Текст книги "Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Глава 29

Еще весной, между главным делом тех дней, Тимофей Иванович обговорил со своим братом возможность приобретения в окрестностях узбекской столицы Ташкента небольшого домика с садом. Михал Михалыч нашел такой домик неподалеку от себя, и цена была небольшая. Дядя Тима не стал медлить и решил ехать с женой немедленно. Не зря занимался он коммерцией в годы оккупации, – на заработанные неустойчивые деньги купил немного золотых червонцев, которых сейчас хватит как раз на домик в Ташкенте. Удалось и нынешнюю хижину продать. А Хатидже, которая теперь была Валентиной Степановной, пора было возвращаться туда, где она прописана – в Мелитополь. Возвращалась она туда с двумя девочками, «которые прибились к ней в годы войны», – так надо было говорить всем, кто стал бы проявлять излишнее любопытство. Все решилось за несколько дней, женщины поплакали в объятиях у друг друга и – одни на запад, другие на восток.

Дом в Мелитополе был в запустении, и как обычно бывает со зданиями, которые остаются на длительное время без человека, несколько одряхлел. Три женщины за несколько дней, – где топором и молотком, где кистью и тряпкой, – привели жилище в приличное состояние. В доме под черепичной крышей было четыре комнаты, во дворе находилась летняя кухня. Двор был огражден крепким штакетником, который еще много лет будет надежно служить. Имелась в достатке посуды, были матрацы и постельные принадлежности. Все это новые хозяйки проветрили, починили, выстирали, – даже запас хозяйственного мыла, такого дефицитного в эти годы, был в мелитопольском доме.

Надо было пристраивать девочек на учебу – столько лет оказалось пропущено! Но самой неотложной стала проблема – найти родственников Сони-Сафие. Хатидже не хотела расставаться с девочкой, ставшей ей за эти трудные годы родной, не проявляла особого желания покидать свою новую семью и девочка. Но Хатидже не считала себя вправе воспользоваться привязанностью несчастной сироты. И хоть немало проплакала втайне, но заставила Сонечку написать письмо по ее домашнему адресу, а также по адресам городских родственников. Вскоре пришел ответ: сестра отца написала, что она счастлива, узнать, что ее племянница жива, благодарит женщину, которая приютила девочку и что приедет за ней, как только появиться возможность. Но в этом деле был деликатный момент: приехав за девочкой, ее тетя немедленно узнала бы Хатидже, с которой была знакома. Последствия могли оказаться самыми непредсказуемыми, ибо было известно, что муж этой самой тети работал до войны в НКВД. И тогда решили, что Соня поедет в Крым сама, и там будет рассказывать, что спасала ее все эти годы добрая Валентина Степановна – никак не крымская татарка Хатидже! Девочка была уже достаточно взрослая, многое поняла в жизни сама, побыв спецпереселенкой, поэтому сомнений в том, что она не проговорится, не было. Разлука сроднившихся людей, – вот в чем заключалась проблема.

Соня приехала в родной город, пришла в свою отчую квартиру. Именно в принадлежащей ее семье роскошной квартире жила теперь семья ее тети Муси, так милостиво пожелавшей принять сироту в свои объятия. Конечно, квартира была в военные годы разграблена, но стены четырехкомнатной квартиры остались целыми и не потеряли своей привлекательности. И ценности.

Соня прожила в своей старой квартире тоскливый месяц, когда однажды в ее комнату вошла тетя:

– Соня, сядь. Ты уже большая девочка, ты должна владеть собой. То, что я тебе сейчас сообщу, я узнала еще до твоего возвращения. Это очень печальное известие. Твой папа, а мой старший брат, погиб смертью храбрых в сорок четвертом году. Крепись, Соня!

Девочка, привыкшая к потерям, до сего дня ждала, что вернется папа, который почему-то задержался в армии – "по причине, что в госпиталях много раненных", так говорили ей тетя и другие знакомые люди, когда она спрашивала об отце. Взрослым все было уже известно, но они щадили Соню, ожидали какого-то подходящего момента, для того, чтобы сообщить ей эту трагическую весть. Ведь после возвращения домой девочка часто вспоминала отца, она надеялась, что они будут в их довоенном доме жить вместе, сохраняя память о маме. Теперь Соня узнала, что у нее нет ни мамы, ни папы... Еще один надлом в ее покуда недолгой жизни...

Соня не плакала на людях, она беззвучно глотала слезы ночью. Она вспоминала жесткое, не допускающее непослушания, лицо мамы в тот последний миг, навсегда запечатленный в ее памяти. Она вспоминала, как провожали на фронт папу. Прощались дома, – папа запретил жене и дочери приходить на вокзал. Он улыбался своей доброй улыбкой, успокаивал маму, говоря, что война долго не продолжится, за пару месяцев немцев отгонят назад...

Девочке было неуютно жить в этом, пусть и родительском, но чужом теперь доме. Ей не о чем было говорить с родственниками, не было ни пережитых вместе трудностей, ни общих воспоминаний. Кроме того, при всей предупредительности отношения к ней тети, она не могла не чувствовать, что ее появление в доме стало в тягость семье папиной сестры, что все здесь ориентировано на родную дочь, ее маленькую кузину. Наверное, это было нормально, но Соню это обижало. В семье мамы Хатидже она не чувствовала себя сиротой, может быть потому, что была там младшенькой. Как бы то ни было, теперь, когда мечта о жизни в родном доме с родным папой умерла, каждый день проживания здесь был для девочки мукой. Она собиралась сказать тете, что хочет уехать к "Валентине Степановне", но события опередили ее намерения. Муж тети, офицер МГБ, получил назначение в советскую оккупационную зону Германии и должен был ехать туда с семьей. И однажды утром тетя объявила Соне, что она с мужем и дочерью должна ехать на несколько лет в Германию.

– Сонечка, это же заграница, и туда пускают только после тщательной проверки всех членов семьи. У дяди Гриши в документах записана только одна дочь, и хотя ты нам как родная, органы не дадут разрешения на твой выезд с нами.

Соня слушала, прямо сказать, с удовлетворением эти изъяснения, но молчала, ожидая, какое решение уже принято ее родственниками. Тетя же, в ушах которой еще звучал зловещий шепот мужа: «Она же, твоя Соня, была в оккупации! Ты гарантируешь, что ее не завербовали?», по-своему расценила молчание девочки и с жаром продолжала:

– Сонечка, это же органы государственной безопасности, там все очень строго. А у тебя нет даже свидетельства о рождении! Так что доказать, что ты моя племянница невозможно.

Что же последует дальше, думала Соня. Сама она уже знала, что будет делать, ее собственное решение созрело задолго до этого разговора.

– Я оформлю на тебя документы, в этом поможет дядя Гриша. И пока мы будем заграницей, ты поживешь в детском доме. Это очень хороший детский дом.

Соня молчала, и в голосе тети Муси появились железные нотки.

– Квартиру мы вынуждены оформить на дядю Гришу, он человек авторитетный и ему это сделают. Естественно, ты будешь прописана в квартире, не беспокойся.

Все то, что было связано с квартирой, было самым болезненным вопросом для тети Муси и ее мужа с тех пор, как племянница вдруг объявилась живой и здоровой. Они считали, что и Соня озабочена этим вопросом, и в том, что она ни разу не упоминала об этом, супруги видели тайную недоброжелательность девочки. И в теперешнем молчании племянницы тетя Муся заподозрила сопротивление именно по квартирному вопросу. На самом же деле Соня в своей детской наивности не придавала этой проблеме никакого значения, она даже не подозревала, что такая проблема существует. И только сейчас, когда тетя акцентировала на этой теме особое внимание, девочка задумалась: а кому, собственно говоря, принадлежит эта квартира, квартира ее родителей и ее самой? Но мысль эта промелькнула и пропала, в разговоре был упомянут более важный для девочки вопрос. Еще мама Хатидже не раз говорила, что для девочек существует проблема документов – у Сафие их нет, а у Айше документы крымской татарки, что может вызвать у работников милиции вопрос, а почему это урожденная крымская татарка вдруг на свободе?

– Хорошо, тетя Муся, – к удивлению уже начинающей, было, сердиться тети вдруг спокойно сказала Соня. – Только поскорее оформите на меня все нужные документы.

– Все документы дядя Гриша сделает, Сонечка! Это ему не трудно! И сам отнесет их директору детского дома.

– Да нет, не надо это делать ему. Я не маленькая и директор детского дома должен увидеть, что я достаточно самостоятельная. Документы я должна отнести сама.

– Мы с тобой вместе пойдем в детский дом! – тетя Муся была счастлива, что так хорошо все обошлось. – Что касается твоей прописки, то она будет сохранена, ты не сомневайся! Ты не потеряешь права на жилплощадь, твои квадратные метры всегда останутся твоими!

"Дались ей эти квадратные метры!" – подумала Соня. Ее замысел был прост: получить документы и уехать к маме Хатидже.

Через три дня дядя Гриша принес дубликат свидетельства о рождении, справку о гибели мамы, справку о гибели папы. И что-то там еще, что нужно было отнести в детдом. Соня взяла все бумаженции себе, тетя Муся сказала, что завтра же утром они пойдут в детдом...

Утром Соня вышла из своей комнаты одетая в дорогу и с вещевой сумкой в руке.

– Ты что это так оделась? – тетя Муся была очень удивлена.

– Тетя Муся, – начала Соня, – я решила уехать назад к Валентине Степановне. Мне там будет лучше, чем в детском доме, вы так не считаете?

– Нет, подожди! Как это? Надо узнать у дяди Гриши, можно ли так поступить.

– Почему же нельзя, тетя Муся? Ваше мнение значения не имеет, я поступаю так, как хочу.

– А как же квартира? Нет, надо посоветоваться с Гришей...

– Знаете что, тетя Муся? – Соня стояла перед растерявшейся женщиной, длинноногая, стройная девушка-подросток, ее черные как маслины глаза смотрели с неумолимой решительностью. – Если хотите жить в нашей квартире – живите. Но если будете вмешиваться в мою жизнь и пытаться принимать решения за меня, то я изменю свое отношение к этому вопросу. Понятно?

Тетя Муся изумленно смотрела на племянницу и не находила, что сказать.

– Ну, тетя Муся, прощайте! Спасибо за все, что вы и дядя Гриша для меня сделали. Счастливого вам пути в Германию.

Соня обняла тетю и расцеловала ее в обе щеки. Та же только растерянно повторяла:

– Как же это, Сонечка? Как же это?

Соне хотелось ответить ей, что вот, мол, так – не хочу по вашему велению жить в детдоме, уж не остаться ли мне в моей собственной квартире? Но она ничего этого не сказала, прошла в соседнюю комнату и попрощалась с маленькой кузиной, с единственным человеком из этой семьи, с кем ей было жаль расставаться.

На завтрашний день Соня уже была в Мелитополе в своей теперь родной семье...

Айше успела до войны закончить шесть классов и при немцах закончила седьмой класс. Но советская власть не признавала учебу в школе оккупационного режима, и поэтому образование восемнадцатилетней Айше официально признавалось только как шестилетнее. Для поступления в техникум нужно было окончить семилетку, так что взрослая девушка должна была ходить в школу еще один год.

Хатидже переживала за дочь, обдумывала разные пути решения проблемы, и остановилась, наконец, на надежном, как ей казалось, варианте. У нее была старая подруга, проживавшая еще до войны в Казани и тоже работавшая в школе. Хатидже написала ей письмо и попросила, не вдаваясь в подробности, помочь ее дочери сдать экзамены за семилетку экстерном. Галия Измайловна, так звали казанскую подругу, ответила, что готова помочь и пусть девушка приезжает. Айше немедленно выехала в Казань, с месяц позанималась под руководством тети Галии, и пока Сафие имела свои, так сказать, "крымские каникулы", Айше уже сдала экстерн и успела получить документ о среднем образовании. Когда Хатидже и Сафие получили письмо с сообщением, что Айше поступает в техникум легкой промышленности в пригороде Казани, то чувство радости за определившуюся в жизни девушку соединилось с чувством потери – теперь им предстояло жить вдвоем, без своей веселой красавицы...

Айше легко сдала вступительные экзамены, и теперь она была студенткой. Ей предоставили место в общежитии, которое находилось рядом с учебным зданием техникума. В комнате их было четверо девушек – две белокурые псковитяночки из села, одна черноглазая татарочка из недалекого от Казани районного центра, и сама Айше. Девочки жили дружно, в комнате у них было всегда опрятно и уютно. После занятий они торопились домой, вечерами иногда ходили всей компанией в клуб на киносеанс. Каждую субботу в клубе были танцы, но наши первокурсницы посетив их однажды больше на это не отваживались. Техникум их был почти полностью женский, зато в округе находился номерной завод, работающие на котором парни считали студенток техникума принадлежащими им. Наверное, предыдущие наборы в женский техникум давали основание для такого собственнического отношения, но новое пополнение последних двух-трех лет отвергало грубость и беспардонность молодых рабочих с "оборонки", предпочитало девичьи посиделки общению с пьяными матерящимися парнями. Те были озабочены сокращением контингента непритязательных подруг и по вечерам осаждали общежитие техникума. К счастью, вход посторонним в общежитие был запрещен, и на охране этого запрета сидели непреклонные стражи в лице сорокалетних дев, которые в случаях особо наглого поведения обуреваемых приливами гормонов парней вызывали по телефону милицию. Однако каждой девушке не раз приводилось отбиваться от лап ухажеров при выходах на киносеансы или в других случаях, когда приходилось оказаться на улице в часы, когда темпераментные соседи с завода были свободны от рабочей смены или от похмельного сна.

 Айше все время вспоминала предупредительную ненавязчивость Исмата. Она написала ему письмо и вскоре получила ответ. Письмо, хотя и написанное очень неправильным русским языком, было полно светлой радостью за Айше, вступившую в новый, более значительный, этап своей жизни. Ни в чем не упрекая, ничего не требуя Исмат как бы между строк напоминал о своей любви, о былой благосклонности девушки. Когда Айше уставала от занятий, когда на душе становилось тяжко от одиночества или от порции очередного хамства, она доставала это доброе письмо от далекого друга. И читая его она то счастливо смеялась, то плакала – в зависимости от настроения. Конечно, она написала ему опять, не давая никаких обещаний, не строя никаких планов на будущее. Но Исмат понял из этого ее письма, что она сохранило о нем светлое воспоминание, что он ей нужен. Из опасения задеть ее девичью гордость и из-за страха спугнуть судьбу он старался не показать в своем ответном послании, что ее чувства раскрылись в письме, старался проявить сдержанность. Но теперь ни у девушки, ни у молодого человека не оставалось сомнений в истинности их взаимного влечения.

И однажды Айше не получила ответа на свое очередное послание. Прошел месяц, прошел второй – писем из Узбекистана не было. Не зная, должна ли она считать себя оскорбленной или есть основания для беспокойства за судьбу Исмата, девушка написала короткую недоуменную записку. Прошел месяц – ответа не было. Айше написала вновь, и опять прошел месяц – никакого ответа. Тогда отвергая все обговоренные предосторожности, девушка написала письмо в колхозную контору, своей приятельнице Гульчехре. Написала на узбекском языке и адрес обратный указала "до востребования" на имя одной из однокурсниц. Ответ пришел через пару недель, и Гульчехра сообщала в нем, что Исмат отправлен на Фархад-строй, откуда мало кто возвращается...

...Ночью около двенадцати секретарь райкома, дремлющий на кушетке в своем кабинете, получил телефонограмму о необходимости срочной отправки на строительство Фархадской ГЭС двадцати человеческих сил. Об исполнении доложить не позднее девяти часов утра местного времени.

Секретарь райкома позвонил сперва председателю райисполкома, который тоже обязан был бодрствовать на рабочем месте, затем домой начальнику районного отдела МГБ. Дело было привычное, и механизм запуска мероприятий был отлажен. Все указанные личности немедленно собрались в райкомовском кабинете, достали секретные блокноты и без разногласий определили, какие сельсоветы должны на этот раз послать людей на великую народную стройку. Немедленно связались по телефону с выбранными сельсоветами. Не обошлось без ругани и угроз, потому что только в двух из пяти сельсоветов в конторе оказался кто-то из ответственных работников, в других же испуганным сторожам велено было – анагни скей! – немедленно, хоть из-под земли, вытащить в контору кого-нибудь из начальства. На появившегося сельсоветовского функционера сперва обрушивалась лавина угроз, причем, несмотря на сжатые сроки, отпущенные высшим начальством на выполнение задания, к трубке прикладывался каждый из находившихся в кабинете руководителей разных ветвей районной власти. Слушая ругань и угрозы, сельсоветовский функционер прикидывал, сколько нужно будет дать каждому из грозных собеседников, чтобы в последующем не часто напоминали о нынешнем проступке.

– Хоп, ходжаин! Хоп! Болади! Хоп! (Хорошо, хозяин! Хорошо! Будет сделано! Хорошо!) – только и вставлял сельсоветовский чин. Поняв, наконец, по какому делу его вытащили из постели, он сообщил районному руководству, руководствуясь при этом личными антипатиями, названия колхозов и фамилии председателей, которым этой ночью предстоит выделить то или иное количество человеко-сил.

В то же время по указанию районного руководства спешно мобилизовали несколько грузовиков, в которые посадили злых от недосыпу милиционеров, и грузовики эти, мигая фарами, шумно направились по означенным маршрутам. После этого и секретарь райкома, и председатель райисполкома, и полковник МГБ могли отправляться по домам – все должно было теперь идти по накатанной колее.

Тем временем грузовик с милиционерами прибыл в колхоз, председатель которого из-за отсутствия телефона узнал о мероприятии от разбудившего его офицера милиции. Тотчас разослали людей из ближних домов по всему селению, созывая все взрослое население на "общее собрание всех членов колхоза". Рассвет еще не наступил, ночь была безлунная. Люди, обалдевшие от сна и от страха, шли на площадь к правлению спотыкаясь в темноте, моля Аллаха, чтобы не их схватила нынче за горло страшная рука советской власти. Но Аллах, как известно, не каждой молитве внемлет. Кого же неизъяснимый в своих деяниях Всемилостивейший не спасет от грозной власти коммунистов в эту ночь?

– Всем нам известно, какие усилия совершает наша родная советская власть, наша родная коммунистическая партия, чтобы народ лучше жил, чтобы росли здоровыми и счастливыми наши дети. Подавляющее большинство членов нашего колхоза отвечает на неустанную заботу партии и правительства честным трудом…, – такими заученными фразами начал свою речь председатель колхоза, который перебрав в мыслях всех, кто стал ему неугоден за последний период, уже выбрал тех, кто будет нынче принесен в жертву Дракону Системы.

 – Но есть среди нас и такие, – продолжал раис, – чье безобразное отношение к труду вызывает законное возмущение членов колхоза. Эти люди не только мешают нам строить светлое будущее, но и отрицательно действуют на некоторые слабые натуры, которые готовы подражать этим врагам колхозного строя.

Этот тезис позволял избежать обсуждения справедливости наказания, которое будет предложено сейчас.

– Наш долг спасти от дурного влияния наших односельчан! – голос председателя зазвучал подобно голосу диктору радио. – Такие люди, как Джура Джураев и Исмат Исматов, не заслуживают высокого звания члена нашего колхоза, и я предлагаю исключить их из нашего коллектива! Кто за мое предложение пусть поднимет руку.

Пламя разожженного на площади костра осветило десятка полтора поднятых рук, остальных пригнанных на площадь людей скрывала темнота. Но советская власть приучала соблюдать процедуру.

– Кто против?

Не было поднято ни одной руки.

– Кто воздержался?

Ни одной поднятой руки.

– Единогласно! Так и запиши, товарищ секретарь.

На деревянном ящике, поставленном в освещаемом пламенем костра круге, секретарь правления вел протокол ночного общего собрания членов коллективного хозяйства.

– Таким образом, Джураев и Исматов исключены из колхоза. Слово имеет уполномоченный районного управления внутренних дел товарищ Шахмарданов.

– Товарищи! – начал свое выступление энкаведешник. – Наше общество – самое гуманное общество в мире. Вы сейчас своей волей исключили из вашего замечательного коллектива двух своих односельчан. Да, вы имели право на такое суровое решение. Но, уважаемые колхозники, эти люди наши граждане, наши товарищи! И пусть они оскорбили нас своим недостойным отношением к труду, мы не имеем права отвернуться от них, оставить их на произвол судьбы. Я предлагаю вам поверить в возможность исправления этих людей. И если вы найдете возможным рекомендовать их как делегатов от вашего колхоза на великую народную стройку Фархадской ГЭС, то я от имени районного руководства обещаю немедленно организовать их поездку на Фархад-строй, где они, я надеюсь, будут честно трудиться и не посрамят вашего доверия.

– Очень хорошее предложение! – теперь речь держал опять раис. – Кто настолько обижен на Джура-джана и Исмат-джана, что выскажет им недоверие как нашим представителям на великой стройке?

Раис сделал паузу не более трех секунд.

– Нет таких! Тогда пожелаем этим нашим товарищам ударного труда на Фархад-строе, а когда они вернутся в кишлак, то мы подумаем, и, может быть, зачислим их опять в колхоз. Все, товарищи!

Пока начальники все это говорили, колхозные сексоты указали работникам органов на тех мужчин, чью судьбу сейчас так запросто переломили. Энкаведешники встали за спинами этих несчастных, и как только председатель сказал свое последнее слово, дюжий милиционер зло прошептал Исмату:

– Давай, топай в свой дом собирать вещички. И тихо! Времени тебе отпущено десять минут.

Ошарашенный происшедшим, Исмат загнанно огляделся. Самым разумным решением показался ему в создавшейся ситуации побег. Но как бы читая его мысли, два милиционера крепко схватили его сзади за локти.

– Ну, шагай! Где твой дом? И без всяких там шуточек!

Исмат не торопясь повернулся в сторону камышовых зарослей и раздумчиво пошел было к ним, поддерживаемый двумя ангелами-хранителями. Но тут один из колхозных холуев, прислуживающий при конторе, подбежал к ним.

– Сюда идите, сюда! Идите за мной, я покажу, где он живет...

Холида-хан умерла в ту же зиму, и ее похоронили сердобольные соседи. Славный чистый домик Исмат-джана колхозный председатель велел использовать под склад, с дрянной улыбочкой сказав при этом:

– А если Исмат-бек вернется, мы ему заплатим за аренду помещения.

 Исмат в ту же осень заразился в тесном и сыром бараке чахоткой. К весне в исхудавшем и бледном, харкающем кровью туберкулезнике нельзя было узнать прежнего, здорового и красивого мужчину. Больных среди рабочих было множество. Их никак не лечили, потому что руководство стройки боялось показывать в своей отчетности такое огромное количество чахоточных. Этих несчастных сгоняли в отдельные бараки, кормили их в последнюю очередь, потому что из-за своего слабосилия они не могли выполнять в полном объеме дневного задания. По причине той же их слабосильности охрана, сформированная в основном из людей, прошедших школу ГУЛАГа, потешалась над «доходягами», издевалась над ними, избивала и унижала. Остальная же масса рабочих, пока еще здоровая, поощряла эти издевательства, потому что туберкулезников не любила и считала их опасными соседями.

Светлым майским днем, нагрузив дополна тачку своего напарника цвета поджаренной муки землей, Исмат вытер платком лоб, окинул взглядом окоем котлована, поднял лопату и, собрав все свои теперь небольшие силы, с размаху рассек череп стоящему рядом особо ненавистному охраннику. Первая же пуля попала ему в середину лба, но он успел вспомнить тот миг, когда держал в объятиях свою любимую девушку. И успел подумать, как счастлив был он в этой жизни.