Текст книги "Рывок на волю"

Автор книги: Б. Седов

Глава 5
УРАЛЬСКИЙ ЦИРЮЛЬНИК

Вот так, с кала и началась подготовка к превращению меня из Константина Александровича Разина в Дениса Аркадьевича Сельцова…

Была кровь из пальца и кровь из вены. Томография и рентген. Тщательнейшее обследование терапевтом и невропатологом, дерматологом и хирургом. Тесты на ВИЧ и гепатит С. Миллионы вопросов, на которые даже я, врач, от и до знающий свой организм, порой не знал, что ответить… В результате у меня создалось впечатление, что в этой клинике врачей гораздо больше, чем пациентов, и персонал, просто не зная, чем занять себя в рабочее время, готов от служебного рвения разорвать меня на части.

– Мне пункцию здесь хоть делать не будут? – к вечеру не выдержал я, наткнувшись в коридоре на Александра Соломоновича. – Не представлял, что перед элементарной операцией необходимо такое обследование.

«Художник-портретист» ангельским взором уставился мне в глаза, двумя пальчиками аккуратно взял меня за пуговицу на пижаме, помолчал, словно обдумывая ответ на сложнейший вопрос, и наконец выдал:

– Нет, Михаил Михайлович, вы заблуждаетесь. Операция совсем непростая… Позвольте. – Он забрал у постоянно приставленной ко мне медсестры Тани мою историю болезни, распухшую за сегодняшний день до невероятных размеров. – Танюша, идите в сестринскую, выпейте чаю. А вас, Михаил Михайлович, попрошу со мной.

Он проводил меня к себе в кабинет, небольшой по размеру, но столь же шикарно обставленный, как и вся клиника. Указал на одно из уютных кресел, расставленных вокруг журнального столика.

– Присаживайтесь, пожалуйста. – А сам устроился напротив меня. – Вы полистайте пока журнальчик, а я тем временем почитаю вот это. – И он углубился в изучение истории моей болезни.

Так в полном молчании мы провели не менее часа, и счастье этого маленького эскулапика в том, что после издевательств его персонала у меня не осталось сил, чтобы рыпаться и возмущаться. Я предпочел мягкое кресло и свежую прессу.

Но вот наконец Александр Соломонович отложил в сторону историю болезни и вперил в меня еще один ангельский взор.

– Михаил Михайлович, – пропел он. – Оперировать вас буду я. Через три дня, когда получим последние результаты анализов. Но я совершенно уверен в том, что они у меня беспокойства не вызовут.

– А в остальном я разве здоров? – с иронией хмыкнул я.

– Хоть в водолазы… Удивительно, что столь бурные четыре года совершенно не отразились ни на вашем организме, ни, насколько я понимаю, на психике.

– Какие четыре года? – удивленно выпучил глаза я.

– В Ленинградском СИЗО, потом на лесоповале в Ижме, – как ни в чем не бывало начал перечислять Соломонович. – Неприятное ранение в брюшную полость, легкое ранение в ногу, двусторонняя пневмония, перенесенная на ногах в осенней тайге. – Донельзя пораженный, я начал приподниматься из кресла, но эскулап остановил меня легким движением хрупкой ладошки. И я ему подчинился, опустился обратно. А Соломонович продолжал: – Поймите, я вам это перечисляю только затем, чтобы вы осознали, что сейчас мы с вами в одной упряжке. Мне полностью доверяют определенные люди, которым, соответственно, полностью доверяете вы. Ну… а если вы этого не осознаете, не поможете мне, как я хочу помочь вам, то из операции получится пшик. А в этом не заинтересован ни я, ни, тем более, вы. Так что будем партнерами, Михаил Михайлович. Или предпочитаете, чтобы я обращался к вам: Константин Александрович?

– Можете звать меня просто Миша, – растерянно пробормотал я, в этот момент безуспешно пытаясь привести чувства в порядок.

– Отлично, приму к исполнению. Но меня вы все-таки зовите по имени-отчеству. Субординация, понимаете… Теперь к делу?

Этот еврей не давал мне перевести дух. Он прессинговал против меня по всему полю.

– А-а-а… Александр Соломонович, вы меня убедили в том, что я могу доверять вам. Но-о-о… – Я не говорил. Я просто беспомощно мямлил. – Откуда у вас уверенность, что этот кабинет не прослушивается? Что то, что вы сейчас перечислили так в открытую, не станет достоянием…

– Миша, Миша, – перебил он меня. – Во-первых, насколько я успел обратить внимание, у вас начинает формироваться мания преследования. Во-вторых, я бы никогда не беседовал с вами здесь таким образом, если бы точно не знал, что отсюда не выйдет ни слова. – Соломонович вылез из кресла, подошел к своему рабочему столу и достал какой-то пакет из одного из ящиков. – Так идем непосредственно к нашему делу, Миша?

В ответ я молча кивнул. И тут же на журнальный столик передо мной спланировали две фотографии. Я наклонился вперед, взял их, снова откинулся в кресло и начал с интересом разглядывать, что же мне решил продемонстрировать «художник-портретист». То, что это будут портреты моей будущей физиономии, я уже знал заранее.

Одна из фотографий была явно увеличена с какого-то документа, скорее всего, паспорта. С нее на меня смотрело лицо мужчины лет двадцати пяти. Мне сразу пришла в голову мысль о том, что произойди вдруг подобное, так режиссер какой-нибудь постановки выбрал бы этого человека на роль испанского гранда гораздо охотнее, нежели предложил бы ему сыграть саксонского лорда. И уж никогда бы не доверил ему образ скандинава или славянина.

Без бороды, без усов, с густыми темными волосами – точно такими же, как у меня – открывавшими прямой высокий лоб. Высокие скулы. Волевой, чуть тяжеловатый подбородок. Правильный тонкий нос, длину которого на фотографии в анфас определить было бы затруднительно. Губы тонкие, а форма рта придает лицу несколько надменное выражение. И наконец глаза: расположенные под низкими прямыми бровями, они так и прожигали насквозь даже с фотографии. И даже по черно-белому снимку было понятно, что они темно-карие.

Как у меня.

– Ваши глаза, один к одному, – словно прочитав у меня на лице, о чем я в данный момент размышляю, заметил Александр Соломонович. – Словно у близнецов. И тип лица…

– Он был либо коммандос, либо бандитом, – вслух подумал я.

– Он был врачом, как и вы. Детским хирургом. Вернее, образование не закончил. Ударился в бизнес, прогорел, не смог расплатиться с долгами и попытался сбежать. – Эскулап замолчал.

– А дальше?

– Я дам вам ознакомиться с полным досье на этого человека.

– Как его звали?

– В досье все найдете.

«Черт с ним. В досье, так в досье», – решил я и принялся рассматривать второй, цветной, снимок.

Тот же мужчина на пляже, в одних узких плавках. Фигура если и не гимнаста, то близко к этому. Широкие плечи, мускулистый живот, ни капельки жира.

– Какой у него был рост? – задал я напрашивающийся на язык вопрос.

– Сто восемьдесят пять.

– Подходит, – согласился я. – Все подходит, как по заказу. – И зачем-то спросил: – Он, наверное, нравился женщинам?

Александр Соломонович в ответ промолчал. Забрал у меня фотографии, а взамен протянул тонкую папочку.

– То досье, о котором я вам говорил, – объяснил он. – До операции, Миша, у вас чуть меньше трех суток. Более чем достаточно, чтобы выучить досье наизусть. Не прочитать. Не изучить. Выучить наизусть! – Последнюю фразу Соломонович произнес с ударением.

Я заглянул в папочку – не больше десятка листов. «Что же, раз надо, так выучу, – подумал я. – Без проблем. Прямо сейчас запрусь у себя в палате, чтобы никто не лез, никто не беспокоил и начну учить, что там для меня понаписали про этого педиатра. А еще лучше – завалюсь спать».

– У вас все, Александр Соломонович?

– С этим вопросом да, Миша. Теперь перейдем к другому.

Я тихонечко взвыл! А эскулап рассмеялся.

– Ничего, ничего. Много времени это у нас не займет. Мне просто надо сегодня снять все параметры вашего черепа и лицевых костей… Кстати, насколько я знаю, наркоз вы переносите хорошо?

Я сказал в ответ: «Да», а сам про себя подумал: «При операциях на самолично разрезанном животе действительно „да“. Но когда из тебя „одного“ делают совершенно „другого“, и ты не знаешь, каким проснешься наутро, то это еще вопрос, а захочется ли вообще просыпаться…

Впрочем, захочется! Если есть для этого стимул, то почему бы и нет? А стимул есть. И этот стимул велик! Насколько же он велик!!!

Эй, вы там, в Питере! Ангелина, Хопин, Муха и прочие… Ау!!! Откликнитесь! Уже через трое суток я очнусь от наркоза! В новом облике, но со старыми помыслами.

Вернее, это даже не помыслы. Это моя Великая Цель! И ради претворения в жизнь этой Великой Цели я отправлюсь к вам в Питер. Мстить! Вершить правосудие!! Убивать!!!»

– …Миша, Ми-иша. О чем таком вы задумались только что?.. Поднимайтесь и подставляйте свою черепушку. И свою физию. Наклонитесь, пожалуйста. Вот и отлично. Вот умница… А о чем же вы все-таки думали? Я наблюдал за вами не больше пары секунд и за это время, признаюсь, меня успел пронзить страх. Леденящий животный страх. Такое выражение на лице!.. Теперь повернитесь. Спасибо… Такая улыбка! Кошмар!.. Чуть влево лицо… Бр-р!!! Кому-то я не завидую! Хотя многого и не знаю, но… Замрите!…искренне не завидую!!! Повернитесь… Кому-то достанется по самое некуда… Вот и отличненько!

Действительно, вот и отличненько!

Вместо эпилога
«…КАКОЙ У ПАРНЯ БЫЛ КОНЕЦ»

– …Вот и отличненько! Миша! Ми-иша!!!

Я узнал певучий голосок Соломоныча и попытался открыть глаза. Хрен там! На веках лежало что-то тяжелое. Или липкое? А может быть, их навсегда заклеили клеем, и теперь мне всю жизнь предстоит ходить с палочкой или собакой-поводырем?

Я грязно выругался сквозь зубы и попытался проверить рукой, что там такое с моими глазами. Но запястье ловко перехватили еще в самом начале движения. И тут же в уши вонзился отчаянный вопль Соломоныча.

– Ты свихнулся? Не трогать лица! Даже не думай! Смажешь все, кто станет делать по новой?

– Чего смажу? – пробормотал я и обрадовался, что хоть язык-то мне повинуется. Я могу говорить. И естественно, к тому же еще и слышу. Да и руки вроде на месте. Интересно, а все остальное? – Так операция что, не закончилась?

В ответ нестройно расхохоталось несколько голосов.

– Миша, любезный. – Снова сопрано моего лечащего врача. – Ты все напутал. Никакой операции еще не было. Тебе пока не давали наркоза. Ты, нахал, посмел заснуть сам, на столе, пока мы готовили твою физиономию. Разрисовали тебя, как индейца и потратили на эти художества сорок минут. А ты все это время дрых, как убитый. Хорошо хоть не храпел…

«Я никогда не храплю», – недовольно подумал я.

– …Марина Васильевна, представляете, этот герой без проблем может уснуть даже на эшафоте за десять минут перед казнью. Может, обойдемся без анестезии! Просто попросим: «Миша, поспи, пожалуйста, еще часика три».

– Ладно вам, – миролюбиво произнес я. – Мне надоело валяться с залепленными буркалами. Начинайте, пожалуй.

– Ой, Марина Васильевна, слышите? Хи-хи… он нам разрешает. Чего ж не воспользоваться? Пожалуй, тогда и начнем поскорее. А то, не дай Бог, передумает… Так-с, молодой человек. Приготовимся. Получаем укольчик, медленно считаем до ста. Дышим ровно и глубоко. И тогда все будет отличненько… Договорились? – Соломоныч наклонился к самому уху. У него неприятно пахло изо рта.

– Договорились, – пробурчал я, ощущая, как мне перетягивают предплечье жгутом и вставляют в вену систему.

– Ну если договорились, Михаил Михайлович, тогда…раз… два… три… не слышу.

– …четыре… пять… шесть… – продолжил я отсчет, начатый Соломонычем, – …семь…

восемь… девять… – И сразу же вспомнил, как считал точно так же, скрючившись в ледяной воде под плотом, когда вместе с Блондином соскакивали из зоны. Тогда мы тоже, как я сегодня, пытались уйти из худшей действительности в лучшую. А что из этого вышло? – …семнадцать… восемнадцать… – А вышла из этого конкретная Жопа. Да, да, именно так, с большой буквы. Блондин на том свете. Я вообще непонятно где. И что меня ждет впереди, неизвестно – …девятнадцать… двадцать…

– Сто десять на семьдесят пять.

– …двадцать один… двадцать два… – А впрочем, известно. Из-под наркоза я выйду Денисом Аркадьевичем Селыювым, 1973 года рождения. – …двадцать четыре… – Уроженцем Норильска, с рождения не видевшим ни матери, ни отца и воспитанным ныне покойным дедом.

– Засыпай, миленький, засыпай. Считай.

– …двадцать восемь, черт тебя побери! ..двадцать девять… – Сельцов успешно окончил пять курсов Новосибирского мединститута, но какого-то дьявола дурака занесло в коммерцию. А ведь там выживают лишь единицы. Он не умел выживать. – …тридцать четыре… тридцать пять… – Его развели на фишки бандиты. Но он сумел взять кредит, чтоб расплатиться. – …сорок…

– Сто двадцать на восемьдесят.

– …восемьде… Черт! …сорок один… сорок два… – И запутался в долгах окончательно. И побежал, вместо того чтобы бороться. – …сорок семь… сорок восемь… – Бросил все. Наивно надеялся скрыться. Дудки! – …пятьдесят два… пятьдесят три…

– Миша, милый. Дышим ровно и глубоко… Ровно и глубоко… Вдох – выдох… Вдох – выдох… Вот так. И считаем теперь про себя.

«Про себя? А что я могу сказать про себя? Да только то, что я Денис Аркадьевич Сельцов, идиот, которого пацаны все-таки вычислили. А еще я умею считать. До ста. Вот сейчас, дай Бог памяти… – …пятьдесят восемь… пятьдесят девять… шестьдесят… – А Сельцова, когда изловили, не стали мочить. Зачем переводить такой материал? Такой материал ударно работает на подпольных колымских золотых приисках. – …шестьдесят семь… шестьдесят восемь… – А если еще и врач. Да хирург! Ему там будет легче. Он, возможно, сумеет прожить даже больше двух лет. – …семьдесят два… семьдесят три… – И от него пользы гораздо больше, именно как от врача, а не простого рабочего. Его продали, наверное, задорого. – …семьдесят восемь…»

– Сто десять на шестьдесят пять.

– Спи, Мишенька. Спи. «…Восемьдесят один… – А от меня с его рожей и с его ксивами, которые воровские перекупили у пацанов, гораздо больше пользы получится здесь. – …восемьдесят четыре… восемьдесят пять… – Вернее, в Питере, куда я приеду уже очень скоро. – …восемьдесят девять… девяносто…»

– Давление в норме.

– Да он здоровый, как бык. «…девяносто два… девяносто три… – И вот приеду я в Питер. И устрою там хипеж. Такой! – …девяносто пять… – Взвоют и Анжелина и Леонид! – …девяносто шесть…»

– Все, спит. Приступаем.

– Да, спит.

«Хрен вам! Не сплю! Я еще не дошел до ста. У меня пока еще – …девяносто восемь… – Взвоют и Житинский и Муха! – …девяносто девять… – И конечно же, неуязвимый Хопин. Уж до него-то я доберусь!

Отвечаю, братва!!! Вот теперь:…СТО!»

* * *

Осень в Поморской тайге нынче выдалась распогожая – теплая и ведреная. Было два дня, когда нагнал сиверко с самого края земли – с таболги[52]52
  Таболга – местное название тундры.


[Закрыть]да Студеного океяна – снега и стужи, но Господь миловал, внял молитвам и развернул назад непогодь, благоволил добрать до конца урожай. А отошла страда, оголились огороды и пожни, и наконец выдалось праздное время, которое Данила с Олегом, отцом Настасьи, использовали вовсе не праздно – в Покров[53]53
  Покров – 1 октября; Фома – 6 октября.


[Закрыть]оседлали двух жеребцов, прихватили с собой гвоздей и несколько досок и отправились проведать да обустроить могилку. А заодно, конечно же, навестить ближайший – всего в сорока верстах от могилы – скит.

Весь путь с Божьей помощью проделали в полутора дён, заночевав в парме у костерка. Пне успело солнышко еще склониться на запад, как оборотился ехавший впереди на своем вороном жеребце Данила к Олегу и сообщил:

– Подъезжаем, слава Те, Хосподи. Эвона там, за распадком ельник версты на две. А сразу за ним то место.

Олег радостно перекрестился и подогнал пятками своего жеребца.

По узкой звериной тропе они миновали густой еловый сузем и выехали на берег обширного болота, богато поросшего зарослями побуревшей, утратившей за последний месяц свой летний темно-синий окрас, осоки-резунъи. Ни ветерка, ни единого шевеления воздуха не было в этот погожий день, и замерла осока гранитными монолитами, будто заброшенными в эти глухие медвежьи места по прихоти сатаны. Мрачно и неприветливо смотрелось болото, словно отталкивало от себя нежеланных гостей.

Данила с Олегом проехали по берегу, перемесили жеребцы их прибрежную грязь. И вот наконец вновь оборотился Данила.

– Вот по этой тропе они и ехали. Здесь все и случилось. Сейчас и могилу увидим.

…Ион увидел могилу. И он даже привстал в стременах. И перекрестился.

– Слава Те, Хосподи.

– О Боже, – пробормотал следом за ним Олег.

На невысоком могильном холмике сидела Настасья. Испуганно глядела на приближающихся всадников, потом узнала, расплылась в широкой улыбке. Поспешила вскочить на ноги, положила поклон.

– Здравствуйте, батюшко. Здравствуй, Данила.

– И тебе здравствовать, доченька. Славно. – Олег спешился, подошел к Насте, крепко прижал к себе. – Гляжу, поправилась уж совсем.

– Поправилась, батюшко. Спасибо Игнату. Вот завтресь домой собирались. А тут и вы. Так вместях и поедем. Удачно.

– Удачно, доченька. Благоволит Господь тебе, милая.

Благоволил Господь, должно быть, Настасье, отпустил ей грехи, потому как на Фому, осунувшаяся после тяжкого недуга, но счастливая и улыбающаяся, въехала она в провор, сама крепко держась в седле.

А уже ввечеру навестила ее старица Максимила, внимательно осмотрела затянувшиеся ранки на животе и спине, надавила холодными жесткими пальцами на несколько мест, спросила, не больно ль, и осталась довольна.

– Сподобил Создатель, девка, тебе, – проскрипела она, пронзительно глядя в глаза Настасье, – избавиться от недуга. Так возблагодари Господа за его превиликую милость. Молись, девка. Молись и да будут думки твои токмо об этом.

Перед уходом старица оставила мешочек с травой, пояснила как и когда эту траву заваривать и какие молитвы над отваром творить, прежде чем выпить. А напоследок еще раз напутствовала:

– Думай, девка… Думай только о Господе. Молись…

А уже на следующий день Настасья, с трудом перебарывая слабость, отправилась в одно недалекое от сикта местечко, дабы сполнитъ давесъ задуманное. Такое влекущее! Такое желанное!

* * *

…Еще с вечера тайно от братии она сложила на дно небольшого грибного туеса «Октай»[54]54
  «Октай» – книга с крюковыми записями.


[Закрыть]и подрушник[55]55
  Подрушник – предмет, который старообрядцы кладут под руки при совершении земных поклонов. Служит он для соблюдения чистоты рук во время молитвы (правилом предписано молиться чистыми руками). В никонианской церкви подрушники отсутствуют.


[Закрыть], а с утра, отмолясь и наскоро перекусив ситным и молоком, засобиралась в тайгу.

– Далече ль? – поинтересовался старец Савелий.

– Да здесь, рядышком, батюшко. Поможет Господь, обабков нарву. Иль что еще.

Старик улыбнулся.

– Да отошли уж, поди, обабки. Сходи вон за рыжими[56]56
  Рыжие – местное название рыжиков.


[Закрыть], коли и их не поморозило. Али праздно в лесу прогуляйся. Бона милостью Божьей вёдро на улице. Не грешно и просто пройтись. Токмо поблизости. Слаба ты еще далече ходить. Да возьми вон Заравку, сопроводит тебя от греха.

Поверх сарафана и безрукавы Настасья натянула старенькую малицу, отвязала молодую непоседливую сучку Заравку, положила поклон благословлявшим ее с крыльца старцу Савелию и Игнату и поспешила за околицу.

До ТОП березовой рощицы она добиралась, покачиваясь от слабости и еле-еле передвигая ногами, будто дряхлая вековуха. Ночные заморозки и прошедший три недели назад снегопад сбили наземь почти всю листву, и роща уже не казалась такой нарядной и праздничной, как в тот памятный день, когда они гуляли здесь с Костой.

Когда они не только гуляли здесь с Костой!

– Ой, грех-то, грех… – пробормотала Настасья и обвела взглядом окрестности, отыскивая ТО место.

Там?.. Или там?.. Нет, точно вот здесь она поставила в траву корзину с грибами. Которую потом забыли, и пришлось возвращаться назад чуть ли не от самого сикта. И как корзину было тогда не забыть? В то время она была как сумасшедшая! В тот день впервые в жизни она испытала такое!..

– Трех-то! Прости меня, Хосподи!

…Да, корзина стояла именно здесь. А вот здесь, чуть поодаль, стояли они. Вдвоем! Он и она! А потом легли в траву. Вдвоем! Рядом друг с другом. Он и она! Здесь. Именно на этом месте.

ОН и ОНА!

– О Хосподи! – застонала девушка и опустилась на колени. Наклонилась и надолго припала губами к тому месту, где лежал ОН. Всего лишь месяц назад.

Подбежала Заравка, лизнула ее в лицо. Не получив никакого ответа, тоненько тявкнула и легонько куснула хозяйку в плечо: «Мол, ты чего? Давай-ка вставай. Тебе никак плохо? Не могу ли чем-то помочь?»

– Мне и правда плохо, собаченька. Очень плохо! И никто мне не поможет! – Настасья поднялась, нацепила на собаку веревку и привязала ее к березе. Потом стянула с себя малицу и расстелила ее на холодной земле. Достала из туеса «Октай» и подрушник. – Собаченька, ты мне не мешай, ради Господа, – обернулась она к Зараве.

Та поняла и принялась выкусывать блох – всяко от этого больше пользы, чем от непрерывного созерцания хозяйки, которая занимается неизвестно чем.

А девушка тем временем оборотилась лицом к беспрепятственно хозяйничавшему в обнаженной осенью роще солнцу, опустилась на колени на малицу, расстелила перед собой подрушник, раскрыла «Октай».

– Не мешай мне, Заравушка, – еще раз пробормотала она и положила начал[57]57
  Начал – у старообрядцев предварительный поклон перед началом молитвы.


[Закрыть]…

 
– Кому повем печаль мою,
кого призову ко рыданию?
Токмо Тебе, Владыко мой,
известен тебе плач сердечный мой.
Самому творцу, Создателю,
и всех благих подателю.
Кто бы мне дал источник слез,
я плакала бы и день и нощь.
Исчезнуша мои слезы о моем разлучении.
Умолкну гортань моя, и несть того,
кто б утешил мя.
 

В одном сарафане и легкой безрукаве ее трясло от пронизавающего осеннего холода, но она не ощущала его. Солнце успело проделать немалый путь и давно перевалило за зенит, но она не замечала этого, машинально поворачиваясь следом за ним. Уставшая сидеть без дела Зарава начала подвывать, но она не слышала воя. Ей сейчас было не до чего. Она была в другом измерении. Далеко-далеко отсюда. ОНА была с НИМ, и ничего более ей было не надо…

 
Кто бы дал мне голубицу, вещающу беседами.
онесла бы до мира рыдания,
сердечную печаль мою,
Возвестила бы Косте, всевозлюбленному моему:
Коста, Костушка, призываю тя,
пресладкий любушка мой,
Пролей слезы ко Господу,
узнамоша о печали моей,
Востретиша скора, прими мя, вовлеки к себе
в ложницу назовиша своей…[58]58
  Отрывок старинного старообрядческого роспева адаптирован и частично переделан автором.


[Закрыть]
 

…Из мира иного ее вернула в реальность собака. Перегрызла веревку, подбежала к хозяйке и наскочила на нее так, что та с колен опрокинулась на бок. Огляделась затравленным взглядом, отметила то, что солнце уже начинает клониться к закату, и запустила руку в густую собачью шерсть.

– И правда, Заравушка, – пробормотала Настасья. – Пора нам до дому. А то наши хватятся, еще по следу пойдут. – Ив этот момент ее пробил давно копившийся внутри нее холод. Вся трясясь, она вскочила на ноги и торопливо натянула малицу. Потом, продолжая дрожать от холода, сложила подрушник, сунула его и «Октай» в туес, после чего подозвала собаку и жадно прижалась к ней всем телом, пытаясь согреться. Зарава не понимала, пыталась играться. А Настя в этот момент просто умирала от холода…

Она покинула рощу, когда уже начинало смеркаться. С пустым туесом, в котором лежали только подрушник и «Октай». Но с полной уверенностью, что Коста сегодня слышал ее. Хоть самые дальние отголоски ее молитв. Хотя бы просто подумал о ней. Всего один раз. Один-единственный разик – для начала довольно и этого. Но ведь потом они так будут встречаться еще ни единожды. Она будет приходить сюда и зимой. Хоть в пургу, хоть в лютый мороз. А весной, когда пройдут реки и вновь зазеленеет ИХ роща, он вернется, как обещал. Обязательно вернется. Он не может ее обмануть. Он не такой человек!

– До свидания, Коста. – Настасья обернулась и трижды перекрестила ИХ рощу. – Да поможет Господь, я скоро снова приду. Я буду сюда приходить постоянно. И буду помнить всегда. До свидания, любушка мой… Зарава, не отставай! – И она с трудом поплелась в сторону сикта.

Братия, наверное, уже волнуется не на шутку, что ее так долго нет из тайги.