Текст книги "Мистификации Софи Зильбер"

Автор книги: Барбара Фришмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Вскоре она присоединилась к группе странствующих аристократов, любителей пеших прогулок, одетых в костюмы альпийских горцев, чуть понарядней обычных, и к тем, кто их сопровождал – праздным местным жителям обоего пола. Она сумела пристать к ним так незаметно, что все ее спутники были уверены, будто она идет с ними с самого начала. Целое лето путешествовала она таким образом по горам и долинам, любовалась лугами и водопадами, прославляла простую сельскую жизнь, парное молоко и душистый хлеб, который, – кстати, не без ее помощи, – всегда имелся в изобилии, а ближе к осени, когда господа, облеченные высокими званиями и титулами, должны были вернуться ко двору или просто в столицу, а юные горожанки и пастушки при расставании лили слезы, Амариллис с удивлением призналась себе, что давно уж не проводила время так весело, и она решила обосноваться в долине, показавшейся ей самой красивой из всех, провести там спокойную зиму, а будущим летом вновь присоединиться к той же самой или к другой подобной же группе.

Итак, Амариллис Лугоцвет поселилась в деревянном домике на краю зеленого луга, который отныне каждую весну цвел нарциссами. Домик, простой снаружи, уютный внутри, по своему типу ничем не отличался от домов прочих жителей долины, а посему никто и не удивился, когда он вдруг появился на этом месте. Амариллис Лугоцвет действовала всегда так ненавязчиво, что ей удавалось вкрасться в сознание чужан без всякого шума. Вскоре после того она завела себе первую таксу по кличке Макс-Фердинанд, а поскольку жила она, можно сказать, отшельницей, то чужане ей не докучали. Чего она не могла бы сказать о себе подобных.

Не успела она по-настоящему обосноваться в новом жилище, как лесная дева Розалия соизволила нанести ей первый визит. Она уже не раз, сообщила дева, видела Амариллис, когда та совершала дальние прогулки, заводившие ее во владения лесных дев. Но она надеется на добрососедские отношения и будет очень рада, если фея не испугается трудностей восхождения и, в свою очередь, нанесет визит им, лесным девам. Они живут в большой пещере, известной среди чужан под названием «Триссельбергской дыры», и ей, фее, – а Розалия сразу распознала в ней фею, – нетрудно будет своим сверхзорким оком разглядеть, что иногда перед входом в пещеру сушится их белье.

Розалия Прозрачная была бы ослепительной красавицей, если бы не шершавая кожа, присущая всем лесным и древесным духам. Её каштановые волосы с медным отливом соперничали по цвету со свежими листьями красного бука, а платье, ниспадавшее мягкими складками, было так прозрачно, что под ним ясно обозначались кончики грудей, похожие на распускающиеся почки. Болтая о том, о сем с Амариллис Лугоцвет, лесная дева поминутно прикладывалась к можжевеловой настойке, и хозяйке пришлось подать на закуску бутерброды, чтобы алкоголь натощак не повредил желудку гостьи. А когда она еще сварила кофе, то Розалия совсем размякла и призналась ей в своем последнем увлечении – молодой деревенский парень, замечательно ловкий охотник, хотя и браконьер, она влюблена в него до безумия, равно как и он в нее.

Амариллис Лугоцвет не могла, как должно, оцепить такую откровенность, – ее колдовски зоркий взгляд давно проник в любовные шашни лесной девы; с наступлением темноты она пыталась вежливыми, но целенаправленными намеками выпроводить гостью, однако это удалось ей лишь много позже, когда луна уже стояла высоко в небе. Лесная дева сочла себя очень оскорбленной, – подвыпившие всегда обидчивы. Так что уже в ту давнюю пору зародилась их взаимная неприязнь, вначале затаенная, а с течением времени усиленная новыми размолвками и недоразумениями. Но в тот первый раз до ссоры у них дело не дошло.

После визита лесной девы некоторое время ее никто не беспокоил. Стояла золотая осень, дни соперничали в великолепии, и Амариллис Лугоцвет в сопровождении одного только Макса-Фердинанда спускалась Трессенской дорогой к озеру, по которому ходили легкие волны и, набегая одна на другую, в причудливых изломах отражали плывущие по небу облака и облетающие деревья. Она так наслаждалась прелестью осеннего ландшафта, в такой мере довольствовалась собой, что, казалось, могла обойтись без всякого общества. Ее охватило чувство несказанного покоя, а предвкушение новых странствий будущим летом вызвало желание после первых же заморозков заснуть и превратить долгую зиму в одну беспробудную ночь, другими словами, поскорей с ней покончить.

Однако среди горных и водяных духов вскоре распространился слух о ее прибытии, и они твердо решили не вставлять новоселку своим вниманием. Однажды утром когда она пила кофе у открытого окна, – погода стояла все еще солнечная, – на подоконник вдруг опустился глухарь-мошник. Сначала он с невинным видом чистил перья, но, поняв что Амариллис не собирается его прогонять, достал из-под крыла письмо и, учтиво повертевшись на одной ноге и распустив хвост, поднес ей к самому лицу.

Уступая любопытству, которому она недолго противилась, Амариллис взяла письмо, а глухарь, исполнив поручение, тотчас улетел. По старой своей привычке она долго принюхивалась к мшисто-зеленому посланию, а Макс-Фердинанд, тоже обладавший превосходным нюхом, позволил себе громко и радостно заколотить хвостом по полу, но Амариллис раздраженно прикрикнула на собаку: она уже начала догадываться, что из ее зимней спячки ничего не выйдет и что виной тому не только письмо, но и её собственное любопытство и внезапно пробудившаяся жажда развлечений.

«Многоуважаемая и могущественная фея!» – таков был зачин письма, выведенный незамысловатым почерком.

«Поелику я своим потайным взором не единожды лицезрел Ваш прельстительный облик, то, не имея склонности к сочинению пространных посланий, когда без труда можно свидеться и побеседовать, я взял на себя смелость, в роли, так сказать, гостеприимного хозяина здешнего края, пригласить Вашу досточтимую особу в мой скромный горный замок на непритязательный полдник. Дабы предотвратить затруднения, могущие воспоследовать от незнания Вами местности, я позволю себе в следующее воскресенье прислать за Вашей милостью небольшую, неброского вида коляску, запряженную серной, в принятое здесь для подобных встреч время, а именно – в четыре часа пополудни.

В подобающем случаю радостном ожидании

почтительнейше под сим подписывается

Альпинокс, сиречь Альпийский король».

Наступило воскресенье, и, как было указано в письме, ровно в четыре часа к дому Амариллис Лугоцвет подкатила коляска, запряженная серной, и хотя предстоящий визит вызывал у нее и нетерпение, и недоверие одновременно, она облачилась в штирийское платье, как нельзя лучше подходившее по цвету к густым краскам осени и вполне подобавшее случаю. Макс-Фердинанд в полном восторге сорвался с места, вскарабкался на козлы, где сидел дух-челядинец в охотничьем костюме, задавший Амариллис Лугоцвет на языке, несколько отдаленном от литературного, риторический вопрос:

– Ехать хотца?

Амариллис Лугоцвет, считавшая кучера всего только статистом, в ответ лишь слегка наклонила голову, но, садясь в коляску, не пренебрегла поданной ей рукой. Не успела она как следует усесться в легком экипаже, как он покатил по скрытым от непосвященных лесным дорогам навстречу скалистым вершинам.

Да, да, думала она, Альпийский король, чувствуя, как ветви деревьев сами собой раздвигаются, чтобы не хлестнуть ее по лицу. Она вспомнила, что некогда, в стародавние времена, что-то слышала о нем, хотя и не отдавала себе отчета, по какому случаю, ну да ведь она долго жила за границей. Быть может, это брюзгливый старик, который строго блюдет границы своего царства и намерен сделать ей внушение, чтобы она не вздумала в этих границах применять свое тайное искусство. Не исключено, что он и вовсе даст ей понять, чтобы она поселилась в другом месте. Она не собиралась малодушно уступать, и пока она раздумывала обо всех вероятных противоречиях между ними, кожа на лице у нее натянулась, глаза расширились и заблестели, так что вскоре она стала выглядеть гораздо моложе и красивее, чем требовалось для зимнего домоседства.

– Мы прибымши, – объявил кучер, вовремя прервав омоложение Амариллис – она успела уже принять облик чуть ли не двадцатилетней девушки, хотя, несомненно, сохранила свой тип; надо сказать, что она не имела обыкновения его менять, возможно, это и не было в ее власти.

Местность, куда они прибыли, была скалистая, с единственным ярким пятном – зеленой альпийской лужайкой. Оглядевшись, Амариллис поняла, что находится довольно высоко в горах. Упомянутая лужайка круто обрывалась по краям, отступая перед бездонной пропастью. По другую сторону лужайки, там, где высились зубцы скал глаза Амариллис, быстро освоившись, обнаружили здание, благодаря натуральному цвету камня, почти неотличимое от ландшафта. Это, наверно, и есть замок Альпийского короля. По обе стороны от входа росли пышно распустившиеся огненные лилии, и, подойдя ближе, Амариллис своим вещим взглядом приказала возникнуть тут же нескольким нарциссам. Тем самым она предъявила свою визитную карточку и могла теперь беспрепятственно войти в замок, сопровождаемая Максом-Фердинандом, который в предвкушении удовольствия беспрерывно чихал.

– Итак, почтеннейшая, вы изволили нам представиться, – сказал Альпийский король, внезапно выросший перед нею. Они стояли в освещенном факелами зале, по стенам которого были развешаны гигантские охотничьи трофеи, добытые, конечно же, в древние времена.

Амариллис Лугоцвет удивилась столь нецеремонному приветствию, – она ожидала увидеть здесь слуг, лакеев, всякую челядь, одним словом, толпу прислуживающих духов, и никак не рассчитывала, что Альпинокс так просто предстанет перед нею собственной персоной. Она протянула ему руку для поцелуя, подняла глаза на его белоснежные волосы, оглядела его костюм горца и понемногу составила себе некоторое представление о дородном господине, который сейчас вел ее в покои своего замка.

– Красиво у вас, – это было все, что она нашлась сказать, настолько ошеломило ее полное отсутствие роскоши, которую она, естественно, ожидала в таком доме.

– Парадные покои наверху, – заметил Альпинокс, словно прочитав ее мысли. – Но ими пользуются только для официальных приемов, – добавил он с улыбкой. – Неофициальные, дружеские происходят в малой гостиной. – И, введя ее в названную комнату, он подвинул ей бархатный стул и сказал: – Воспользуемся минутой, пока не пришли остальные, и дружески побеседуем. Я надеялся сохранить в тайне ваш первый визит ко мне, но общество каким-то образом о нем пронюхало. За вами следят, почтеннейшая, поверьте. – Он впился взглядом в ее глаза, словно надеялся извлечь из них какую-то тайну.

Амариллис Лугоцвет польщенно засмеялась.

– Вот увидите, вскорости вся шатия заявится сюда. Фон Вассерталь со своими дамами, Драконит и вся его свита… Только бедняжка Розалия сидит у себя в пещере и плачет. Чужане застигли ее браконьера ночью на кладбище – он сажал бобы в глаза мертвеца. Вспомнил старое поверье: кому удастся вырастить бобы в черепе мертвеца, будет стрелять без промаха. Теперь этот жалкий и жалости достойный малый сидит в каталажке, а добруша Розалия льет горькие слезы.

– Если уж она питает такое пристрастие к чужанам, зачем было выбирать непременно браконьера, – заметила Амариллис Лугоцвет, и тон ее выдавал, сколь мало приязни питает она к лесной деве. – Ведь в горах можно встретить и немало порядочных людей, путешествующих ради собственного удовольствия…

– Например, эрцгерцогов, – сказал Альпинокс, бросив на Амариллис Лугоцвет лукаво-насмешливый взгляд, – а также других титулованных особ, которым надоело смотреть, как светские дамы все лето просиживают под сенью дерев, а потому они предпочитают протирать себе подметки здесь, на каменистых горных тропах, в особенности если в числе их спутников оказывается такая прелестная фея, как вы, сударыня.

Но Амариллис Лугоцвет не растерялась: призвав на помощь свое волшебное искусство, она сумела не допустить, чтобы лицо ей залила краска.

– Общество этих людей доставило мне большое удовольствие, – холодно отпарировала она, – если только я правильно поняла ваш намек.

Альпинокс засмеялся.

– Я и тогда уже с восхищением следил то из одной, то из другой расщелины в скале, как проворно вы взбираетесь вверх по камням и кочкам.

Амариллис Лугоцвет не пожелала развивать эту тему дальше.

– Вы часто видитесь с лесной девой?

– Да, ведь нас не так уж много в здешних краях, чтобы мы могли пренебрегать друг другом, – добродушно ответил Альпинокс. – Кроме того, Розалия славная девушка, немного странная, правда, но мы и все странные.

– Понимаю, – сказала Амариллис Лугоцвет, – Розалия – дриада, и по своему естеству она вам, конечно, ближе…

– Чем кто? – спросил Альпинокс, бросив на нее взгляд, который позволительно было бы назвать влюбленным.

Амариллис Лугоцвет разозлилась на себя за то, что дала ему повод для столь интимного вопроса, но бесстрашно, даже с улыбкой, закончила свою мысль:

– Чем наша сестра, довольствующаяся несколькими цветочками на лугу в качестве опознавательного знака.

– Вы изволите глубоко заблуждаться, почтеннейшая. – С этими словами он взял ее руку, лежавшую на столе, и поцеловал.

В этот миг в дверь едва слышно постучали, такой звук мог испугать и разбудить разве что Макса-Фердинанда. Дверь отворилась, вошел слуга, в котором Амариллис Лугоцвет, сама не зная почему, узнала глухаря. Одетый сейчас в платье лесоруба, он внес и поставил на стол тяжелый поднос.

– Пирог и смородинная настойка, но, может быть, вы предпочитаете кофе?

– Спасибо, спасибо, – сказала Амариллис Лугоцвет, варившая кофе по собственному рецепту и отнюдь не уверенная в том, что на кухне горного короля сумеют приготовить его должным образом.

– Ступай, Аксель, – сказал Альпинокс с ухмылкой, вызванной пытливым взглядом Амариллис Лугоцвет.

Как всякая фея, она питала пристрастие к изящным предметам домашнего обихода. Бокалы были из чистого, гладко отшлифованного горного хрусталя, оправленного в серебро. А вот поднос был из прозрачной слюды, положенной в несколько слоев и заключенной в деревянную овальную рамку с двумя серебряными ручками. Между слоями слюды полыхала распустившаяся огненная лилия, красные тона которой гармонировали с цветом смородинной настойки. Куски пирога лежали на маленьких тарелочках, также из горного хрусталя в серебре.

– За то, чтобы я виделся с вами как можно чаще, – сказал Альпинокс и поднял бокал, засверкавший и заигравший в лучах заходящего солнца.

– За то, чтоб между нами был мир да лад, – сказала Амариллис Лугоцвет и поднесла к губам бокал. Вдруг взгляд ее упал на дно бокала, и она чуть не поперхнулась, но, не выказав удивления, отпила глоток и поставила бокал на место. Альпинокс, пристально за ней наблюдавший, тоже и бровью не повел, даже на время отвернулся и стал смотреть в окно, будто заметил там что-то требующее внимательного рассмотрения. Тех нескольких секунд, пока его внимание было направлено в другую сторону, гостье вполне хватило, чтобы совершить задуманное. Немного погодя она снова поднесла к губам бокал и вот тут-то выразил полнейшее изумление.

– О, что это? Быть того не может! – воскликнула она подняв брови чуть ли не до самых полей соломенной шляпы.

– Так, пустячок, – произнес Альпинокс, – на память о вашем первом визите. Я едва смею надеяться, что этот маленький сувенир придется вам по вкусу.

Силою своего вещего взгляда Амариллис Лугоцвет подняла неизвестный предмет со дна недопитого бокала – так ей удалось взять его, не замочив пальцев. Это был изящный серебряный браслет, усыпанный богемскими гранатами, он прекрасно подходил к ее наряду и не слишком бросался в глаза. Ценность его заключалась не столько в материале, сколько в искусной работе, которую, впрочем, мог оценить лишь знаток.

«Вот, значит, как, – не только палец, но и всю руку», – подумала про себя Амариллис Лугоцвет, а вслух произнесла:

– Как это мило, дорогой Альпинокс, как мило с вашей стороны, я всегда буду бесконечно дорожить этой прелестной вещицей.

Лицо Альпинокса, на миг осветясь довольной улыбкой, вдруг вытянулось: ему попался в пироге какой-то предмет, запеченный туда явно случайно. Какая-то мелкая штучка, не больше изюмины, однако на изюм совсем не похожая, – золотая капсула в форме ореха. Альпинокс поднес ее к глазам, чтобы получше рассмотреть.

– Маленький гостинец, – сказала Амариллис Лугоцвет, искусно скрывая свое удовлетворение тем, что ей удалось ошеломить Альпинокса. – На тот случай, если вам захочется очень сладко поспать.

Альпинокс открыл капсулу и хотел было понюхать ее содержимое, но Амариллис Лугоцвет схватила его за руку.

– Осторожно, не то вы заснете на месте.

Он бережно снял ее руку со своей и поднес к губам.

– Глубоко тронут, – сказал он. – Должно быть, это легендарный амариллий. Я сумею сберечь такое сокровище. – С этими словами он спрятал капсулу в левом нагрудном кармане своей черной суконной куртки с зеленой вышивкой и несколько раз любовно погладил.

У Амариллис Лугоцвет вдруг возникло ощущение, что пора бы уже прекратить этот обмен любезностями, – она опасалась, что может возникнуть скользкая ситуация и она будет застигнута врасплох. Она неспешно, мелкими глотками допила свое вино, съела полкуска пирога, а вторую половину незаметно сунула Максу-Фердинанду, который сидел под столом и ждал подачки. Покончив с этим, она без обиняков спросила Альпинокса, не сводившего с нее глаз, не желает ли он показать ей свой замок.

– Если вас это интересует, – сказал он даже с каким-то пренебрежением, – я охотно вам все покажу.

Когда оба они поднимались с мест, он попытался опять осторожно завладеть ее рукой, однако Амариллис Лугоцвет сумела так же осторожно увернуться.

Итак, они покинули малую гостиную, где не только занавеси, но и обивка мебели была из зеленого бархата, отчего создавалось впечатление мшистой пещеры, и через распахнутую двустворчатую дверь вошли в совсем скудно обставленную комнату, одну стену которой образовала скала. Вода родника, бившего из скалы, стекала в бассейн из унтерсбергского мрамора, а у цоколя бассейна росли ослепительно-зеленые, еще не до конца распустившиеся папоротники. Амариллис Лугоцвет едва успела остановить Макса-Фердинанда: движимый естественной потребностью, песик уже поднимал ножку. Возле бассейна стояли каменный стол и каменная скамья; казалось, будто они высечены из той же скалы. Единственной данью удобству была здесь узкая вышитая подушка, но ее пестрый узор уже изрядно поблек.

– Библиотека, – сказал Альпинокс, а когда Амариллис Лугоцвет стала удивленно озираться, словно что-то искала, он с улыбкой раздвинул занавеси из небеленого холста, закрывавшие одну из стен, не образованных скалой, но сливавшихся с нею по цвету.

– Вид книжных корешков отвлекает меня от размышлений, – пояснил Альпинокс, а его гостья тем временем старалась прочесть как можно больше названий, чтобы составить себе представление о характере Альпинокса. В одном ряду стояли «Ицзин» («Книга перемен») и основатели религиозных учений, в другом – философы чужан, правда, вид у этих книг был не слишком зачитанный. Взгляд ее то и дело натыкался на корешки без названий. Она не сомневалась, что под ними скрываются магические книги, и очень хотела бы знать, есть ли среди них те, что известны ей самой.

Альпинокс так поспешно задернул занавес, скрывавший книги, словно боялся, что она узнает слишком много.

– На этой стороне находится еще моя спальня, – сказал он, но комнаты ей не показал, и у нее возникло подозрение, что туда ведет невидимая ей потайная дверь в скале. Они опять прошли через мшисто-зеленую гостиную, а оттуда в зал, только теперь он показался ей гораздо больше. Посередине, между двумя изгибами лестницы, помещался огромный камин, и хотя сейчас в нем тлело всего несколько поленьев, зимой такая громадина наверняка могла обогреть весь замок. Только теперь Амариллис Лугоцвет заметила, что пол устлан сосновыми иголками, спрессованными в такую плотную массу, что ни одна из них не приклеилась к ее подошвам. Факелы были вставлены в укрепленные на стенах железные кольца, и в их свете некоторые древние трофеи выглядели особенно грозно.

– Прежде чем повести вас наверх, – начал Альпинокс, – я хотел бы еще показать вам комнаты по ту сторону камина…

В этот миг снаружи послышались голоса, кто-то звал кого-то, раздавался смех, – к замку подходили гости. Альпинокс досадливо пожал плечами.

– Вот видите, не дают мне побыть с вами наедине.

Двери вдруг распахнулись, словно по невидимому мановению, Макс-Фердинанд громко залаял, и гости небольшими группами стали входить в зал.

* * *

Зильбер. Серебро. Софи потрогала серебряное ожерелье, холодное и гладкое, не успевшее нагреться у нее на шее. И на нее нахлынули воспоминания.

Она немного прошлась вдоль озера, потом присела на скамью на его высоком берегу, над самой водой, пониже дороги, и, скользнув взглядом по синеве озерной глади, подняла их к синеве гор, проследила, на минуту приставила руку к глазам, чтобы полюбоваться необычайно пестрой бабочкой, но больше ее уже ничто не отвлекало, она сидела неподвижно, словно оцепенев, во власти своей дерзновенно всколыхнувшейся памяти.

Зильбер. Старый Зильбер. Серебряные виски. Вдруг он возник перед ней из тумана, окутавшего всю ее прежнюю жизнь, и вновь принял образ, некогда такой притягательный для нее. А теперь она только всюду таскает за собой, как амулет, его фамилию.

Добрый старый Зильбер. По-настоящему старым он никогда и не был, до самой смерти. В тот день, когда он впервые взял ее с собой на прогулку, на ней было батистовое платье в меленький цветочек со складками на груди, белые гольфы и черные туфли с ремешками. Она вновь ощутила во рту вкус водянистого фруктового мороженого, увидела пятно, которое посадила на свое единственное нарядное платье. Времена были тяжелые, только что кончилась война. И Зильбер, – он незадолго перед тем вернулся из эмиграции, – пытался носовым платком, смоченным теплой водой, смыть с ее платья это пятно.

День был такой же ясный, как нынче, солнце било ей прямо в глаза, и, не выдержав его ослепительного блеска, она опустила взгляд на воду, но в легкой зыби яркие лучи играли еще злее, и тогда она невольно закрыла глаза, и из-под ресниц у нее выкатились две слезинки. Зильбер погладил ее по лицу, он хотел ее утешить, думал, она плачет из-за пятна, а она-то о нем совсем уже позабыла. Когда они вернулись домой, – Зильбер, как обычно, был приглашен к ним на обед, – он поцеловал ее матери руку и занял место за столом между нею и Софи, чтоб с соблюдением должных приличий насытиться пищей, которой, по сути дела, они были обязаны ему. С того самого дня, когда Зильбер впервые коснулся ее лица, и матери при этом не было, а значит, ласка предназначалась всецело ей и не имели целью задобрить эту женщину, бывшую ее матерью, – с того самого дня Софи стала искать телесной близости с ним, да с таким пылким желанием, которое не соответствовало ни ее, ни его возрасту.

Зильбер это замечал, но не придавал значения, долго не придавал значения. И вот когда после длительной внутренней подготовки она решилась сделать попытку – это произошло в тот же день, – уронила кольцо для салфетки, сразу юркнула за ник под стол и, вылезая обратно, как бы в поисках равновесия, оперлась на руку Зильбера – он самым вежливым образом ей помог, обеими руками ее приподнял, как поднимают ребенка, – а она и была еще ребенком, – усадил на место и увещевал ее мать не бранить девочку за неловкость. Так он словно бы обнес себя частоколом, что лишь усилило в ней жажду соприкосновения с ним.

Им бы давно пришлось продать дом, если бы Зильбер, старый друг ее матери, не снял у них верхний этаж за такую сумму, которая позволяла ей с матерью прилично существовать.

С тех пор как Софи себя помнила, Зильбер был неизменным поклонником ее матери. Насколько ей было известно, еще до эмиграции. Между тем в доме появлялись и другие мужчины, лучше или хуже Зильбера. Ее успокаивало сознание, что Зильбер ей не отец, хотя иногда ей даже хотелось, чтобы он им был.

С того дня, как он в первый раз взял ее с собой на прогулку, она стала наблюдать за ним и матерью, следила за каждым их движением, даже самым безобидным, а когда мать поднималась на верхнюю веранду, чтобы сыграть с Зильбером в шахматы, Софи только и оставалось под каким-нибудь благовидным предлогом убежать к себе в комнату.

Она бросалась на кровать и накрывалась одеялом с головой, чтобы не поддаться искушению подсматривать за тенью, падавшей с веранды на лужайку, и таким способом узнать, долго ли длились партии и сколько раз за это время наверху целовались. Но всегда получалось так, что она очень скоро засыпала, словно подпав волшебным чарам, и даже не слышала, как возвращалась мать. Уже позднее Софи как-то с улыбкой подумала, что вечером мать и не возвращалась, она спускалась только утром, когда это уже никому не бросалось в глаза, – ведь они обычно завтракали все вместе на верхней веранде.

Амелия фон Вейтерслебен была красивая женщина, красивая и самоуверенная, вывести ее из себя, по ее собственным словам, могли только мелочные житейские заботы, например, когда в доме не было денег и она посылала Софи к лавочнику, чтобы взять у него провизии в долг.

Но и тут на помощь неизменно приходил Зильбер, он безмолвно оплачивал все счета, никогда не упоминал об этом. Он же помогал Софи готовить уроки, ибо ее мать, которая свободно цитировала Гете, не желала обременять себя школьной премудростью. Он почти всегда бывал рядом, но все-таки не всегда.

И когда Зильбера не оказывалось рядом, Софи была вынуждена обходиться собственными силами. Чем раньше становишься взрослой, тем лучше, говаривала мать и не мешала дочери взрослеть, ибо ее всегда больше занимало как, нежели что. Амелия фон Вейтерслебен прекрасно знала, как ей подобает жить, но нимало не заботилась о том, что необходимо для привычного ей образа жизни. Ей всякий раз удавалось убедить других людей в том, что иначе она жить не может, и они чувствовали себя обязанными оказать ей поддержку. И прежде всех Зильбер, не изменявший этой добровольно взятой на себя обязанности до тех пор, пока ее мать не умерла.

Два разных человека представлялись Софи, когда она думала о Зильбере. Зильбер ее детства, никогда не позволявший себе отвечать на ее прикосновения и в то же время совершенно освободивший ее от ответственности за собственную жизнь. Зильбер, который лишь изредка задерживал ее руку в своей, до тех пор пока она не уступала неодолимому желанию поиграть его пальцами, – тогда он сразу отпускал ее, но не потому, что не расположен был к игре, а потому, что считал себя связанным долгом перед ее матерью. Зильбер, который иногда все же допускал, чтобы Софи под каким-нибудь предлогом кинулась к нему на грудь и прижалась лицом к его шее. Он допускал это, дабы проверить себя, – приняв дерзкий вызов, устоять, а может, и ради минутного удовольствия. Ибо Софи и тогда уже отчетливо сознавала, что не поддаться ее недвусмысленному призыву и не обнять ее стоит ему огромных усилий. Сама же Софи, напротив, чувствуя, что он в известной мере дает ей волю, пыталась зайти еще дальше, пока Зильбер снова не ставил перед ней неодолимый барьер.

Софи полностью вошла в роль завоевательницы, эдакой «девы-вамп», которую могла играть беспрепятственно благодаря долготерпению Зильбера, тем паче что в глубине души была уверена, что с ней ничего не случится, что она может сколько угодно выступать в этой своей любимой роли, решительно ничем не рискуя, хотя и не получая того удовлетворения, которое дает сознание победы.

Наступило время, когда Софи до того сжилась с ролью соблазнительницы, что, к великому изумлению матери, ожидавшей от нее лучших манер, начала расхаживать по дому в расстегнутой блузке, с распущенными длинными волосами и не упускала случая поставить ногу на стул, чтобы поправить носки или гольфы.

Мать вначале с подозрением следила за ее выходками, потом приписала их переходному возрасту, но все же неукоснительно делала Софи замечания, когда для того был повод. Видимо, из педагогических соображении она иногда выговаривала дочери в присутствии Зильбера, но странное дело: вместо того чтобы задеть Софи за живое, эти материнские нотации становились для нее лишь элементом дразнящей игры. Уловив минуту, когда мать на нее не смотрела, она бросала на Зильбера взгляд, означавший: вот видите, до чего дошло дело.

Она жила в состоянии какого-то самоотчуждения, какого-то безотчетного порыва; и временами, – как казалось ее матери, без всякой причины, – вдруг заливалась слезами от переполнявшего ее необъяснимого чувства. А иногда это чувство, наоборот, становилось таким плотским, что она убегала в свою комнату, сбрасывала с себя одежду и голая бросалась в раскрытую постель, животом вниз, чтобы всем телом ощутить прохладу льняных простынь. Иногда это «лежанье всем телом», как про себя называла эти броски Софи, успокаивало ее настолько, что она засыпала и видела загадочные сны, где во множестве странных образов неизменно присутствовал Зильбер.

Однажды, когда мать лежала с ангиной и Софи была уверена, что она не сможет не только пойти наверх к Зильберу играть в шахматы, но и вообще подняться с постели, девочка отважилась завести свою игру так далеко, что чуть было не оборвала ее совсем. Была, наверно, уже полночь, когда она, «лежа всем телом», вдруг проснулась и, скорее возбужденная, нежели успокоенная сонными видениями, приподнялась в кровати и, пробыв недолго в таком полулежачем положении, решила пойти к Зильберу и посмотреть, что будет.

Она надела тонкую ночную рубашку и даже не накинула на себя халат, – ей было совсем не холодно. Лестницу освещал только отблеск уличного фонаря вблизи дома и еще не полная луна, и Софи, побоявшись зажечь свет, осторожно ступая, стала красться вверх по лестнице. Дверь в комнаты второго этажа, как обычно, была незаперта, она даже не скрипнула, – мать Софи больше всего на свете ненавидела скрипящие двери, – когда Софи неслышно отворила ее и, очутившись в так называемой гостиной, откуда можно было пройти прямо – на веранду, налево – в библиотеку и кабинет Зильбера, направо же – в его спальню, с минуту неподвижно стояла на цыпочках и вдыхала легкий запах Зильберова одеколона, смешанный с ароматом египетских сигарет, которые он курил, и заметный только тому, кто его давно знал.

Потом она с неистощимым терпеньем, как можно бесшумней, крутила ручку у двери в Зильберову спальню, пока не заметила, что дверь эта только притворена. От такой неожиданности сердце у нее заколотилось еще сильнее, и она на секунду остановилась, чтобы освоиться с темнотой, – в эту комнату свет уличного фонаря не проникал. Когда она могла уже довольно отчетливо различить кровать и, как ей показалось, даже голову Зильбера на высоких подушках, то, затаив дыхание, двинулась в том направлении. Громкое биение собственного сердца мешало ей прислушаться к дыханию Зильбера, и, подойдя вплотную к его кровати, она вдруг испугалась собственной смелости. Софи понимала, что собирается совершить непоправимое, но теперь, когда она зашла уже так далеко, никакие здравые суждения не могли удержать ее от следующего шага. Она стала ощупывать руками одеяло, сама еще толком не зная, что хочет или что должна сделать, если руки ее в самом деле натолкнутся на Зильбера.