответила Розалия, – «почему бы и нет»? Кто еще мог быть жрицей, кроме меня? Ведь это более чем вероятно, что ею была я, хоть мои силы, разумеется, не столь велики, как у нашей дорогой Амариллис.

Амариллис Лугоцвет еще не настолько пришла в себя, чтобы дать достойную отповедь Розалии. Она терпеливо ждала, пока Евсевий подаст кофе, и только после этого намеревалась хорошенько всыпать Прозрачной. Странный наряд, в котором она до сих пор пребывала, начал ее раздражать, но известная сдержанность перед себе подобными вынуждала ее еще немного потерпеть и не наколдовывать себе тут же на месте так полюбившийся ей «дирндль».

Когда вскоре она действительно взяла в руки чашку изумительно крепкого кофе, у нее еще раз мелькнуло зримое воспоминание – на миг ее взору явился величественный образ Альпинокса с ветвистыми рогами, но теперь эта картина вызвала у нее только усмешку.

– О чем вы думаете? – в ту же секунду спросил Альпинокс, пытаясь взять ее за руку; казалось, будто и ему что-то напомнило минувшую ночь.

– Ни о чем, – солгала Амариллис Лугоцвет, с трудом сохраняя серьезность. – Ведь все мы со всеми нашими мыслями подвержены перемене, и я, право, не знаю, смеяться мне по этому случаю или плакать.

– Смейтесь, смейтесь, почтеннейшая, – добродушно заметил Альпинокс. – Смех еще никому из нас не вредил.

Выпив кофе, они собрались уходить. Из темного угла пещеры вынырнул Макс-Фердинанд, опять в единственном числе, и побежал по галерее впереди всех. Когда в лицо им ударил дневной свет, они увидели перед собой белесый зимний день, хотя снег больше не шел. Они тепло распрощались, и каждый вернулся в свое обиталище. Альпинокс еще долго махал рукой ей вслед. Зимой они будут видеться часто, как повелось у них в прежние годы.

* * *

День был пасмурный, но теплый и уже клонился к вечеру, когда Софи надумала пройтись но городку. Быть может, на сей раз она доберется до дома, где когда-то жила сама, а до нее жило множество поколений фон Вейтерслебенов.

Она пошла по узкой пыльной дороге, которая вела от озера вверх, в поселок, и по которой, объезжая Софи, медленно, чуть ли не шагом, продвигались машины, оттесняя ее на обочину. Старые виллы были подновлены, но в общем изменились мало, а вот домики у реки почти все оказались надстроенными, и участки, прежде пустовавшие, теперь тоже застроили.

Дойдя до кофейни, почти такой же, как во времена ее детства, она свернула налево, на асфальтированную улицу, ненадолго остановилась на мосту, чтобы поглядеть на реку, вдруг показавшуюся ей такой родной и близкой, потом пошла дальше, мимо княжеской виллы, перед которой улица была разрыта, в сторону почты и магистрата. В центре поселка почти ничего не изменилось, только из-за работ по расширению улицы свалили несколько заборов. Толпы курортников были гуще, чем когда-либо, но заметно редели, если свернуть в боковые улочки. И пока она шла, оглядывая то одну, то другую сторону в поисках свершившихся перемен, взгляд ее проник сквозь деревья, росшие позади маленького домика, который снесли для расширения улицы, и она заметила виллу, наверняка стоявшую здесь давно, но никогда не попадавшуюся ей на глаза.

Память ее уцепилась за этот дом, которого она, как ей казалось, никогда здесь не видела, и она задалась вопросом, можно ли провести в таком небольшом поселке все свое детство и юность и не знать наперечет всех его домов. Выходит, этот дом годами от нее прятался. Это открытие ее ошеломило, и она решила не сейчас, но в один из ближайших дней под каким-нибудь благовидным предлогом подойти поближе к тому дому, может быть, даже позвонить или постучать в дверь и взглянуть, кто там живет. Возможно, это окажется человек, которого она сразу узнает, да и он ее тоже, и тогда она скажет себе: ах да, ведь здесь живет такой-то или такая-то, – и будет рада, что нашла в этом поселке больше, чем сохранилось в ее памяти.

Собирался дождь, поэтому она решила купить себе большой пестрый деревенский зонт – их делали специально для здешних проливных дождей.

Кстати, вспомнила она, надо наконец вернуть Амариллис Лугоцвет ее зонт.

В магазине, – раньше здесь продавали только сигареты, газеты и кое-что из продуктов, теперь же повсюду был ощутим экономический подъем и торговля расширилась, – она перебрала множество зонтов. Важно было найти подходящую расцветку, чтобы она гармонировала с тонами ее платья. Раскрывая один зонт за другим, она заметила пожилую женщину, – Софи сразу ее узнала, – которая долго и украдкой ее разглядывала, словно никак не могла вспомнить, кто же это. Софи сделала вид, будто не замечает женщины, а когда, выбрав наконец зонт, стала расплачиваться, то говорила подчеркнуто правильным литературным языком, избегая местного диалекта, и постаралась как можно скорее уйти из магазина.

Сердце у нее колотилось. Она понимала, что рано или поздно ее здесь узнают, ей не удастся до бесконечности избегать встреч с людьми, которым она не только покажется знакомой, а которые действительно ее вспомнят и с нею заговорят. А когда заговорят, она не сможет отрицать, что она – это она, та самая, что долго жила в этих местах. Среди местных жителей мигом разнесется весть о том, что она вернулась после более чем двадцатилетнего отсутствия. Люди опять вспомнят о смерти Зильбера, ведь о ней же писали в газетах, и о смерти ее матери. Ей придется выслушивать рассказы о разных эпизодах ее детства, поскольку они известны многим, а также о судьбах тех, кого она когда-то знала. Она поняла, что, раз начав выслушивать все это, не сможет насытиться и ей захочется слушать еще и еще. Что в ее памяти всплывут лица людей, которые только сейчас, задним числом, обретут биографию и судьбу.

Нет, настолько окончательно она еще не вернулась. Двадцать лет подряд она подавляла в себе малейшее желание вернуться сюда и узнать, что здесь тем временем произошло. Только здесь, в этом поселке, жили люди, которые знали ее с детства и которых она сама знала еще ребенком – не мельком и не по случайному застолью, как тех, с кем она встречалась в своих скитаньях, а изо дня в день, из года в год.

Слов «родина» или хотя бы «родные места» она всегда избегала и в лучшем случае говорила о месте своего рождения. Однако, если бы в эту минуту ее заставили объяснить, какой смысл она вкладывает в понятие «родное», она бы сказала, что оно связано с таким вот знанием людей. С тем, что знаешь своих соседей и они тебя знают, но не так, как знают один другого супруги или родственники, а как люди, которые встречаются постоянно при одинаковых обстоятельствах и одинаковых топографических условиях. Словно легче узнать и понять человека, если живешь с ним среди одного и того же горного ландшафта.

Пока она по узкой дороге поднималась к своему прежнему дому, – и здесь преследуемая машинами, где за рулем сидели арендаторы или курортники, жившие на частных квартирах, – ее с каждым шагом все больше охватывала несказанная радость узнавания. Иногда ее так и подмывало поискать знакомую дырку в заборе, в которую она каждый день подглядывала, идя в школу.

Чем выше она взбиралась, тем яснее открывался ее взору хорошо знакомый вид поселка – тот вид, который всегда представлялся ей, лишь только она вспоминала о родных местах. А подходя все ближе к дому, она подпала под власть какого-то странного наваждения. Ей вдруг послышался крик, – так кричала ее мать в последние дни болезни, – хриплый надсадный крик, словно она натужно откашливается, но Софи знала, что это крик боли, и вздрогнула от этого звука-призрака, как от удара, который настиг ее издалека, с расстояния в двадцать с лишним лет.

Скамья на верхнем краю участка, где стоял дом, еще сохранилась. Софи села на нее со вздохом, выражавшим одновременно и облегчение, и тяжесть воспоминаний, зацепила ручку зонта за спинку и стала смотреть на дом внизу.

Тех, кто его приобрел, Софи никогда не видела. Посредником при продаже был Зильбер, и неизвестно, владели ли еще домом те же люди, что купили его тогда. Снаружи он мало изменился. Крыша была новая, кое-какие доски в ограде балкона, и в то время уже негодные, заменены свежими, и весь деревянный верх заново подтемнен коричневой морилкой. Только дом показался ей меньше, чем прежде, но этого она, можно сказать, ожидала. В первом этаже, – ей было больно на это смотреть, – расширили окна, что нарушило цельность архитектурного замысла, пришлось снять зеленые деревянные решетки в простенках, по которым вились растения, а именно это придавало белой, оштукатуренной части дома определенный стиль. Потом решетки немного сузили и приделали снова, но они висели голые, поблескивая свежей краской, – видимо люди просто забыли посадить внизу розы или какие-нибудь вьюнки, которые быстро тянутся вверх и могли бы прикрыть обнаженность новизны.

Там, где прежде была лужайка, казавшаяся издали благодаря обилию цветов – сердечника, аканта и бедренца – куском пестрого батиста, раскинулся теперь гладкий, как ковер, и довольно уже густой газон, пересеченный маленькими цветочными грядками. Софи больше нравилась лужайка, но ее мнение было, конечно, предвзятым.

Бело-зеленая беседка – с островерхой дощатой кровлей, снизу украшенной резьбой, напоминающей сталактиты, с деревянными решетками вместо окон, – беседка, где ее мать обычно сидела после обеда, читала или подремывала, и где сама она любила готовить уроки, если этому не препятствовала погода, служила теперь хранилищем для комнатных цветов, которые не только стояли на предназначенных для них местах, но и были подвешены на цепях к потолку или даже нацеплены на гвозди, – их беззастенчиво вколотили снаружи в деревянную стенку. Во что можно превратить даже цветы, – возмутилась Софи при виде их немыслимой пестроты, которая, казалось, старается затмить не только изящество беседки, но и самое себя. Она представила себе, как женщина, помешанная на цветоводстве, роется в картонках на прилавках универсальных магазинов, упрямо выискивая не что-нибудь из одежды, а пакетики с семенами.

Грушевое дерево было на своем месте. Также и столик под ним, и скамейка. Но похоже было, что ими не пользуются. В нескольких шагах оттуда, под яблонями, была расставлена плетеная мебель, довольно красивая, если не считать ее блестящей броско-алой окраски.

Возможно, Софи была несправедлива к людям, жившим теперь в этом доме, но она упорствовала в своей несправедливости. Эта упрямая несправедливость немного облегчала Софи горестные чувства, которые обуревали ее с той минуты, как она решила сюда подняться.

В последние годы Зильбер давал, понять ее матери, что дом надо продать, но она и слышать об этом не хотела. «Куда ж я денусь, – говорила она, – если продам этот дом? Я люблю путешествовать. Но путешествовать все время я не могу. Жить в городской квартире? Нет, я хотела бы умереть здесь». То был первый случай, когда ее мать приняла в расчет возможность собственной смерти: видимо, она уже тогда чувствовала себя больной. Но ни Софи, ни Зильбер этого не заметили. Может быть, оттого что были поглощены той странной игрой ожидания и откладывания, которая началась между ними.

Софи и теперь искала и не находила в себе чувство вины перед матерью за эту свою игру с Зильбером. До такой степени Зильбер освободил ее от всякой ответственности. Властность матери, ее спокойная уверенность в обхождении с людьми делали невозможной и самую мысль о каком-то соперничестве с нею. Застигни она даже Софи в объятиях Зильбера, она великодушно бы закрыла на это глаза, даже не задумавшись всерьез над «ложным шагом», как она скорее всего назвала бы подобную вольность. Когда они куда-нибудь ездили, – а мать брала Софи с собой в путешествия, когда только могла это себе позволить, чтобы девочка не чувствовала себя «деревенщиной», – она сама просила знакомых мужчин, нередко толпившихся вокруг нее, уделять больше внимания ее дочери. Девочка, правда, еще не вполне определилась, но рано или поздно эти господа будут счастливы оттого, что знали Софи совсем юной.

Софи действительно встречала потом кое-кого из этих людей, но отвергала все их любезности и старалась не поддерживать с ними никаких отношений. Она не желала водить знакомство ни с кем из тех, кого близко знала ее мать.

Кто же все-таки был ее отцом? С тех пор как наследование в семье фон Вейтерслебен пошло по женской линии, у дам этой фамилии стало традицией, что они не знают своих отцов. Сама Софи никогда этим особенно не интересовалась, разве что в переходном возрасте, когда у нее нет-нет да и являлась шальная мысль, что ее отцом мог быть Зильбер.

Однажды, как ей представлялось тогда, она была уже близка к разгадке. Долго и упорно, неделю за неделей обрабатывала она старую экономку, которая жила у них в доме еще до рождения Софи, ловила минуты, когда они оставались вдвоем, чтобы осторожно ее порасспросить, и ее усилия увенчались тем, что она узнала: Зильбер ей не отец, наверняка. В критический момент он находился совсем в другом месте, хотя в то время уже знал ее мать, но вот близко ли знал, этого не могла сказать и экономка. И про других мужчин, знакомых ей только по фотографиям, она узнала также, что ни один из них не мог быть ей отцом. Но когда после стольких отрицательных ответов она стала требовать положительный, экономка резко оборвала ее и заявила: пусть Софи оставит ее в покое и лучше спросит свою мать. Только она одна и может дать ей ответ.

Обидевшись на экономку за грубый тон, Софи на время прекратила свое дознание, а когда она захотела его возобновить, глухота старухи, заметная еще раньше, усилилась настолько, что, отвечая на вопросы, она кричала или делала вид, будто ей приходится кричать, и у Софи не хватило духу нарушить это единственное, но строгое табу в истории семьи.

В школе ее иногда дразнили безотцовщиной, но она отражала нападки с большой отвагой и самоуверенностью, так что ее скоро оставили в покое, приняв эту ситуацию как должное, – то же самое происходило и до нее со всеми девицами фон Вейтерслебен. У нее даже оказалось преимущество перед другими детьми без отцов, – а их было много, – ибо ее отец был действительно неизвестен и вокруг этой таинственной фигуры могли складываться любые легенды. Одна из ее лучших подруг даже высказала однажды предположение, что это, наверное, был какой-нибудь князь, – она видела, как Софи развернула салфетку с завтраком и на салфетке была вышита маленькая корона. Они тогда читали в школе сказку про младенца, найденного в королевских пеленках. Софи так забавлялась наивностью своей школьной подруги, что даже рассказала о ней матери, и они вместе от души посмеялись. Но на том оно и осталось – мать не обронила ни малейшего намека на состояние или звание ее родного отца.

Именно Софи и вызвала из столицы Зильбера, когда мать лежала при смерти.

«Он не должен видеть меня такой!» – кричала мать, когда Софи сообщила ей, что послала ему письмо. Неделями удавалось ей, благодаря железной самодисциплине, скрывать от них обоих свои страдания, но потом болезнь все-таки ее свалила. Даже Софи понимала, что конец недалек.

Врач, которого мать долго не хотела приглашать, приходил теперь ежедневно. О больнице она и слышать не желала, но растерявшейся Софи врач объяснил, что больница уже мало чем поможет. Счастье еще, не преминул он сообщить дочери, что болезнь развивается с такой быстротой, – это сократит мучения больной. Уйдя в своих мыслях так далеко назад, Софи вдруг вспомнила и про Амариллис Лугоцвет. В один прекрасный день она очутилась перед дверью их дома, сказала Софи несколько ласковых слов, мягко отстранила ее и прошла прямо в спальню Амелии фон Вейтерслебен. Она не разрешила Софи войти вместе с ней, но каждый раз, когда она находилась в доме, – а с того дня она приходила часто, – мать казалась значительно спокойней. Это спокойствие и собранность не покидали ее даже спустя несколько часов после ухода Амариллис Лугоцвет.

Когда приходила Амариллис Лугоцвет, Софи чувствовала себя лишней, и даже Зильбер, снова занявший квартиру в верхнем этаже, бродил по дому как потерянный. Поэтому все чаще случалось, что они встречались на кухне, вместе с Катрин, старой экономкой, пили там кофе, глядели на огонь в плите и катали хлебные шарики. Старая Катрин рассказывала истории о детстве Амелии фон Вейтерслебен – те, что она еще помнила, при этом она то и дело вытирала непрошеную слезинку, пока Зильбер и Софи, не выдержав, не уходили в беседку, откуда можно было видеть, как Амариллис Лугоцвет покинет дом. Там они и находились, когда, плача в голос, прибежала Катрин и сообщила им о смерти Амелии фон Вейтерслебен.

Должно быть, Амариллис Лугоцвет ушла именно в эту минуту, потому что они ее так и не увидели. Якобы она явилась на кухню в сказала Катрин: «Позови дочь и мужа». И та поняла, что все кончено.

Когда они сразу вслед за тем вошли втроем в комнату умершей, Амелия фон Вейтерслебен лежала, словно спящая, с уже закрытыми глазами. И Софи наконец смогла заплакать. А вот Амариллис Лугоцвет она ни до, ни после того не встречала и увидела снова только два дня назад – увидела, но не узнала.

В ней вдруг тихо, но явственно шевельнулся страх. Когда ее мать скончалась от тяжелой болезни, она была не намного старше, чем Софи теперь. Значит, еще молодая женщина, а ведь за минувшие годы Софи об этом почти забыла.

Долгое время она так усиленно старалась все забыть, что теперь ей стало стыдно. Может быть, она и сама уже носит в себе зачатки болезни. Она открыла сумку, достала сигарету и опять защелкнула, замок. Сколько раз она пыталась бросить курить, но когда через несколько дней начинала снова, то уговаривала себя, что уже все равно. От чего-нибудь ведь все равно умрешь. Никто не может заглянуть внутрь себя. Но теперь ей почему-то было совсем не безразлично – проживет ли она на несколько лет больше или меньше. Значило ли это, что она стареет?

Она бросила недокуренную сигарету и наступила на нее ногой. Воспоминания стали частицей ее существа, и теперь их так быстро не загонишь в тихие закутки памяти. Придется ей опять научиться жить вместе с матерью и с Зильбером. Секунду она боролась с искушением спуститься к дому, позвонить и попросить разрешения пройтись по комнатам, где она выросла. Может быть, новая обстановка вытеснит из ее сознания старую. Но она оставила эту мысль. Ее начнут расспрашивать, под конец даже вынудят выпить кофе, и она будет чувствовать себя гостьей в чужой квартире. Прежде всего ей будет нелегко ответить на вопросы. И еще она боялась окончательно убедиться в том, что дом теперь действительно совсем другой и в нем не осталось и следа от их прежней жизни.

Посыпал мелкий дождик. Софи поднялась и раскрыла новый зонт. Времени оставалось мало. Сегодня, когда она войдет в зал, дамы, наверное будут уже сидеть за обедом.

Она разрывалась между двумя мирами – между миром воспоминаний, почти уже от нее ускользнувшим, и миром странного настоящего, полного таинственных ситуаций, возможно, таивших в себе намек на будущее, о котором она еще не имела понятия. А есть ли у нее будущее? Чего от нее хотят? Теперь, когда она наконец-то имеет постоянный ангажемент в столице и может немного вздохнуть. Теперь, когда она впервые стала думать о том, чтобы превратить квартиру Саула Зильбера в квартиру Софи Зильбер. Почему эти люди не пригласили ее раньше? Но потом в ней опять заговорило любопытство, – с каждым шагом, приближавшим ее к отелю, усиливалось действие чар, которые, несомненно, исходили от этих господ и дам. Все это, наверное, имеет какое-нибудь значение, может быть, даже очень большое. Ей чудилось, будто ее что-то дергает и тянет, будто она слышит какой-то зов, и она опять почувствовала себя совсем молодой. Разумеется, это имеет значение, вполне определенное значение, прежде всего для нее, Софи Зильбер, урожденной фон Вейтерслебен. Ведь именно в этом году она получила ангажемент в столице. Наконец у нее появятся друзья, которых она сможет приглашать к себе, друзья, с которыми не придется через несколько дней расставаться из-за того, что театр едет на гастроли куда-то еще.

Постоянной публике она сможет показать, на что она способна. Ее станут выдвигать, она будет покорять одних и тех же зрителей во все новых и новых ролях, а не разных – в одной и той же, к тому же легко покоряемых за один вечер. Может быть, приглашение сюда связано с тем, что люди начали наконец понимать, кто такая Софи Зильбер.