Текст книги "Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 12

Днем шестнадцатого мая в деревню прибыли машины с солдатами. Взрослые отнеслись к этому факту спокойно, – ведь фронт давно отодвинулся далеко за пределы Крыма. Но радости мальчишек не было границ! Мальчишки всегда тянутся к мужчинам, а в деревне уже несколько лет оставались одни старики, любящие ворчать и поучать по любому поводу, да несколько калек, с которыми тоже неинтересно было проводить время. А тут – бравые солдаты в гимнастерках с погонами, в пилотках со звездой! Очень скоро детишки щеголяли в этих пилотках, а некоторым довелось тайно погладить тяжелые новые автоматы с куцыми прикладами и скрытыми в черных металлических кожухах стволами. Малышей и девчонок расслабившиеся солдаты носили на плечах, угощали сахаром. Для забывших отцовские руки детишек это были счастливейшие часы.

Диян опрашивал всех солдат подряд, не встречали ли они на фронте его папу, он из Москвы на фронт ушел. Один из солдат, не молодой уже усач, чтобы сделать приятное ребенку повел с ним беседу:

– Как, говоришь, твоего папашу зовут? Ага, так! Глаза у него какого цвета? Не знаешь? Что ж это ты... Ага, очки носит? Веселый и добрый? Знаю! Встречал я его! Недавно, на западном фронте. Он у тебя жив и здоров! Точно, Наилем его зовут! Веселый такой...

– А где он сейчас? – воскликнул Диян.

– Сейчас? Да он, кажется, сейчас на побывку домой отправился. Твой дом-то где? В Москве? Точно, в Москву он поехал!

Диян радостно побежал к бабушке, рассказать о солдате, который встречал на фронте его папу...

 Не знаю, какие уж сладкие грезы возникали у девиц и у молодок в связи с неожиданными гостями, но вот старики, те самые, которые всегда ворчат, были встревожены, во-первых, общим возбуждением, а еще их вдруг обеспокоило то обстоятельство, что сорок солдат прибыли на десяти грузовиках. Тем не менее, по решению стариков было зарезано несколько овец и приготовлено для гостей роскошное угощение. Солдаты и их командиры были очень довольны, хотя простодушное веселье солдат контрастировало с загадочной сдержанностью сыто рыгающих офицеров. И когда деревенский оркестрик – даул, зурна ве кемане, – бубен, зурна и скрипка, – уже настроился грянуть «Эски-Кырым хайтармасы» (“Старокрымская хайтарма -танец”), вдруг прозвучала резкая команда, и все военнослужащие нехотя покинули бал. Мальчишки последовали, было, за ними, но командиры грубо отогнали их прочь. Удивленные и обиженные такой резкой переменой мальчишки недолго посовещались и тайком проползли через заросший кустарником ров к машинам, у которых был построен отряд. То, что они услышали, было совершенно невероятно и не хотелось верить своим ушам. Но, не теряя времени, они поползли спешно назад и побежали к старикам с ошеломляющей вестью: отряду дан приказ прекратить всякое общение с татарами и быть готовыми к восьми ноль-ноль начать осуществление вывода всего населения на площадь и погрузки всех в машины. Вещей разрешается взять столько, кто сколько сам понесет. Операцию по выводу из домов завершить за пятнадцать минут. Пресекать панику и всяческое неповиновение. Разрешается стрелять на поражение.

Старики не поверили. Запретили сообщать остальным и решили сами проверить. Двое седобородых, опираясь на тяжелые посохи, отправились на окраину деревеньки, где притихли недавние гости. У маленькой рощицы шагов за пятьдесят до машин их остановили жестким окриком часовые.

– Стоять! Прохода нет!

– Сынок, проход не надо. Зачем ушли? Чай пить идите!

– Какой еще чай, старик? Иди домой и никуда не отлучайся!

– Командир свой позови, сынок. Давай, всех зови!

Тут быстрым шагом подошел офицер.

– Кто тут ходит? Марш отсюда!

– Сынок, всех чай пить зови...

– А ну-ка домой! Немедленно уходите! И деревню не покидать! Марш отсюда!

Старики поняли, что такой крутой поворот в отношениях недавних гостей не сулит ничего доброго. Но и в сказанное мальчишками верить не хотелось. Как это всех выселять? Выселяли так называемых кулаков, кое-кто из сельских бездельников имел к этому позору отношение. Но выслали три семьи, да и тем заранее было известно о выселении. Арестовали перед войной русского учителя и грека-счетовода “за шпионство”, но семьи их не тронули. А всех жителей деревни за что выселять? Наверное, опять кого-то арестовывать будут. А кого? Одни старики и женщины в деревне... И ведь столько грузовых машин...

Решили старики сообщить всем сельчанам, чтобы были готовы к неприятностям – то ли кого-то ищут, то ли продукты забирать будут. Последнее вероятней всего, так что у кого что есть – припрячьте. Мальчишки тут еще слышали, говорят, что всех в восемь часов выселять будут, но, наверное, не так поняли, вряд ли такое возможно – чем это их деревня так провинилась?

И уж никак не могло придти никому в голову, что выселяют не одну деревню, а весь народ!

Сельчане в большинстве своем бросились сразу прятать зерно и пытались вывести в поле овец. Но за деревней их остановили щелкающие затворами автоматов часовые, а зерно на скорую руку где спрячешь! Надо бы ямы за околицей вырыть, но это делается загодя... Как-то стихийно почти во всех домах люди приготовились к выселению – собрали одежду, что-то ценное, если у кого было, одеяла и подушки постарались закатать в тюки.

Диян и его бабушка затолкали в мешочек свою одежонку и стали помогать родственникам собирать их вещи. Когда часы-ходики показали восемь часов вечера, в дом вошли двое солдат с автоматами. Один из них был тот самый, который еще недавно рассказывал мальчику, что встречал на фронте его папу.

Сейчас солдаты были грубы:

– Давай, давай! Шевелитесь, мать вашу! – будто бы не они еще недавно пировали за татарскими столами и улыбались подносившим еду женщинам.

Диян звонким голосом обратился к усатому солдату:

– Куда мы поедем, дяденька солдат? В Москву?

Солдат сердито поглядел на ребенка и пробурчав:

– Куда, куда. На кудыкину гору! – быстро вышел из комнаты.

– Сынок, куда нас везут? – спросила бабушка солдата, который выводил их со двора.

– На Урал, вас, бабка, отвезут. А может и подалее – в Сибирь.

Услышавший слова солдата Диян громко заплакал:

– Мне нужно в Москву! Меня мама и папа ждут! Не хочу в Сибирь!

Солдат злобно рассмеялся:

– Ишь ты, в Москву захотел! Ну, быстрей шагайте!

Раздалась команда, и жителей села, собравшихся на площади перед бывшей мечетью, повели за околицу. Солдаты были злы, они норовили поддеть сапогом замедлявшую шаг женщину или вдруг выскочившего в сторону ребенка.

Как только человек становиться исполнителем державной воли он теряет человеческий облик

Люди, стоявшие близко к бабушке Анифе с внучеком, слышали громкий горячечный шепот мальчика: “Мне надо в Москву... Меня мама с папой ждут... Не хочу в Сибирь, мне надо в Москву... Меня мама с папой ждут в Москве...”.

.

...Когда вели народ к машинам, пятнадцатилетний Хайри, сбросив с плеч мешок с вещами, рванул в сторону лесистого оврага. Солдат вскинул автомат и короткой очередью наповал уложил парнишку в десяти шагах от идущих сельчан. Несчастная мать Хайри бросилась к сыну, и вслед за ней ринулась толпа соседок и родственниц. Офицер подбежал к склонившимся над умирающим мальчиком женщинам и стал разгонять их ударами сапога. Подоспели и солдаты. Офицер выхватил у одного из них автомат и дал несколько очередей в воздух. Часть женщин отпрянула, но мать и еще несколько других, наверное, из близких родственниц, суетились вокруг умирающего. Офицер приказал солдатам взять женщин на прицел и объявил, что считает до трех. Все кроме матери убежали с плачем. Мать не плакала. Она положила голову захлебывающегося кровью сына себе на колени и обрушила проклятия на вооруженных мужчин, перемежая татарскую речь с русской. Бледный от возбуждения офицер велел солдатам оторвать женщину от умирающего, но хватка матери была железной. Толпа односельчан стала медленно приближаться. Тогда офицер схватил автомат и выпустил очередь в женщину и в агонизирующего парнишку.

– Добейте сволочей! – крикнул он солдатам, а сам стал стрелять поверх голов сельчан. После двух – трех очередей те как будто очнулись от наваждения и отхлынули назад. Еще несколько угрожающих очередей из автоматов, и под ругань озверевших советских воинов старики, женщины и дети в страшном молчании поплелись к машинам, готовым везти их в чуждые азиатские края. На окраине родной деревни остались изрешеченные трупы сына и матери. Двое малолетних сирот на руках у родственниц убитой, прикрывающих им глаза и рот ладонями, ошеломленные и не до конца понимающие случившегося, тоже отправились в страшную ссылку, чтобы, став взрослыми, думать ежечасно о мести.

 Но на кого направить свою месть?..

...Через двенадцать суток эшелон с измучившимися в пути людьми прибыл на небольшую станцию в Бухарской области Узбекистана. Отсюда путь был в колхозы и совхозы, большинство из которых были хлопководческими, но были и разводящие каракулевых овец. Диян с бабушкой и с другими родственниками попал в большое село – центр каракулеводства области. Поселили их в сараях на общих нарах и велели уже на следующий день выходить на работу – чистить загоны для овец, грузить сено, выполнять всякие подсобные дела. Первые две недели ежедневно бесплатно давали плохо испеченный хлеб из кукурузной муки – такой хлеб ели все работники совхоза. Но у местных жителей, при всей убогости их бытия, были скудные огороды и какая-то живность. Татары же должны были существовать на малую хлебную пайку. Только в конце месяца работающим выдали деньги, на которые можно было купить немного крупы и подкармливаться отваром на воде. Даже солили этот отвар очень скупо – стакан соли стоил почти половину месячной заработной платы.

Некоторым удалось расселиться из сараев в глиняные пристройки местных жителей, в основном узбеков или казахов, отношение которых к переселенцам-единоверцам было доброе и жалостливое. Большая часть жителей поселка тоже были несколько лет назад переселена в эти сухие предгорья из других районов Узбекистана и Казахстана, и все они знали, почем фунт лиха. Было в поселке немало семей русских и евреев из числа бежавших от войны, но все они были работниками руководящей сферы.

 Уже в конце июня из уст в уста передавались горестные вести о смерти детей и стариков в семьях крымчан. Умирали от болезней и "от климата" – так говорили в народе. В стремлении хоть чем-то наполнить желудки ели какие-то незнакомые плоды, семена, корешки и в результате мучались поносами. Позже началась массовая гибель людей от голодного истощения...

Нынешний поселок каракулеводов вырос на месте старинного поселения, которым владел когда-то род богатых и самолюбивых беков, со строптивостью которых вынуждены были мириться и эмиры бухарские. С давних времен лучшие сорта среднеазиатского каракуля давали отары овец, пасшиеся здесь, в полупустынных предгорьях Гиссарского хребта. Племя, владевшее этой территорией, нынче записали как узбеков, но по быту и обычаям оно было ближе к племенам туркменов, чем к сартам и кипчакам Ферганской долины. Феодальные порядки тут были более крутые, и страх перед вооруженным воином, служившим беку, был существенным фактором, определившим менталитет населения. Былых феодалов теперь не было, но нынешнее начальство – районное и совхозное руководство и коммунистические бонзы – были более жестоки, чем прежние беки, которые все же верили в Аллаха и боялись высшей кары. Коммунистическо-советская власть в этом окруженном пустыней удаленном районе замещала и бога, и царя. Резиденция прежних беков – слепленное из странных черных кирпичей здание, ограда-стена высотой с двухэтажный дом с тремя круглыми башнями по углам – использовалась нынче как гараж и автомастерская. Районные и совхозные власти помещались в двух длинных, стоящих друг против друга одноэтажных зданиях, всегда тщательно выбеленных и обсаженных трудно растущими в этом регионе деревьями.

Среди крымских татар, злою судьбой заброшенных на эту окраину цивилизованного мира, были образованные люди, – учителя, агрономы, бухгалтера. Немного очнувшись после пережитого шока, эти люди осознали, что труд чернорабочего на животноводческой ферме для них невыносим даже по соображениям морального порядка. Прихватив с собой свидетельства и дипломы, они зачастили в зеркально расположенные белые здания. Некоторые из них имели при себе также билеты членов коммунистической партии. Власти благосклонно отнеслись к первым пришедшим к ним специалистам – война отодвинулась далеко на Запад, и эвакуированные в эту глушь русские и евреи начинали мало помалу уезжать в свои края. Оставались только ловкачи, которые впервые здесь увидев живую корову объявили себя зоотехниками, потерявшими в пожаре войны дипломы, или те, кто слово "инженер" писали с двумя ошибками, но рекомендовались инженерами-механиками или инженерами-строителями, тоже, естественно, потерявшими документы об образовании во время вражеских бомбежек. Объединяло всех этих смелых людей только знание хотя бы разговорного русского языка, а всяческая документация и отчетность в этой окраине узбекской земли велась на русском языке, потому эти неучи и оказались востребованными. Как и везде в Советском Союзе первым коммунистическим секретарем района, как и председателем органа советской власти, были представители местной нации. Вторыми же людьми, а, по сути, – первыми, были посланники Центра – чаще всего русские, евреи, армяне. Вторые (которые, по сути, первые) должны были контролировать первых и сообщать в Центр о настроениях первых, об их следовании по начертанному Центром пути или о возможных отклонениях от этого пути. О доходах, которыми первые делились со вторыми, они в Центр не сообщали. В общем, все процветали. Не в накладе оказывались и те, кто приносил первым доходы, которыми те делились со вторыми. Здесь, на этаж ниже, был полнейший интернационал, здесь человек ценился только за умение извлекать доходы, и не важно, был ли он русским, евреем или азиатским аборигеном, имел ли он должное образование или полагал, что козел – это муж овцы. До дела им не было дела, они интересовались только возможностью что-то утаить, что-то продать налево, принизить сортность, скрыть количество. И только многовековой, передаваемый от поколения к поколению опыт народных мастеров, низовых низкооплачиваемых работников, позволял как-то сохранять поголовье каракулевых овцематок и выделывать качественные шкурки... В школах редко можно было встретить директора, который знал бы таблицу умножения. Главных бухгалтеров учреждений нельзя было застать на месте, ибо они с утра отправлялись есть плов и пить водку с другими главными бухгалтерами. И слава Богу! – не мешали простым счетоводам, хорошо знающим таблицу умножения, что-то считать и писать на бланках, отпечатанных на русском языке.

И вот в это царство водки, плова и некомпетентности стали проникать настоящие зоотехники, настоящие бухгалтера, настоящие врачи и настоящие инженера – ведь не зря Крымская республика первой в огромном Советском Союзе была награждена орденом за успехи в хозяйственном развитии! Так кому это понравится, когда какой-то враг советской власти, из великой милости Вождя не расстрелянный, а переселенный в этот великолепный край, ужасается распоряжениями Главного инженера строительства или чуть не падает в обморок от безграмотного диагноза, поставленного Главным врачом больницы. Вокруг же люди, а они, как известно, только и ищут повода почесать языки насчет начальства... И татарских специалистов стали отвергать, не принимали на работу и отправляли назад на грязный скотный двор. В те первые месяцы режим спецпоселения был не очень строгим, и большинство крымчан сумели переехать в другие районы Бухарской и прилежащей Самаркандской областей, где развивалось садоводство. Некоторые сочли за благо уйти в немногочисленные хлопководческие хозяйства района. В каракулеводческом совхозе оставались только самые беспомощные.

Бабушка стала работать уборщицей на ферме. Этот труд был для нее непосильным, но без тех грошей, которые платил совхоз, пришлось бы голодать. Через некоторое время ей удалось найти работу уборщицы в конторе хлопкового завода. Здесь платили те же гроши, но труд был намного легче. Диянчик рвал по садам фрукты, собирал на полях колоски пшеницы и ячменя. Из собранных зерен бабушка дробила крупу у соседей на ручной мельнице, и это было большим подспорьем для маленькой семьи. К тому времени они поселились в маленькой пристройке к глинобитной кибитке у многодетной узбекской семьи. Майра-хан работала счетоводом в сельсовете, муж ее пропал без вести на войне, и на руках молодой женщины остались дочь десяти лет и трое мальчишек от четырех до восьми годков. Несмотря на пособия на детей, выдаваемые сельсоветом, семья только что не голодала. Бабушка в поисках посильной работы зашла как-то в сельсовет, и узнав о ее лишениях в сарае на нарах сердобольная Майра-хан приютила старушку и мальчика в пустующей комнатенке. Это была слепленная из глины тонкостенная хибара – "кибитка" по-здешнему. В оконце, величиной с полгазетного листа, было вмазано стекло, деревянная дверь запиралась изнутри на щеколду. Майра-хан дала своим жильцам старую циновку и пару старых джутовых мешков – это стало постелью для бабушки и внука. В азиатскую жару спать можно было даже просто на камышовой циновке, брошенной на земляной пол. Но что ожидало их в предстоящие месяцы?

Другие их родственники, жители деревни, к тому времени перебрались в хлопководческие хозяйства, и бабушка надеялась, что они там не голодают. Себя же она считала устроившейся при существующих обстоятельствах прилично. К осени может что-то и изменится к лучшему...

Мальчик целыми днями бродил один по пыльным дорогам поселка. Детство – удивительная пора. Даже в страшном поезде, который вез людей прочь от родных дворов, от взлелеянного своими руками хозяйства, от всегда тщательно оберегаемого домашнего скарба, от всего нажитого в труде – даже в этой поездке дети находили удовольствие. Потрясение взрослых, их ужас перед предстоящей неизвестностью, конечно, омрачали настроение детей. Однако, неприятное быстро забывалось, как только в вагоне случалось что-то интересное или вблизи полотна железной дороги появлялось нечто необычное – высокая башня элеватора, аист на болоте, верблюды, казахские юрты... Здесь, в старинном азиатском селении, все было интересно для любознательного мальчишки. Здешний темный глиняной замок будоражил его фантазию. Верблюды, с неподражаемо гордым видом несущие между горбами мешки с зерном или с шерстью, старики в белых чалмах, трясущиеся на бегущих мелкими шажками осликах, девочки, со многими маленькими косичками на голове – все вызывало жгучее любопытство.

 Особенно привлекало его удивительное строение – огромный, метров пятьдесят в диаметре купол, возведенный из плоских небольших обожженных кирпичей над маленьким озерцом, единственным источником питьевой воды в селении. Озерцо питали подземные источники, вода в нем всегда была холодной и чистой. В озерце плавали большие рыбы, которых никто не смел ловить – их почитали как священных. Считалось, что тот, кто нарушит запрет и использует священную рыбу в пищу, умрет в страшных мучениях. Об этом рассказал Дияну на ломанном русском языке одноногий инвалид, всегда находящийся под куполом в качестве смотрителя. Конечно, никто не мог помыслить нанести вред водному источнику, но в последние годы в селении то и дело появлялись чужеземцы, которые обычно не знали, как и где доставать воду, иногда даже могли напачкать или повредить по незнанию – для этого и поставили здесь сторожа. Диян верил рассказу смотрителя и с некоторым трепетом наблюдал, как плавают в прозрачной глуби озера сильные верткие рыбы. В охраняющем священных рыб рассказе не было неправды – это были маринки. Хорошо известно, что икра и покрывающая брюшину пленка маринок очень ядовиты, и если тушки рыб перед употреблением в пищу тщательно не вычистить, то очень даже вероятна смерть в страшных мучениях.

Диянчик порой заходил на поселковый базар. Там на прилавках стояли плетенные плоские корзины с ароматными лепешками, торговцы зазывали гуляющих по базару купить маслица, молока, творога. В мясной ряд или в ряды, где торговали хлопковым и кунжутным маслом или зерном, мальчика не тянуло. А заставить себя не ходить в бесполезных мечтах там, где пахло свежим хлебом и маслом, бедный ребенок никак не мог. И только после того, как однажды его грубо прогнали, заподозрив в попытке украсть что-то с прилавка, оскорбленный мальчик твердо решил отказаться от своей слабости.

Со временем он от многого отказался. Его все меньше стала интересовать экзотика этой земли, вдруг он осознал ее чуждость, даже враждебность. Казалось бы, ему повезло – он не голодал, он только недоедал. Бабушка, эта пожилая женщина, оказалась достаточно сильной, чтобы уже и тогда, когда крымские татары целыми семьями умирали от голода и болезней, обеспечить себя и внука хотя бы один раз в день сваренной на воде кашей из какой-нибудь крупы. Но мальчика стала беспокоить недетская мысль бессмысленности, бесчеловечности происходящего. Однажды Диян остановился перед домиком из саманного кирпича с плоской крышей, – привычных ему нормальных домов здесь практически и не было, – и долго смотрел на жизнь небольшой семьи. Две белокурые девочки резвились во дворе под защищавшим от солнца навесом, временами во двор выходила их мама, и то развешивала белье, то выносила какие-то вещи в сарай. Молодой мужчина, видимо, отец детишек, выходил на крыльцо и, подозвав дочерей, давал им что-то, что те радостно смеясь заталкивали себе в рот. Потом женщина принесла белую скатерть и накрыла им стол под навесом, и девочки стали приносить настоящую посуду и расставлять ее на столе. Тарелки, чашки с блюдцами, ложки и вилки – это было как во сне. Затем семья села за стол и стала ужинать – за покрытым скатертью столом, с посудой, со столовыми приборами... Когда на Диянчика, зачаровано глядящего на воспоминание о прошлой жизни, обратили внимание, он поспешно ушел.

В тот вечер он спросил у бабушки:

– Бабу, а нас когда отвезут назад домой?

Старая женщина помолчала и потом жестко ответила:

– Никогда.

Диян мог бы задать ей множество вопросов по этому поводу, но он понял, что у бабушки не будет успокаивающего ответа. И он только спросил:

– А за что у нас отняли нашу хорошую жизнь?

Вопрос вопросов. "За что!" – не вопрос, а крик. Вселенский крик.

Бабушка не ответила ничего, и впервые у нее появилось желание наорать на внука. Усилием воли она сдержалась, и чтобы внук не видел ее злого лица, поспешила выйти из хибары.

А мальчик заболел. Однажды, вернувшись под вечер домой, бабушка увидела, что внук лежит на мешковине так, будто бы он и не вставал с нее весь день. Так оно и было. Мальчик лежал с открытыми глазами, односложно отвечал на вопросы, молча сходил к кустам пописать.

– Деточка моя, Диянчик, у тебя не понос?

– Нет.

– А животик болит?

– Нет, нигде не болит, – ребенок опять улегся на мешки и широко раскрытыми большими глазами глядел в потолок.

Казалось бы, ребенок ни на что не жалуется, спокоен, но сердце старой женщины чувствовало беду. Она заглянула в жестяную коробку, служащую им кастрюлей, – каша из джугары была нетронута. Не говоря ни слова, она принесла из очага хозяйки угли, раздула их под собранными вчера Диянчиком сухими веточками и слегка разогрела кашу.

– Ну, поднимайся, помощник мой. Вай, Аллахым, как мой внучек своей бабушке помогает! Что бы я без твоей помощи делала? Смотри-ка, сколько топлива для очага собрал мой молодчина! Давай, вставай. Поедим сейчас с тобой.

Диян безучастно слушал ее, и ничего не отразилось на его лице. Бабушка холодела от ужаса, но старалась не показать свои чувства внуку. Она поднесла жестяную коробку с кашей к лежащему мальчику, положила перед ним деревянную ложку и сама взяла другую.

– Ну, давай есть. Как я проголодалась!

Диян молча поглядел на бабушку и медленно отвел взгляд. И все молчал.

– Что случилось? Почему не ешь? Возьми ложку в руки! – почти уже кричала старая женщина.

Ребенок без единого слова приподнялся и, взяв ложку, пару раз воткнул ее в кашу.

– Ешь! – бабушка вся дрожала.

– Не хочу, бабу.

– Кушай, Диянчик, родной! Ведь ничего другого нет!

– Я знаю, бабу... – мальчик оставил ложку и опять лег на свою постель.

– Ты заболел!

Бабушка стала щупать мальчику лоб, грудь – жара не было.

– Ты хочешь пить! – бабушка схватила другую жестянку, служившую им чайником, заполнила ее водой из большого керамического кувшина с отбитым верхом и спешно стала кипятить воду. Она поставила высокую и узкую жестянку на угли, обсыпала ее вокруг мелкой соломой и стала раздувать – таков был почерпнутый из обычаев аборигенов метод кипячения воды для чая. Вскоре вода запузырилась с краев. Бабушка все раздувала солому.

– Бабу, не дуй! Закружится голова! – Диянчик знал, что если долго дуть, то сильно кружится голова и темнеет в глазах.

Старая женщина не оборачивала лица к внуку, чтобы он не видел ее слез.

– Аллахым, Аллахым! Хорчала эвлядны хасталыклардан, беля-хазалардан! Йараппым раппым! Баланы саклаб оламасам не дерим анасына ве бабасына! (Аллах, Аллах! Огради дитя от болезни и разных напастей! Господи, боже мой! Если не уберегу ребенка, что скажу его матери и отцу!).

Совладав с голосом, она ласково обратилась к мальчику:

– Чайку попьешь, сыночек, не правда ли?

– Попью... Только ты не дуй!

– Не дую, – старая женщина сглотнула рыдание. – Уже все, закипела!

Она засыпала в жестянку горсть ягод шиповника и дала воде еще немного покипеть. Затем достала из ниши в стене старую латанную перелатанную пиалу, подарок хозяйки Майра-хан, и налила туда отвар шиповника, остро пахнущий дымом, к чему мы все привыкли в то азиатское лето.

Диянчик выпил отвар и попросил еще. Напившись, ребенок лег на спину и опять молча глядел куда-то мимо всего. Когда бабушка села рядом с ним, он взял ее руку и ласково погладил ее. От такой молчаливой ласки надрывалось сердце, но старая женщина сдержалась и молча, неподвижно сидела у изголовья внука. Через некоторое время мальчик закрыл глаза, и по его ровному дыханию бабушка поняла, что он заснул. Посидев, прислушиваясь, еще минут пять, она тихо поднялась и пошла к Майра-хан посоветоваться. Та выслушала тревоги старой женщины, но не знала, что ей сказать и только пыталась успокоить:

– Дети, они такие. Набегался, наверное, устал.

– Да нет! Я ж говорю – весь день пролежал, ничего не ел...

Чем могла помочь странно занедужившему ребенку малограмотная узбечка?

Бабушка вернулась в свою хибару и всю ночь прислушивалась к дыханию мальчика.

Наутро старая женщина ушла на свою службу, мальчик еще спал. Она оставила у его изголовья отвар шиповника и вчерашнюю кашу.

У нее еще оставалось несколько рублей, но купить на них мяса или маслица она не могла – на это ушли бы все ее деньги. Но чем-то ребенка надо было обрадовать – уже месяц они не ели ничего, кроме сваренной джугары или перловки, даже местное бобовое маш было им не по карману. И этому еще надо было радоваться – люди умирали на улицах. Но с внуком происходило что-то нехорошее, и бабушка потратилась на маленькую душистую лепешку из пшеничной муки...

Когда она пораньше вернулась домой – это обиталище было теперь для них домом, – мальчик сидел на пороге такой же безучастный и молчаливый. Он слабо улыбнулся своей бабусе и не сказал ни слова. Он не ждал ничего – несколько месяцев бытия на этой чужой и страшной земле привели к тому, что вдруг выветрилась из него вся его жизнерадостность и любознательность. Он видел умирающих с голоду детей и взрослых, слышал, как бабушка возносит благодарения Аллаху, посылающему им жестянку варева на каждый вечер. И пришел день, когда его "Я " осознало, что не может больше так существовать – это не было нежеланием, это было невозможностью.

Когда бабушка, широко улыбаясь и с ожиданием заглядывая ему в глаза, протянула ему изумительно пахнущую, обсыпанную ароматным кунжутом пшеничную лепешку, он взял ее, но откусив раза два молча положил на бабушкину ладонь – он не хотел есть.

Опять проведя тяжелую бессонную ночь, старая женщина отправилась на свою работу, которая спасала их до сей поры от голодной смерти, но которой было недостаточно, чтобы сохранить у ее маленького внука желание жить. Мысли путались от бессонной ночи, но решение было принято: надо любым путем заработать деньги для нормального питания внука.

У нее сохранялась старая колода карт. Как все женщины своей страны она увлекалась домашним гаданием, как и все повторяя при этом поговорку "Фал яланджы, гонюльге эглендже" – гадание есть обман, забавляющий чувства. Забежав днем домой, – мальчик спал на циновке – она повязала голову старым цветастым платком и положила в карман колоду.

Проходя по улицам поселка, бабушка высматривала дома, в которых располагались более или менее приличные учреждения. Она заглянула в двери какой-то конторы. Там веселые молодые узбечки над чем-то хохотали. "Не подходящая компания", – справедливо решила старая женщина. В другой конторе, кажется какой-то бухгалтерии, сидели три далеко не старые русские бабенки и что-то горячо обсуждали.

– Дамочки, не хотите ли погадать, узнать, что будет, кто вас полюбит, чем успокоитесь? – сколько раз к ней самой с похожими присказками обращались на улицах ее города бродячие цыганки.

Женщины замолчали и посмотрели на нее. И вдруг одна из них, пышная блондинка лет тридцати пяти, зазывно замахала рукой:

– Заходите, бабушка, заходите!

Бабушка с дрожью в коленках зашла и села на предложенный стул.

– На чем гадаете, бабуся? Вы и вправду гадать умеете?

К тому времени уже овладевшая собой старая женщина ответила с деланной амбицией:

– В моем городе я принимала не каждого, кто мечтал у меня погадать.

– А откуда вы, бабуся?

– Из Крыма мы. Цыганка я, у меня мать и бабка знаменитые гадальщицы были!

При этих словах бабушка попросила у памяти своей мамы и своей бабушки прощения, ибо были они не гадалками, а почтенными и богатыми дамами, чьи мужья были князьями своего народа. Аллах прощает ложь во спасение и не считает ее богохульством!

Молодые женщины радостно оживились, видно накопилось у них семейных и любовных забот, может и со здоровьем проблемы появились. Так или иначе, бабушка достала карты и раскинула их по очереди для всех трех дам... Гонорар оказался выше бабушкиных ожиданий и, успокоив жаждущих любви и счастья женщин, она поторопилась на базар. Заработанных денег хватило на банку молока, кусочек масла и пару свежих яиц – прекрасная еда для больного ребенка!