Текст книги "Рывок на волю"

Автор книги: Б. Седов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Впервые в жизни я видел, насколько круто экстремальная ситуация может изменить человека. Еще час назад слюнявый спасовец-богомолец в мгновение ока превратился в хладнокровного и безжалостного охотника за вооруженными сопляками. Да, он именно так и сказал: «Какие-то сопляки». И ни разу в коротком разговоре со мной не упомянул ни о Господе, ни об Антихристе. Вот так-то вот…

Оказалось, что я успел удалиться от тропы шагов на пятьдесят. Стоило мне выскочить на нее (совершенно не таясь – мне стыдно было скакать, будто лягушка, после того, как увидел спокойно разъезжающего на кобыле Трофима), как мне в глаза сразу же бросилась павшая Настина лошадь. Я бросился к ней.

– Настя! Настена!

– Милый! Я здесь! – Оказалось, что Настя забилась в густые кусты метрах в пятнадцати от трупа лошади. – Костушка, миленький! Любушка мой! Я знала, что придешь ко мне. Не оставишь меня. Сердушко мне подсказало. Сердушко никогда меня не обманывает. Любимый!..

Стоило мне пробиться к девушке через густой колючий кустарник, стоило опуститься перед ней на колени, как она облегченно приникла ко мне, принялась покрывать мое лицо частыми жадными поцелуями.

– …Родненький. Не бросил. Не оставил. И я тебя никогда теперь не оставлю. Пожелаешь, так твоей назовусь. Люб ты мне. О Боже, как люб! И какая же я сегодня счастливая…

И в этот момент я увидел, что онуча у нее на левой ноге насквозь пропиталась кровью.

– Погоди-ка, Настена. – Я тут же отстранил девушку от себя. – Погоди, былиночка ты моя. Что у тебя с ногой?

– Не ведаю, – виноватым тоном ответила Настя. – Ее придавила лошадь. Прямо стременем…

Я уже извлек из ножен «Ка-Бар». Аккуратно разрезал тесемки, поддерживающие лапоть. Стянул его со ступни и начал осторожно разматывать онучу. Настасья испуганно следила за тем, что я делаю, но ни слова протеста я от нее не услышал.

– Так больно? – Обнажив ступню, я сжал ее пальцами.

– Нет, миленький.

– А так?

– Не больно.

– Ты только не ври.

– Не даст Бог соврать. Не больно, родименький.

Я облегченно вздохнул. Никаких переломов. Вообще ничего серьезного, если не считать глубокий порез на икре. Правда, сильно кровоточащий порез. А у меня под рукой не было ни бинта, ни даже какой-нибудь чистой тряпицы. Я бросил жадный взгляд на белый Настин платок, которым была туго укутана ее голова.

– Снимай. Она ужаснулась:

– Да как же простоволосой-то.

– Снимай, я сказал, – повысил я голос. – Я отрежу от него лишь лоскуточек, потом закрутишься снова.

Настасья растерянно покивала и начала торопливо распутывать узел. Я же тем временем не поленился высунуть голову из кустов и внимательно оглядеться – не видно ли рядом кого. Что-то уж очень подозрительным было то, что в тайге продолжала сохраняться полнейшая тишина. Интересно, как там дела у Комяка и Трофима?..

– Милый, – позвала меня Настя. Она смущенно протягивала мне платок из домотканого материала. – Отрезай поскорее лоскуток и верни, ради Бога.

Я ухмыльнулся. Вот уж не думал, что из такой мелочи можно создать такую проблему. Да персиянку проще уговорить снять паранджу…

– Подержи-ка вот так. Помоги. Умница, милая.

Той короткой и узкой полоски материи, которую я отполоснул от платка, было мне недостаточно, но я решил, что пусть это будет только нижняя «чистая» повязка, а сверху я наложу еще кусок грязной онучи. Один черт это все ненадолго. Только чтобы приостановить кровотечение. Да чтобы в рану попало поменьше грязи. Потом вернется Комяк, а у него с собой должна быть аптечка. С антисептиками и бинтами…

«А ведь самоед тоже ранен, – вспомнил я. – Правда, Трофим сказал, что несерьезно, но что понимает в этом Трофим?.. О дьявол! И вляпались мы сегодня!»

– Давай сюда ножку, былиночка. Сейчас мы твою ранку быстренько забинту…

– Коста!!! – Настасья вдруг извернулась, как кошка, и кинулась на меня!!!

Я ничего не успел сообразить! Я не успел испугаться! Я совершенно никак не прореагировал, прежде чем, потеряв равновесие, оказался поваленным на землю, прижатым сверху худеньким, но, как оказалось, таким сильным телом Настасьи.

А потом… Через какие-то доли мгновения…

Выстрела я не расслышал. Я его ощутил… с ужасом ощутил, как пуля тряхнула Настю! Как она ударила девочку в спину! Как она заставила содрогнуться легкое тельце, которое секунду назад укрыло меня от смерти!!!

Я успел обхватить Настю руками и в обнимку с ней, сокрушая кусты, умудрился откатиться немного в сторону. И как раз в этот момент прозвучал второй выстрел… В молоко!

Мимо, собаки!!! Промазали, сволочи!!!

А теперь я!!!

Настя немножко потерпит! Подождет, пока я не прикончу ублюдка, который сейчас, возможно, убил ее.

Убил?!!

Я скрипнул зубами, подхватил с земли «Спас», вскочил на ноги и буквально нос к носу столкнулся с каким-то низкорослым чучелом в коричневой телогрейке и с огненно-рыжей башкой. В руках чучело держало нечто совершенно невообразимое – то ли гигантских размеров ружье, то ли ручной многоствольный пулемет, какие я видел не раз в американских боевиках. И на вид это чучело было не старше двадцати лет.

Слишком молод, чтоб умирать…

А Настасья?!!

Слишком молод? Так наплевать!!!

Я не спеша поднял «Спас». Я направил его на рыжеволосого. Я все делал преднамеренно медленно, чтобы этот козел успел до конца осознать, что сейчас должно с ним произойти. Чтобы успел наложить в штаны.

– Ты умудрился промазать с десяти метров, сопляк, – глухо произнес я. – А потому сейчас ты умрешь.

Он попытался что-то сказать. Не получилось. Лишь отрицательно покачал головой: пощади, мол, меня, неразумного; не надо!

– Нет, надо, – просипел я.

Ствол дробовика почти уперся в красную прыщавую физиономию. Я ухмыльнулся.

– Не надо, – дернулась физиономия. – Не надо, – долетел до меня чуть слышный шепот.

– Нет, надо. – Я смотрел ему прямо в глаза. В круглые, как у совы, наполненные ужасом глаза. – Наделал уже в штаны, паскуда? Признавайся, наделал?.. Так теперь сдохни!

Рыжую голову просто снесло. Она разлетелась на крошечные кусочки, словно арбуз, сброшенный с Останкинской телебашни. Вместе с прыщами и прядями огненно-рыжих волос. Забрызгав мозгами половину тайги. Ничего, склюют птички, подъедят мышки.

Я передернул затвор, аккуратно положил дробовик обратно на землю и встал на колени возле Настасьи. Она недвижно лежала, поджав к подбородку коленки. И в спине на уровне поясницы чуть левее позвоночника кровоточило входное отверстие пули. Я застонал, как только это увидел. Уж я-то знал, что с таким ранением можно выжить разве что в городе, где есть «скорые помощи», опытные хирурги и реанимационные отделения в больницах. Но в тайге…

– Настюша, былиночка милая…

Она так и не успела намотать обратно платок, и я погладил ее по темноволосой головке, наклонился к маленькому аккуратному ушку.

– Любушка моя, кисонька. Я отомстил этой твари. Теперь я с тобой. И никуда от тебя не уйду. И обязательно вылечу тебя. Обязательно. Ведь я врач. А у тебя нет ничего опасного.

Эта рана для таежных условий была не просто опасной. Она была смертельной!

Настя пошелохнулась, чуть повернула вверх личико. Я наклонился и поцеловал покрытый холодной испариной лобик.

– Любушка мой, – чуть слышно прошептали посиневшие губы. – Родненький Костушка.

– Я здесь. Я рядом. Я никогда никуда от тебя не уйду. Я теперь навсегда останусь с тобой.

Я точно знал, что «навсегда» – это совсем ненадолго. Максимум на сорок восемь часов. И все…

И все!!!

Я взял Настину влажную ладошку, слегка сжал ее пальцами.

– Былиночка, все будет хорошо.

– Да… Раз ты со мной… Какая я нынче счастливая…

И я ощутил легкое ответное пожатие. И я ощутил, как у меня по щеке сбежала слеза.

* * *

На этот раз братец Игнат ошибся. Ошибся впервые на памяти Данилы, и они не поспели вовремя к тому месту, где должны были перехватить распутную девку-беглянку Настасью. Дорога вокруг болота оказалась гораздо труднее, чем ожидал сын Максимилы, – сплошной сузем, заваленный буреломом. Проехать через него ночью оказалось бы непосильной задачей для любого, но только не для двух спасовцев-скрытников, которых гнала вперед жесткая необходимость и поддержала вера. Часто приходилось спешиваться и вести коней в поводу, несколько раз они искали обходы особо крупных завалов или небольших болотин. Все это выбило Данилу и Игната из графика. Спасовцы опаздывали примерно на полчаса – верст шесть езды на усталых жеребцах через сузем. Но по милости Божьей сырой ельник наконец сменился чистым бором, и два всадника даже сумели заставить свих жеребцов идти легкой рысью.

По правую руку раскинулось то болото, которое они объезжали, по левую начинался подъем на сопку. Впереди, указывая дорогу, рысил Игнат. Следом за ним, отставая метров на десять, почти прижался к потной холке коня Данила. Стоило закончиться сузему, а с ним и большим трудностям, как спасовца начало неудержимо клонить ко сну. Пытаясь хоть как-то перебороть эту напасть и не заснуть, Данила бубнил себе под нос святые присловия. Присловия помогали мало, и сон все же сморил бы его прямо в седле, но Игнат вдруг резко осадил своего жеребца и вскинул вверх руку. Данила натянул поводья и замер.

Им даже не потребовалось напрягать слух, чтобы расслышать звук россыпи выстрелов, который пронесся над болотом и потонул в окружающих лесах. Перестрелка оказалась короткой, после чего все смолкло, и как не прислушивались спасовцы, замерев на месте, ни единого подозрительного звука до них больше не донеслось. Наконец братец Игнат решил нарушить тишину.

– У них что-то стряслось, – негромко произнес он и несколько раз перекрестил двуперстием пустоту в том направлении, где сейчас должны были находиться Коста, Тихон, Трофим и Настасья. – Да поможет им Бог. – Потом Игнат нежно похлопал по потной холке своего жеребца. – Ворон, молю: расстарайся, вытерпи еще чуть. Скоро приедем, передохнешь. А сейчас еще поработай. – И обернувшись к своему спутнику: – Братец Данила, не отставай, – пустил своего коня в галоп.

Данила устремился за ним.

Но почему-то сегодня Господь не благоволил им в богоугодном деле помощи единоверцам, братцу Трофиму и сестрице Настасье. Должно быть, Настасья, бежав с мирским от общины, согрешила столь сильно, что кара Господня была для нее, ослушницы, неотвратима.

И никто из братии был не в силах преступить волю Божью, оказать содействие грешнице. Одним словом, на пути Игната и Данилы вновь встал сырой труднопроходимый сузем с болотинами и буреломом. Он сразу сбил скорость двух спасовцев. Он задержал их еще минут на пятнадцать.

Если б не он, то Настасья, великая грешница, конечно, не получила бы пулю, выпущенную рукой малолетнего нечистивца. Но… На то воля Божья. Они опоздали. Совсем на чуть-чуть…

– Здесь где-то. – Игнат придержал своего взмыленного жеребца и огляделся. Потом пустил коня медленным шагом, внимательно вглядываясь под копыта. Стараясь обнаружить следы, которые обязательно должны были оставить беглецы. Так он успел проехать всего сажен двадцать, когда…

…прогремели два выстрела! Один за другим. Совсем рядом. Казалось, даже за соседними кустами. Конь под Игнатом вздрогнул всем телом, сам же спасовец стремительно скинул с плеча двустволку, взвел курки. В оба ствола загодя были заряжены патроны с картечью.

С ним поравнялся ехавший все время до этого сзади Данила. В правой руке он держал свою новую «тулку». Спасовцы вопросительно переглянулись. И в этот момент громыхнул еще один выстрел. Гораздо мощнее и громче двух предыдущих. С того же самого места.

Конь под Игнатом опять нервно вздрогнул, и спасовец поспешил огладить его.

– Стреляли не из охотничьего, – сразу коротко заметил Данила. – Может, Коста? Ты видел, какое ружье у него?

– Видел. Дай Бог, чтобы Коста, – вполголоса произнес Игнат. – Тогда Божьей милостью, глядишь, живы еще… Осторожнее, братец. Отстань от меня сажен на пять. И езжай следом. Вон туда. – Стволами ружья он указал направление чуть в сторону от того места, откуда только что раздался выстрел.

«Нельзя сразу лезть в самое пекло, – размышлял Игнат. – Лучше повременить, объехать вокруг, приглядеться. Похоже, здесь гуляет сам сатана». Он придержал ружье левой рукой, а правой наскоро перекрестился.

И в этот момент увидел лежавшую на тропе лошадь Настасьи. А чуть поодаль виднелся круп еще одной падшей лошади – кажется, той, на которой должен был ехать Коста. Игнат натянул поводья и взмахом руки подозвал Данилу.

– Видишь? – указал двустволкой на тропу. – Оставайся здесь. Наблюдай. Я поеду туда, посмотрю.

– Позволь мне.

– Нет, я. – И больше не говоря ни слова, Игнат тронул коня вперед.

– Да поможет тебе Господь, – прошептал ему в спину Данила.

Обезглавленный труп, валявшийся возле кустов дикого крыжовника спасовец заметил, еще не достигнув падшей лошади. Он наложил палец на спусковые крючки и направил стволы ружья на кусты. И в этот момент оттуда раздался громкий голос.

– Я выстрелю первым. Бросай двустволку. Слезай с коня.

Голос Косты!

Спасовец облегченно вздохнул.

– Коста, братец, не стреляй. Это я, Игнат. Сын старицы Максимилы. Ты меня помнишь?

– Помню. Как ты здесь оказался? По воле Божьей? – В голосе Косты слышалась злость.

– На все воля Божья, – спокойно ответил Игнат, хотя лежавший всего в пяти шагах от копыт его жеребца кошмарный труп с отстреленной головой вызывал в нем легкую дрожь. – Община направила меня и Данилу следом за вами. Мы должны были вернуть обратно Настасью.

– И наказать остальных?

– Господь с тобой! Зачем нам такой грех?

Коста неожиданно встал во весь рост. Кусты скрывали его по пояс, но Игнат сумел разглядеть, что в руках у него нет оружия. И с облегчением возблагодарил Господа, что он образумил несчастного – тот не намерен стрелять в невинного человека.

– Настасья бы вернулась сама. Я не собирался ее никуда увозить. И, поверь, не собирался ввергать ее во грех.

Игнат отметил, какой у Косты сиплый болезненный голос.

– А где она нынче.

– Здесь. – Коста опустил взгляд вниз. – Она умирает.

А еще Игнат с удивлением отметил, что по щекам Косты текут слезы.

* * *

Как я не пытался протестовать, Игнат дал Настасье выпить какого-то зелья из плоской алюминиевой фляги и минут через десять, к моим удивлению и радости, девушка погрузилась в глубокий сон. Не потеряла сознание, а именно сладко заснула.

– Так ей будет полегче, – заметил Игнат. – Она теперь не чувствует боли. А ты иди, Коста, с Богом. Позволь мне помолиться за душу заблудшую, испросить для нее всепрощения. Иди, иди, братец.

Никуда уходить я, конечно, не собирался. Я и так ощущал чудовищную вину перед девушкой, которую не смог защитить; девушкой, которую теперь никак не мог спасти от неминуемой смерти; девушкой, которая сама прикрыла меня от этой смерти своей грудью. Так неужели сейчас брошу ее, умирающую, и отправлюсь заниматься другими делами? Ну нет!

Но спасовец выпроваживал меня подальше от Насти столь активно, что даже начал подталкивать ладонью в плечо.

– Ее надо перевязать, – дернулся было я, но Игнат уже окончательно оттеснил меня от посапывающей во сне Настасьи.

– Я все сделаю сам, – сказал он, и в его голосе мне послышалось раздражение.

– Но я врач. Я лучше тебя…

Не знаю, чем бы закончилась наша перепалка возле умирающей Насти, если бы в этот момент до нас из сузема не донеслись два выстрела.

– Иди, – еще раз подтолкнул меня в плечо Игнат. – Ты сейчас нужен там, а не здесь. А за Настю не беспокойся. Она будет спать, и ей будет хорошо. А Господь ей поможет. Сперва наказал, но теперь будет к ней милосерден. Надо только молиться. Надо испросить у него всепрощения.

«Да пошел ты со своим всепрощением!» – подумал я и поднял с земли дробовик. Бросил еще один взгляд на Настасью и убедился в том, что она продолжает крепко спокойно спать и просыпаться в ближайшее время вроде не собирается. Дай Бог, чтобы было именно так.

В этот момент из пармы донеслись еще два выстрела.

Мне показалось, что я узнал звук «Тигра». Комяк жив! Комяк продолжает войну! Отлично! За-а-амечательно! Хоть одна положительная эмоция за последнее время. Я внимательно огляделся, чтобы сдуру не напороться на вражью пулю и поломился через кусты к тропе.

Данилы нигде видно не было – скорее всего, ускакал в сузем на звуки выстрелов. Вороной конь Игната, нерасседланный, стоял, привязанный к тонкой березке. Я бросил на него жадный взгляд, хотел было отвязать, но в последний момент передумал, решив что в суземе увереннее буду чувствовать себя пешком, и крадущейся походкой направился к трупу своей Лошадки. Для начала я собирался достать из брошенного возле павшей кобылы рюкзака «Нимрод» и закрепить его на дробовике, а то в запарке первых секунд нападения совершенно забыл про прицел. Правда, в суземе оптика не нужна, но она не мешает при необходимости пользоваться обычной мушкой. Зато поблизости есть болото с его огромными открытыми пространствами, и кто знает…

Да, в тот момент я подумал о болоте и даже не представлял, как же оказался прав. А пока, укрывшись за павшей лошадью и потея от неотступного предчувствия, что сейчас вот возьму и схлопочу в спину пулю, я никак не мог попасть «Нимродом» на направляющие салазки. Но вот наконец прицел установлен, я облегченно вздохнул.

И тут у меня за спиной затрещали кусты.

Я резко обернулся, взял на изготовку дробовик. Указательный палец дрожал. Так и бился о спусковой крючок, готовый в любой момент судорожно согнуться и вызвать непроизвольный выстрел. По лицу сбегали вниз ручейки пота…

– Это я, Коста, – прошептал Трофим. Он сидел… нет, не сидел. Он лежал на спине своего коня, опершись грудью на черную холку, обильно залитую кровью. Но все равно не выпускал из руки ружья. Все равно продолжал войну. – Подмогай мне спуститься… Я ранен… Кажись, отхожу я… О Хосподи.

В том, что он ранен, не ошибся бы и ребенок, не то, что я, врач. В том, что отходит, я тоже не сомневался ни на процент. С такой кровопотерей! С двумя пулями, угодившими в брюхо. И, кажется, перебившими аорту! Да тут не выжил бы и здоровенный детина-спецназовец, уже лежащий на операционном столе отделения полевой хирургии питерской ВМА.[40]40
  ВМА – Военно-медицинская академия.


[Закрыть] А что говорить про глухую тайгу и далеко не здоровяка спасовца, который еще каким-то чудом умудрялся находиться в сознании?

Трофим свалился с лошади сам. Я лишь успел подхватить его у самой земли. Осторожно высвободил ногу из стремени и опустил спасовца на мягкий мох, сразу забыв о том, что по лесу еще могут бродить недобитые разбойники с охотничьими ружьишками, и любой из них не откажет себе в удовольствии пальнуть мне в спину. В этот момент мне стало глубоко наплевать на войну. В этот момент я в первую очередь был врачом. Врачом, который не был ни на что способен в этих проклятых условиях дикой природы. Уже не спасти малышку Настасью. Уже не спасти и Трофима.

Распроклятие!

Он умер как раз в тот момент, когда до меня донесся стук копыт и треск кустов, через которые ко мне активно ломился довольный Секач. И тут же на своем сером в яблоках жеребце на тропу выехал Комяк. Он бросил пустой взгляд на мертвого Трофима, потом спешился и левой рукой деловито сдернул за шкирку со спины коня еще одного парня. Какого-то совершенно убогого, низкорослого и худого, немногим постарше того, что валялся со снесенной напрочь башкой возле кустов, где сейчас умирала Настасья. Пленный находился в сознании, но со связанными за спиной руками и простреленной голенью, так что, падая с жеребца, не смог сгруппироваться и смачно ткнулся рожей в небольшой трухлявый пенек. Пень рассыпался, паренек громко вскрикнул от боли, а Комяк не обратил на это никакого внимания. Он устало опустился на землю и похвастался:

– Еще одного я замочил. Там, в суземе, валяется… С первого выстрела. С левой руки. Точно в башню. С ружьишком он был, дык даже и огрызнуться не успел, падла. Представляешь, Коста, ага?

– Что с правой рукой? – вместо того, чтобы похвалить снайпера-самоеда, строго спросил я.

– Нашинковали меня. Осмотрел бы, а?

Я и без этого видел, что «нашинковали». На правой щеке запеклась черной коркой кровь – мелочи. Это мне было видно сразу. А вот в том, что весь правый рукав стал темного цвета, приятного было мало.

– Чем тебя? Дробью?

– Если дробью, то крупной. Я чуть не вылетел из седла, когда в меня зазвездячили. П-п-и-идарасы! Рюкзак как раз перед этим вправо переместил, он меня и прикрыл. А так бы кранты. – Комяк усмехнулся. – Видел бы ты этот рюкзак. Лохмотья, бля, да и только! Короче, звездец рюкзаку… Ну козлы отмороженные! Пока по парме за ними гонялся, еще казалось, что все нормалек. А теперича… Ой, быля-а-а!.. Коста, и коня осмотри. В шею он раненый…

– Где рюкзак? Где аптечка?

– Тут где-то сбросил. Говорю же, лохмотья. – Самоед кивнул в ту сторону, откуда только что приехал. – Пройди по краю сузема, сразу наткнешься. Я сейчас возвращался, видел его. Сразу найдешь, отвечаю.

– Ладно, раздевайся пока, – распорядился я и с дробовиком в руках отправился в ту сторону, куда мне указал самоед. Крепко пнув по пути нашего пленного.

Рюкзак я и впрямь обнаружил сразу. И он действительно представлял из себя сплошные лохмотья. Но аптечка была цела, а это главное. Будет чем перевязать Настасью. Будет, чем лечить Комяка. И даже, возможно, что-то останется на будущее. Вот только как не хотелось такого будущего, в котором нам снова потребуется аптечка!

Когда я вернулся обратно (крепко пнув по пути нашего пленного), самоед уже успел раздеться по пояс. Он устроился поудобнее, опершись спиной на молодую березку, смешно вывернул голову набок и, закатив в сторону и без того косые глаза, пытался высмотреть, что же там такое у него с рукой.

С рукой у него оказался полный ништяк, если исходить из того, что могло быть в тысячу раз хуже. Сильный ушиб плеча и рваная рана предплечья, на которую не мешало бы наложить швы (впрочем, как и на щеку), если бы было чем – вот такой я поставил диагноз, не обнаружив ничего более существенного. Весь удар картечи принял на себя рюкзак.

Пока я возился с перевязкой, неожиданно возле нас объявился Данила. Он спешился, сразу склонился над мертвым Трофимом и коротко спросил:

– Преставился?

– Да, – буркнул я.

– Накрыл бы хоть тело. – Данила перекрестил начинающего коченеть покойника и тут же принялся бубнить себе под нос заупокойную.

Я же, закончив бинтовать Комяка и выковырнув из шеи его жеребца неглубоко засевший кусочек свинца, занялся более приятным делом.

– Ну а теперь обзовись, паскуда! – Я присел на корточки перед пленным, уже утомившимся ждать своей очереди.

– Максим. Макарона мое погонялово, – прошептал парень и попросил напиться: – Хоть каплю воды.

Воды под рукой не оказалось ни капли, поэтому я двинул щенка по зубам. Несильно – так, чтобы не вышибить его из сознания.

– Напился?

– У меня связаны руки, – упрекнул меня Макс, обильно сплевывая кровью.

– Желаешь, чтобы я тебя развязал? Чтобы мы были на равных? – Я ухмыльнулся. – Но ведь тогда я тебя замочу. Не принуждай меня к этому.

– Все равно ведь замочишь, – прошептал пленный. У него из глаза выкатилась слезинка и соскользнула в мох, перечеркнув грязную щеку блестящей дорожкой.

– Замочу… Или отстрелю яйца и отпущу… Или просто так отпущу… Это как ты будешь отвечать мне на вопросы. Это как ты мне понравишься, мальчик. – Я взял свой дробовик и ткнул ствол в пах трясущемуся от страха Максиму. – О том, что стреляю, предупреждать я не буду. Просто спущу курок, как только мне не понравится твой ответ. И ты останешься без яиц. И без морковки – девичьей утехи. Без наследства, придурок! И тебе не придется платить за операцию по изменению пола. На зоне братва и так сделает из тебя пидараса. Или ты уже Манька? Даже не знаю, как к тебе обращаться… – Я с громким щелчком снял «Спас» с предохранителя и, не обращая никакого внимания на молящегося над мертвяком спасовца, заорал на надрыве – так, чтобы лоха с первых секунд взять на голос, поставить его на измены; так, чтобы он даже и не держал в башке мысли о том, что можно соврать или чуть-чуть затянуть с ответом; так, чтобы у него просто не было времени изобрести хоть какую-то ложь. Этакая мягкая разновидность допроса с пристрастием: – Вопрос первый, сука! Сколько вас было?!!

– Четверо. И собака, Фикса, – всхлипнул Максим.

– Точняк, верю. Где четвертый?!!

– Кто? Егоршу вон, – Максим кивнул в сторону Комяка, – косоглазый убил. Остались еще Косяк и Леша Лиса. Послушай, братуха…

– Ка-а-акой я тебе братуха! – Стволом «Спаса» я сильно ткнул Макарону в промежность. Так, что он взвизгнул. – Как выглядят двое оставшихся?! Отвечать быром!!!

– Ну… Леха, он рыжий. А Косяк… Ему лет пятьдесят…

– Довольно! – перебил я. – Все ясно! Рыжего я замочил. Значит, остался Косяк. Чем вооружен?!

– Нет у него ничего. Но он всю эту кашу и заварил. Главный он.

– Да чего же ты, сука, мне дружка своего сдаешь?!! Да как же тебе, блядь, братва еще язычок не подрезала?!! – Я еще раз от души вонзил ствол дробовика Макароне в яйца. Он опять тоненько взвизгнул. Ну баба – она баба и есть! – Во что одет ваш пахан? В клифт арестантский?

…За десять минут я получил все необходимые сведения. И успел осознать, что влипли мы основательно. Косяк, предводитель всей этой собачьей своры, свалил в тайгу, и, похоже, нам его не достать. А он не дурак. Соображает, что один и без оружия не протянет в парме и десяти дней. А потому лучший для него выход – немедля идти сдаваться на зону. И сдавать нас. Глядишь, это и послужит смягчающим обстоятельством.

До зоны он, таежник, доберется уже к завтрашнему утру. Неизвестно, что там наплетет мусорам, но как бы там ни было, а шухер поднимется конкретный. Мы с Комяком, вроде бы тщательно зализавшие за собой следы, будем проявлены, и за нами опять начнется охота. Снова мусорские засады… Опять гуиновский спецназ… И теперь его уже не заманить ни за какую Ижму. На подобный случай у самоеда в запасе нет никаких военных хитростей.

А если мусора еще и обратятся за помощью к ракетчикам? Если к тому же посулят оплатить все расходы (а оплатить, насколько я знаю, есть откуда)? Что тогда будет! Полк поднимут в ружье – а это не только простые солдаты. Это и вертолет. Это и антидиверсионный взвод, который имеет каждая ракетная часть, – нечто вроде спецназа. Это… Да разве можно не брать в расчет гражданское население, где каждый второй – опытнейший таежник, отличный стрелок и следопыт, изучивший окрестную парму как свою избу? Если за нас объявят награду (а такой вариант очень даже реален), то уже завтра к вечеру мы будем в таком плотном кольце!.. Кольце, из которого не выскользнет даже сам сатана.

– Проклятие! – выругался я и отнял ствол дробовика от промежности Макса. Тот облегченно вздохнул. – Ты уверен, что все рассказал?

– Все, – просипел он. – Как на духу. Теперь мне можно попить?

– Можно. – Я направил «Спас» ему в голову и надавил на спуск…

Данила вздрогнул от звука выстрела, замолк на полуслове и обернулся.

– Еще один, – ответил я на его немой вопрос. – Да воздастся ему за грехи земные его…

Данила, где-то остался четвертый из этой кодлы. Нам надо его достать. Мы просто обязаны это сделать! Тихон мне не помощник, он ранен. Я рассчитываю на тебя.

Я уже настроил себя на то, что спасовец откажется принимать участие в поисках, не оставит покойного единоверца ради очередного «убивства». Был намерен идти один – сам не знаю, куда; сам не знаю, зачем. А Данила пусть остается со жмуриком. Исполнять свой долг. Бубнить молитвы и песнопения. Общаться с Господом Богом.

Но спасовец решительно встал с колен, молча поднял с земли свою еще необстрелянную «тулку», свистнул собаку, прицепил ей к ошейнику длинный поводок из сыромятного ремешка, вскочил на своего жеребца и лишь тогда открыл рот.

– Однако поехали. И да поможет нам Бог.

– Да поможет вам Бог, – ехидно продублировал самоед, продолжавший удобно сидеть, опершись спиной на березку. С «Тигром» у левой руки. С правой рукой на перевязи из уже ставшего грязным бинта. Совершенно не беспокоясь о том, что остается в компании двух жмуров и мертвой кобылы.

Я устроился на коне Комяка, отметил, как неудобны мне высокие стремена, отрегулированные под рост самоеда, и, тронув повод, тоже пробормотал:

– Да поможет нам Бог.

Хотя, по-моему, тогда нам уже не мог помочь ни Бог, ни сатана, даже если бы в обмен я предложил ему свою душу. Нам мог помочь только счастливый случай. Из числа тех, что случаются с вероятностью один к миллиону.

* * *

Я не имел никаких надежд на то, что Секач окажется хорошей ищейкой. Он ведь лайка, а эта порода больше приучена к тому, чтобы водить носом поверху, искать дичь на ветках, а не идти по следу, уткнувшись мордой в землю. К счастью, оказалось, что я ошибся.

Уже через минуту лайка привела нас к тому месту в распадке, где уркаганы устраивали на нас первую засаду, а потом разделились. Трое ушли на смерть, а четвертый, подлец, нахлобучив своих корешей на чистое палево, зашхерился в парме и стал ждать результатов. Я не испытал бы ни малейших угрызений совести, посылая пулю в этого иуду.

– Собачка с ним должна быть, говоришь? – спросил Данила, спешиваясь и внимательно осматривая крутой склон распадка.

– Ты сам же все слышал. При тебе же допрашивал.

– Не до того мне было, чтоб слушать. Братца Трофима я провожал, – напыщенно заметил Данила.

– Да, собака была.

– А кличку тебе этот лешак не назвал?

Я удивился: какого дьявола спасовцу кличка собаки? Уж не надеется же он, в самом деле, что сейчат сложит руки трубочкой, заорет на всю парму: «Фикса, Фикса, девочка!» и собачка уже тут как тут? Кстати… Фикса. Точняк, Фикса. Максим назвал ее кличку совершенно непроизвольно, хотя я об этом и не спрашивал.

– Фикса, – процедил я сквозь зубы, продемонстрировав всем своим тоном, что отмахиваюсь от пустого бессмысленного вопроса.

Но оказалось, что не такой уж он и бессмысленный.

– Девочка, значит! – обрадовался Данила. – Господь благоволит нам. Може, брат Коста, и не тако греховное мы творим? Богоугодное даже, от бесовщины мир избавляем… Секач сейчас по следу этой собачки пойдет, не собьется. Даже если она не текучая, прости меня, Хосподи, – спасовец торопливо перекрестил себе рот, – то все одно не собьется. Девочку он, супостат, не упустит. И уж ни с кем не попутает. Секач, подь сюды, ладненький. А чего тебе дам!

Дал Данила кобелю то, что наставил его на след сучки, и довольный Секач, радостно тявкнул, закрутил в тугой крендель пушистый хвост и натянул поводок. Мы вышли на след. Мы принялись крутиться по сузему. Рискуя переломать коням ноги. А себе, соответственно, шеи.

– Это ладненько, – пояснял мне по ходу дела Данила, – что собачка у них долго по парме пробегала, уморилась, родимая, лапы себе посбивала. Вот и идет все рядом с хозяином. А еще пуще того, ежели он ее держит на поводке.