Текст книги "Мистификации Софи Зильбер"

Автор книги: Барбара Фришмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Как раз в эту минуту, когда ей чуть не стало дурно от обступивших ее кошмаров, раздался звонкий, хотя и не очень добрый смех, и Софи, вновь обратив свой взгляд в зал, увидела худого малорослого молодого человека с падавшими на плечи негустыми белокурыми волосами; на нем был зеленый костюм, вырезанный по краям зубчиками наподобие листьев, и островерхая зеленая шапочка, которую фон Вассерталь только что весьма выразительно порекомендовал ему снять, что и вызвало взрыв звонкого смеха. А в зале вдруг поднялось какое-то странное движение: заколыхались занавеси, словно их поднимала невидимая рука, кое-где опрокинулись бокалы, а некоторые дамы смешно задвигались на своих местах, будто между ними кто-то втиснулся. Софи не верила своим глазам, но, заметив, что открыли окно, успокоилась и в первый раз за вечер подумала, что пора идти спать.

Молодой человек, который был представлен гостям под именем Брайена Мак Стюарта, раскланялся на все стороны, при этом смерив Софи пристальным взглядом, и сел между Альпиноксом и Розалией фон Триссельберг. Перед ним поставили пустой бокал, и он налил туда из принесенного с собой пузырька какую-то бесцветную прозрачную жидкость, может быть, водку, а может быть, просто воду.

Появление этого Брайена прервало великий плач и стон, и повсюду зазвучали опять более веселые речи. К тому же на пришельца посыпались вопросы, он отвечал на них звонким голоском и как можно короче, словно чувствовал себя в этом кругу не слишком уютно; моментами даже казалось, будто, отвечая, он смотрит на кого-то, кто здесь вовсе и не присутствует, – во всяком случае, Софи, сколько ни озиралась украдкой, не могла заметить того или ту, на кого был обращен его взгляд.

После долгих просьб и уговоров фрейлейн Розалии фон Триссельберг удалось наконец склонить молодого человека поиграть на том похожем на скрипку инструменте, что висел на пестрой ленте у него за спиной. Мелодии, зазвучавшие под его рукой, были сперва печально-монотонными, настолько, что Софи едва не впала в транс, – у нее было чувство, будто она никогда еще не слыхала музыки, которая бы так чаровала душу. Потом звуки полились быстрее, и уже гости поднимались с мест, чтобы потанцевать, – казалось, даже не по своей воле. Господин Альпинокс, стоявший невдалеке от Софи, предложил ей руку и начал вальсировать с нею среди других танцующих, в основном это были одинокие танцорки, ибо дам было такое подавляющее большинство, что лишь немногие могли заполучить кавалера.

Часть гостей обуяла какая-то странная разнузданность, некоторые громко бранились, но из-за широких плеч господина Альпинокса Софи ничего не было видно, а музыка меж тем была такая, что ноги сами просились в пляс, поэтому она была довольна, что кружится в объятьях господина Альпинокса, который как будто на глазах становился выше и шире.

Понемногу она стала уставать и была благодарна господину Альпиноксу, когда он оглушительным голосом крикнул молодому человеку, который единственный еще сидел и играл: «Stop it, McStewart» – и тот, проиграв несколько тактов, повиновался. Когда музыка смолкла, танцоры и танцорки, пошатываясь, – все они были без сил – вернулись на свои места, а некоторые, кажется, очень сердились, но Софи слишком устала, чтобы выяснять вокруг чего опять разгорелся негромкий спор.

Она еще успела заметить, что Амариллис Лугоцвет с любезной улыбкой, погасившей в Софи последние остатки любопытства, подошла к ней и крепко взяла за руку выше локтя, словно собиралась куда-то отвести. С этой минуты Софи больше ничего связно не помнила, ей виделись лишь разрозненные картины, некоторые из гостей, застывшие в незаконченном движении, словно кто-то сделал моментальные снимки отдельных сцен и подсунул их в ее сознание.

Видимо, Амариллис Лугоцвет и уложила ее в постель. Софи было стыдно, что она дошла до такого состояния. И выпила-то она совсем немного. Откуда же взялось похмелье? Но уж пусть ей это простят. Такое приятное общество, да и ситуация необычная. Кто знает, что это было за вино?

Но теперь, напротив, она чувствовала себя свежей и отдохнувшей, как будто долго и крепко спала, и ей не терпелось принять ванну и выйти подышать свежим воздухом этого прекрасного края.

* * *

Было это, наверное, на седьмом году. Или на семидесятом. Или на семисотом. Лето выдалось жаркое и долгое, казалось, осень никогда не наступит. Курортники давно уже разъехались, гостиницы позакрывали свои рестораны, и лишь в трактирах, где вечерами люди пили пиво при открытых окнах, еще кипела жизнь.

Местные жители, когда у них только выдавалось время, вытаскивали из лодочных сараев свои остроносые плоскодонки и выезжали на озеро, а иногда и прыгали с лодок, чтобы освежиться в прохладной, но совсем еще не холодной воде.

Как ни великолепно было это запозднившееся лето, в нём чувствовалось что-то противоестественное, и Амариллис Лугоцвет не могла радоваться ему по-настоящему. Один из ее Максов-Фердинандов (сколько она помнила, шестой) умер в ночь на двадцать третье сентября. Умер не от старческой слабости, а от какой-то загадочной болезни, против которой все ее волшебные чары оказались бессильны. Хоть она и предчувствовала его смерть, но в благодушном настроении от хорошей погоды совсем упустила это из виду и теперь оказалась в затруднительном положении, ибо, с одной стороны, не хотела долго обходиться без нового Макса-Фердинанда, а с другой – в доме фон Вейтерслебенов в то время не оказалось подходящего потомства. Правда, Лулу, дочь Титины, и сама уже беременная, обещала как можно скорее восстановить утрату, но Амариллис Лугоцвет пришлось все-таки немалое время прождать, покамест она, вопреки своему обыкновению, не взяла щенка из осеннего помета, который никак не шел в сравнение со своими предшественниками.

Вдобавок, открыв однажды коробочку с амариллием, она нашла ее совершенно пустой и решительно не понимала, как это она так быстро израсходовала свои запасы, не заметив, что они вот-вот иссякнут. Временами она не могла отделаться от подозрения, что кто-то похитил у нее это зелье. Но поскольку ее подозрение ничем не подкреплялось и она не располагала никакими данными, указывающими на возможного преступника, то устыдилась своей подозрительности и приняла все меры к тому, чтобы изготовить новый амариллий, а это была длительная процедура, требующая большой затраты времени и долгих одиноких вечеров.

От чрезмерного наплыва гостей она не страдала: с тех пор как окончилось календарное лето, долговечные существа по непонятной для нее причине стали соблюдать странную сдержанность – не было ни приглашении в гостя, ни неожиданных визитов, от которых в это время года обычно не бывало отбою.

Да и сама Амариллис Лугоцвет уже сколько раз собиралась отдать визит Розалии Прозрачной, но никак не могла собраться и отправиться в путь. И про Альпинокса что-то ничего не было слышно, а ведь охотничий сезон наверняка уже начался – каждую осень среди скал гремело эхо его охотничьего рога.

Фон Вассерталя она видела однажды мельком, – он сидел на берегу озера в такой непривычный час, что она глазам своим не поверила. А когда она подошла поближе удостовериться, что это именно он, то не решилась с ним заговорить, настолько он был погружен в себя. Солнце, все еще необычайно жаркое, высушило его одеяние, оно потеряло свою красивую зеленую окраску, стало таким серо-бурым и невзрачным, как бревна, остающиеся на прибрежной гальке, когда уровень воды в озере после долгой жары спадает, обнажая места, обычно покрытые водой. Несмотря на все это, она почувствовала знакомый укол в сердце, но восприняла его скорее как напоминание никогда не выдавать своей слабости к фон Вассерталю, сколь бы нежданно-негаданно не довелось ей с ним столкнуться. Она бы не вынесла, если бы он разгадал или хотя бы только заподозрил ее скрытые чувства к нему.

Однажды к ней заглянул Драконит и принес давно обещанный лунный камень, однако без оправы, – он не мог вспомнить, какого рода узор ей по вкусу. Ей пришлось объяснять ему все сначала, а когда она уже это сделала, то подумала, что лучше было бы дать кольцу самую незамысловатую оправу. Она попыталась поговорить об этом с Драконитом, склонить его на свою сторону, ей хотелось, чтобы он одобрил ее стремление к простоте, но он выглядел до того рассеянным, что, как показалось Амариллис, совсем ее не слушал, ни в первый, ни во второй раз. Так что она оставила у себя лунный камень покамест без оправы, и они сошлись на том, что она даст ему знать, когда окончательно определит для себя, чего именно хочет.

Похоже было, что все, кого она причисляла к себе подобным, готовились к какому-то событию, к чему-то, что должно было произойти совсем скоро, а до тех пор оно тяготило их, как тайна, в которую они не могли посвятить Амариллис Лугоцвет, хотя все в равной мере жили под влиянием этого надвигающегося события. И Амариллис Лугоцвет погрузилась в многочасовое раздумье, она пыталась вспомнить многое, происходившее с нею за ее долгую жизнь, но то, чего она доискивалась, покоилось на самом дне ее памяти, окутанное плотным слоем тумана, и она все никак не могла извлечь это на поверхность, сколько бы указаний ни давали ей нескончаемые ночные сновидения, скорее мучившие, чем вносившие ясность.

Но и то, что всплыло в ее сознании от этого сосредоточенного раздумья, пришло, казалось, из давно забытых времен, можно сказать, из иной жизни, и впервые с тех пор, как она поселилась в этом чарующе-прекрасном альпийском крае, у нее возник вопрос, здесь ли ее настоящее место.

Только коротышка Евсевий, который летом иногда приносил ей свежих гольцов, во всем оставался прежним. Он рассказывал ей разные деревенские новости, сыпал смешными анекдотами, которые позднее, в феврале, будут напечатаны в «карнавальных листках», и вообще всячески ее развлекал. Но и он тоже, хотя и не столь пугающим образом, как остальные, в свое последнее посещение отклонился от обычных тем и увлеченно говорил о хризантемах, которые, можно надеяться, ко Дню всех святых распустятся и будут в полном цвету – ведь без хризантем ничего не выйдет!..

Говоря это, он косился на нее, словно был не вполне уверен, известно ли ей, что он имеет в виду. Она же со своей стороны, никак не осмеливалась задать вопрос, потому что в конце концов была наделена известным даром предвидения, только этот ее дар то ли от невнимания к нему, то ли от редкого им пользования, а может, по какой другой причине совсем зачах, во всяком случае, не предуведомлял ее о предстоящих событиях, если не считать каких-то смутных догадок, сколько ни пыталась она к нему взывать с помощью сосредоточенных размышлений.

Это время могло бы стать для Амариллис Лугоцвет временем отдохновения и покоя, о котором она, в глубине души, мечтала уже давно, но внутреннее беспокойство все росло и росло в ней, и она сама чувствовала, как ее бросает из одной крайности в другую.

Она вспоминала свои давно минувшие любовные связи, и сердце ее начинало биться, словно она переживала их еще сейчас. Вместе с тем она вспомнила и давно забытые ею обязанности, от которых чувствовала себя освобожденной в течение тех долгих лет, что прожила в этой местности. И только пропажа амариллия заронила в нее подозрение, что, может быть, кто-то другой втайне исполняет эти обязанности вместо нее.

В ней снова проснулось чутье, указывающее ей, где и в каких домах лежат при смерти люди. Иногда по ночам она бродила возле этих домов, и на ум ей приходили слова, которые надо произносить шепотом, и знаки, облегчающие предсмертные страдания, – теперь она вспомнила, для чего ей, по сути дела, надобен амариллий.

К счастью, в начале лета она запасла достаточное количество нарциссовых коробочек и должным образом их хранила, так что могла приступить к изготовлению новой порция амариллия, не дожидаясь очередного цветения нарциссов.

Дело это требовало сложной предварительной подготовки, потому что, кроме основной субстанции, необходимо было множество трав, минералов и прочих добавок – все это она собирала, часами рыская по заветным местам в лесу и на крутых горных склонах, вплоть до верхней границы леса. И хотя вначале она испытывала трудности и вынуждена была напрягать память, чтобы вспомнить некоторые составные части, позже ноги вдруг сами повели ее по нужным дорогам, заставляли карабкаться по тропам до тех пор, пока она с какой-то сомнамбулической уверенностью не останавливалась перед определенным растением, или ухитрялась чудом не раздавить какой-нибудь редкий гриб, или случайно не подбивала ногой камень, на нижней стороне которого как раз и оказывался тот порошкообразный нарост, две крупинки которого были необходимы для придания зелью известного свойства.

Рвала она и дикий лук-резанец, из которого браконьеры иногда варили себе суп, приводивший их в состояние добродушно-веселого опьянения. Ей случалось есть этот суп во время странствий по горам, которые она много лет подряд совершала в компании альпинистов-любителей– столичных дворян и местных жителей, и он показался ей очень вкусным и полезным. Что же касается амариллия, то после нескольких недель настойчивых поисков она собрала все необходимое и могла приступить к его изготовлению – начинать толочь и смешивать, варить и выпаривать. И хотя она все как будто бы делала правильно, она тем не менее настолько отвыкла от этого древнейшего своего занятия, вмененного ей в обязанность, что, пока варила зелье и произносила над ним заклинания, иногда сама чуть не лишалась чувств. И вот ей пришлось снова учиться сложным мерам предосторожности, необходимым для собственной ее безопасности, меж тем как новый Макс-Фердинанд уже не раз, закатив глаза, валялся под кухонным столом и то спал мертвым сном, то впадал в полное бесчувствие, так что самой Амариллис Лугоцвет только с большим трудом удавалось вернуть его к жизни. Но Макса-Фердинанда, – а это был тот самый хилый щенок из осеннего помета, – беда ничему не научила. Всякий раз ему каким-то образом удавалось проникнуть в тайную кладовую феи, и после того, как подобные случаи стали повторяться, у Амариллис Лугоцвет зародились определенные опасения, и в конце концов они свелись к догадке, что Макс-Фердинанд стал наркоманом, и она с ужасом думала о том, какое будущее ждет его и ее, если эта догадка подтвердится.

Лишь когда амариллий был готов, для начала в жидком виде, Амариллис Лугоцвет на какое-то время почувствовала облегчение, Правда, процесс был не совсем завершен, полученной жидкости надо было еще дать испариться и настояться до тех пор, пока она не станет пригодна к употреблению, но этому она сама уже мало могла способствовать, а посему, пользуясь ослепительно ясной погодой, продолжала бродить по лесам, собирая теперь только то, что попадалось ей на глаза, что природа кидала ей под ноги. Нагруженная зачастую диковиннейшими растениями, назначение и польза которых не могли быть ясны или хоть мало-мальски понятны непосвященным, она спускалась к своему маленькому домику и с помощью всяких тайных хитростей сумела так его расширить, что без труда разместила в нем все свои сокровища для просушки. И вот из ее дома понеслись такие запахи и ароматы, что даже местные жители, обычно не обращавшие на это внимания, ненадолго перед ним останавливались и тянули носом воздух, принюхиваясь. Однако и во время этой всецело захватившей ее деятельности ее не покидало какое-то беспокойство.

Однажды утром, – она только-только проснулась, – ее вдруг охватило такое чувство, будто ее где-то кто-то ждет. Чувство вначале смутное, и она несколько раз ловила себя на том, что все утро выглядывала, нет ли каких писем или депеш, обшаривала глазами небо и деревья в поисках птиц, могущих подать ей знак, или каких-нибудь других недвусмысленных знамении.

Когда же вскоре после полудня это чувство в ней окрепло, хотя никаких точных данных у нее по-прежнему не было, она взяла обычные свои принадлежности для сбора растений в отправилась в сторону известного ей альпийского луга, до которого было всего несколько часов пути и который славился обилием ягод и трав.

Привычная к ходьбе, она бодро шагала вперед, предпочтя усыпанной гравием большой дороге луговую тропинку вдоль ручья, и, воодушевленная ритмом собственных шагов, поняла, что идет в верном направлении, то есть именно в том, которое ей определено. И вот когда она уже довольно долгое время провела в пути, ее вдруг стало тянуть в сторону от тропинки, вверх по лесистому склону, и она без колебания уступила этому влечению.

Все непроходимей становилась чаща, сквозь которую она уже не шла, а карабкалась, и чем дальше, тем более плотной, непроглядной сетью сплетались деревья над обломками скал, которые встречались теперь на каждом шагу, заставляя тропу делать развилки или виться полукружьями. И временами ей казалось, будто она слышит не только крики птиц и шум ручья, но в человеческий голос, отдаленный и тихий, но уже явственно доносившийся до ее ушей.

Стон, приглушенный и моментами переходящий в жалобный плач, сказал ей, что она почти у цели.

И действительно, на участке леса, на котором совсем недавно валили деревья, – всюду одуряюще пахло свежей смолой и был раскидан обрубленный лапник, еще не сложенный в кучи, – Амариллис Лугоцвет, недолго побродив, нашла место, где она была нужна, где ее ждали.

Она знала этого человека и сразу узнала его, хотя ей было видно только его запрокинутое лицо внизу, на густой поросли мха, среди разбросанного вокруг хвороста. Но и черты этого когда-то знакомого ей лица были уже так искажены страданием и такое необратимое совершалось в нем превращение, что даже Амариллис Лугоцвет в испуге вздрогнула, хотя уж ее-то смерть должна была пугать меньше всего.

Это был крестьянин из ближней деревни, его придавило упавшим деревом, но если бы его сейчас и высвободили из-под убийственной тяжести, ему бы это больше не помогло. Говорить он уже не мог, с его распухших губ срывался лишь тихий, жалобный стон, и у Амариллис Лугоцвет не было уверенности, что он ее видит, хотя она стояла вплотную возле него.

Она очень часто встречала этого человека, – он неутомимо бродил по лесам, выслеживал зверей, иногда одного-другого убивал, но потом кому-нибудь дарил, словно зверек, потеряв жизнь, вместе с нею терял для него всякий интерес. Она примечала его ночью, когда он голый (такой коричневый от солнца, что даже ее зоркий взгляд с трудом его различал) брел вверх по ручью, вытаскивая руками форелей из-под камней, причем от ночной прохлады ему иногда так сводило пальцы, что рыба из них выскальзывала, и это вызывало у него громкий, ликующий смех, будто не его добыча, а сам он спасся от смерти. Потом он взбирался на какой-нибудь валун и, стоя на нем, несколько минут размахивал руками и притопывал ногами, пока не согревался настолько, что мог опять лезть в воду, под ближайший камень, и хватать за жабры неподвижно застывших форелей.

Когда рюкзак у него бывал полон рыбы, она почему-то начинала ему казаться непомерно тяжелой, тогда он подходил к какому-нибудь дому, где еще горел свет, стучал в окно, а как только окно открывали, бросал вовнутрь одну или несколько рыбин. Чаще всего он исчезал потом с такой быстротой, что уже не слышал слов благодарности.

Она видела, как он сбегает вниз по скалам в специально приспособленных для того ботинках, сбегает, не сдерживая шага, без страха оступиться, точно серны, которых он так часто выслеживал и стрелял.

Это был очень странный человек, весьма любимый женщинами, быть может, именно потому, что он редко баловал их своим вниманием и лишь время от времени влезал к какой-нибудь в окно, – а окна всегда стояли для него открытыми.

Амариллис Лугоцвет припоминала, что, кажется, у Розалии Прозрачной был когда-то роман с этим человеком. Потом он женился на чужанке, однако Розалия, вопреки своему обыкновению, не наложила на него руки. Альпинокс как-то упоминал об этом обстоятельстве – оно его удивило. Эта история, видимо, относилась к тем немногим тайнам Розалии, которые она считала важным сохранить. Ибо от нее так никто и не узнал, как случилось, что она отпустила его подобру-поздорову. Амариллис Лугоцвет втайне сомневалась в том, что россказни, соединявшие этого человека и Розалию Прозрачную обычной любовной связью, вообще соответствуют истине.

Меж тем как она вызывала в памяти все эти подробности, она тихо присела возле умирающего и попыталась положить его голову к себе на колени, что сумела сделать, не причинив ему дополнительной боли. И вдруг она почувствовала, что меняется сама, что вновь обретает свое прекрасное, вечно юное лицо, которое попеременно могло казаться лицом матери, жены и дочери этого человека, и она принялась делать все, что успокаивает и облегчает страдания.

Руки ее была сухими и прохладными, и она откинула волосы с его лица, исполненного смертной тоски и муки. И тогда заметила, что он ее узнал. Не ее, Амариллис Лугоцвет, а свою мать, которой уже не было в живых, свою жену, которой причинил столько тревог, и прежде всего дочь, которая была похожа на него, но лишена его резкости и дикости, светловолосая, как мать, только с темными глазами, сызмальства умевшими распознавать следы зверей.

Амариллис Лугоцвет не хотела слишком долго показывать ему в своем лице все эти образы, ибо как бы ни утоляли они поначалу его тоску, вскоре они сделали бы его предсмертные муки еще горше, и поскольку старый амариллий у нее кончился, а новый еще не настоялся, она достала пустой флакончик и поднесла его к носу умирающего, не для того, чтобы он понюхал – этого он уже сделать не мог – а чтобы оставшийся там легкий запах смешался с его слабеющим дыханием и оказал хотя бы то малое действие, которое еще был в силах оказать.

И правда, жалобные стоны постепенно перестали вырываться из его груди, все менее заметно вздымавшейся и опускавшейся, и Амариллис Лугоцвет поняла, что конец уже недалек, но при всем своем щедром на помощь могуществе вдруг ощутила страх, словно никак не могла вспомнить что-то очень важное. Словно теперь надо было сделать нечто такое, чего люди вправе от нее требовать, но вот беда – она просто-напросто не помнила, чего именно от нее ждут.

Потом она почувствовала, как по телу человека прошла последняя судорога, как оно вздыбилось – насколько позволял давивший его ствол, а потом стало медленно вытягиваться, и она все ждала, что сейчас что-то сделает, но вместо того вдруг сама потеряла сознание.

День уже клонился к вечеру и стадо довольно холодно, когда Амариллис Лугоцвет очнулась от странного оцепенения, которое обмороком не назовешь. Она сидела в той же позе, что и раньше, только теперь на коленях у нее покоилась голова мертвеца, но она совершенно не помнила, что произошло в последние часы.

Ее знобило, и она попыталась снять со своих колен его голову и опустить обратно на землю. В эту минуту откуда-то издалека до нее донеслись голоса, – это перекликались люди, явно кого-то искавшие, и она поняла кого – его покойника.

Амариллис Лугоцвет не хотела, чтобы ее застали рядом с погибшим, поэтому она быстро поднялась и спряталась в чаще, чуть поодаль. Прошло совсем немного времени и она услыхала, как подошли трое мужчин, оглядывая все вокруг, и когда заметили мертвеца, то сперва онемели от изумления, а потом, выражая это изумление вслух, заговорили все разом, стараясь перекричать друг друга.

Им казалось невероятным, что этот человек – они называли его Тони – лежал мертвый под деревом, которое, по-видимому, сам и повалил. А кто же иной мог его повалить? Но с каких это пор Тони валил деревья, которые ему не принадлежали? Зачем ему понадобились дрова? А может быть, деревья были для него таким же общим добром, как дичь или рыба? Добром, но не имуществом, которое отдельные люди ухитрялись в изобилии присвоить себе, хотя оно принадлежало всем.

Амариллис Лугоцвет прислушивалась к разговору людей с нарастающим удавлением. В самом деле, каким образом этот человек угодил под дерево? На секунду у нее мелькнула мысль о Розалии Прозрачной. Не ее ли рук это дело? Запоздалая месть? Не потом она эту мысль отбросила. После стольких лет? И почему тогда здесь, на этом месте, оно ведь далековато от владений лесных дев.

В гибели этого человека кроется что-то загадочное, и Амариллис Лугоцвет решила непременно исследовать обстоятельства его смерти, пусть это будет длиться годы, – когда-нибудь она узнает правду. Даже если ей понадобится ради этого вновь обострить все свои чувства и опять с такою же ясностью видеть минувшее и грядущее, как она умела когда-то.

Последний день октября был настолько теплый, что Амариллис Лугоцвет приметила в озере нескольких пловцов. Всем предсказателям на удивленье, хорошая погода упорно держалась, и дни стояли такие впечатляюще яркие, что каждый из них казался последним, прощальным днем перед вторжением зимы. Оптимисты из местных жителей пользовались погожими днями вовсю и пока что оставляли свои лодки и плоскодонки болтаться на привязи у берега, вместо того чтобы спрятать их на зиму в лодочные сараи, как делали обычно. И когда у них только находилось время, они переправлялись на этих лодках через озеро на большой луг, откуда вечерами доносились их песни и веселые крики.

Веселье воцарилось еще во время сбора урожая, – казалось, чужане вовсе не разделяют того тревожного ожидания необычайных событий, которое повергло долговечные существа в столь глубокую задумчивость. Наоборот, на них нахлынуло какое-то радостное возбуждение, оно смывало прочь все мысли о возможных несчастьях, растворяло их в пиве и бурной веселости. Даже смерть Тони не слишком омрачила им настроение, хотя ее усиленно обсуждали, пусть только потому, что благодаря теплой погоде люди чаще общались друг с другом. Слухи о его гибели за короткое время разрослись в легенды, а рассказы о его жизни и повадках передавались из уст в уста подобно старинным преданиям.

* * *

В ночь на Всех святых внезапно, без всяких предвестий, пошел снег. Он сыпал и сыпал на цветы, посаженные на могилах и благодаря долгому лету являвшие невиданное буйство красок, – теперь снежный покров мягко приминал все это великолепие к земле.

В то утро, с момента пробуждения, к Амариллис Лугоцвет начала возвращаться память о давно минувшем. Она встала и, выглянув в окно, вдруг с легкостью прочитала знаки, оставленные птичьими лапами на свежем снегу. И на сей раз не потребовался даже излюбленный ею крепкий кофе, чтобы придать всем ее чувствам ту необычайную обостренность, без которой нельзя было начать приготовления к великому сборищу в ночь между Днем всех святых и Днем поминовения, как уже с давних пор, хотя и не от века, назывались эти дни.

Целый день, не беря в рот ни крошки, она провозилась с травами, грибами и кореньями, которые собирала в течение всего затянувшегося бабьего лета, помещала все то, что созрело и годилось к употреблению, во флаконы и горшочки, толкла порошки, засыпала их в крошечные коробочки и на всех ставила знак, для прочих непонятный, хотя вряд ли можно было предположить, что кто-нибудь воспользуется этими порошками во зло.

И уже с самого утра лицо ее стало преображаться, становясь и старым и юным, и красивым и безобразным, по мере того как в нем, в той или иной форме, отражались тысячелетия его существования. Это было уже отнюдь не лицо зимней затворницы и не то, каким она хотела произвести впечатление на Альпинокса или понравиться фон Вассерталю, нет, оно скорее походило на лик, который зрел над собою умирающий Тони, но было еще более чеканным, почти величественным, с тенью жестокости, – потребовалось немало времени, чтобы эта тень вновь пала на ее черты, ведь ее лицо от века к веку становилось все добрее и давно сбросило с себя, за ненадобностью, эту тень. Вскоре ей пришлось волей-неволей наколдовать себе вместо «дирндля» нехитрое древнее одеяние, в котором она против ожидания, сразу почувствовала себя удобно и просто, хотя оно во всем отличалось от платья, к которому она так привыкла за последнее время.

Беспокойство, не покидавшее ее в минувшие недели и месяцы достигло теперь своей высшей точки и лишь медленно постепенно сменялось ясным пониманием того, что несет с собой наступающая ночь. И чем ближе к вечеру, тем более преображенной она себя чувствовала, тем более близкой к своей истинной сущности.

Даже Макс-Фердинанд что-то заметил, но хотя сперва он ее не признал, в нем вскоре тоже начала совершаться перемена, благодаря которой этот щенок стал казаться крупнее, смелее и даже злее, чем это подобало его возрасту и далеко не крепкому сложению. Он теперь больше напоминал своих предшественников, вернее – своих предков.

С наступлением темноты Амариллис Лугоцвет пустилась в путь в сопровождении Макса-Фердинанда, выглядевшего уже почти взрослым псом. Легким шагом шла она сквозь метель, и казалось, будто от нее самой исходит сияние, помогающее ей находить дорогу, несмотря на то, что она взбиралась все выше в горы.

Потом уже не один Макс-Фердинанд семенил впереди нее лисьим шагом, а множество собак, похожих одна на другую, и все-таки она узнавала каждую, хоть их собралась уже целая свора, и они как будто становились все выше, однако это явно были все Максы-Фердинанды, которых Амариллис когда-либо держала.

Иногда могло показаться, будто она не ступает по пушистому снежному ковру, который в течение дня становился все толще, а легко скользит над ним. А потому прошло совсем немного времени, как она уже проделала весь предстоявший ей путь.

Она всецело погрузилась в свои мысли, но когда, с сознанием, что достигла цели, остановилась у входа в глубокую штольню, то была немного удивлена и ненадолго задержалась, чтобы собрать собак. Потом она вошла в штольню, почувствовав, как целая вереница лесных и горных духов, хотя и невидимых, шарахнулась от нее прочь.

Исходившее от неё сияние осветило покрытые влагой каменистые стены, и она без труда отыскала дорогу к дальнему источнику света, который вначале маленькой луной туманно заблистал в самом конце галереи, уходившей глубоко в недра горы, но с каждым ее шагом становился все ярче и притягательней.

Она чувствовала, что в ней медленно и неуклонно растет некая сила, дарующая власть над вещами, и, как она теперь отчетливо сознавала, не только над вещами. В то же время у нее возникло предчувствие, что эта вновь обретенная сила, лишь только она осознает ее до конца, подвергнется большому испытанию, если не будет обуздана вовсе. И все эти чувства, зародившиеся и давшие знать о себе в последние недели, вызвали теперь такое напряжение, что у нее слегка задрожали губы и ей пришлось их плотно сжать, когда она приблизилась к входу в большую пещеру – место ночного сборища.