Текст книги "Время Полицая (СИ)"

Автор книги: Айдар Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Переложив револьвер в карман куртки, он взвел затвор и, озираясь по сторонам, направился к своим окнам:

– Кто вы? Что вам от меня надо?

С улицы обстановка выглядела безопасной.

Подобравшись вплотную к стене дома, он заглянул в квартиру. Осторожно, сбоку, одним глазом, чтобы сходу не получить пулю в лоб.

Занавесок не было.

Там вообще ни хрена не было!!

Забыв об осторожности, он как загипнотизированный прилип к стеклу.

В его комнате падали... настоящие снежные хлопья. Словно на улице. Они падали не с потолка – потолок отсутствовал напрочь – вместо него зияла черная, бесконечная бездна. Слабый, безжизненный желтый свет разливался повсюду так равномерно и мягко, что было непонятно, откуда он берет начало. А во всю стену – там где стояла мебель и висели обои – кто-то поместил огромную сказочную фреску: святой Георгий побеждает дракона. Копье Победоносца жутко и натурально пронзало горло чудовища, из раны хлестала кровь, ведро крови. Дракон извивался в последней агонии, и все же норовил оттяпать ногу Георгия. Однако лицо святого ничуть не теряло божественного спокойствия.

Далее Вадим присмотрелся и разглядел, что творилось на полу: в снежной перине, похожей на облако, сидели две девчонки, две нимфы поразительной красоты в голубых спортивных костюмах. Их волосы ниспадали до плеч: одна рыженькая, вторая черненькая, – их руки лежали сомкнутыми на груди, лица были одинаковы как две капли воды, ноги – скрещены по-турецки, глаза неподвижно смотрели вниз...

По части чудес это превзошло все, с чем сегодня пришлось столкнуться: если не бывает, чтобы родные тебе люди одновременно исчезли, то подавно не бывает на земле такого великолепия…

Парящий снег, облако на полу, нимфы, матовый свет, – и все это в доме, которого нет.

Да, его квартиру сперли. Ее кто-то расстворил в воздухе, как и прочие принадлежности бытия. Но этот кто-то имел уже нечеловеческое происхождение.

– Фантастика, – прошептал Вадик.

Он понял, что ему еще никогда не было так хорошо. Никогда.

Два безмятежных неземных существа в спортивных костюмах одним своим появлением до нелепости обесценили жилплощадь, которую он потерял, друзей которых не было, ледяной город, который пытался раздавить гранитным равнодушием, отморозков, которых он утром шлепнул, пучеглазого Ахмеда, – все вдруг разом растворилось в безжизненном матовом свете и превратилось в мираж на фоне этой – или иной? – реальности. Реальности, в которой поселилось безымянное божество. Божество, с которым не вяжется даже земное слово красота.

В конце концов, его руки поднялись, легли на стекло, словно пытаясь обхватить его целиком и унести с собой, кривой нос прилип к экрану, губы жадно вдохнули воздух, а по щекам потекла вода, много воды. Он совсем не чувствовал, что ревет, и не понимал, от чего именно.

Он простоял целую вечность.

От дома, которого не было, его отделяли несколько сантиметров, от двери – десять шагов. Но он не мог их преодолеть, позвонить в звонок или открыть дверь ключом. Так зэк, вцепившись руками в решетку, смотрит через нее на деревья, звезды и детей, столь близкие и столь недоступные: всего десять шагов... Разница заключалась лишь в том, что Вадик Романов был заложником свободы. Свободы, которой хватило бы на десять заключенных.

Как во сне он отлип от окна, зашел в подъезд, лег между собственной дверью и мусоропроводом. Он перестал чувствовать столь незыблемые атрибуты жизни, как собственное дыхание, мясо и шкуру. Ему было до лампочки. Совершенно. Он ведь еще днем начал догадываться, что умер. А теперь это стало настолько очевидно, что и чувствовать ничего не хотелось.

Короче, он то ли заснул, то ли, действительно, дал дуба, поскольку... Нимфы вернулись.

Их лица были спокойны и чисты, как утренняя морская гладь. Они ходили над бесчувственным телом, склонив на бок светлые головы. Собранные в хвостики волосы неподвижно лежали на их прямых спинах.

Покружив над окоченевшим парнем, они остановились и тихо встали на колени: одна с востока, другая с запада, – опустили руки на его живот и сомкнули прозрачные ладони.

Затем появился голос. Мягкий как дым и знакомый как голос матери:

Когда-то в утренней земле

Была Эллада...

Не надо умерших будить,

Грустить не надо.

Проходит вечер, ночь пройдет -

Придут туманы,

Любая рана заживет,

Любые раны.

Зачем о будущем жалеть,

Бранить минувших?

Быть может, лучше просто петь,

Быть может, лучше?

О яркой ветреной земле

На белом свете.

Где цепи тихих фонарей

Качает ветер.

А в желтых листьях тополей

Живет отрада:

Была Эллада на земле,

Была Эллада...

Вадим открыл глаза. Он лежал на спине и смотрел в бескрайнюю бездну. Всюду парили теплые, невесомые хлопья снега, и разливался матовый желтый свет. Под ним стелилась неосязаемая ватная перина. Справа на коленях стояла первая нимфа, слева – ее зеркальное отражение – их отличал лишь цвет волос.

– Откуда этот стишок, девочка? – спросил Вадим у черненькой нимфы.

– А знаю много разных стишков, мальчик, – улыбнулась рыженькая.

– Ося ей рассказал, – возразила сестра.

– А вот и нет.

– Не спорь со мной.

– Сама не спорь. Я, наверно, лучше знаю.

– А я, наверно, дурочка.

– Может быть.

– Сама такая.

И они наполнили пространство хрустальным смехом.

"Господи! – Не поворачивая головы, Вадим покрутил глазами. Действие происходило в доме, которого нет: ни единого предмета, только снег. Странное пушистое покрывало под спиной, странная компания и полное бесчувствие: ни дыхания, ни кожи, ни осязания: – Как я сюда попал?"

– Э, – он подал голос. – Может, познакомимся? А, красавицы?

– Называй ее рыжиком, – сказала черненькая, кивнув на сестру. – Ей нравится.

И девчонкам стало еще веселее. Вадик улыбнулся:

– А тебя?

Она пожала плечами:

– Как хочешь, так и называй.

– Откуда ты знаешь Осю, рыжик? – спросил он.

– Я всех знаю. – "Рыжик" провела пальцем по его сломанному носу. Даже знаю, кто обломал тебе свисток.

Вадима мгновенно пробрал приступ младенческого смеха.

– ... Ну и кто же? – спросил он, нахохотавшись.

– Сережа.

– Угадала! – похвалил Вадим. – Что вы еще про меня знаете?

Девчонки не ответили. Вновь появился голос. Тот знакомый и мягкий голос, читавший об Элладе:

– О, у нас гость! Как спалось, Чапаев?

Вадим вынырнул из транса, в который его погрузили бесплотные нимфы, нехотя приподнялся и повернул голову. Перед ним стояла... цыганка лет тридцати. Красоты не писанной, если здесь вообще уместны эти слова. Он никогда не предполагал, что цыгане бывают неописуемой красоты.

"Да и цыганка ли ты? – подумал он. – ... Ты такая же цыганка, как я – Вадя Полоцкий..."

По крайней мере, она себя таковой считала. Несколько разноцветных платков на ее плечах это подтверждали. Красный, желтый, зеленый, оранжевый, пурпурный, бирюзовый, – несоединимые цвета сочетались на ней в какой-то дьявольски совершенной гармонии и рождали впечатление, будто перед тобой – диковинная, избалованная птица редкостных кровей, случайно залетевшая из южных широт.

Вадим посмотрел на ее руки: идеальные смуглые пальцы, ногти, покрытые перламутром, куча браслетов на запястьях.

Он поднял глаза: наглое лицо вылеплено великолепно: богоподобные черты, завораживающие губы, нос Дианы, зубы такие, что ей бы зубную пасту рекламировать, а не косить под бездомную цыганку. На ушах висели тяжелые серьги, в каждом движении коричневой леди скользила точность силы и упоение властью.

– Принесите огня, – обратилась цыганка к девчонкам. – В этом доме слишком мало огня.

Нимфы, которые с момента появления смуглой дамы старались вести себя столь серьезно, что ни разу не улыбнулись, послушно поднялись с колен и удалились.

– Кто ты? – спросил Вадим.

– Кобра, – ответила цыганка.

Он усмехнулся:

– Значит, я питон.

– Ты лишь то, что ты думаешь.

Он не понял и посмотрел в ее глаза. Его хватило на две-три секунды – дальше никак. Эта пара черных маслин под ее ресницами временами превращалась в два накаленных уголька, и становилось не по себе.

– Между быть и хотеть, – продолжала Кобра, – только вера. Мы властны над всем, кроме веры. И без веры не властны ни над чем. Пусть на твоей ладони стоит весь мир, если ты ему не веришь, это всего лишь горсть пепла. Выкинь его и зачерпни снег, если ты в него веришь, – ты обретешь вселенную.

Вадим зачерпнул под собой пригоршню неосязаемого снега и тут же высыпал обратно на пол.

– Ты его не чувствуешь, – сказала цыганка.

– Нет, – согласился он.

– Веришь только тому, что чувствуешь. – Она присела рядом на облако и опустила голову.

Рука Вадима дотронулась до ее черных волос. Его осязание словно отходило от сна.

– Но... Ты же не существуешь, – догадался он.

– Ты меня чувствуешь?

– Немного.

– Этого достаточно. – Кобра выпрямилась. Какая разница, существую я или нет? Ты чувствуешь, значит, веришь, – остальное не имеет значения. – Дай сюда руку…

– Будешь гадать?

– А ты этого хочешь?

– Нет.

– Зачем же я буду гадать? Я тебя перевяжу, однорукий бандит.

Он протянул наспех обмотанную ладонь. Одним рывком Кобра отодрала платок от засохшей раны.

– Ахмед здорово постарался... – улыбнулась она. – Душевный айзер. Внимательный, добрый...– В ее руках появился бинт. Сверкая перламутровыми ногтями, цыганка стала перевязывать рану, – Что ж ты не хлопнул его? Тебе же все до лампочки. Ахмеда специально к тебе послали – Ахмед ищет смерти. Он не жилец, Чапаев, зря ты его оставил, жалостью Ахмеду не поможешь.

Пока Кобра перевязывала руку, Вадим вдруг понял, что не дышит. То есть, дышать он хотел: вновь набрать воздух в легкие, различать запахи, – это к нему вернулось, но не смел. Он разглядывал ее мягкие губы, щеки, шею, уши с тяжелыми серьгами и цепенел от тихого восторга.

Только когда она завязала тугой узел на его запястье, он смог различить дурманящий аромат... Не духов, нет. Кобра пахла... О, здесь уже не человечиной пахло, чем-то сверх, чем-то не от мира.

– Господи, кто ты? – спросил он.

– Ну, я не Господи, – ответила цыганка. – Но кое-чем помочь могу.

– Почему я должен тебе верить?

– Потому что ты меня чувствуешь больше, чем себя.

– Больше, чем себе, – подтвердил Вадик. – Ты сказала, Ахмед не жилец? Ты его знаешь?

– Я всех знаю.

– И меня?

– И тебя.

– Я что, тоже не жилец?

– Ты Чапаев.

– И все? Ответь мне: я живу или нет? Я умер, да?

– Никто не умирает, – сказала Кобра. – Никто.

– Нет, ты ответь конкретно, я сам уже догадался, еще днем. Я ведь не живу? Нас больше нет, да?

– Никто не знает, есть он или нет.

– Кто я?

– Никто не знает, кто он. Наше представление о себе – мираж. Мы есть лишь то, что мы сейчас думаем, – повторила она.

– Но меня нет в этом мире!

– Когда мир становится страшнее того, что он из себя представляет, лучше думать, что тебя в нем нет. Ты стал бездомным шакалом: и подохнуть не можешь, и вернуться нет сил.

– Но я не хочу быть бездомным шакалом!

– Вот так всегда. – Кобра вздохнула: – Никто не хочет быть шакалом. Никто! Я скоро с ума сойду: каждый трясется за свою убогую душонку.

– Похоже, я попал в ад... Да кто ты, черт возьми?! – закипел Вадик.

Он вскочил на ноги и на всякий случай нащупал в кармане курок револьвера.

– Э! Тон давай сменим, да?! – попросила Кобра, сверкнув черными углями. – Ненавижу, когда повышают тон. И убери руку с пушки, козел! Выстрелишь – яйца себе продырявишь. Слышишь, что говорю?!

Вадим отпустил револьвер и отморожено огляделся, ему было хреново, как никогда: "Да, это действительно ад", – понял он.

– Ад и рай относительны, Чапаев. – Кобра прочитала его мысли. На ее восхитительных губах затеплилась материнская улыбка. – Если ты полагаешь, что это действительно ад, – это действительно ад. Но это не имеет никакого значения. Присядь, Чапаев, успокойся. Я же знаю, как тебе не нравится быть шакалом. А что делать? Кому нравится? Дураков мало.

Вадим опустился на снежное облако. Возражать этой коричневой тетке было нелепо. Она подмяла его под себя и делала все, что хотела. Ну, вообще все. Полицай рядом с ней – не более чем комар: большой, страшный, мускулистый, но комар. А револьвер в кармане – всего лишь игрушка для идиотов: "Не продырявь себе яйца!"

– Это действительно неважно, – сказала Кобра. – Ад и рай – две стороны одной медали. Не знавший жизни, не познает смерти. Только шакал в красной пустыне знает цену звездам.

Вадим вновь увидел девчонок. Одна внесла на прозрачных ладонях огонь, вторая – две пиалы. Черненькая поставила пустую посуду перед Вадимом и Коброй, а "Рыжик" остановилась в центре комнаты и подбросила огонь в бесконечную бездну, туда, откуда валил снег. Пламя взметнулось вверх подобно залпу фейерверка, рассыпалось на тысячи искр и... застыло на куполе желтыми звездами.

В доме, которого не было, стало значительно светлее. Снегопад прекратился.

– Теперь погуляйте, девочки, – сказала Кобра.

Не произнеся ни слова, обе нимфы выплыли из комнаты.

– Кто они? – спросил Вадим.

– Мои дети, – ответила Кобра. – Нравятся?

– Красивые у тебя дети.

– Да я и сама ничего.

– Как их звать?

– Никак. Им не нужны имена. Имя – это так вульгарно...

– Они ненастоящие?

– А ты настоящий?

– Эти сестры, они – те два упыря, которых я хлопнул? Те, что лежали в прихожей?

– В каком-то смысле все мы упыри, Чапаев.

– Они остались, чтобы мне отомстить?

– Если б им доставляло удовольствие мстить, поверь, они бы давно доставили себе это удовольствие. Увы, земные удовольствия им больше недоступны. Я бы сказала, они остались тебя отблагодарить, Чапаев.

– Отблагодарить за то, что их убили?

– Убиенных щадят и балуют раем. Разве этих ангелов можно сравнить с тем, что было утром?

– Так, я в раю?

Кобра улыбнулась:

– Ты так думаешь?

– Кажется, начинаю.

– Значит, в раю.

– Да ну?

– Угощайся, отведай пищу богов. – Кобра подала Вадиму пустую пиалу.

– Благодарю. – Усмехнувшись, он провел пальцем по керамическому дну пустой миски: – Если б здесь что-то было…

– А ты в это веришь?

– Не похоже.

– Пища – такой же мираж, как и все остальное. Если б ты хотел есть, ты бы поверил.

– Но я не хочу есть.

– Вот! – Кобра сделала паузу, затем щелкнула пальцами: – Когда захочешь, пища появится. В раю только так. Здесь не делают запасов.

Вадим почувствовал, что страх перед незнакомкой сменился необыкновенным доверием и нежностью. Его пробрало на откровенные темы, захотелось излить душу:

– Понимаешь... Я рос без матери. Но я навсегда запомнил ее лицо, у нее было самое простое и доброе лицо. Она умерла, когда мне было семь месяцев. Я не умел говорить, не разбирался в том, что вокруг меня происходило, только видел это лицо... Боже… Да, да, самое красивое и простое лицо на свете. Короче, я просто лежал в коляске и рыдал. Понимаешь, рыдал от счастья его видеть, от того, что мы вместе, что я люблю ее… А не из-за того, что хотел есть или снять мокрые штаны. Понимаешь, о чем я?

– Да, да.

– Я никому еще этого не рассказывал, только тебе.

– Очень трогательно, – улыбнулась Кобра. – Такая большая честь стать эксклюзивным слушателем подобных историй… Теперь я расскажу откровенную историю.

– Ну, – кивнул Вадим.

– Я никому ее не рассказывала, только тебе. Мишка продал мне свою душу, да еще накинул сверху три тысячи баксов, чтобы тебя больше не было.

Вадик остолбенел:

– Как? Как не было? Что ты несешь? Какой Мишка? Что происходит?

Он бы разорвался на осколки, подобно гранате, если б вовремя не появились две юные нимфы и не скрестили руки на его голове.

– Остынь, – попросила Кобра. – Я понимаю, это не такая трогательная история, как сопли в коляске. А что делать? Поверь, я не могла устоять. Обожаю скупать падшие душонки. Я могу ими крутить, как вздумается. К тому же, три тысячи зеленых! А я люблю деньги – о-о-о! – без денег я чахну, Чапаев. Обожаю их считать, пересчитывать, складывать, умножать...

– Подошла бы ко мне – я бы дал тебе в десять раз больше, – сказал Вадим, оправившись от удара.

– Нет, Чапаев, нет, ты бы рваного рубля не дал бездомной цыганке. Это сейчас ты готов заложить весь мир, лишь бы кто-то вытащил тебя из пустыни, а позавчера ты б меня пинками прогнал. Я подхожу только к тем, кто реально готов платить.

– Миня был готов?

– Он созрел, – кивнула Кобра, и обратилась к нимфам: – Погуляйте, девочки, наш ангелок пришел в норму.

Убрав ладони с головы Вадика, близняшки покорно оставили дом, которого не было.

– Мишка, блин... – Вадим покачал головой – она стала удивительно легкой и ясной. Но особенно удивляло то, что он не испытывал к Мине никаких отрицательных эмоций. Только естественное коммерческое удивление: – Но откуда у Мини три тонны зеленых? Я не понимаю. В месяц я ему платил...

– Клювом надо было меньше щелкать, – перебила Кобра.

– Получается, он за год опустил меня на три тысячи баксов?

– Получается так.

– И что, он сразу взял и предложил тебе три тонны?

– Ну не сразу, конечно. Кто сразу отдаст бедной цыганке весь капитал? Сначала я рассказала, как исчез Ваня Хренов.

– Ваня в сейчас в Канаде.

– Этот валенок удобряет канадскую почву, – кивнула Кобра.

– Что с ним? Я знаю, он круто поднялся.

– А не знаешь как?

– Как все. – Вадим пожал плечами.

– Хренов взял у меня кредит и сбежал в Канаду. Он думал, я не догадаюсь. – Кобра засмеялась. – Я выкинула его из окна небоскреба, причем так, что до сих пор не могут найти. Миню это зацепило. Миня раскатал губу и выложил, как есть, вашу историю, мол, он без Насти глаз не смыкает, а ты, Вадя жениться на ней собрался, – ну вот, можно ли что-то поправить? «Конечно, Мишка, – говорю – только чудес не бывает: работаю я чисто, а стало быть, стою недешево». «Нет проблем – говорит – нет проблем. Вот тебе пятьсот баксов...» – Кобра засмеялась. – Я ему, Дираку такому, пальцем по носу щелкаю, говорю: «Миня, черт, чтобы живую душонку со всем добришком в воздухе растворить, надо бы мне не меньше тридцати тонн». Он опух, словно стакан воды в рот набрал, обиделся. Я ему: Миня, давно б уж купил на свои пятьсот баксов пушку – сам бы своего дружка и шлепнул». «Ладно, – это он мне, – черт с тобой, на три тонны...» – Кобра опять засмеялась: – Я ему: «Миня, черт, ты уши моешь?! Я что, сказала, три тысячи? По-моему, я сказала, тридцать». Вообще скис твой Миня, аж серым стал: «Нету – говорит – больше. Ни хрена нету». Я ему: «Верю! Верю, Миня, не парься. Мы вот как сделаем: ты останешься мне должен двадцать семь тонн, а я в залог забираю твою душонку. На рынке она, конечно, дешевле двадцати семи тысяч баксов, но лично для тебя сделаем исключение. Потому что ты последнее отдал. Как та бедная вдова. Мне ведь на фиг не нужны лишние бабки. Мне нужны последние». – Кобра похлопала Вадика по плечу: – Так что, если б ты позавчера узнал, какая тебя ждет неприятность, Чапаев, ты бы не откупился даже тридцатью тысячами.

– Я бы просто тебе не поверил.

– Вот именно. А я веду дела только с теми, кто верит. Последние деньги – гарантия веры. Так-то.

Вадим полез в карман, выгреб, все, что у него осталось – рублей пятьсот-шестьсот – и высыпал капусту на черные волосы цыганки.

– О, Чапаев! – простонала Кобра, закрыв глаза от удовольствия. – Ты не представляешь, что ты для меня сделал...

На голову, руки, плечи темной леди, подобно легкому снегопаду, летели бумажные рубли, трешки, червонцы...

– Ну, ты змея... – улыбнулся Вадим, когда денежные хлопья закончились. – Хорошо тебе было?

– Похоже, ты начал понимать, как сделать меня счастливой.

– А Ваня Хренов, его что, больше нет?

– Хуже, Чапаев, его не было и не будет. Понимаешь, о чем я?

– А деньги растворились в воздухе? – Он помахал руками в пространстве.

– Почему же? Деньги не растворяются – растворяются души. Инфляция, Чапаев. Душонки падают в цене быстрее дубовых рублей. А капуста возвращается ко мне. Как почтовый голубь.

– Короче, что я понял: Мишка целый год копил бабки, чтобы меня шлепнуть, – тут подворачиваешься ты...

– Не подвернись я – он бы отдал пару тонн обыкновенному киллеру – тебе бы просто продырявили башку.

– Если на то пошло, дырявая башка мне уже больше по душе, чем пустой город.

– Ну, городу-то не вечно пустовать.

– Ты считаешь?

– О будущем я не знаю ничего.

– Ты же цыганка.

– Будущего нет. Это все, что я знаю.

– Значит, ты стерла меня с земли и пригласила на мое место Полицая…

– Свято место пусто не бывает. К тому же, я не приглашала Полицая.

Вадим усмехнулся:

– Кто же это мог сделать? Может, я его пригласил?

– Возможно.

– О, ля-ля...

– Воображение – непобедимая сила. Ты сам вызываешь к жизни тех, кого любишь, и ненавидишь.

– Но тебя-то я не звал!

– Ты мне веришь?

– Да.

– Ты меня чувствуешь?

– Но до того как ты появилась...

– Забудь о том, что было до того. Реальность – это сейчас. Реально то, что я говорю с тобой, а ты говоришь со мной. Все остальное можно смело выбросить. Пока я не появилась, ты валялся куском студня и не чувствовал собственной шкуры.

– Когда-то в утренней земле была Эллада, да? – Пропел Вадим. – Не надо умерших будить, грустить не надо… Ося любил этот стишок. Иосиф Блан. Ты хоть представляешь, какая мразь, этот Полицай?

– Извини, для меня вы все из одного теста: что Ося, что Полицай.

– У них были жуткие отношения, у Оси с Полицаем. Я расскажу, тебе будет интересно. Пять лет назад мы с Мишкой служили в Венгрии, Полицай был нашим старшиной. Да каким, на фиг, старшиной, – он был там всем. Вся бригада проходила его навытяжку. Комбриг, и тот, думаю, трясся от страха в своем кабинете. Короче, в наш дивизион залетел этот Ося, Иосиф Блан. Мы с Миней считались уже стариками – полгода до демобы – и с Полицаем вплотную не стыковались. Я числился в хозвзводе, катался по Мадьярщине на своем грузовике: возил продукты, шмотки. Миня стал, зам комвзвода, старшим сержантом, заявление о вступлении в партию подал. Вот. А Ося оказался в его взводе – взвод управления. Я несколько раз слышал, как он пел. Кобра... С тех пор он как будто живет во мне... Полицай звал его Планом или Блином – по-разному, и терпеть не мог, когда он брался за гитару. Он вообще его за человека не считал: хилый, мечтательный, к тому же жид. Рассказывать дальше?

Кобра кивнула.

10

Полицай носил в себе тот первичный тип антисемитизма, в котором сочетание двух слов: Иосиф и Блан, – способно вызвать бессознательные спазмы головного мозга и привести к совершенно диким результатам. Пока Вадим собственными глазами не увидел, как Блан действует на Полицая, он был глубоко убежден, что антисемитизм – дурацкая выдумка сионизма.

Справедливости ради, другие евреи не производили на Полицая столь сильного впечатления, некоторых он просто игнорировал. Но Блан... Едва у Полицая освобождались руки после долгих тренировок на тренажерах, он тут же начинал искать повод растереть Иосифа Блана в томатную пасту.

По совковым традициям зоны народ в армии делится на уголовников и политических. Евреи там почти сплошь политические, ибо у тех, кто тянет на уголовника, достаточно смекалки и денег, чтобы вообще не связываться с Вооруженными силами. Таким образом, в незамысловатой субординации прапорщика Полоцкого жид Блан не лез ни в какие ворота, а по уровню развития уступал даже фраерам из Москвы и Ленинграда.

Мелкому шустрому Лелику, шестерке и левой руке Полицая, оставалось тогда несколько дней до самолета в Союз, ходил он в тапочках, кителе нараспашку и без пилотки (это очень круто по армейским понятиям, ходить в тапочках и без пилотки там, где все в сапогах и застегнуты на все пуговицы). Так вот, приметив Осю, Лелик моментально сообразил, как, в целом, сложится жидовская карьера вплоть до демобилизации.

– Ты еврей? – спросил он у Блана.

Тот воздержался от ответа и решил отойти в сторону.

– Я, бл, с тобой базарю или нет?! – заорал Лелик, не чувствуя должного почтения, и зарядил смачного пинка под задницу черноволосого фраера с грустным лицом.

Впрочем, тут и так все понятно.

– Вешайся, дурик! – радостно воскликнул Лелик и, хлопая тапочками, засеменил к спортзалу: – Полицай!! Секи, Полицай! Га-га-га-га-га!

Прапорщик Полоцкий с помощью семидесятикилограммовой штанги догонял трицепсы:

– Че ты, Лелик, в натуре?

– Ты здесь?

– Да, нах.

– Секи: там жида какого-то привезли! Га-га-га! Хочешь посмотреть?

Техника интересовала Осю на уровне велосипеда. Все, что шумело – моторы, запахи машинного масла и выхлопных газов – его угнетало. Везло ему необычайно: Ося прилетел в Венгрию и тут же очутился в ремонтном взводе. Нельзя сказать, был зачислен, нет, он именно очутился, как очутился в армии в частности, да и на земле в принципе. Дело в том, что, по прибытии в бригаду молодняка, командир ремонтного взвода находился в запое, а командиры боевых батарей, предпочитавшие бледным юношам с горячими взорами простых смышленых хлопчиков, быстренько разобрали то, что требуется, и спихнули Блана в ремвзвод. Вернувшись из запоя, командир ремонтного взвода обнаружил в своем подразделении Осю, закатил скандал в штабе дивизиона (этот хмырь Блан разбирался в технике хуже, чем он – в философии Карла Юнга) и после двухнедельных попыток его сплавить, наконец, сплавил.

Ося был переведен во взвод управления, заместителем командира которого являлся старший сержант Яновский. Или просто Миня.

Мишка Осю пригрел. Втихомолку он утверждал, что и сам на одну треть – еврей (только представить себе, сколько это) и что его долгом является помогать, выручать, поддерживать... А если серьезно, то главной причиной их дружбы послужил незаурядный ум Иосифа Блана и его потрясающее своеобразие, – все это в армии катастрофически отсутствовало и, если встречалось, напоминало глоток свежего воздуха в темном царстве.

Когда взвод управления шел в караул, Миша ставил Осю на лучшие посты, в лучшую смену, много толковал с ним о жизни и книгах, приобщался. Наконец, Миня твердо решил, что, отслужив свой срок, будет поступать в университет.

Однажды Ося взял гитару и запел. Ну, в армии много кто голосит. Но чтобы так...

Он ложился на кровать, закидывал голову на подушку, вокруг садились слушатели, он закрывал глаза, и его извивающийся голос змеей уходил под огромный потолок казармы – стройно и бархатно. Он пел только Высоцкого, и это можно было видеть и трогать: баньку по-белому, нелегкую с кривою, бешеных коней, охоту на волков...

Словно пьяный без вина, словно под планом, Ося пел, прерывался, бормотал стихи (одно из них об Элладе) и снова пел.

Полицаю не нравилось то, что устраивает Ося Блан. О вкусах Полицая никто не спорил. И Ося однажды перестал петь.

Чтобы остаться наедине с самим собой, в армии необходимо воспользоваться одним из способов, набор которых жестко ограничен. В этом смысле уникальная возможность – стать писарем с правой владения ключа от кабинета. Ключ от кабинета в армии – святая святых. Осе улыбнулась удача – его сделали писарем и дали ключ кабинета начальника автослужбы.

Весьма скоро кабинет начальника автослужбы превратился в ночной бордель для стариков хозяйственного взвода и взвода управления. Вадик с Мишкой играли заметную роль в этой компании. После отбоя они запирались в кабинете начальника автослужбы, пили пиво, ели жаренную картошку и мадьярские сладости. Осе тоже перепадало, но позже. Пока шли посиделки стариков он стоял на шухере, дабы никто не потревожил их священный покой.

Как-то раз, в районе трех ночи, в казарму заглянул Полицай. Ося дал знак, и сборище стариков успело вовремя разбежаться по койкам. В кабинете остались лишь пивные бутылки, дым коромыслом и ...Ося на капитанском мостике.

Вернее, он попытался закрыть дверь, тоже дал деру в спальный кубрик, но не успел. Полицай его поймал на полдороги к кровати. Поймал и попросил открыть кабинет начальника автослужбы. Ося открыл.

Увидев следы импровизированного пиршества, Полицай картинно удивился:

– Че это за бардак, чувак, бл? – спросил он у Оси. На прапорщике были погоны с двумя крупными самопальными звездами, широкополая генеральская фуражка и яловые, стоячие словно капсулы снарядов сапоги. Полицай чувствовал себя не меньше, чем генерал-лейтенантом: – Чем ты тут занимался, нах, План, блн?

– Плакат рисовал. – Ося кивнул на огромный лист ватмана, на котором стояло пиво, картошка, печенье, вафли, ну, и так далее.

– Не понял... – Полицай офигел от того, насколько этот жид беззастенчиво брал его на понт. – Ты че, чувак?!

Без замаха, но точно каблук ялового сапога впечатался в ногу солдата Блана. У Оси отключился голос: полное впечатление, что на пальцы свалилась бетонная плита с длинными гвоздями, – от дикой боли он полетел на пол.

– Наколоть хотел, да, бл? Вставай, жидок. Че телишься? Другую давай сюда, нах, – попросил Полицай, имея в виду ногу.

Ося отполз к двери, не позволив Полицаю размазать себе вторую подставку. Тогда тот, разозлившись, тремя ударами сапога отбил ему грудину.

– ... Впредь меня не накалывай, – попросил Полицай, оставляя свернувшегося, как улитка, солдата Блана. – И не дай божок, стуканешь, блн, ясно? У меня давно по тебе руки чешутся. А стуканешь, нах, я тя и в Африке достану.

Перешагнув через Осю, Полицай вышел из кабинета начальника автослужбы и плотно закрыл за собой дверь.

От этих трех ударов Блан неделю не мог вздохнуть. Пальцы на правой ноге раздулись и стали в полтора раза толще, чем на левой (в сапогах этого не заметно, кроме того, Ося изо всех сил старался не хромать и никому не рассказывал: перспектива подохнуть от руки Полицая, если тот выведает, кто его "стуканул" казалась ему отвратительной).

Однако то было лишь начало патриотического мероприятия по перевоспитанию Иосифа Блана. Полицай взялся сделать из жида человека. Кое-каких результатов, конечно, его инициатива достигла – Ося, например, больше не держал в руках гитару, – но так, чтобы глубоко, основательно, – нет, этого Полицай не добился.

Завязав с песнями, Ося начал сочинять в своем кабинете не рифмованные стихи в стиле Аполлинера и в суицидальном духе Роальда Мандельштама, автора нескольких пронзительных песен, одну из которых – об Элладе – он просто боготворил. Все написанное Ося прятал, где попало, а через некоторое время выбрасывал. Продолжалось его поэтическое творчество недолго и закончилось анекдотом.

Подошел к нему однажды капитан Бочков, командир взвода управления – причем, так ласково, обходительно, что невозможно было понять, какая благодать снизошла на капитана, и как себя с ним вести, – подходит, значит, кротко улыбается и этак издалека заводит речь о пользе жизни, ее удовольствиях и радужных перспективах, ибо в девятнадцать лет, по глубокому убеждению капитана Бочкова, кончать с жизнью весьма рано, короче, совершенно необязательно Иосифу Блану, числясь в личном составе взвода управления накладывать на себя руки.

Ося растерялся. В его планы не входило накладывать на себя руки ни во взводе управления, ни где бы то ни было. Он поспешил заверить в этом совсем что-то опечаленного командира.