Текст книги "Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Сынок, не теряй надежды. Верь, что отец твой вернется с войн, и тогда ты уже не будешь сиротой. И ты, может быть, единственный молодой мужчина из нашего рода, кто понесет в будущие времена наши обычаи и наши предания. Крым – наша большая родина. Наше старинная деревня – наша малая родина. Она нас выпестовала, она нас соединила в один род, мы все связаны друг с другом кровными узами, наши корни уходят во времена, когда мы говорили на другом языке, имена у нас были другие. Теперь ты один из немногих, кто продолжит наш род. Жена твоя может быть из другого рода, но детям своим ты должен поведать все то, что ты знаешь и то, что я тебе буду рассказывать. Ты, Февзи, вырастешь, вернешься на землю предков, ты будешь главой новой поросли на родной почве...

Мальчик благодаря таким речам обретал прежнюю твердость. И со временем он перестал ощущать себя одиноким сиротой, беседы со старым и мудрым Муратом породили в нем новое отношение к прошлому и настоящему, он свято поверил всему, что поведал ему мудрый его эмдже, он принял на себя уже вполне осознанно ответственность за продолжение рода...

Рано взрослеющий юноша уже строил трезвые планы на ближайшее будущее, исходя из ожидания новых бед. Он думал о том, что когда он всех похоронит, то надо будет пойти к людям. Может поначалу на центральную усадьбу, а потом и в город. В том, что три старых человека, которые сейчас ворочаются без сна на своих лежанках, в эти зимние месяцы умрут он, привыкший к смертям, не сомневался.

...Прислушавшись к тишине барака, нарушаемой временами тяжелыми вздохами стареньких его земляков, Февзи спустился с нар, завернул нагревшиеся на углях кирпичи в обрывки мешковины и тихонько положил их взамен остывших камней у ног притворявшихся спящими своих подопечных стариков.

Бедные старушки в один из дней попросили Февзи принести два камня, один побольше, а другой поменьше. Они завертывали сваренные зерна кукурузы в марлечку и долбили по ним камнем, пока не получали тестообразную массу, и это было более приемлемо, чем падающие в старые желудки маленькими камешками целые зерна.

На следующий день завернув за угол барака Февзи увидел, как дедушка Мурат завернув в тряпочку зерна кукурузы разминал их осторожными ударами камнем. При этом старик плакал и что-то шептали его губы...

В один из дней Мурат-эмдже отвел мальчика в сторону:

– Февзи-балам, у каждого человека есть обязанности перед другими людьми. Тебе в твои юные годы досталась пережить много горя. Ты потерял брата и мать – рахмет олсун джанларына. Но по воле Аллаха тебе надлежит выполнить тяжкую обязанность по отношению к нам, старикам, оставшимся на твое попечение. Мы умрем, до весны нам не дожить. Ты не должен уйти отсюда, пока не похоронишь последнего из нас. Знай, сын мой, кроме тебя некому предать нас земле, а если мы останемся не похороненными, нас будут грызть собаки и крысы...

– Не надо, Мурат-эмдже! – даже для рано повзрослевшей от множества несчастий детской души есть граница дозволенного восприятия ужасов земного бытия. – Я знаю свой долг, не надо ничего мне говорить. Будьте во мне уверены.

– Хорошо, сынок, прости меня. Но только еще об одном мне надо тебе сказать. Мы мусульмане и над телом умершего мусульманина должна быть прочитана молитва. Ты знаешь какую-нибудь молитву?

– Я знаю только " Ля илля-и иль Алла, Мухамеди ресул улла".

– Хорошо, сынок, Аллах примет эту твою молитву. С этими святыми словами ты должен похоронить своих стариков, Февзи-оглум.

– Да, Мурат-эмдже, я понял. Вы должны быть во мне уверены.

– Я уверен в тебе, Февзи, – сказал Мурат-эмдже и обняв мальчика прижал его к себе. Февзи приник к старому своему дядюшке и ему захотелось заплакать, вновь почувствовать себя ребенком, но сглотнув вырвавшиеся было всхлипы он подавил в себе слабость и отодвинулся от старика.

Каждый день Февзи подходил к могиле матери, подправлял земельный холмик над ней и начинал копать три еще не дорытые ямы рядом.

В декабре ударили настоящие морозы – под двадцать градусов. Снега навалило по пояс взрослому человеку. Обитателям барака трудно стало сохранять тепло. Был страх, что заготовленной гуза-паи может не хватить на ближайший месяц, а при отсутствии надежной обуви и одежды нарубить новую для Февзи не представлялось возможным. Но тем не менее весь день в бараке горел огонь, а на ночь мальчик готовил для стариков по несколько нагретых кирпичей. Дед Мурат старался себя обслуживать сам, но старые женщины едва имели сил ходить по нужде, а так все дни и ночи проводили в своих постелях. И вот Февзи заметил, что старушки стали угасать прямо на глазах. Он не знал, что с согласия Мурата они решили не принимать пищу и закончить свои мучения. Мальчика решили об этом не ставить в известность. И не прошло и недели, как утром скончалась одна из мучениц, а вечером испустила свой последний вздох вторая. Мурат-эмдже прочел над ними молитву и двое мужчин, старик и мальчик, опустили в могилы своих старых односельчанок как они были, в их старой одежде, и забросали их крупными мерзлыми комками земли.

Теперь из пяти десятков жителей крымской деревни, заброшенных в отделение совхоза, оставалось двое. Старик и мальчик сдвинули свои постели, теперь после смерти старушек, ставшие плотнее и сверху и снизу, и целые дни они теперь проводили рядом. Если не дремали, то старик продолжал свои рассказы о бытие их родной деревни, о своей нелегкой жизни, о достойных упоминания событиях, которым Аллах соблаговолил сделать его свидетелем. Он продолжал рассказывать мальчику об обычаях, которые соблюдали его родители и деды, о нормах морали, обязательных для мусульманина. И еще Мурат-эмдже обучал Февзи молитвам.

Был конец января, еда еще у них была, было и топливо. Но дед Мурат сильно простудился, наверное подхватил воспаление легких. Февзи ухаживал за старым своим дядей как опытный санитар. По ночам многократно повторяя молитвы, которым его обучил Мурат-эмдже, просил Аллаха сохранить старику жизнь. Глядя со стороны на мечущегося в бреду больного, мальчик плакал, понимая, что теряет единственную оставшуюся ему от прошлой жизни родную душу. Мурат-эмдже скончался на третий день и почти сутки Февзи читал над телом старика молитвы. Опустив эмдже в могилу, он долго дробил мерзлые комки земли, чтобы не обидеть бесчувственное тело тяжелыми ударами холодных глыб. Когда возник земляной холмик на последней из четырех вырытых им в чужой земле могил, обессиленный ребенок едва дошел до нар, не разжигая костра упал на постель и забылся тяжелым сном. Проснулся он ночью от жуткого холода. В нем было достаточно жизненных сил, и волей Аллаха он должен был выжить, должен был выполнить завет старейшины своего рода Мурата, должен был нести сообщение о своем жизненном опыте, о последних днях жизни своих близких следующим поколениям. Он заставил себя подняться, раздул огонь и скоро в бараке уже пылал жаркий костер. В ночи мальчик вскипятил воду в титане, напился горячего "чаю", пожевал зерен. Сидя у огня, он обдумывал свои дальнейшие действия и принял решение остаться в бараке еще на несколько дней, а потом отправиться к людям. Он в колхозной деревне в Крыму не знал легкого бытия и за свою короткую жизнь мало видел хорошего, но он жаждал его. Во всем он всегда надеялся только на свои силы и был готов найти то, что имели другие, но о чем он только мечтал. А для этого надо было продолжать жить.

Следующие дни он прилаживал для себя имеющуюся в бараке обувь, подобрал из женских кофт подходящее для холодной зимы одеяние, скатал в узел пару более или менее целых одеял. Настал день, когда Февзи решил идти на центральную усадьбу совхоза. Он надел на ноги несколько пар нашедшихся чулок и затискал ноги в старые женские туфли, от которых оторвал предварительно каблуки. Потом он натянул на себя несколько слоев драных кофт, обвязал уши сложенным на узбекский манер платком и, полностью экипировавшись, присел ненадолго на опустевшую теперь лежанку. Ему хватило минуты, чтобы припомнить все события, происшедшие здесь с того дня, как он и его соплеменники вошли под эту крышу. Глубоко вздохнув, он громко произнес “Бисмилля!” и встал.

Выйдя из барака, мальчик плотно прикрыл за собой дверь, и твердым шагом, не оглядываясь назад, выбрался на заснеженную дорогу.

Глава 18

Стоял солнечный октябрь сорок четвертого года Лесник, живущий в хижине на горе Ай-Петри, оседлав старого сивого мерина, отправился в обход своего обширного хозяйства. Солнце еще не взошло, и в предрассветных потемках иной всадник не решился бы пуститься в путь по каменистым тропам над осыпями и скалистыми кручами. Но конь Лесника ходил по этим камням еще жеребенком, знал здесь каждый склон, каждый обрыв, и поэтому его хозяин отпустил поводья, не навязывая умному животному свое человеческое несовершенство.

 Ночь была прохладной, но на Леснике была теплая кожаная куртка, привезенная ему еще перед войной сыном летчиком, от которого уже более трех лет не было никаких вестей. Лесник был вдов, других детей Бог ему не дал, и внуков не было, ибо сын не успел жениться. Дальние родственники проживали когда-то на Новгородчине, теперь и с ними связь была потеряна.

Старый Лесник поежился и застегнул молнию на куртке. Куртка была почти новая, за эти годы она хорошо сохранилась, потому что во время оккупации Лесник не надевал ее, опасаясь, что немцы распознают в ней летную форму.

Верный товарищ старый конь шел неспешно. Невидимая в темноте тропа уже давно спустилась вниз, не доходя до водопада повернула назад, и теперь вела на запад. Вскоре небо над головой посветлело, побелели высоко нависшие скалы. Но на тропе, пролегающей в густом лесу, еще царила темень. И только когда неторопливый всадник уже миновал горный кряж над Алупкой, сквозь заросли пробились первые солнечные лучи. Теперь Лесник намеревался спуститься на пролегающую внизу грунтовую дорогу и по ней возвратиться назад к водопаду.

Сивый мерин знал маршрут обхода лесных угодий получше даже своего хозяина. Сойдя у не замеченного Лесником приземистого черного камня с тропы, он, без указаний со стороны седока, стал осторожно спускаться по некрутому здесь склону вниз, на дорогу. Обогнув небольшую рощицу, конь оказался на неширокой грунтовке, на которой нынче две телеги с трудом могли бы разъехаться. Здесь конь остановился, ожидая от седока команды. Лесник чуть дернул левый повод, и конь рысью, чтобы немного размяться, пошел в направлении, как он знал, дома.

Сквозь редкие просветы справа порой проникали лучи солнца и ярко вспыхивала зеленым пламенем не стоптанная трава, которой стала зарастать дорога обезлюдевших крымских гор. Когда впереди завиднелись заросли дикой груши, конь вдруг стал проявлять беспокойство. Лесник подумал, что его мерин почуял присутствие других лошадей, но тот не фыркал, не ржал, как бывает в этих случаях. Конь издавал низкие грудные звуки, и вдруг застыв на секунду, медленно, стараясь не создавать шума, спустился без приказа седока с дороги и притиснулся к деревьям, как бы желая укрыться.

– Что такое, дружище, чего испугался? – громко произнес несколько удивленный всадник.

В ответ конь задрожал всем телом, не произведя, однако, ни звука, и замер неподвижно. Лесник понял, что и ему следует умолкнуть и замереть. Чуткое животное стояло неподвижно, повернув голову назад, в ту сторону, где горная дорога выворачивала из-за недалекого поросшего лесом склона. И Лесник, почему-то исполнившись невнятной тревоги, направил настороженный взгляд туда же. Над склоном появился неяркий голубоватый свет, и вдруг из-за поворота на дорогу выбежали…. О, небеса! Это были кони, но не обычные, а прозрачные, с красными глазами, страшные… Лесник не успел ущипнуть себя, как четверка призрачных коней пронеслась уже мимо, оставив за собой потрескивающее, быстро гаснущее голубое свечение. Тут Лесник все же ущипнул себя, но не проснулся, ибо не спящий проснуться может только в ином мире. Конь все еще стоял недвижно. Человек, как ему казалось, быстрее животного обрел самообладание. Он погладил своего надежного друга по шее и ласково вымолвил:

– Ну, Сивка, успокойся. Сейчас обдумаем ситуацию…

Но конь стоял неподвижно, все так же повернув морду к заслоняющему дорогу склону.

– Что, еще кто-то там есть? – тихо спросил всадник.

И, действительно, из-за поворота появилась еще одна пара фантомов. На сей раз рядом с прозрачной сине-голубой кобылой скакал такой же, но еще более прозрачный жеребенок. Они, несомненно, стремились догнать быстро промчавшуюся четверку, но жеребенок был слаб, и кобыла придерживала свой бег, чтобы малыш не отстал. Несмотря на обуявший Лесника ужас, он успел подумать о странности того, что у кобылы такой поздний приплод…. Но разве в этом была странность?

Когда эта пара тоже скрылась за леском, Сивка тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и пошевелился, но не выходил на дорогу. Так они простояли минут пять. Человек был напуган и не торопил своего коня. Чтобы иметь хоть какое-то свидетельство о происшедшем, он сломал небольшую ветку и спрятал ее за пазухой. Наконец, конь глубоко вздохнул, вышел, осторожно ступая, из-за деревьев и остановился на обочине. Лесник немного подумал, и направил Сивку в ту сторону, откуда примчались кони-призраки. Этим выбором, казалось, был доволен и конь. Там, как было ведомо Леснику и его четвероногому другу, простиралось открытое на море плоскогорье, которое сейчас уже было залито светом, поэтому там вряд ли могли еще оставаться эти прежде невиданные в крымских горах призрачные существа.

Сивка шел быстрой рысью, пока не выбрался на светлую солнечную дорогу. Здесь всадник попридержал коня, да тот и сам уже не торопился.

Слева открывался великолепный вид на море, над которым висели округлые белые облака. Лесник вдруг обратил внимание на слетающихся к обрыву ворон и других крупных птиц. Он спешился, и, не отпуская узды, заглянул в пропасть. Там лежали два лошадиных трупа, один большой, другой маленький. Видно, лошади сорвались туда недавно, потому что птицы еще не уселись на неподвижные туши несчастных животных. Лесник огляделся, и, похоже, понял, что произошло здесь не более часа назад. Крутой обрыв подобрался здесь к самой дороге в том ее месте, где она разворачивалась почти под прямым углом. Неопытный жеребенок промчался, по-видимому, сверху к самому краю пропасти и не успел затормозить, мать же бросилась за ним, пытаясь спасти свое дитя…

Но существенным было то, что Лесника озарила догадка о происхождении прозрачно-голубой пары, догонявшей умчавшихся вперед таких же прозрачно-голубых призраков. «Это погибшие кони превращаются в призрачных существ! Они – порождения беды, которая обрушилась на Полуостров…», – подумал он, содрогнувшись от прошедшей с головы до ног волны холода.

То, что случилось в Крыму, не вмещалось в понимание простого человека. «Русская держава добилась освобождения исконно русского Крыма от азиатских оккупантов. Татары испоганили наш дивный Крым. Их козы уничтожили всю растительность на склонах, и потому не стало в горах воды», – говорил лектор в здании школы в деревне Коккоз, выступая перед новыми ее жителями, переселенными сюда из глубинных земель России. Лесник где-то в августе случайно оказался в Коккозе, и милиционеры, в большом количестве приехавшие вместе с лектором, чуть ли не силой заставили его зайти в школу, перед этим долго выясняя, кто такой и откуда. Вышел Лесник на улицу растерянный и подавленный. Нет, не от того, что ему открылась ужасная правда о татарах, пособниках мировой контрреволюции, а от того, что такого циничного оправдания злодейства, как услышанное им, он не ожидал. «Татары опоганили Крым… Из-за них исчезла вода…» – это надо же придумать такое! Лесник знал все родники в округе, и каждый родник здесь имел татарское название, как имели татарские названия каждая заметная скала, каждое ущелье – дере. А этим летом воды в родниках, действительно, не стало.

Лесник прошел по Коккозу. Вот дом его давнишнего приятеля Мустафы. Во дворе матерится какой-то неопрятного вида мужик, огородные грядки пусты, сад бесплоден. Вот колхозные виноградники – лоза суха и худородна. Большая смоковница, гордость татарина Селима, безлистна и черна, – будто проклята пророком.

В то лето и в горах не уродились ни кизил, ни фундук, ни груша, – и так продолжалось три года…

Дружил Лесник с ялтинцем Энвером, потомственным виноградарем, с которым еще в двадцатых годах познакомился на курсах по садоводству. В зимнюю пору, когда спускаться вниз было опасно, они обменивались письмами, которые шли окружным путем, через столичный Симферополь. Теперь Лесник надеялся, что Энвер пришлет ему письмо из тех краев, в которые его заслали. А ведь никто так и не знал, куда отправили татар, даже были такие, кто уверял, что их всех до единого расстреляли, как немцы расстреливали евреев. Вот и осень пришла, а вестей от Энвера все не было.

Не знал Лесник, что друг его Энвер еще летом умер в Голодной Степи, в совхозном бараке …

Лесник, родившийся еще в конце прошлого века, не был верующим в полном смысле этого понятия, но был крещен и был знаком с основами христианской нравственности. И он был умен и достаточно образован, чтобы не стать жертвой прежней, довоенной пропаганды, и, тем более, нынешней мерзкой антитатарской истерии. То, что свершилось в Крыму, он расценивал с правовой позиции преступлением, а с точки зрения человеческой морали – страшным грехом. Кто бы мог подумать, что можно весь народ целиком выслать с его родной земли. Весь народ! Такое зло не остается безнаказанным!

– Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала! – эти слова, когда-то затверженные на уроках закона Божьего, вертелись у него в мозгу весь день, после той страшной встречи на горной дороге. Появление потусторонних голубых призраков он расценивал как кару. Но боялся, что кара эта, – небесная ли, адская ли, – обрушится на безвинных соседей тех, кто был изгнан со своей отчей земли.

Лесник решил спуститься назавтра в город, пойти в церковь и встретиться со священником.

Было около двенадцати дня, когда Лесник вошел в церковь. Он не посещал храм Божий со времен своей юности, и сейчас несколько смущенно стоял в почти пустынной в этот час церкви. У входа торговала маленькими свечками из желтого воска неопределенного возраста женщина. Одна старушка в очках ставила свечу к иконе, другая быстрыми движениями осеняла себя крестным знамением у алтаря. Лесник решил спросить у торговки свечами, как увидеться со священником, но как раз в этот момент из дверей справа от алтаря вышел человек в длинной рясе и оглядел находящихся в церкви людей, остановив свой взгляд на посетителе в кожаной летной куртке.

– Батюшка, дозвольте поговорить с вами, – быстро подошел Лесник к священнику.

– Слушаю вас, сын мой, – отвечал священник, оказавшийся мужчиной примерно тех же лет, что и Лесник.

– Батюшка, не сочтите меня шизофреником, – начал Лесник. – Я вполне здоров и придерживаюсь очень трезвых взглядов на наше мироздание. Но вчера я встретился с явлением, которое не укладывается в мои представления о сущем. Скажу без долгих предисловий: вчера в горах я встретил табун коней-призраков, прозрачных, сине-голубых. Поверьте, я отдаю себе отчет в необычности этого утверждения, но прошу вас не сомневаться в достоверности сказанного мной. Голубые призрачные кони пронеслись мимо меня почти беззвучно, оставляя на траве и в воздухе недолгое свечение. Батюшка, мне не с кем больше обсудить этот факт, только с вами.

Священник на какую-то пару секунд вперил резкий недобрый взгляд на говорившего, потом взгляд его смягчился, и под конец можно было заметить в нем некоторую растерянность. Когда Лесник кратко рассказал о встрече на горной дороге, рассказал и замолчал в ожидании, священник принял суровый недовольный вид и назидательно произнес:

– Церковь не признает подобных суеверий. В этих святых стенах неуместно вести разговор о привидениях. Молитесь…– он повернулся и пошел к алтарю, где стал класть поклоны и осенять себя крестом.

– Суеверия… Да, как же, – тоже недовольно пробурчал Лесник и вышел из церкви.

Что предпринять, с кем посоветоваться? Желая поговорить о голубых конях со священнослужителем, он с самого начала понимал, что проблема решения не имеет. Но нести в одиночестве это ужасное знание о страшных фантомах было тяжко и, как Лесник понимал, чревато для психики. И опять завертелось в мозгу: «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала!».

Вдруг Лесник услышал за собой шаги, и голос священника окликнул его:

– Помедлите, сын мой!

Лесник ждал, пока священник не поравняется с ним. Какое-то время двое мужчин шли молча по устилающим растрескавшийся асфальт тротуара палым листьям.

– У алтаря я не мог позволить себе говорить о привидениях, противных Господу, – начал священник. – Вы не первый, пришедший ко мне с этой вестью. Двоих мальчишек привела еще летом старушка. Потом был еще один парнишка. Я не верил, я надеялся, что это пустые россказни. Но вот теперь я получил свидетельство зрелого и ответственного человека. Я вынужден допустить существование этих призраков. Как они выглядят, эти фантомы?

Лесник описал, как мог, голубых монстров, рассказал о погибшей кобыле с жеребенком. Священник слушал и сокрушенно кивал головой.

– Что вы думаете о причине этого явления? Может быть это проклятие татар, высланных из Крыма? – спросил лесник.

Священник задумался, и вновь между неторопливо идущими мужчинами возникло молчание.

– Проклятия, исходящие от человека, не действенны, – произнес, наконец, служитель религии. – Но мощный отрицательный эргрегор, порожденный внезапным ужасом, обрушившимся на сотни тысяч душ – это большая сила. Она может возбудить неведомые могущества…

Опять наступило обоюдное молчание, которое прервал Лесник:

– Да… И сама крымская земля не могла не ощутить исчезновение своего народа. Нынче летом не родили ни огороды, ни сады, ни леса. И кладбища мусульманские возбуждены, должно быть. Ведь некому на них произнести молитву.

Священник бросил быстрый взгляд на попутчика. «Сказать или нет?», подумал он. Потом все же произнес:

– Кладбища татарские велено уничтожить, сравнять с землей. Из могильных камней уже строят коровники и свинарники.

– Не может быть! – воскликнул Лесник, на что священник только горестно закивал головой.

– Церковь отвергает мистику, – произнес через некоторое время священник, – но я, грешный, допускаю, что живые корни, невидимые человеку, есть не только у деревьев. Если выкорчевать деревья на горном склоне, то склон осыпается…

Когда двое объятых горестной тревогой мужчин распрощались, Лесник пошел вниз к морю. Он шел и думал над словами священника, думал о том, что народы прорастают невидимыми корнями в родную землю, о том, что кладбища – это не только захоронения лишенных душ тел.

Лесник был достаточно образованным человеком, только ему самому были ведомы те пути, которые привели его в хижину в крымских горах. Он, размышляя и сопоставляя, вспомнил о таинственных и недобрых силах, скрытых на индейских кладбищах Северной Америки, о дорогах этого континента, и по сегодня вдруг уводящих потомков завоевателей в искривленные миры. А ведь предки нынешних индейцев появились на континенте только двадцать тысяч лет назад! Корни же народа, нынче именуемого по имени их ханов «татарами», уходят в те невообразимо далекие времена, от которых остались только могилы со срубами, – так и сейчас, кстати, хоронят крымские татары своих покойников. Гораздо позже народ этот получил от начавших посещать берега полуострова эллинов имя «тавров». К стволу этого этноса прививались в последующие века множество разных пришельцев. Последний вал пришельцев, появившихся на Полуострове в те времена, когда его народ уже называли татарами, не смешался с аборигенами, но жил с ними в дружбе, несмотря на побуждения со стороны властей к насаждению татарофобии. И вот власти вырвали с корнями древний этнос из его родной почвы.

– Что же теперь будет? – думал Лесник. Глубоко потрясенный злодейством властей, он только теперь, после встречи с фантомами татарских коней, задумался о запредельных последствиях этого противного человеческим и божеским законам акта. Обстоятельства, сложившиеся в Крыму, могут стать чреватыми последствиями, которые будут гибельней тех, которые возникли в Северной Америке. Там народ остается жить на своем континенте, оказавшись только потесненным. В Крыму бунт оскорбленной земли может оказаться ужасней. Только одно может смягчить ситуацию, это то, что крымские татары – народ Книги, верующие в Бога Единого. Аллах не допустит, чтобы за обиду, нанесенную народу, уверовавшему в Его последнего пророка, пострадают те иноплеменные, кто остался жить в Крыму, но ни сном, ни духом не причастен к злодейскому деянию властей. Но гнев Матери-земли велик! Только сам народ, вернувшийся на Полуостров, сможет умилостивить крымскую землю, горы, воды …

Лесник шел по набережной, пустынной в этот солнечный октябрьский полдень. У старой гостиницы, балконы которой почти нависли над галечным пляжем, на иссохшем газоне под пальмой сидели прямо на пожухлой траве несколько молодых мужчин и распивали жидкость из большой бутыли, уснащая дружескую беседу густым матом. Рядом, под соседней пальмой, разлеглись на остатках клумбы с бархатцами их жены, и детишки резвились тут же. «На воскресный пикник выбрались», – понял Лесник, узнав в этих непривычных для Крыма людях переселенцев, которых становилось здесь все больше. Лесник вспомнил, как однажды во время оккупации он проходил здесь же, как нагло тарахтел мотоцикл, выделывающий на набережной кренделя, как с пьяным хохотом вывалились из дверей офицерского казино немцы в черных мундирах, как в пьяном кураже начали палить из пистолетов по пробегавшей вдоль набережной собаке. Нет, уж лучше хмельной русский мат…. А еще лучше – поскорее убраться отсюда к себе в горы! И Лесник повернул в боковую улочку.