Текст книги "Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

И жители Крыма, насильственно пересаженные на эту благословенную почву, страдали от недоедания, от дизентерии, от малярии. Может быть, большая семья Селиме-апай была одна из самых благополучных, но только из-за того, что девочки тайком собирали на колхозном поле созревший ячмень, и сама Селиме в большой деревянной ступе хозяйки превращала смоченные зерна в тесто, из которого пекла лепешки. Кроме того, были овощи с огорода – морковь, свекла, зеленая лойя. У хозяйки была коза, которая давала около литра молока и иногда Холида-хан приносила кружечку свеженадоенного. Сами хозяева, мать и сын, жили очень бедно, но у них был запас муки, маша и джугары, а также было и хлопковое масло. В первые дни хозяйка предлагала жильцам пользоваться маслом из ее фляги и Селиме несколько раз брала у нее по полной деревянной ложке, чтобы поджарить лук для постного супа, но вскоре поняла, что вернуть не сможет, и категорически отказалась от предложений доброй узбечки.

 Долго кормиться пятерым на подножном корму было невозможно, организмы девочек и самой Селиме быстро истощались. С согласия "племянниц" Селиме выбрала из их тюков кое-что из старой одежды и отправилась на кокандский базар. Вернулась она с бутылкой хлопкового масла, с несколькими килограммами маша и с одной курочкой-несушкой. Белая немолодая курочка несла пять-шесть яичек в неделю – вот и добавка к пище появилась! Среди привезенных из Крыма вещей и у самой Селиме, и у девочек оказались хоть и не новые цветастые платки и юбки, очень ценимые в этой местности, и Селиме с Айше еще несколько раз побывали с этим товаром на базаре в Коканде, куда ходу было пешком часа два..

Наступил сентябрь. Из одного своего путешествия в город Селиме и Айше вернулись потрясенные: в городе крымские татары умирали прямо на дорогах. Они не стали рассказывать об ужасных встречах с умирающими от голода земляками младшим девочкам, но Селиме задумалась о предстоящей зиме. Просуществовать на продаже вещей можно было только ограниченное время, рассчитывать на плату за труд на колхозном поле не приходилось. Хозяин дома, работавший учетчиком в бригаде, точно подсчитал, сколько получит Селиме где-то в декабре. Получалось, что в лучшем случае на полученной от колхоза довольствие можно будет прожить месяца полтора-два. Значит, поняла Селиме, весной будем умирать от голода. На базаре в Коканде она повстречалась со знакомыми, которые сказали, что собираются ехать в горную местность, где есть хорошо оплачиваемая работа для мужчин и женщин на шахте. Действительно, переселенцев из Крыма вербовали в местность по названию Майли-сай, где были урановые рудники. Люди в те годы не слыхивали о вредном излучении урана и охотно шли на работу, которая могла прокормить их семьи. Да они, собственно, и не знали, что добывается в шахтах, им говорили, что это металлическая руда, а какой металл – люди ведать не ведали, для большинства понятие "металл" было равнозначно понятию "железо". Когда Селиме узнала, что в Майли-сае живет семья ее родственников, то она приняла твердое решение ехать. Айше без особого желания тоже согласилась отправиться на поиски своей доли в другую местность. Но при этом ее беспокоила мысль, что их отъезд из этого колхоза усложнит для матери поиск дочерей. Альтернативой было остаться в доме Исмат-джана и протянуть до следующего лета на выручке от продажи барахла и, может быть, на колхозных выдачах за летние труды. Наконец, решено было на совместном обсуждении, что две сестры остаются в колхозе, а Селиме со своими детьми едет в горный поселок Майли-Сай. На принятие такого решения повлияло и доброе отношение хозяйки дома и ее сына к бедным девочкам, отношение, в котором явно проглядывали матримониальные надежды хозяина. Айше был симпатичен скромный и всегда опрятный молодой мужчина, но возможности своего замужества с перспективой стать колхозницей в Узбекистане горожанка наша не допускала. Ухаживания Исмат-джана не были назойливыми и девушка надеялась, что в мусульманской семье добрых узбеков ей не грозит никакое принуждение.

Исмат до войны закончил семь классов, кроме того он много читал, хорошо знал восточную поэзию. В колхозе он работал табельщиком, вел учет произведенных работ в разных бригадах, составлял месячные сводки, а в конце года готовил для правления годовые отчеты. До появления в его доме михманов из Крыма он ходил по колхозным участкам в обычном летнем одеянии узбекских дехкан – белые хлопчатобумажные штаны чуть ниже колен, белая рубаха с открытым воротом навыпуск, запахнутая спереди и перевязанная по пояснице сложенным в полоску большим цветным платком. К такому летнему костюму обувь не обязательна, но можно надеть низкие башмаки. Исмат, прослуживший не один год в армии, знал, что такое одеяние очень похоже на солдатское белье – кальсоны и рубашка. Знал он и о том, что это обстоятельство служит поводом для насмешек со стороны жителей западных районов большой страны. Поэтому после того, как в доме поселились европейские женщины, на одну из которых он желал бы произвести хорошее впечатление, молодой мужчина стал носить брюки с рубашкой. В первое время он говорил со своими жильцами на русском языке. Со временем Айше сама попросила его говорить больше на его родном языке. Имея собеседника, хорошо владеющего двумя языками девушка быстро осваивала узбекский.

Глава 17

О переселенцах, оставленных в бараке четвертого отделения, похоже, в совхозе забыли. Здесь, в четвертом, не было своей конторы, постоянные работники при надобности приезжали сюда из центральной усадьбы, где находились их дома. Техника, приписанная к этому отделению, тоже базировалась на центральном отделении. Кроме одного единственного строения, в котором сейчас обитали татары, да больших весов, стоящих в этом строении, здесь никакого имущества не было.

В хлопководческих совхозах Голодной степи, татарам негде было сорвать с дерева яблочко или незрелый твердый персик, негде было собирать пшеничные или ячменные колоски – все земли были под хлопчатником. “Совхоз” – советское хозяйство. Рабочие совхоза, то есть государственного хозяйства, не обязательно наделялись землей под огород, а в качестве жилья им мог быть предоставлен барак с нарами. “Колхоз” – коллективное хозяйство, где по уставу каждая семья имела приусадебный земельный надел, ну хотя бы размером с хоккейное поле. Работники колхоза, кормились за счет своего, хоть и скудного хозяйства, и только в конце года получали какое-то количество зерна, мыла, масла, – в зависимости от числа трудодней, то есть дней, в которые был зафиксирован их выход на колхозную работу. В отличие от них рабочие совхоза должны были получать плату за работу в конце каждого месяца. И еще – совхоз кормил своих рабочих обедом один раз в день. Это обстоятельство поначалу оказалось благоприятным для крымчан. С первого же дня переселенцам стали привозить в полдень какую-нибудь кашу, – из джугары, из дробленой кукурузы или из перловки. Позже, когда созрели овощи, стали давать варево из кормовой свеклы или из шалхама – местной репы. Если первые два-три месяца несчастные татары как-то держались и еще выходили на работу в поле под палящие лучи азиатского солнца, то к концу лета большинство от скудного одноразового питания обессилило настолько, что падали без чувств на грядках. Производительность труда переселенцев была низкой, и никакой платы в конце месяца почти никто не получал, а вскоре труд больных и истощенных людей не оправдывал даже миски каши. Когда переселенцев стали кормить кормовой свеклой и шалхамом, они стали пухнуть и умирать целыми семьями. Выбраться из совхоза практически было невозможно, да и куда идти...

Подошла пора собирать созревающий хлопок, и люди были нужны. Тогда руководство совхоза распорядилось выдать татарам зерно, но выдавать только тем, которые имели силы выходить на работы. Остальные, больные и истощенные, были предоставлены сами себе.

...Младшенький умер от дизентерии в августе, Фатиме еще имела силы похоронить его. Когда начался сбор хлопка, она несколько раз выходила в поле, но норму выполнить была не в состоянии. Старший сын Февзи оказался крепче, и они решили, что числиться в рабочих будет он, а мать в меру возможностей будет помогать ему выполнять дневную норму. Так они получили ведро кукурузных зерен. Кстати сказать, кукуруза была американская, зерна были крупными, как лошадиные зубы, – то ли поставки от Международного Красного креста, то ли по лендлизу.

Еще Фатиме выбирала из волокон семена хлопчатника, которые оказались маслянистыми и вкусными. Среди грядок встречались кусты паслена, черные водянистые ягоды которого были съедобны, но если целый рабочий день есть эти ягоды, то у человека начинался изнуряющий понос. Тем не менее, разжевывая семена хлопчатника и заедая их пасленом, люди собирали свои урочные восемьдесят килограмм хлопка в день, а если не могли собрать эту норму, то записывали собранные килограммы сегодня на одного, завтра на другого. Вечером они съедали горсточку кукурузы, которую негде было раздробить и приходилось варить после долгого отмачивания.

Когда зерно у людей кончилось, привезли муку из какого-то неведомого курмака и выдали по половине ведра на внесенного в ведомость работника. Это была странная мука, темносерая, с блеском, будто содержащая дробленое стекло. И испеченные из нее лепешки тоже заставляли вспомнить о стекле, – они были хрупкие, разваливающиеся и скрипели на зубах. Оказалось, что курмак этот всем хорошо известен – это были те мелкие семена, которые часто встречаются в пачках "очищенного" риса. Курмак – сорняк, всегда проникающий на рисовые делянки, его семена не съедобны, но в голодные годы вычищаемый из обмолоченного риса он не выбрасывался, а использовался как добавка к ячменной или кукурузной муке.

– Лепешки из курмака наполняют живот, но голода не утоляют, – говорили узбеки. – Если долго им питаться, то можно умереть.

Даже будучи очень голодным, есть лепешки из этого злака было трудно. Мучимый голодом человек заставлял себя отковырнуть кусочек от лепешки, с отвращением разжевывал его и глотал. Затем через час-другой он не удерживался, и опять отламывал кусочек, и опять на зубах хрустело стекло и приходилось глотать этот странный хлеб. Кора деревьев казалась более вкусной...

Привезли кормовую свеклу – большие серо-грязные коренья. Ее запекали в огне, и оказалось, что это вкусно и питательно. Кормовая свекла отдалила для некоторых смерть, других же спасла от смерти. Но пришли холода, переносить которые неодетым истощенным людям было не под силу.

В бараке оставалось не более двадцати человек. Те, кто был посильнее и поудачливее, перебрались в кибитки-развалюхи в центральном отделении совхоза. Кое-как подправив соломенные крыши и подмазав глиной щели в стенах, эти счастливцы имели шансы дожить до весны. Жильцы же барака были обречены.

Однажды утром учительница из Алупки, которая еще летом похоронила племянницу и ее двух сыновей, не встала, чтобы пойти вскипятить воду в титане. Эта была ее обязанность, водой же титан с вечера заливал Февзи.

– Фатиме, я сегодня умру. Нет, нет, не надо лишних слов. Я жду свою смерть, это избавление. Но ты еще молода, у сына твоего много сил. Вы должны выжить. Как только я умру, ты сразу же забери мое одеяло и другое мое барахло. Хоронить будешь потом, слышишь?

– Что вы говорите, Мелиха-абла! Просто немного приболели, наверное. Аллах даст вам здоровья!

– Ладно, Фатиме, спасибо за сочувствие. Но как только закроешь мне глаза, положи меня на солому и возьми одеяло. У других хоть что-то есть, а вы на голой соломе. Забери мои вещи сразу себе, слышишь? Вот эта шерстяная кофта – она хоть и старая, но очень теплая. Февзи, ты слышишь меня?

– Слышу, Мелиха-абла. Я сделаю так, как вы сказали, – с недетским спокойствием печально ответил Февзи.

– А сейчас, заметте олса, (если не очень озаботит) дайте мне кружку горячего чаю. Пусть будет погорячей...

К вечеру, когда солнце еще не зашло, Мелиха-оджапче тихо умерла. Фатиме наклонилась к ней спросить о самочувствии и, увидев ее застывший взгляд, вскрикнула. Столько смертей видели они за последние месяцы, но эта объявленная смерть старой женщины вдруг оказалась для всех, покуда еще живых, сильным эмоциональным потрясением. Может быть потому, что из всех, кто оказался в бараке, она была единственным грамотным человеком, которая объясняла, почему они, обитатели Крыма, оказались вырваны с корнем из родной почвы, почему оставлены в Голодной степи на смерть. Мелиха-оджапче знала историю своей страны, знала о том, как еще в конце восемнадцатого столетия князья и графы из Петербурга обманом отнимали лучшие земли у татар, рассказывала о массовых исходах на протяжении всего прошлого века разоряемых и униженных на своей исконной родине крымчан, о не прекращавшейся никогда национальной и конфессиональной дискриминации.

– Эй, балаларым! – говорила она покачиваясь. – Сколько горя принесли нам люди Севера! Сколько еще мы натерпимся от этих явуров (гяуров)! Лякин умидден тюшмейик! Не будем терять надежды! Если не нам суждено вернутся в Крым, обязательно вернутся наши дети и внуки! И не забывайте, что наших соплеменников много в Добрудже, в Турции и в других землях. Когда-нибудь все наши люди соберутся на нашем Полуострове и мы, умершие на чужбине, будем взирать с небес, как возрождается наше государство.

И Мелиха-оджапче читала стихи крымских поэтов, расстрелянных большевиками. Иногда она пела старинные дестаны, и сельчане затаив дыхание слушали повествования о героике былых походов, о славном воине Чора-батыре, о борьбе за честь и достоинство, о любви, не ведающей преград. Пока была жива эта образованная женщина, с людьми была их история, их многовековая культура, и в холодном бараке горел маленький костерок крымской цивилизации. С уходом Мелиха-оджапче осталось в сердцах еще живых людей то чувство единства со всеми прошлыми и будущими поколениями, которое пробудили ее рассказы и ее песни, но только одному из приобщившихся к этому сокровищу суждено было запомнить и донести полученное знание своим детям и внукам, чтобы из зароненной в их души искорки возродилась страсть к поискам утерянного, к возрождению того, что превращает множество людское в единую нацию.

Теперь у противоположного конца оставшегося невспаханным пригорка расположилось кладбище крымских татар...

Наступили холода. Морозов пока еще не было, но пошли нудные моросящие дожди и холодный ветер продувал барак насквозь. Солончаковая земля и под дождем была не такой, какой должна быть нормальная земля. Дождь не пропитывал ее насквозь, а протекал в трещины, а на поверхности образовался тонкий слой такой скользкой грязи, что разбежавшись босиком можно было проскользить шагов пятнадцать. Покойница Мелиха-абла оставила для Февзи свои стоптанные круглоносые туфли с ремешком, но мальчик не носил их, так как они были откровенно немужскими, даже с невысоким женским каблуком. Босые его ноги за день покрывались липкой грязью до колен и вечером он с удовольствием обмывал их теплой водой, нагретой в титане, благо, что топлива было вдосталь. В качестве топлива использовались сухие кусты хлопчатника, – гуза-пая по здешнему, – которые горели тепло и ярко и оставляли после себя долго не угасающие красные угли. Гуза-паи было вдосталь. Г-образными узбекскими серпами – ураками Февзи рубил на расположенном в двадцати шагах поле гуза-паю и складывал ее в бараке, число жильцов которого уменьшилось до шести человек. Большие запасы гуза-паи мальчик, единственный, сохранивший для какой-либо работы силы, сделал еще до дождей, да и теперь, когда дождь прекращался и ветер высушивал кусты, он рубил их и таскал под крышу, в нежилую часть барака.

– Молодец, сынок, хороший из тебя был бы дома хозяин. Чем больше топлива заготовишь, тем больше надежд пережить зиму, – говорил единственный из оставшихся в живых стариков Мурат-эмдже. Жена его уже не вставала, а он еще уверенно передвигался, разжигал титан, даже приносил воду из канала.

Февзи догадался использовать связанные камышовыми жгутами снопы гуз-паи как перегородки на нарах и люди были защищены от ветра. Но к тому времени скудные запасы зерна и свеклы кончились, оставался только отвратительного вкуса шалхам, который только заполнял желудки не насыщая. Мурат-эмдже решился отправиться вместе с мальчиком в центральное отделение совхоза за помощью.

Назавтра выдалась сухая погода, можно было отправляться в путь, если, конечно, не идти по самой дороге, где лессовая пыль в дождь превращалась в вязкое болото. Ходить, да и водить какой-либо транспорт, арбу или грузовик, можно было по неширокой полосе между собственно дорогой и хлопковым полем, которое от дождей тоже размокало, и если идти по нему, то через несколько шагов на ногах образовывался земляной комель килограмм на пять. Старику и мальчику предстояло пройти километров пять, но если для Февзи это путешествие было в забаву, то больному и обессиленному Мурату-эмдже предстояло тяжелое испытание. Выйдя поутру они в полдень добрались до центральной усадьбы совхоза и, помыв грязные ноги, – Февзи так и был босиком, – пошли в контору.

Робко постучав в дверь, старик отворил ее и по-узбекски попросил разрешения войти.

– В чем дело? – удивленно и неприветливо поднял голову один из мужчин, сидевших вокруг большого письменного стола.

Старик и мальчик, тем не менее, вошли в комнату.

– Мы из четвертого отделения, нас там осталось шесть человек. Никакой еды у нас нет, мы голодаем. Помогите чем-нибудь.

Мужчины переглянулись.

– Так там люди оставались? – обратился к присутствующим старший, оказавшийся парторгом совхоза.

Все опять переглянулись и уставили взгляд на вошедших.

 – А ну-ка, позовите управляющего четвертым, – повелел парторг. – Где он сейчас?

– Он собирался сегодня в Джетысай, там у него отец, – отозвался один из мужчин, в котором Февзи узнал шофера, который вез их в тряской машине от станции до совхоза и который тогда потешался над их измученным видом. Сейчас Болта-бай, так его звали, водил газик парторга.

Парторг посмотрел на незваных гостей и пригласил их сесть. Старик сел на стул у стенки, рядом с ним сел и Февзи.

– Нет, садитесь к столу, – сказал парторг.

На столе стояли чайники (на узбекском дастурхане всегда несколько чайников), на металлическом блюде лежали кусочки пшеничной лепешки-нана и белые комки сахара.

– Болта-бай, налей гостям чаю, – обратился парторг к своему шоферу.

Болта налил в пиалы чай и придвинул к пересевшим к столу гостям.

– Угощайтесь.

Мурат-эмдже взял самый маленький кусочек лепешки с блюда и велел Февзи тоже угощаться. Старик не спеша съел половинку от своего кусочка и отпил чаю, а мальчик мгновенно сжевал свой кусок и посмотрел на Мурата-эмдже.

Болта засмеялся и придвинул к мальчику блюдо.

– Давай, сынок, ешь! Не стесняйся, вот сахар возьми.

Февзи вопросительно смотрел на своего эмдже. Тот кивнул ему, – ешь, мол.

Стараясь соблюдать приличие мальчик стал уплетать хлеб, запивая его чаем и хрустя сахаром, который он видел до этого лет пять назад. Болта-бай опять засмеялся. Парторг и другие мужчины не смеялись и молча смотрели на изможденных старика и ребенка.

– Ахмедов, завези в четвертое отделение пшеницы и кукурузы. Посмотри, чего еще там можно им отвезти.

И обратился к старику.

– Ешьте, отец, не стесняйтесь. Эй, Болта-бай, принеси еще лепешек.

Мурат-эмдже почувствовал человечность обращения и позволил себе немного расслабиться. Он сам налил в пиалу чаю (Болта, разливальщик, пошел в машину за лепешками), бросил в пиалу кусочек сахара и поискал глазами чайную ложку. Не увидев на столе таковой он удивился про себя и не спеша стал есть.

Пришел Болта с двумя нанами. Мужчины стали говорить о делах, чтобы не смущать своим вниманием изголодавшихся гостей. Переселенцы и в центральном отделении и в других были в очень тяжелом положении, умирали от недоедания и болезней. Но они регулярно получали какие-то продукты, их жилье как-то было обустроено. Эти же несчастные явились из небытия, об их существовании уже больше месяца никто не вспоминал. Переселенцы-татары после окончания сельхозработ самостоятельно перемещались между отделениями в поисках родных и знакомых, и даже переходили в соседние совхозы. Не имея сведений из отдаленного и считавшегося малоперспективным четвертого отделения, руководство совхоза сочло его опустевшим. Человек, даже в не самом лучшем своем воплощении, не полностью лишен сочувствия к себе подобным. И как бы искупая вину перед оставленными на произвол судьбы людьми, парторг приказал завести продукты обитателям барака в четвертом отделении.

Старик допил чай из пиалы и поблагодарив отодвинулся от стола. Февзи почти утолил свой, ставший уже хроническим, голод, но если бы не строгий взгляд Мурата-эмдже, он не отодвинулся бы от еды. Парторг увидел, что несчастные его посетители перестали есть и сделал знак рукой своему шоферу. Тот сделал кулек из лежавшей на подоконнике газеты, вложил в него принесенные им два нана, смел туда же все кусочки наломанных лепешек вместе с кусочками сахара и вручил кулек мальчику.

– Сегодня вечером вам завезут еду, вы там поживите. Мы будем вас считать сторожами, да? Ну, идите.

 Старик встал и искренне стал благодарить на смеси русского и нескольких усвоенных за эти месяцы узбекских слов.

– Катта рахмат! – Большое спасибо! Очень хорошие люди! Спасибо, катта спасибо... – и добавил по-татарски: – Алла разы олсун, балаларым! – Да будет с вами согласие Аллаха, дети мои!

Февзи, довольный и благостный от еды, улыбался во весь рот:

– Рахмат, рахмат!

Хоп, хоп – ответил нетерпеливо парторг и добавил: – Сегодня или завтра продукты вам привезут.

Для старика и мальчика обратный путь показался и короче, и легче. Они принесли больным и потерявшим надежду женщинам еду и, что было важнее, надежду. Принесенные хлеб и сахар разделили на всех, Увидев сахар старушки вспомнили о кофе, вспомнив о кофе заговорили о прошлом. Февзи, заснул крепким молодым сном. До поздней ночи сидели пятеро пока еще живых крымских татар, с тихой печалью вспоминали свою деревню, своих близких, и тех, кто похоронен в родной земле, и тех, кто зарыт здесь, в двадцати шагах от барака...

Утром умиротворенность вчерашнего вечера рассеялась. В свете дня яснее представилась безнадежность их положения. Если даже начальник не обманет и пришлет зерно, то и тогда мало было шансов пережить зиму для больных и истощенных немолодых людей. В теплые летние дни недоедание и болезни унесли жизни более двух десятков детей и взрослых. Чего же можно было ожидать в зимние холода? Хорошо бы спасти мальчишку – эта мысль сверлила мозг не только матери. Если бы только начальник не обманул и прислал бы зерна...

Начальник не обманул. Но, получив на складе по подписанной парторгом накладной полмешка пшеницы и мешок кукурузы, главный агроном Ахмедов велел своему шоферу завести пшеницу к своей матери, у которой гостили родственники из неурожайной Арыси. Шофер выполнил приказание своего начальника, но потом заехал к себе домой и отсыпал в свои скудные закрома более половины мешка кукурузы – зима только начиналась, а детей у него было пятеро. Так что получили шестеро переселенцев менее полумешка зерен кукурузы. Дед Мурат огорчился было малостью обещанной помощи, но потом решил, что дорогу к начальству совхоза он уже знает и когда зерно закончится надо будет вновь идти туда же.

Вскоре на смену сравнительно теплой погоде пришли холода, настоящие морозы. Грязь покрылась тонкой ледяной коркой и ходить босиком стало невозможным. Февзи обматывал ноги обрывками джутового мешка и надевал оставленные ему туфли Мелиха-абла. Голь, как известно, на выдумку хитра. Мурат-эмдже и мальчик разжигали на земляном полу барака несколько костров, небольших костров, чтобы не устроить пожара, но по всей длине занимаемых шестью живыми душами нар. Сухая гуза-пая горела с малым дымом и давала хороший жар. В костер клали несколько найденных на территории обожженных кирпичей, которые заворачивали в джутовую ткань от старых мешков и брали на ночь на лежанку – в "постель". Вот так надеялись пережить зиму. К тому времени в живых остались Фатиме с сыном, старик Мурат с женой и еще две пожилые больные женщины, которые похоронили еще летом своих ближних и которым было ниспослано войти живыми в эту зиму, для того, возможно, чтобы рассказать о зимних холодах и небывалых тяготах земных там, в истинном мире...

В один из дней тихо скончалась жена Мурата-эмдже старая бабушка Невзие. Старик и мальчик вырыли в еще не промерзшей земле яму с подбоем, старик прочитал над женой молитву и еще одну дочь Крыма приняла чужая азиатская земля.

В ту ночь Мурат-эмдже продумал одну мысль. Наутро он отошел с мальчиком в отдаленный угол барака.

– Февзи-оглум, слушай меня. Зима еще только начинается, нас здесь три старых человека, которые вряд ли доживут до весны. Только у тебя и твоей матери есть шанс выжить. Но могилы для умерших придется копать тебе. Я прошу тебя, сынок, вырой могилы, пока земля не заледенела. Если все они или некоторые окажутся ненужными – слава Аллаху! Но оставить мусульманина не захороненным нельзя и забота об этом достается тебе. Сделай так, как я тебе сказал, сынок. Но чтобы женщины о том не узнали.

Февзи молча выслушал эмдже и без слов согласно кивнул головой. В этом двенадцатилетнем ребенке созревало подсознательное чувство ответственности не только за себя, но и за ближних. Жизнь в нечеловеческих условиях, когда смерть окружающих его взрослых и детей из маловероятного несчастья становилась обыденностью, чем-то ежедневно ожидаемым, когда были забыты смех и радость, когда все вокруг было чужим – эта жизнь исподволь формировала в нем характер вожака, но не того вожака, который требует от членов клана покорности и части добычи, а вождя, который выводит племя из плена, из чащи дикого леса, из песков пустыни. Он не ставил перед собой осознанных задач, но на уровне эмоций он ощущал, что если волей Всевышнего суждено выжить только ему и его маме, то он, выживший, будет искать своих тоже оставшихся в живых соплеменников по всему миру, чтобы соединиться с ними, продолжить жизнь свою в детях и внуках, рассказать им об этих гибельных годах, о мечтах не доживших до возвращения на родину, о врагах, о том, чего никогда ни в каком поколении нельзя простить. Двенадцатилетний мальчик брал на себя ответственность за будущее.

 Со дня этого разговора Февзи начал копать ямы на краю запорошенного снегом хлопкового поля. Он копал три ямы.

Фатиме слабела день ото дня. Дело было не только в том, что она ограничивала себя и в без того скудном пайке, отдавая половину суточного рациона ничего не подозревающему сыну. Ее точила изнутри болезнь, которой врачи, наверное, не могли бы дать названия и от которой многие крымчане умирали так же часто, как умирали от малярии и дизентерии. Эта болезнь происходила от другого вкуса здешнего воздуха и здешней воды, от несравнимости покинутого и имеющегося, от обиды, от смерти самых близких, от ужаса всех человеческих потерь. Долгими ноябрьскими вечерами она не могла заснуть, вспоминала прежнюю жизнь. Вспоминала мужа, которого призвали в армию еще в тридцать девятом и от которого она перестала получать письма с самого начала войны, и неизвестно, скувырнулся ли он от немецкой пули где-то в полях России еще в первых боях или пробивается и сейчас в рядах Красной армии к границам Германии. А письма его потеряли почтальоны... Вспоминала, как рожала сыновей, как играли они на руках у отца, как укладывала она их в теплые и чистые постельки. Никак не хотела она вспоминать о смерти своего младшенького, отгоняла видения этого и последующих дней. Она думала о своем маленьком Эдемчике как о живом, представляла себе как она будет танцевать на свадьбах обоих своих мальчиков, танцевать агъыр ава ве хайтарма лицом к лицу с мужем. И под утро засыпала в приятных грезах, чтобы проснувшись утром тоже не думать о горьком, а думать только о Февзи, только о том, что он должен выжить и выживет, – так велит Аллах...

Проснувшись однажды утром Февзи не почувствовал привычного тепла, исходящих от обнимавших его маминых рук. Руки были холодные, объятие было жестким...

Февзи дорыл в то утро одну из могил и тут же начал рыть четвертую.

 Днем Фатиме завернули в саван из ее единственного платья. Мурат-эмдже прочел над ней молитву и Февзи устлал нишу в яме соломой, прежде чем уложить в нее свою маму.

А старик Мурат с ужасом думал, что будет, если мальчик теперь уйдет. Поддерживать огонь в костре, варить кукурузу и печь в углях кормовую свеклу сил у него еще хватит. Но кто сможет предать земле умерших, если мальчик покинет барак? Утром старик, опережая мальчика, вылез из под груды тряпья, служившей ему одеялом, вскипятил воду в титане и раздул костер. Женщины поднимались со своего ложа только для отправления нужды, поддерживая друг друга они шли в дальний угол барака, за груду запасенной гуза-паи. Вылез из своей "постели" и Февзи. Все обитатели барака сели вместе принять скудный завтрак. Женщины осторожно начали разговор о достоинствах покойницы, находили слова утешения для сироты. Февзи молча слушал, временами кивал головой. Перед ними стояла алюминиевая миска с зернами сваренной накануне кукурузы и горячая большая свекловина, которую запивали кипятком, называя его словом "чай".

Мальчик не плакал над телом своей мамы. Не плакал он и по ночам. Словно холодная льдинка засела в его сердце. Порой льдинка оборачивалась раскаленным стальным осколком и Февзи, будто бы освободившись от забытья, удивленно осматривался – вокруг странная плоская земля, хижина без окон и дверей, ни тепла, ни еды, ни одежды. Ни мамы, ни братика. Ни отца, которого он помнил плохо и к отсутствию которого уже давно привык. Смерть матери потрясла его, казалось бы, мужавшую душу. Он вдруг стал глядеть на этот чужой мир взглядом одинокого волчонка, но не ослабевшего и сдавшегося, а готового бежать, кусаться, умереть. Старый Мурат увидел в глазах мальчика звериную отрешенность, принятие ниспосланного одиночества и испугался теперь за него. Не произнося лишних слов он старался быть рядом с ним, молча протягивал ему руку, как бы прося помочь подняться с сиденья, просил передать ему кружку или там ложку, сам подносил мальчику ту или иную вещь, – словом, старался больше с ним общаться. Когда Февзи оправлял холмик на могиле матери старик без слов присоединялся к нему. По вечерам Мурат-эмдже начал рассказывать мальчику о былой жизни, о традициях быта, которые сложились в их горной деревеньке, о событиях давних времен, которые стали местной мифологией и были по настоящему понятны только их односельчанам.