Текст книги "Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Осень была дождливая, лессовая пыль оборотилась обильной вязкой грязью, а мощенных и, тем более, асфальтированных дорог в славном городе Чинабаде никогда не было. По дорогам бродили, а чаще лежали на обочине голодающие крымчане. Умерших специальные команды раз в сутки собирали и хоронили в общих могилах...

Однажды отец пришел домой взволнованный более обычного.

 -Я встретил Лютфие, она в ужасном состоянии, – сказал он маме.

Лютфие – это была та одинокая женщина, которая отдала свое золотое колечко в обмен на лопату, когда люди умирали в телячьих вагонах по пути в ссылку. Папа увидел ее просящей милостыню у входа на базар. Но дело было не только в этом, – бедная женщина почти ослепла и еле передвигалась. Проживала она в старом сарае на территории хлопкового склада, где до обрушившейся на нее слепоты работала сменным сторожем и где ее из милости оставили жить. Отец отвел бедную женщину в ее сарай, вскипятил ей воду и напоил чаем с купленной для нее лепешкой – наном.

– Она потеряла зубы и не может прожевывать пищу, – добавил папа.

Мама сварила на очаге затирушку из поджаренной муки, завернула в бумажку парочку узбекских самодельных конфеток, и они вдвоем поспешили к Лютфие. Женщина эта не была им знакома по прежней жизни, но на фоне всеобщего голода и смертей она вызывала особое сострадание, ибо был памятен ее бескорыстный поступок по пути в ссылку. Родители Камилла не могли оставить ее без внимания, тем более, что уже никого из тех соседей по вагону рядом не было.

 Каждый день кто-нибудь из семьи посещал Лютфие и приносил ей горячую пищу. Несчастная женщина, которая ясно представляла себе обстановку, еще недавно не надеялась встретиться уже с дружеским участием. Теперь она говорила, что человек, оказывается, может почувствовать себя счастливым и в такой безнадежной ситуации.

Однажды под вечер Камилл нашел ее бездыханной.

Отец купил на базаре самодельную бязевую ткань, которую узбечки ткали из "ворованного" колхозного хлопка (был закон, запрещающий использовать хотя бы маленький клочок выращиваемого этими людьми хлопка, и при желании власти могли сурово покарать бедных женщин, которые на ручном станочке выделывали эту бязь из самими же скрученных толстых хлопковых нитей), нашел живую старушку-татарку, и та, обмыв покойницу, завернула ее в саван из бязи. Потом уже на последние деньги профессор нанял двухколесную арбу, и вместе с другим земляком они повезли Лютфие на кладбище. Там они сами вырыли могилу, отец прочел молитву над усопшей, опустили тело в могилу и засыпали чужой землей...

Вскоре Камилл заболел воспалением легких. Неделю он был в забытьи, бредил, температура держалась очень высокой. Но мальчик выжил. Мама не отходила от него. В ту пору простым людям антибиотики не были доступны, лечили его сульфидином, горячим питьем. Когда Камилл пришел в сознание и у него открылся аппетит, мама приготовила ему специальное блюдо, которое должно было укрепить его легкие. В пленку нутряного бараньего жира она завернула рис с кусочками мяса и отварила. Камилл ел это блюдо два дня и, действительно, быстро пошел на поправку. Постель ему родители устроили в высокой нише в стене, там не было сквозняков, и мальчик чувствовал себя очень уютно.

 Тут надо, наверное, дать некоторые пояснения. Стены в узбекских домах обычно очень толстые, хоть и сложены из необожженных глиняных кирпичей. Такие стены нужны не для сохранения тепла в холодную пору (печей в традиционных узбекских домах не бывает), а для сохранения прохлады в летний зной. Летом, когда снаружи жара достигает сорока градусов по Цельсию, в узбекских домах, особенно в задних комнатах, сохраняется комфортная прохлада. Так вот, в этих стенах по всей окружности комнат располагаются глубокие ниши, в которых укладывают цветные одеяла, вышитые подушки, обитые цветной жестью сундучки с одеждой, на полках, устроенных в нишах, стоит чайная и обеденная посуда. Так что пространство в комнатах свободно – все аккуратно уложено в стены.

Однажды, когда мальчик еще был слаб и лежал в постели, вошел несколько взволнованный папа с загадочной улыбкой на лице. Такая улыбка у него бывала обычно, когда он приносил домой какую-нибудь вкусную еду, а в ту пору всякая еда была желанной и вкусной. На этот раз это была книжка in quarto, без обложки и без первых страниц. Ее папа выхватил у торгующего на улице тыквенными семечками старика-узбека, который делал из листов кулечки для своего товара. Книга эта оказалась первой частью "Былого и дум" Герцена. Надо сказать, что в доме не было никаких книг, взять их тогда и там было негде. Папа знал о приверженности своего сынишки к чтению и переживал, что ребенок лишен книг. Это замечательное произведение Александра Ивановича Герцена отец очень высоко ценил и надеялся, что его двенадцатилетний сын найдет в нем хоть что-то понятное и интересное для себя. Сын, действительно, поначалу искал в книге только фабулу, но затем, читая и перечитывая (ведь альтернативы этому чтению не было) и задавая вопросы отцу, он постиг вполне мысли и события этого произведения, которое и сегодня может многое пояснить желающему познать все же Россию умом. "Былое и думы" стало тем фундаментом, на котором воздвигалось историческое мировоззрение Камилла, его понимание добра и зла.

…Проживала в Чинабаде немолодая русская женщина, проживала она в благоустроенной по местным критериям квартире, в приличном доме. Папа назвал Камиллу ее адрес и сказал, что он может брать у нее книги. Камилл не запомнил ее имени, может быть и потому, что она всегда молча открывала ему дверь и, разговаривая почти что шепотом, советовала, какую книгу взять. Ходил мальчик к ней вечером, когда наступали сумерки. Он читал тогда – по ее совету! – Кнута Гамсуна, Эптона Синклера о Ленни Беде, Гюго, Достоевского, Гумилева... Было Камиллу пятнадцать лет. Всегда в последующие годы он с благодарностью вспоминал этого человека. Что за судьба? Как она попала в эту глушь? Выбралась ли? Отцу Камилла доверяли многие, поначалу малознакомые люди, из тех, кто не мог примириться с этой властью.

А несколько лет спустя Камилл оказался в городке, где была библиотека. Боже, какой хлам предлагали ему добрые, но необразованные библиотекарши! Но мальчик спрашивал Гомера, Данте, Шиллера, Гете. Когда в его руки попал двухтомник Байрона, он продлевал его полгода, а потом, страшно стесняясь, предложил за него милым библиотекаршам кем-то подаренную ему книгу "Сталь и шлак" – невыносимое чтиво для юноши, познавшему в далекой ссылке Гамсуна и Достоевского. Библиотекарши были безмерно рады – эта писанина была в те годы бестселлером. "Самая читающая страна" – да? И потом много лет Камилл не брал в руки книг советских писателей (кроме требуемых школьной программой, конечно), и уже в университетские годы однокурснику стоило немалых усилий убедить его хотя бы начать читать роман некоего не известного ему Дудинцева... Потом появился сборник "Литературная Москва. 1956 год"...

В жизни районного центра Чинабада назревали серьезные изменения. Здесь жило несколько десятков семей польских евреев, которые были где-то, кажется, в сороковом году, то ли высланы, то ли эвакуированы в Среднюю Азию. Уровень образованности этих людей был различный, но при том, что они быстро усвоили русский язык, они стали в условиях узбекистанской глубинки необходимыми для ведения разных бумажных дел людьми, занимая должности от конторских счетоводов до банковских бухгалтеров. Были среди них и медицинские работники, и инженеры, и парикмахеры, умеющие не только наголо обрить, но и сотворить какую-нибудь прическу. Но вот пришла из высоких инстанций команда отправлять всех польских евреев... Куда? Были слухи, что немалое число их были этапировано в арестантские лагеря... Но как бы то ни было, государственные учреждения и сфера обслуживания лишалась работников. После небольшой паузы в делопроизводстве (наверное, не только Чинабада) власти обратили внимание на неблагонадежных крымских татар, среди которых тоже были специалисты разного профиля, да и просто грамотно умевшие писать и читать по-русски люди. Вопреки первоначальной установке не допускать спецпереселенцев до государственной службы наших людей стали брать на инженерные должности, врачами, учителями, в бухгалтера.

Отец Камилла был востребован в райисполком. Оставался он на прежней должности Главного мельника, но ему придали заместителя, который занимался делами мельниц, отец же сидел в кабинете председателя районного совета в качестве помощника. Так как Главный в Кремле имел привычку работать по ночам, то и вся система партийной и советской работы была сориентирована на такой же режим. Афуз-заде сидел в исполкоме всю ночь и возвращался домой на рассвете. Он, беспартийный и недавний политзаключенный, был в курсе всех самых секретных указов и распоряжений советской власти. Конечно, это было злостным нарушением со стороны руководства района, но, воспользовавшись однажды консультациями отца, они уже не могли обходиться без него. Между прочим, два мерзких полковника, милицейский и чекистский начальники района, злобствовали по этому поводу и требовали прекратить допуск спецпереселенца к государственным делам, – но кормились-то эти полковники у районных властей! Однако через несколько лет эти полковнички отыгрались... И еще позже пришло время, когда оба этих мерзавца сдохли в советской же тюрьме, куда они попали за очень уж наглое взимание взяток. А Афуз-заде, его жена, его сыновья продолжали жить и бороться.

Прожили они в Чинабаде пять лет. Отца уважали и районные руководители и простые люди. В райисполкоме Афуз-заде фактически работал как советник председателя, присутствовал на заседаниях узкого круга руководителей района, где обсуждались политические вопросы, связанные с регулярно поступающими инструкциями или телефонограммами из областного центра и из республиканских учреждений. Во-первых, районным руководителям нужен был человек, хорошо знающий русский язык, а во-вторых, – историк и литературовед Афуз-заде великолепно знал теорию марксизма, мог сказать в каком томе Маркса или Ленина упоминается тот или иной вопрос. А малограмотным районным боссам нужны были консультации по господствующей идеологии. Кстати, Афуз-заде и Коран почти весь знал наизусть, хотя не был силен в арабском языке. Труды Маркса и Ленина он когда-то изучал не из-за того, что принимал марксистско-ленинскую доктрину, а по той причине, что позицию противника надо хорошо знать.

Чинабад был небольшим поселком, и все его обитатели были знакомы друг с другом хотя бы в лицо. Жители Чинабада видели, как скромен и приветлив со всеми Афуз-заде. Он хорошо знал узбекский язык и мог остановить поздоровавшегося с ним прохожего и завести с ним беседу. Очень скоро люди стали с почтением называть его "Домулла" – учитель, и сравнительно нестарого человека – ему тогда не было еще и сорока лет – чинабадские узбеки стали почитать за самого авторитетного и мудрого советчика в сложных ситуациях. Афуз-заде никому не отказывал в беседе, хотя сознавал свою ответственность как человека, слову которого верят, и нервничал, не будучи уверен в правильности всех своих советов. Но надо знать узбекскую глубинку середины сороковых годов, надо представлять себе несчастный древний народ, который веками жил по своим жизненным нормам и которому иноверцы навязывали нынче чуждые их пониманию, странные и даже греховные правила. Эти навязываемые правила не принимали во внимание обычную человеческую доброту, уважение друг к другу и почитание старших – все было оттеснено какими-то "нормами социалистического общежития".

 В этих искривлениях человечности Афуз-заде разбирался, ибо сам был их жертвой. И со временем он понял, что вправе давать людям советы, помогающие им выбираться из лабиринта чиновничьих установлений или хотя бы не усугублять свое положение поисками рациональности и человечности в проникнувшем в их бытие большевистском абсурде.

Глава 15

Сначала мы умирали от болезней. Смерть непосредственно от голода как от истощения организма в летние месяцы могла придти к совсем уж немощным и неподвижным – ведь были колхозные огороды, сады, где можно было, хотя и под угрозой побоев, воровать овощи и фрукты. Можно было ловить рыбу в многочисленных озерцах, речках, даже в арыках – так мы и делали.

Голод заставлял людей есть не созревшие зеленые персики или зеленый виноград, если удавалось найти свисающие из-за забора ветки или лозу. И это приводило к поносам, к дизентерии, кончавшимся порой гибелью несчастного человека.

 Хорошим подспорьем было собирание колосков на жнивье. Правда, на этом поприще приходилось конкурировать с местными жителями и, конечно, лучше было не попадаться на глаза кому-то из колхозного начальства.

Нужно сказать, что говоря о возможности прокормиться в летние месяцы, я имею в виду тех моих земляков, которые попали в благословенную Ферганскую долину, страну садов, виноградников и плодородных полей. Хуже было тем, кто попал в знаменитую Голодную степь – Мирзачуль.

Урожай в Узбекистане собирают рано. К сентябрю все зерновые, включая джугару и кукурузу, были убраны, местные бобовые тоже свезли по амбарам. На грядках в узбекских дворах еще зеленела ботва моркови и других корнеплодов, но то было во дворах. Украсть что-нибудь можно было только с колхозных плантаций, но на них после уборки зерновых и бобовых оставался – увы! – только хлопок.

 Главной убивающей людей болезнью была малярия!

 Вот как проходит приступ малярии, которую узбеки именуют «безгак». Сначала ощущается некая пустота под ложечкой, какой-то холодок по ходу пищевода. Если вы уже опытный малярик, а опыт подразумевает и использование информации, полученной у аборигенов, то получив первый сигнал вы берете большую пиалу, наливаете в нее катык (вид простокваши), насыпаете столовую ложку острого красного перца и заливаете все крутым кипятком. Эту взрывную смесь надо выпить. Между прочим, со временем напиток этот кажется очень приятным, и его пьют и вне связи с приступом малярии. Так вот, этот горячий жгучий настой таким образом действует на организм, что самая мерзкая фаза приступа проходит с меньшей амплитудой и оказывается короче. А фаза эта есть невыносимый озноб (за неимением более подходящего ощущения можно назвать это ознобом), когда человека трясет, будто бы он попал в резонанс с ультразвуком. Трясет каждую мышцу, каждый внутренний орган – это особенно противно. Зуб на зуб, как принято говорить, не попадает, но точнее будет сказать, что зубы выбивают частую дробь. Обычно человека в малярийном ознобе укрывают теплым одеялом, но это не помогает, трясучка не прекращается. Наконец, минут через двадцать – тридцать первая фаза подходит к концу, в течении трех – пяти минут амплитуда тряски постепенно уменьшается, и тело охватывает приятная теплота. Температура поднимается до сорока градусов и даже выше. Вот тут-то, наверное, и умирают те, кто слаб. Я всегда на этой фазе засыпал в приятном изнеможении. Просыпался я часов через пять, обессиленный. Но, пролежав часок другой, я вставал с постели, и еще через час чувствовал себя вполне здоровым. Я знавал узбеков, которые могли очухаться от приступа за более короткие сроки, чем приведенные в моем описании. Далее нужно сказать, что единичные приступы малярии мне не известны. После первого приступа на следующий день или через день наступает такой же второй, потом третий. У меня больше шести приступов подряд не бывало, и я относительно хорошо переносил их. Но обычно люди от частых приступов истощаются, и такого несчастного уже легкий ветерок шатает. Наши крымчане многие умирали от малярии...

Была еще одна и посейчас загадочная для меня болезнь, именовавшаяся тогда странным словом «потопач» – не знаю, медицинский ли это термин или местное наименование этой напасти. Тоже немало жизней унесла...

Если бы все горе, страдания, смертный ужас взрослых и маленьких крымских татар, выпавшие на их долю в сорок четвертом и сорок пятом годах, собрать воедино и доставить туда, где в то же самое время обжирались и веселились, заботились о своих сытых отпрысках те, чьей волей или безразличием мы были лишены отчей земли и нажитого не только нами самими, но и нашими предками имущества, то наше тогдашнее горе и наша сегодняшняя ненависть взорвали бы их сытое существование как сто тысяч атомных бомб!

Знойной и пыльной осенью одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я бродил голодный по поселку…

Самое таинственное из известных науке понятий – это время. И чтобы не обременять себя неразрешимыми вопросами, мы принимаем на веру утверждение, что время неразрывно, что оно необратимо. Это утверждение есть такое же суеверие, как и представление о едином для всей Вселенной времени, не зависящем ни от чего. Однако нынче каждый студент второго курса уже знает, что время у каждой движущейся телеги свое и что ход его зависит от скорости каждой телеги – о какой неразрывности времени может идти речь! Когда-нибудь будет понято, что и представление о необратимости времени есть грубый образ, оставшийся нам в наследство от пещерных наших предков. Время разрывно и потому обратимо. Лента времени порой истончается, волокна разрываются и торчат веником в разные стороны, некоторые волокна свертываются колечком и соприкасаются с другими пучками, выдержавшими напряг, избежавшими разрыва. Тогда малая струйка, казалось бы, невозвратимых событий изменяет свой ход на иной, вливается в общий поток событий, в котором другой порядок.

Я умер в одном из волокон Времени. Это в другом временном волоконце отец похоронил меня в вырытой им самим неглубокой яме, обернув мне лицо своей белой рубахой. Но сразу же тогда тонкая нить событий разорвалась, упруго развернулась колечком и сомкнулась с другими, магистральными нитями, логика которых требовала живого меня.

Вот и бродил я как прежде, испытывая муки, но не сознавая ужаса своего положения – ведь второй раз колечко времени вряд ли образуется.

 Для ребенка голод только физиологическое чувство, не трагедийная ситуация. И если бы я мог насытиться вдоволь хотя бы хлебом, я тотчас же обрел бы возможность интересоваться, радоваться и желать игры. Но когда я брел по дороге, и взгляд мой искал в пыльной колее стручок фасоли, оброненный с арбы, или когда я обшаривал белесые шуршащие ветки джиды, надеясь отыскать хотя бы один не замеченный другими сухой плод, то меня не могло бы отвлечь от поиска пищи никакое приглашение на самую развеселую забаву, на смешное или страшное повествование.

Ну, хоть бы зернышко джугары, хоть бы ягодка шиповника, хоть бы горошинка! Трава и листья – они такие безвкусные и от них понос... Пойду, пожалуй, на базар и буду вдыхать аромат свежего хлеба, издали....

Глава 16

Девочки Айше и Сафие беспечно читали свои книжки, когда их мать спрыгнула с бидончиком в руках из высоких дверей вагона. Ни у кого, пожалуй, эта предпринятая учительницей экспедиция особой тревоги не вызвала, – уж минут пять поезд всегда стоит. Только тетка по имени Селиме, в прежней жизни торговавшая самодельными сладостями на базаре, вредная толстуха, больше других ехидничавшая по поводу шибко грамотных, заполонивших тесный вагон своим барахлом, рассеянным взглядом следила за рискованно покинувшей вагон Хатидже и без злобы думала: « Бахса ановы туваргъа, поездан къаладжакъ! – Вы посмотрите только на эту тупицу, от поезда отстанет!». При этом она вовсе не желала этого, просто она чувствовала себя выше этой учительницы, так как не пошла бы на такой неосторожный поступок. И когда поезд резко сорвался с места, и стало ясно, что бедная учительница не успеет даже подняться на насыпь, Селиме охнула и вполголоса произнесла: – Вай аначыгъым! Къалдыда ановы къары! (Мамочка! А ведь отстала эта женщина!).

Старшая девочка Айше то ли услышала сквозь грохот колес этот сдавленный возглас, то ли сердцем почуяла беду. Она вскочила на ноги, отбросив книжку, вслед за ней вскочила ее сестра. Все, кто уже понял случившееся, молча смотрели на сестер. С криком "Ана! Мама!" Айше кинулась к двери вагона, младшая ринулась за ней. Сидевшие рядом женщины едва успели удержать сестер, навалившись на них и оттащив их в глубь вагона. Старшая как обезумевшая кричала "Мама! Мама!", младшая просто визжала. Женщины, опасно высовываясь в двери, пытались что-то увидеть, успокоить детей. Селиме подошла к девочкам:

– Чего вы раскричались? Мама ваша села в соседний вагон! Слышите? В соседний вагон она села, я вам говорю! Ну, успокойтесь!

Первой перестала кричать старшая. Она вопросительно глядела на Селиме и лишь постанывала.

– Мама ваша в соседнем вагоне едет. На остановке перейдет к нам, и все! Рядом она, в соседнем вагоне.

Девочки, кажется, поверили. Младшая прервала свой визг и стала плача повторять:

– Зачем она выпрыгнула! Зачем она ушла из вагона! Почему мамы всегда уходят!

– Тихо, тихо, тихо! Успокойся. Сейчас будет остановка и она вернется.

– Остановка не скоро бывае-э-т! – плакала младшая, старшая же обняв ее молчала, раздумывая, можно ли верить тому, что мать их в соседнем вагоне. Наконец, девочки, кажется, поверили.

Селиме подумала про себя, что хорошо, если поезд не скоро остановится. Надо дать детям успокоиться и что-то придумать. Другие женщины смотрели на нее вопросительно, и Селиме отвернувшись, чтобы не видели ее лица девочки, гримасами показала, что, увы! – Хатидже отстала от поезда.

Мерно стучали колеса, и это было признаком того, как было замечено обитателями вагонов, что перегон будет долгим. Женщины собрались в другом конце вагона и стали обсуждать дальнейшие свои действия. Когда заметили, что младшая девочка Сафие задремала, они подозвали к себе старшую Айше.

– Доченька, ты уже большая, – начала Селиме. – Ты разумная и толковая девица, слушай, что мы тебе скажем. Мама ваша, кажется, не успела сесть в вагон, но ничего страшного в этом нет. Следующим поездом она догонит нас, это может произойти сегодня или завтра. Ты должна успокоить младшую сестренку. Объясни ей, что сегодня или завтра мама нас догонит, понимаешь?

Надо сказать, что женщины и сами надеялись, что Хатидже подсадят на следующий за ними состав и помогут догнать своих дочерей. Только пожилая Семадие-тизе, которая была выбрана старшей по вагону, с горечью подумала, что да уж, из-за несчастной татарки станут эти гяуры догонять и ждать, как же! Трупы выбрасывают из вагонов прямо в поле, похоронить не дают, чего от них человеческого можно ожидать...

Айше, вопреки опасениям, восприняла это сообщение сдержанно. Женщины очень обрадовались такой реакции девочки. Селиме от полноты чувств обняла и расцеловала ее, другие тоже постарались приласкать девочку. Когда Айше вернулась к спящей сестренке, к ним потянулись то одна, то другая соседки с гостинцами. Оказалось, что в вагоне люди везут и сушеные яблоки, и сушеные груши, и пастилу, и, даже, вкусное печенье курабье. Сафие уже проснулась и с удивлением принимала дары от соседей по вагону, которые еще недавно казались ей недобрыми и жадными.

 Подобрав подходящий момент Айше сказала сестренке, что, возможно, мама задержится, что она, может быть, пошла дать телеграмму родственникам, что она, может быть, и не отстала вовсе от поезда, а поступила обдуманно, чтобы им потом всем было хорошо. Но об этом надо молчать, чтобы не узнали эти вражеские солдаты, которые их сопровождают, а если узнают, то поймают маму и арестуют. Этот последний тезис Айше изобрела сама и очень потом этим гордилась, а старшие хвалили ее за догадливость. Сафие судорожно вцепилась в руки сестры и не мигая смотрела ей в глаза, и Айше многое прочла во взгляде Сони-Сафие. Когда поезд поздно вечером сделал, наконец, следующую остановку, все обитатели вагона, кроме Селиме, которая своими глазами видела стоявшую в траве Хатидже, все в вагоне, и стар и млад, напряженно ждали, что вот сейчас подойдет к распахнутым дверям мать бедных девочек и попросит, чтобы ей помогли взобраться. В сторону съежившихся в ожидании сестер старались не смотреть. Когда поезд опять тронулся с места и ничего не произошло, Сафие громким шепотом, слышным по всему затихшему вагону, произнесла по-русски слова, понятные только Айше:

– Они всегда уходят и не возвращаются.

Больше чем себя Айше жалела бедную маленькую девочку, свою любимую младшую сестренку...

Сафие давно отплакала свою родную маму. Еще в первую зиму она услышала, разговор двух женщин, о соседе-пьянице, который пробрался во двор больницы и набрал целый мешок вещей, которые были брошены евреями.

– Их же заставили все оставить во дворе и в машинах повезли на балку. Там уже заставляли раздеться перед расстрелом. О, Господи! Как подумаешь... Так вот, Васька со двора больницы натаскал барахла. Даже детскими куклами не побрезговал. Сейчас выносит на базар, кто не знает, тот покупает.

Соня, придя домой, прямо спросила, что с ее мамой. Хатидже стала, было, выкручиваться, но девочка сказала, что она все знает. Хатидже подтвердила страшную правду. Соня целую неделю пролежала в своей кровати, отвернувшись к стене, отказывалась от еды. Наконец, отошла, но стала еще более молчаливой, хотя и раньше не отличалась словоохотливостью. Названная мама и названная сестра окружили ее такой заботой, такой любовью, что за три прошедших с того страшного дня года девочка стала чувствовать себя родной в этой новой своей семье.

...Здравый смысл подсказывал, что от конвоя случившееся надо скрыть. Правда, не обошлось без голосов, что «начальству» надо обязательно сообщить об отставшей женщине, а не то «всем нам худо будет». Старая Семадие-тизе прикрикнула на этих, готовых пресмыкаться и лизать бьющую их руку, и сказала, что берет всю ответственность на себя, а ежели кто донесет, то найдутся и такие, кто этих доносчиков накажет. Тут же решили, что отныне для властей девочки Айше и Сафие – племянницы Селиме-апай. Ве весселям! (И вопрос решен!).

Семадие-тизе, сидевшая с подоткнутыми под себя длинными подолами цветастых юбок на полотняной подстилке посередине вагона, сурово предупредила всех, чтобы на остановках лишнего не болтали, иначе не миновать беды – накажут весь вагон за соучастие.

– Разберемся сами, и, во всяком случае, детей в обиду не дадим, – твердо сказала она.

Не все соседи и знакомые любили суровую Семадие, но все боялись ее. Она была из семьи кады – судей. И хотя мужчин из ее рода высылали из Крыма еще при царской власти, а при большевиках некоторые исчезли без вести, все равно клан их был велик и разошелся по всему полуострову. Обижать своих они не позволяли никому. Да и попытка обидеть кого-нибудь из этого рода могла придти в голову только кельмешеку – пришлому, не приученному уважать прошлое своего народа. И теперь не у одной бабенки из вагона чесался язык, неудержимо хотелось говорить всем и вся об отставшей от эшелона женщине и о ее оставшихся дочерях. Но предупреждение Семадие-тизе было серьезное, и то или иное наказание, ну хотя бы для начала в виде позора и изоляции, последовало бы неукоснительно.

...Все шло своим чередом. Зеленые луга и подлески сменились сухими степями со скудной растительностью, потом появилась пустыня, приземистые кибитки, юрты, верблюды. И на одиннадцатый или двенадцатый день поезд добрался до намеченного рубежа. Людям велели выгружаться.

Привезли их в утопающий в зелени садов и виноградников колхоз недалеко от старинного города Коканда, расселили по домам местных жителей, которые отнеслись к приезжим как к гостям, бежавшим от какой-то там напасти, – война ведь еще продолжалась. Только примерно через год власти, озаботившись почему-то хорошими отношениями между спецпереселенцами и аборигенами, стали проводить антитатарскую агитацию, разъясняли, что это не беженцы от напавших на страну супостатов, а враги народов великого Советского Союза. А вначале крымчан в большинстве мест их поселения встречали хорошо.

Селиме с двумя собственными детьми, со старушкой матерью и с двумя названными племянницами, поселилась в доме у молодого узбека, недавно прибывшего в родной кишлак из военного госпиталя на поправку после ранения. С учетом приближающегося, Бог даст, окончания войны районный военкомат комиссовал его и оставил в колхозе. Когда в правлении ему сказали, что к нему в дом подселяются переселенцы из далекого Крыма, молодой мужчина вместе с матерью перебрались в старую кибитку, находившуюся тут же, а гостей-михманов поселили в новой двухкомнатной постройке, возведенной перед войной самим Исматом, собиравшемся привести молодую жену. Однако по какой-то причине за три года, которые он пробыл на фронте, брак расстроился. Еще до войны Исмат-джан любовно разукрасил стены нового дома цветными картинами-фресками – огромные яблоки, гранаты, диковинные птицы и цветы, барсы и сказочные единороги. Все было выписано мастерски, композиция была безупречна, и окажись эти фрески в поле зрения нетрадиционно мыслящего искусствоведа, то автор прославился бы как незаурядный художник – примитивист. Сад перед домом был любовно ухожен. Все здесь было необычным для новых жильцов, но особенно изумили их кусты граната с твердыми, с как бы восковыми цветами.

Холида-хан, немолодая уже, добрая узбечка, всегда аккуратная, в белоснежном, из похожей на марлю ткани платком на голове, предоставила своим гостям ватные одеяла-курпи, которые расстилаются на ночь поверх лежащих на земляном полу камышовых циновок или паласов – хлопчатых ковров. У дочерей Хатидже были вывезенные из дому шерстяные одеяла заводской выделки, и гости подарили одно такое одеяло хозяйке в ответ на ее доброту. С разрешения хозяйки Селиме расширила огород, посадила лук, морковь, тыкву-скороспелку, местные бобовые маш и лойю. Воды в селении было достаточно, а в этом благодатном крае при достаточном поливе земля давала скорые и обильные урожаи.

А еще Селиме зачислили в колхозную хлопководческую бригаду. По сезону на хлопковых полях проводилась так называемая чеканка, – надо было окучивать маленькие ростки хлопчатника, оставляя в лунке не более пяти штук. Работать надо было с утра до вечера под палящим солнцем Азии. Но ловкая Селиме-апай составила хитрый график: с утра выходили две девочки, их сменяли через три часа другие две, работая уже два жарких часа, затем каждая пара детей еще дважды сменяла одна другую. Сама Селиме на поле так и не появлялась, а дети не успевали утомиться – все было хорошо. Было плохо то, что колхоз обещал расплатиться с работниками только осенью, а людям надо было питаться чем-то сегодня. До последнего обстоятельства правлению колхоза дела не было.