Текст книги "Мистификации Софи Зильбер"

Автор книги: Барбара Фришмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Благодаря пузырю, она оказалась полностью в стихии фон Вассерталя, и при других обстоятельствах могла бы чувствовать себя пленницей. Но сейчас это доставляло ей удовольствие, и она не сводила с него глаз.

Прошло порядочно времени, – Амариллис была бы не прочь, чтобы оно длилось подольше, – и она стала замечать сквозь водоросли огромные каменные глыбы – менгиры, целые каменные коридоры, ей казалось, что она различает также и нечто похожее на городские стены и развалины зданий, между которыми сновали рыбы.

Фон Вассерталь приблизился к похожему на бывший дворец каменному зданию, свободному от водорослей, потому что здесь обитали большие рыбы. Он без труда открыл тяжелую дверь, и они проникли в красивый зал, убранный строго, без лишней роскоши. Фон Вассерталь огляделся, однако, не увидев никого, сделал Амариллис знак, чтобы она еще немного потерпела, и они выплыли из дворца наружу, направляясь сквозь воды, становившиеся все мельче, к берегу маленького острова Эр-Ланник в Морбиавском заливе. Еще до того, как они ступили на землю, Амариллис Лугоцвет заметила, что каменные глыбы расположены полукругом, и, выбравшись из своего пузыря и взойдя на берег, поняла, что то была ушедшая под воду вторая половина большого кромлеха, который она уже не раз видела сверху.

– Я устроил себе в подводном дворце Ис временное пристанище, – сообщил фон Вассерталь, стряхивая воду с волос и одежды, – я и мои друзья иногда пользуемся им во время путешествий. – Он снова показал на воду. – Не бог весть как роскошно, но для краткой остановки вполне удобно. Остальные, по-видимому, решили сделать вылазку на сушу, – продолжал он, вглядываясь в даль, и приставил к глазам ладонь, чтобы защитить их от солнца. – Дайте мне только перевести дух, и мы незамедлительно их отыщем.

Солнце мягко пригревало, и дул легкий ветерок, развевавший его длинные волосы.

Амариллис Лугоцвет подставила лицо ветру и втягивала носом воздух. По ее ощущениям, стоял конец августа, вот только какого года, это ей еще надо было выяснит.

– Итак, война кончилась, – задумчиво сказала она прежде и всего подумала о семействе фон Вейтерслебен. – И это была страшная война, – прибавила она, вспомнив свои тяжелые предчувствия.

– Что верно, то верно, – откликнулся фон Вассерталь. Даже он, никогда не принимавший близко к сердцу бедствия чужан, сейчас нахмурился, и на лице у него появилось страдальческое выражение. – Самая страшная из всех.

– Есть у вас какие-нибудь известия с вашего озера? – спросила она с тайной надеждой узнать что-нибудь о поселке.

– Природа там не пострадала, – сообщил он, – это все, что мне известно, да и озеро как будто в хорошем состоянии.

– Вы намерены вскоре туда вернуться? – спросила Амариллис Лугоцвет.

– Думаю, все мы вернемся, – ответил фон Вассерталь таким тоном, словно не допускал иной возможности.

Амариллис Лугоцвет задумалась.

– По чести говоря, не знаю, – не будь у меня некоторых обязательств… не знаю, вернулась бы я или нет.

– Вернетесь, – решительно заявил фон Вассерталь. – Все мы вернемся, должны вернуться, пока пребываем в этом образе.

– Да, вы правы, – ответила Амариллис, – в этом образе я бы все равно вернулась.

– В последнее время среди долговечных существ часто раздаются такие речи, – задумчиво произнес фон Вассерталь. – Похоже, что все уже не удовлетворены своим нынешним образом. Время от времени делается предложение вселиться обратно в материю, в вещи, отдалиться от чужан настолько, чтобы всякое сходство было погребено во прахе истории.

Амариллис Лугоцвет вздохнула.

– Столько всего приходится слышать, – подтвердила она, хотя на Авалоне она ничего подобного не слыхала, а только испытывала ощущения, – и это наводит на разные мысли. Но если с большинством нам подобных происходит то же самое, значит, назрели великие перемены.

– Что касается меня… – фон Вассерталь перебирал пальцами свои сохнущие на ветру волосы, – то я пока еще собой доволен. И до тех пор, пока меня на дне моего озера никто не тревожит…

– Дайте срок, – смеясь, заметила Амариллис Лугоцвет, – вам еще сядут на голову. С чего бы это чужанам так долго щадить именно вас? Погодите, они вам – как бы это сказать? – вскипятят ваше озеро, вот что.

В эту минуту послышались голоса, и когда Амариллис Лугоцвет поглядела в ту сторону, откуда они доносились, то увидела Альпинокса, Нордвинд, Розабель и Изабель, – спустившись с холма, вся компания прошла между камнями внутрь кромлеха, который замыкался под водой, и теперь спешила к ней навстречу, шумно ее приветствуя.

Пошли рукопожатья, объятья, целование рук, и все принялись наперебой рассказывать о себе, но голос Альпинокса перекрыл остальные: с одной стороны, он желал до мельчайших подробностей знать, что было с Амариллис Лугоцвет на Авалоне, с другой, ему не терпелось поведать о собственных впечатлениях от Гренландии и Северного полюса.

Амариллис Лугоцвет держалась с ним подчеркнуто холодно, зато особенно тепло приветствовала Нордвинд. Обе феи понимающе улыбались одна другой и, снявши шляпы, подставили волосы ветру, что же касается Альпинокса, то он старался отныне держаться поближе к фон Вассерталю.

Розабель и Изабель, похожие как две капли воды, носили на голове вместо шляп большие шелковые платки, повязанные по-цыгански. Некогда они фигурировали в сказках как один персонаж. Но этому персонажу надоело неизменно оказываться тринадцатым, и тогда он решил разделить надвое и себя, и приносимое им несчастье, которое, однако, заверяла Розабель, исходило вовсе не от них, а от самих чужан, только те никак не желают это понять и усвоить.

– Мы, – продолжала Изабель, – всего лишь предостерегаем чужан, когда на них надвигается какая-нибудь беда.

Итак, все стояли на берегу и обсуждали, что же им делать дальше. Сейчас они были в полном составе. Романтическим ореолом остров Ис был окружен разве только в глазах чужан, долговечным существам он быстро надоел, за исключением одного фон Вассерталя, который чувствовал себя здесь хозяином.

– А что, если мы немедля… – начал Альпинокс, которого вдруг с неодолимой силой потянуло в родные Альпы.

– Но сперва мы спокойненько посидим и перекусим, – решительно заявила Амариллис Лугоцвет. За все время своего пребывания на Авалоне она ни разу не ела привычной для нее пищи, и теперь, когда она стояла у воды, на свежем ветру, голод давал себя чувствовать.

– Присоединяюсь к этому предложению, – воскликнул фон Вассерталь, – плавание по Атлантике вызвало у меня зверский аппетит. – И он не мог отказать себе в удовольствии метнуть из-под полуприкрытых век странно вызывающий взгляд на Амариллис Лугоцвет. – Надеюсь, вы окажете мне честь еще раз побывать в моем здешнем подводном дворце, – продолжал он, обратясь к остальным присутствующим. – Мы сможем тогда спокойно обсудить, как нам всем вместе вернуться в Штирийский Зальцкаммергут. Надеюсь, что дамы Нордвинд, Розабель и Изабель согласятся сопровождать нас туда, прежде чем возвратятся в свои родные или полюбившиеся им места.

– Отчего же нет? – заметила Нордвинд. – На Северном полюсе я так много наслушалась об Альпах, что непременно хочу вновь их увидеть.

– Отчего же нет? – заметили также Розабель и Изабель.

И тогда вся небольшая компания забралась в удобный воздушный пузырь, предоставленный им фон Вассерталем, и он потащил его в подводный дворец, чтобы они могли там все вместе в последний раз закусить перед дорогой и обсудить подробности своего возвращения.

Еще сидя в пузыре, кто-то обронил слово «храмовой праздник», и фон Вассерталь, весело заулыбавшись, заглянул в пузырь снаружи, Альпинокс же, под наплывом воспоминаний, с силой хлопнул себя по коленям.

– Ах, в самом деле, храмовой праздник! – воскликнула теперь и Амариллис Лугоцвет. И она объяснила Нордвинд, Розабель и Изабель, как этот праздник справляют в тех местах, куда они намерены вернуться.

Несколько дней спустя, – то была первая суббота сентября, и день выдался ясный и солнечный, – по асфальтовой дороге поднимался в поселок небольшой караван. Расписные повозки, запряженные булаными лошадками с золотисто-желтой гривой, погромыхивая, везли свой груз – пестрые бумажные цветы, пряники в форме сердца с привязанными к ним маленькими зеркальцами, турецкую нугу, а также прочую ярмарочную дребедень и лакомства. Они остановились на площади перед церковью, где дорога кончалась и где местные жители впервые после войны опять сколотили и поставили деревянные прилавки, в робкой надежде, что кто-нибудь из цыган, которых они в эту злосчастную войну истребили почти поголовно, все же, по старому обычаю, забредет сюда к празднику. Когда показались повозки, раздались ликующие крики, правда, не очень громкие и какие-то смущенные. Людям не верилось, что цыгане на этот раз действительно явились, и кое-кто из стариков даже всплакнул, завидев хорошеньких лошадок и повозки, казалось, не тронутые войной и послевоенными невзгодами. Из людей помоложе некоторые глядели на сытых лошадок с нескрываемой завистью и злобой, и Амариллис Лугоцвет – уж она-то знала чужан как свои пять пальцев! – поняла, что горе и нужда их мало чему научили.

Амариллис Лугоцвет, Нордвинд, Розабель и Изабель облачились в пестрые юбки и кофты, нацепили большие серьги и, шагая в этом превосходном маскараде рядом с Альпиноксом и фон Вассерталем, являли собой наикрасивейших цыганок, каких только можно себе вообразить. Когда же вдобавок выяснилось, что они втихомолку суют ребятишкам лакомства, то впервые за все время существования поселка родители сами стали подталкивать детей к цыганам, вместо того чтобы, как повелось, ими стращать, – мол, не подходите близко, не то они вас украдут!

Прошло совсем немного времени, и поселок, как встарь, огласился свистом бумажных чертиков, которых детишки надували во всю мочь своих легких, а девушки понавешали на себя пряничные сердца, хотя парней здесь почти не осталось – большинство их было убито или в плену. Не такое это было веселье, как до войны или в старые времена, но все же веселье, позволившее многим наконец-то расправить грудь, – отощавшие чужане впервые смеялись и пели, полные новых надежд.

Амариллис Лугоцвет осаждали противоречивые мысли. От ее проницательного взора не укрылось, что кое-где в домах еще прячутся люди, которых ждет кара за их преступления. Не укрылись от нее и те, кто снова держал нос по ветру; не укрылись хитрости, мелкие и крупные, которые замышляли чужане, чтобы половчее обделать свои делишки. Но стоило ей заметить кого-нибудь из ребятам, тех, родившихся здесь в ее отсутствие, чье детство было омрачено бедствиями войны, как сказывалась ее давняя привязанность к чужанам, она сразу же хватала медовый пряник или кусок турецкой нуги и совала в жадно тянувшиеся к ней руки, чтобы потом с удовлетворением наблюдать, как лакомство тут же запихивается в разинутый детский роток. И однажды к ней подошла та девочка, которую она ждала с нарастающим нетерпением, – и такими же голодными глазами уставилась на все это великолепие, только руки она держала за спиной и не пускала в ход. Амелия фон Вейтерслебен, толкая перед собою Софи, пробилась сквозь толпу и остановилась перед Амариллис Лугоцвет, не узнав ее. Амелия стала совсем тоненькой, а была по-прежнему красива, а ее скромное платье даже не лишено элегантности.

– Есть тут что-нибудь, чего тебе очень хочется? – спросила она девочку, чей взгляд не мог оторваться от пряничного сердца с прикрепленным к нему колокольчиком. – Погляди хорошенько, – добавила мать, – я могу исполнить только одно твое желание.

– Вот это. – Софи глазами указала на сердце, которое Амариллис Лугоцвет уже протягивала ей.

– Ты уверена, что хочешь именно это, а не что-нибудь другое? – Амелия принялась рыться в сумочке в поисках денег, и, пока ей удалось выловить оттуда несколько монет, Софи еще раз окинула взглядом весь прилавок, глаза ее опять остановились на пряничном сердце, которое держала в руках Амариллис Лугоцвет.

– Да, – сказала Софи, – я хочу вот это.

– Вы позволите мне повесить сердечко барышне на шейку? – спросила Амариллис Лугоцвет после того, как Амелия положила на прилавок несколько монет.

– Повесьте, моя милая, – ответила Амелия, и взгляд ее задержался на руках с тонкими пальцами, ловко надевших красную ленту с сердечком на шею Софи, – они ей как будто что-то напомнили.

– С самыми добрыми пожеланиями, – сказала Амариллис Лугоцвет и сделала тайный знак для защиты маленькой Софи, которая в эту минуту смотрела ей прямо в глаза.

– Спасибо, – отвечала Софи в так чинно подала ей руку, что Амелия и Амариллис Лугоцвет не могли удержаться от смеха.

После этого мать и дочь опять затерялись в толпе, в тогда Амариллис Лугоцвет твердо решила, что снова поселится в этих местах, пусть, как она себя уверяла, и ненадолго.

Каким бы скромным ни был этот праздник сравнительно с теми, что устраивались в последующие годы, – не раскинули еще даже палатку для ярмарочной пивной, – он словно бы знаменовал новое начало и для чужан, и для долговечных существ. И когда днем позже маленький караван покидал деревню, ребятишки бежали за ним до мельницы в низине, откуда потом еще долго махали уезжающим на прощанье и что-то кричали им вслед.

Вскоре лошади и повозки не только скрылись из глаз детей, но и вообще точно растворились в воздухе, а вместо них небольшая группа людей, одетых в костюмы местных жителей, шла пешком но Трессенской дороге, направляясь к деревянному домику, перед дверью которого, уже стоял перевалыш Евсевий.

Компания вошла в дом в увидела, что все в нем на места. Евсевий прихватил с собой фляжку домашней фруктовой водки, так что можно было подобающим образом отпраздновать возвращение.

Поздно вечером гости разошлись. Розабель и Изабель отправилась своим путем, Альпинокс возвратился в горы, фон Вассерталь – в свое озеро. О Драконите не было ни слуху ни духу, но Евсевий полагал, что он не заставит себя ждать и в самое ближайшее время из какого-нибудь подземного хода высунется его угрюмая физиономия.

Прежде чем лечь спать, Амариллис Лугоцвет подошла к окну и долго смотрела наружу, словно хотела удостовериться, что перед нею действительно знакомый вид. Ей даже показалось, что она различает в лунном свете белье, развешанное перед Триссельбергской пещерой. Она вздохнула, потом улыбнулась и решила в ближайшие дни навестить Амелию и попросить у нее очередного щенка, – в этой местности она не могла бы обойтись без полюбившихся ей собак.

* * *

Погода была в точности такая, какую представляешь себе, когда барометр стоит на «переменно». Тени туч, гонимых ветром, гасили ярко вспыхивавшие солнечные лучи, в стремительном полете тучи обтекали вершины гор, на миг открывали их взгляду, чтобы затем, над кромкой леса, затянуть их сплошной пеленой.

Воздух, проникавший в полуотворенное окно, был сам по себе не очень холодный, но разные ветровые потоки согревали, то вновь охлаждали его.

Софи все еще была в нерешительности, что надеть, если она пойдет вниз, надо взять с собой теплую кофту. В такой ранний час она наверняка никого не встретит. Прежде чем выйти из комнаты, она еще раз, уже просто по привычке, понюхала по-прежнему неувядаемые огненные лилии, потом, бодрая, отдохнувшая, легко сбежала вниз по лестнице и открыла не ту дверь, что выходила на озеро, а ту, что вела в парк.

Утренняя прогулка по парку, под навесом из кустов и деревьев, даст ей достаточно моциона, да и не надо раздумывать над тем, брать зонтик или не брать.

Она только сейчас заметила, что на краю парка находится огород, к которому спереди примыкает цветник, а сзади теплица. Между парком и всем этим хозяйством раскинулась лужайка, и на ней, ближе к забору, Софи увидела поваленное дерево с торчащими вверх корнями; судя но тому, как оброс ствол, оно лежало здесь, наверное, не один год. На корни налипла земля; с той стороны, куда падало солнце, Софи заметила несколько спелых ягод земляники, а также мох и цветы камнеломки. Под вывороченными корнями образовалось нечто вроде маленькой пещеры, где мог бы вполне уместиться ребенок, если бы отодвинул в сторону волокна корней и побеги травы, свисавшие наподобие занавеса, и если бы не побоялся жуков, пауков и улиток, которые тоже нашли себе приют под этим деревом. Невдалеке от этого места, в тени кустов черной смородины, была навалена куча компоста, покрытая толстыми зелеными побегами огурцов; своим густым черным цветом компост, почти уже превратившийся в перегной, наводил на мысль о плодородии. Эта картина напомнила Софи, как в былые времена она помогала матери ухаживать за их садом и огородом.

Она не преминула обследовать и цветник, за которым, по-видимому, ухаживал старик-садовник, самозабвенно копавшийся сейчас в грядках. Широкополая соломенная шляпа защищала его лицо от слепящего солнца, а из глубокого кармана синего фартука свисала бечевка, которой он подвязывал цветы. В самом парке было как будто безлюдно. Ребенком Софи часто ходила к озеру мимо этого парка, и мать сообщала ей названия деревьев на редкость многообразных пород, представленных здесь великолепнейшими экземплярами. Деревья тем временем постарели, но она не могла бы сказать, что они стали выше, да и весь парк показался ей мало изменившимся. Между деревьями, кустами, декоративными растениями и огибавшими их посыпанными гравием дорожками не было газонов, а только лужайки, и когда Софи шла вдоль живой изгороди, отделявшей парк от улицы, в нос ей ударил запах расцветшего жасмина; она так обрадовалась, что обломила ветку, усыпанную белыми цветами, в поднесла к лицу.

Сам парк, собственно, делился на две части. В одной росла деревья местных пород: посреди круглой площадки высился огромный красный бук в окружении сосен и ореховых кустов, в другой части центром служил фонтан, и она вдоль и поперек была прорезана живописными дорожками, окаймленными декоративными кустами и пальмами в кадках. Росли там также туя и розы, и, пройдясь по всем дорожкам, Софи сочла свою прогулку законченной и направилась обратно в отель, к его торцовой стороне, куда выходили окна ресторана, – под ними зеленели подстриженные кусты букса, образуя несколько полукруглых ниш, в каждой стояли деревянные столы в скамьи. Простенки между окнами отеля были расписаны фресками – сцены из сказок, окруженные виньетками.

Софи уселась в одной из таких зеленых ниш, защищенных от дождя сплошным широким балконом второго этажа, и открыла книгу, которую захватила с собой, но до сих нор только носила под мышкой, Она немного полистала толстый том, тоже взятый из Зильберовой библиотеки, пока ее взгляд не задержался на заголовке рассказа «Datura fastuosa». «Студент Евгений стоял в оранжерее профессора Игнаца Хельма и рассматривал красивые ярко-красные цветы королевского амариллиса (Amaryllis regiaae), только сегодня утром распустившиеся…» Лишь когда из соседней ниши до нее донеслись обрывки разговора она поняла, что давно уже сидит, бессмысленно глядя на строки «Дурмана пышноцветного» и думая о чем-то совсем другом. Тогда она оставила книгу лежать на столе, откинула назад и закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысля, но это ей как раз и не удавалось.

У нее было такое чувство, будто, кроме ее собственных мыслей, в ее сознание прокрались чьи-то еще, и вскоре она уже не могла разобрать, где свои, а где чужие, – все смешалось. Она перестала сопротивляться этой путанице и всем существом стала вбирать в себя слова и образы наплывавшие на нее со стороны.

«Разве это утешение, что мы живем в них самих? И что неоднократно повторяем себя в их сменяющихся поколениях?»

«Мы – это их опыт, пережитое и освоенное ими».

«Но ведь иногда они дерзают нас воображать!»

«Зависит ли наше воплощение от их образа? Возвращаемся ли мы в вещи, в материю, уходя от них, или же мы явились из материи по их приказу? Если они необходимы нам как посредники для нашего воплощения, то разве мы сами решаем свою судьбу?»

«Как можем мы им помочь, если они не допускают и мысли о нашем существовании?»

«А что, если нам все время изменять свой облик и во все новых и новых превращениях будоражить их мысли? Чтобы они не стали чересчур самоуверенными и не забыли об истинных своих потребностях?»

«Если мы дольше остаемся тождественными себе, чем они, кому это идет на пользу – им или нам?»

«А может, мы и вправду, как утверждает молва, возникли намного раньше их, мы более древние созданья и своим существованием обязаны единственно тому, что продолжаем жить в их памяти?»

«Если наш симбиоз разрушится окончательно, а наши тайные силы иссякнут из-за скудости их фантазии, то вещи, растения, камни предоставят нам убежище, и мы скроемся навсегда, безымянные, сохранясь только в нашей собственной памяти. А они тем временем дерзают помышлять о совсем иных существах, чудовищных порождениях их все более затуманенной мысли, и устремляются прочь из этого мира – вполне пригодного для обитания – на другие, ставшие для них достижимыми, но оставшиеся непостижимыми».

«И значит, нам не остается ничего иного, как отступать шаг за шагом, уходить из их сознания, оставаясь жить лишь в письменных источниках, вплоть до самых древних, – уходить, исчезать до тех пор, пока о нас не сможет уже поведать ни единая буква, и только бабушки да ребятишки будут сохранять о нас все более блекнущее воспоминание, пока даже имена наши не станут для них незнакомыми и непроизносимыми, и о нас будут говорить, не называя, лишь намеком, нехотя прибегая к нам, для объяснения странных явлений тем, кто еще не посвящен в таинства обнаженных взаимоотношений между числом и предметом. Наш уход будет таким бесповоротным, что мы не сможем вернуться даже в их мечты. Этот процесс будет длиться долго, ибо если мы сами и перестанем отбрасывать тень, то места, которые мы покинули, будут все еще хранить ее и внушать людям смутные догадки обо всем исчезнувшем, покуда и эти туманности не растают, сменившись новыми скоплениями мрака, для которого еще нет названия».

Сердце у Софи бешено колотилось, преисполнясь страха, с которым она не в силах была совладать. «Что это все значит, – думала она, – почему эти нелепые мысли лезут в голову именно мне, ведь я же никогда не интересовалась такими чудными делами?» Она не участвовала ни в одном спиритическом сеансе, сколько бы ее ни приглашали, гороскопы тоже не производили на нее впечатления, – среди актеров явление просто редкое. Не то чтобы она полагала, будто ясно понимает все, что происходит с ней и вокруг нее, но у нее было такое чувство, будто для всего на свете, или почти для всего, существуют убедительные объяснения, и если тебе что-то непонятно, поищи, и объяснение непременно найдется. Многое в своей жизни она приняла как должное только потому, что считала: раз уж так случилось, объяснения ей мало чем помогут. Теперь же ей начинало казаться, что есть на свете и нечто неведомое, необъяснимое, какие-то причины и связи, о которых она даже не подозревала, и эти-то причины и связи влекут за собою нечто такое, чему, если бы знать, можно было бы воспрепятствовать. Ее пробрала дрожь, – она открыла глаза, чтобы взглянуть, не скрылось ли солнце за тучей, не оттого ли у нее этот внезапный озноб. Но солнце как раз только что показалось снова, а когда Софи огляделась, то заметила двух дам, которые ей уже примелькались, они были похожи как две капли воды. Обе только что поднялись со скамьи и выходили из соседней ниши, где все это время сидели.

Обе дамы, в свою очередь, заметили Софи и с любезной улыбкой направились к ней, чтобы ее приветствовать.

– Мы помешали вам читать, или вы все же позволите нам на минутку присесть? – спросила одна из них, в то время как другая уже подсела к Софи. – Остальные еще спят, и благодаря этому мы хоть можем насладиться вашим обществом, дорогая Софи.

Судя по их произношению, эти дамы вряд ли были иностранками, да и черты лица у них были типично среднеевропейские. Софи даже казалось, будто она их где-то уже видела раньше, хотя и не помнила, где. Сейчас они выглядели старше, чем вечером, виною тому, наверное был яркий дневной свет, беспощадно заливавший их лица. Софи и сама была рада, что вблизи нет зеркала, которое могло бы ей доказать, что избыток света и для ее лица тоже невыгоден, хотя как будто бы в свои годы она выглядела еще вполне прилично.

Обе дамы, – они просили звать их просто по именам, – Розабель и Изабель, – проявили живой интерес к особе Софи, причем выражали его так мило и дружелюбно, что их любопытство показалось ей скорее лестным, чем назойливым.

Они сами причастны к искусству, – так оправдывали они свое любопытство, расспрашивая Софи преимущественно о театре и обо всем, что имеет к нему отношение. Изабель показала свою осведомленность: рада ли Софи, что получила теперь постоянный ангажемент в одном из прославленных столичных театров?

Или она все-таки будет скучать по кочевой жизни, покосившись на нее, вставила Розабель. Ведь к постоянной смене мест человек тоже привыкает и нередко воспринимает это даже как благодеяние. Разумеется, не после большого успеха, благодаря которому люди начинают тебе больше симпатизировать, а скорее после провала, после поражения, которое невозможно было предусмотреть, которое становится тебе ясно еще во время спектакля, но ты долго не хочешь его признать.

– И даже когда кое-кто из зрителей начинает покидать зал, – подхватила опять Розабель, – тебе хочется думать что эти люди спешат на поезд или к детям, оставленным дома без присмотра. И ты подавляешь нарастающее в тебе беспокойство, потому что если к нему прислушаться, то и вовсе собьешься с текста, выйдешь из образа, а ты наоборот, изо всех сил стараешься сосредоточиться и спасти то, что еще можно спасти. И пытаешься опять подчинять своему обаянию зрителей, уже гурьбой поваливших из зала. Повышаешь голос, доводишь его до такой громкости, которая с твоей ролью ничего общего не имеет, и этим только пугаешь людей, укрепляя их в намерении уйти, а если они и не уходят, то внутренне только больше ожесточаются против тебя.

– И тебе кажется, – продолжала Изабель, – будто и самая твоя жизнь теперь зависит от того, удастся ли тебе их удержать, будто каждый из этих людей, сидящих или стоящих внизу, – палач, и уже занес над тобою топор, готовясь опустить его как раз в тот миг, когда твой голос тебе откажет и ты сдашься. А вслед за этим наступает великая тишина. Ты вслушиваешься и вслушиваешься в себя, и не слышишь. И ты готова закрыть лицо руками, чтобы защититься от ударов, уже готовых обрушиться на тебя… Но вместо того, чтобы просто перестать и, по крайней мере, сберечь себе и людям время, ты продолжаешь играть до тех пор, пока последнее слово текста не будет бессмысленно и безнадежно брошено в равнодушный зал.

– Да, вот это и есть действительные, а не вымышленные драмы, трагедии в комедии, что разыгрываются на сцене, – прибавила Розабель и тяжело вздохнула.

– Люблю я эти представления, – произнесла Изабель с довольно-таки печальной улыбкой. – Они такие естественные, такие правдивые, и все же это настоящее искусство. Актер продолжает играть в тяжелейших условиях, какие только могут сложиться, еще не кончив говорить, подвергается поруганию, стоит на сцене, презираемый, осмеянный, посрамленный, и тем не менее представление продолжается, лица полны напряжения – спектакль доигрывается до конца.

– В подобных ситуациях – для человека, в них оказавшегося, разумеется, изнурительных, – Розабель кивнула Софи, словно прося у нее извинения, – мне случалось видеть игру такого высокого класса, какая может быть рождена лишь отчаянием, игру, питающуюся той необычайной силой, что приходит перед катастрофой. К сожалению, люди этого не видят. Им неприятно наблюдать на сцене подлинную борьбу. Они хотят, чтобы все совершалось как бы без усилий.

– И хотят, чтобы их покоряли. – Изабель обмахивалась кружевным носовым платочком. – Они откровенно заявляют о том, что желают быть покоренными. Сидят себе, наблюдая, как ты трепыхаешься там, наверху, и ждут, что ты покоришь и преобразишь их своим искусством, превратишь в своих смиренных почитателей, которые желают лишь одного – целовать прах с твоих башмаков. Но только это целование праха должно себя окупить. Так что мало понравиться некоторым. Ты должна нравиться всем. Но и в этом случае ты не застрахована.

– Стечение неблагоприятных обстоятельств, случайная несобранность, какие-нибудь вредные излучения, если угодно, – подхватила опять Изабель, – и все кончено. Покорения не происходит. Взаимное притяжение между тобой и зрителями превращается во взаимное отталкивание. И вот ты, вот вы стоите перед ними, обессиленные, – отчаяние заставило вас превзойти самих себя. Но вы ничего не можете поделать – они вас ненавидят.

– В полной изоляции актера, потерпевшего провал, – Розабель откашлялась и откинулась на спинку скамьи, а Софи тем временем слушала их обеих, затаив дыхание, – есть что-то бесконечно трогательное. Никто не хочет с ним разговаривать, да он и сам не хочет, чтобы с ним разговаривали, – у него такое чувство, будто к нему могут обратиться только из жалости. И он стыдится этого, хоть и не знает за собой никакой вины.

– О да, – сказала вдруг Софи, живо вспомнив один из самых страшных своих провалов, когда она и один из ее коллег как-то раз в течение целого вечера должны были читать стихи.

Дело было поздней осенью, из-за неустойчивой погоды многие актеры их труппы заболели гриппом. Надеясь, что все же смогут выступить, они тянули до последнего момента, когда отменить спектакль было уже нельзя. Надо было чем-то наспех его заменить – тут и пригодилась та поэтическая программа, которую они подготовили уже давно, на всякий случай. Софи с радостью и восторгом на это согласилась. Ей редко выпадал случай оставаться на сцене одной, и она прямо-таки горела желанием превратить этот вечер в свой триумф.

И когда она действительно сидела одна на высокой сцене, пытаясь наполнить своим голосом зал, ожидавший совсем другого, то слишком долго не замечала, что все ее усилия не находят отклика. А заметив, с тем большим упорством решила не сдаваться.

Она и не сдалась, но когда, обессиленная, словно побитая, услыхала жидкие вежливые аплодисменты, то едва не упала в обморок. Она закрыла глаза, чтобы хоть не видеть, как зрители с явным облегчением устремились к выходу. Потом, сидя у нее в уборной, все вместе, они пытались понять, чем мог быть вызван такой неслыханный провал. Особенно утешал Софи тот коллега, который должен был читать после нее, но, разочарованный холодным приемом, от выступления отказался.