Текст книги "Русская жизнь. Коммерция (август 2007)"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
* ЛИЦА *
Алексей Крижевский
Свет в подвале
Нелегальная торговля святым в советское время
Ключевой персонаж московского рок-андерграунда 80-х, бас-гитарист «Звуков Му» Александр Липницкий к моменту основания группы был отличником советской торговли – правда, подпольной. Спекулировать иконами он начал в начале 70-х, а к нынешнему моменту превратился в коллекционера и эксперта по древнерусскому искусству.
I.
– Вы помните, как и почему начали заниматься иконами?
– Как любой нормальный человек, в девятнадцать лет я хотел зарабатывать. И род моего заработка в начале семидесятых имел простое и четкое название: фарцовка. Кто-то промышлял шмотками – ну, а я начал с коллекционирования и торговли пластинками и западными журналами. И это был не столько способ извлечения прибыли, сколько средство утоления собственной познавательной жажды: продав три пластинки (или пять журналов), один (или одну) можно было оставить себе. Иконами я начал заниматься из чистого интереса. Мне в те годы казалось, что разыскивать и выкупать иконы в СССР – это все равно, что быть конкистадором в Южной Америке. В семидесятых по селам еще можно было найти много предметов старины – столетние книги, прялки, иконы. Деревня хранила в себе еще много запасов. И не совсем отдавала себе отчет в том, чем она, собственно, владеет.
Вот вам для примера случай, который произошел со мной в одной подмосковной деревне. Накупив целый рюкзак икон и уже собираясь уходить, я услышал из крайнего дома крик: «Лови, милок!» С высокого чердака к моим ногам полетела квадратная черная доска; от удара о землю она треснула. Так я получил свою первую икону XVII века – «Рождество Богородицы».
После Хрущева с его политикой укрупнения деревень в России было много брошенных сел; многие крестьяне при переселении просто оставляли какие-то действительно ценные вещи в старых домах – или их дети, выросшие при советской власти, спешили от этих предметов избавиться на месте новом. Коммунистическая власть каким-то удивительным способом сумела лишить русское крестьянство смысла существования – благодаря колхозам обесценились и труд, и имущество. Помню, одна бабушка во Владимирской области в ответ на мое предложение – сто рублей за икону – ответила: «Нет. Вот если с домом, то продам. За двести». Старую икону вместе с домом в деревне можно было купить за шесть тогдашних пенсий.
– То есть в советской деревне люди не держались за свои иконы и охотно продавали их?
– В общем, да. За иконы своих предков держались только старообрядцы – выманить у них образ было трудно. Я объяснял им, что икона должна жить, должна быть отреставрирована, а не лежать на чердаке в виде черной доски. Иногда мне это удавалось – я брал растворитель, скальпель и показывал. До сих пор храню у себя Богоматерь Владимирскую, которую купил у староверов-федосеевцев. Представители этой секты отказывались от брака и всего, что с браком связано. Помимо прочего они отказывались служить в армии. Чтобы не попасться на глаза милиции, они (во времена советской власти!) десятилетиями перемещались в пределах Владимирской области. Русские кочевники во имя веры. Религиозный андерграунд. Больше всего приключений у меня было связано именно с ними. Могли и с дубиной встретить – правда, у меня до таких вооруженных конфликтов дело не доходило.
– Но в глазах общества вы должны были выглядеть, мягко говоря…
– Чего уж там, преступниками, просто преступниками. У нас была большая компания иконщиков. К середине семидесятых для всех нас этот промысел превратился в серьезную профессию. Мы заняли нишу между современными антикварами и… ну, разбойниками, наверное. Никто ведь никогда не знал, краденую вещь тебе принесли деревенские ребята или нет. Конечно, мы спрашивали. И, конечно, каждый раз получали отрицательный ответ – нет, мол, не краденое. Но что мы могли сделать кроме того, что спросить? На мой взгляд, каждая вторая проданная икона была сворована местными жителями у односельчан.
– По идее, вами должна была очень быстро заинтересоваться милиция.
– Она и интересовалась – как нами, так и нашими «контрагентами» в деревнях. Политика была такая: иконы у них изымали, некоторое время проверяли, не краденые ли, а затем просто сжигали. Как правило, раз в год областная милиция посылала запрос в местный краеведческий музей. Оттуда приезжал сотрудник и отбирал в лучшем случае одну вещь, остальное все списывалось и шло на растопку.
В одном подмосковном городе нас с братом задержали с мешком икон, прямо на станции. Я купил милиционерам несколько бутылок водки, нас отпустили, а потом и говорят: «Мы вот как раз вчера списали весь годовой сбор икон. Вон, весь чулан в отделении ими забит». Я спрашиваю – а в каком они состоянии? Они – да вот, порубили мы их, но еще не сожгли. За два ящика водки мы купили у них все, что они уже покололи. В течение года мой реставратор восстанавливал эти образа.
II.
– Откуда в советское время мог взяться спрос на ваш товар?
– В семидесятые Брежнев, как известно, открыл евреям выезд. Им практически ничего не разрешалось вывозить – ни денег, ни драгоценностей. Но иконы, как ни странно, брать с собой было можно: по пять штук на одного члена семьи. Семьи выезжали большие – из Одессы, из Грузии, по десять-пятнадцать человек; они и покупали у нас иконы, вывозили их и перепродавали. Представьте, какое оживление на антикварном рынке Европы вызвало такое резкое увеличение доли русской старины. Покупателей было много: русские иконы были редкостью, которую можно было купить за небольшие деньги. Особой любовью наш товар пользовался в Италии – там русскими иконами нередко украшали витрины магазинов; я обнаружил это, когда впервые приехал в Рим.
Постепенно сформировался челночный иконный бизнес. Контрабандистами работали в основном студенты из развивающихся африканских стран, учившиеся в Москве. Они могли свободно выезжать в другие страны и, пользуясь этим, вывозили иконы в оптовых количествах. Торговля шла бойко – в Берлине челнокам платили сразу за чемодан, не открывая. А обратно студенты привозили часы и платки с люрексом – наша промышленность их не выпускала, а среди женщин советского Востока на них был большой спрос.
– Вас послушать, так прямо какой-то мировой рынок под носом у ЦК КПСС. Неужели вами не интересовался КГБ?
– КГБ интересовала главным образом контрабанда золота и валюты. При этом люди в Конторе понимали: прежде чем кого-то брать и «закрывать», нужно быть уверенным, что по задержании будет что предъявить – например, нажитые преступным путем накопления. Я же никогда денег не копил, зарабатывал – и сразу тратил на девушек, на пластинки, музыкальную аппаратуру. А вот тех людей из нашего «иконного» круга, кто занимался накопительством, – их практически всех пересажали.
Впрочем, был такой человек – Анатолий Дейниховский по прозвищу Петрович. Он успел поработать в ГРУ и Комитете, но был уволен за незаконные валютные операции. Сколотил серьезную банду, которая занималась грабежами в храмах. Петрович никогда не копил денег – после каждого дела он их сразу пропивал-прогуливал с друзьями. Криминал стал для него своего рода спортом: ему было интересно обхитрить, обыграть Петровку и Лубянку. Но КГБ тогда следил за чистотой нравов в своей организации – Дейниховский получил пятнадцать лет, а потом еще пятнадцать и умер за решеткой.
Меня тюрьма обошла стороной – многие уверены, что причиной такого везения был мой отчим Суходрев, личный переводчик Брежнева. Но я думаю, что дело как раз в том, что я не хотел становиться подпольным миллионером. Впрочем, все было не так уж и безоблачно: наши телефоны постоянно прослушивались, не раз и не два я замечал ехавшую за мной машину. У меня с тех пор остался инстинкт – я и сегодня способен интуитивно почувствовать слежку или определить, прослушивается телефонный разговор или нет.
– Отделы МВД по преступлениям в сфере искусства – они тогда дружили с вашей компанией или, наоборот, враждовали?
– Мы были по разные стороны баррикад. В семидесятые-восьмидесятые, как известно, имела место своего рода травля коллекционеров. Собирал человек, к примеру, старинное оружие – ему подсовывали нарезной пистолет, а это сразу срок. Или сбывали коллекционеру живописи краденую картину, чтобы конфисковать всю коллекцию. А дружить с нами отделы по искусству стали только сейчас – туда пришли молодые люди с хорошим образованием, которые действительно служат обществу. Кому служили эти отделы при советской власти, я не знаю. Все серьезные дела в этой сфере забирал к себе КГБ. Но Контора имела привычку сажать всю цепочку участников перепродажи. А из контрабандистов, посаженных и не посаженных, потом выросло целое поколение российских бизнесменов.
– А музейщики шли с вами на контакт?
– Нет, круги музейщиков и коллекционеров стали объединяться только после перестройки.
– А не было страха преследования, чувства, что сейчас возьмут? Все-таки вы долго занимались совершенно противозаконными делами.
– Тот, у кого это чувство было, сходил с дистанции. Это как в рок-н-ролле – нельзя играть музыку, если боишься выходить на сцену. Вообще, у рок-н-ролла с нашим делом было немало общего, как я смог убедиться.
III.
– В конце семидесятых мы подружились с группой «Аквариум». И я знаю, что нас сблизило, – и мы, и они были нелегалами. Людьми абсолютно несоветскими. И мы, и они пытались бороться, рисковать, играть против правил. Нам всем мешали реализовывать самые естественные и необходимые человеческие потребности: им не давали выступать, а нам – торговать. И, наконец, и то, и другое делалось в конечном счете не для наживы, а для себя.
Но, надо сказать, рок-н-ролл для меня постепенно вытеснил иконособирательство; как только мы основали «Звуки Му» и начали репетировать, я стал постепенно завязывать с активной торговлей и ушел из среды антикваров. Начал потихоньку распродавать свою коллекцию – это помогало сносно существовать и мне, и группе. Как только мои запасы подошли к концу, мы стали зарабатывать деньги концертами. Но в какой-то момент я почувствовал, что законы жизни в рок-н-ролле куда правильнее, чем в бизнесе.
– А существовал ли в Москве восьмидесятых подпольный концертный бизнес?
– Да, безусловно. Одни всерьез пытались делать деньги на подпольных сейшнах, другие занимались организацией концертов просто из любви к музыке. У профессии подпольного антрепренера тогда было много общего с профессией иконного дилера – приходилось конспирироваться, таиться, прятаться. Что, согласитесь, в случае с рок-н-роллом достаточно сложно: иконщики, как правило, вели дела без свидетелей, тет-а-тет, а на концерт-то всегда приходит много народу. Конечно, все явки и пароли устроители концертов передавали устно, ни в коем случае не по телефону, зрителей встречали в одном месте и по одному перенаправляли в другое. Опасное, в общем, было дело: многим музыкальным менеджерам пришлось пострадать от ОБХСС. Забирают всех и начинают поочередно допрашивать – вы покупали билеты? Не каждый же сообразит сказать, что, мол, нет, все было бесплатно, для друзей, просто собрались песни послушать. А как только зритель сознается в уплате денег и сдает организатора, тому начинают шить уголовное дело по статье «Предпринимательство». Но я в этом не участвовал, концертов практически не организовывал.
– Часто сажали?
– Редко, но сажали. Посадили лидера группы «Воскресение» Алексея Романова. Александра Новикова – за изготовление и сбыт усилителей и колонок. Айзеншписа – за валютные операции и фарцовку аппаратурой.
– А музыканты сами понимали, что являются предметом бизнеса?
– Некоторые из них сами этот бизнес потихоньку вели. При всей нашей дружбе с Мамоновым у него была одна коммерческая тайна – его сольные квартирники. Это был его личный источник дохода. В какой-то момент он вообще занимался чем придется – фарцевал одеждой и пластинками, работал банщиком.
IV.
– Вы сейчас вернулись в «иконный бизнес»?
– Я уже давно не дилер, а коллекционер. В 1999 году, стосковавшись по старому занятию, я с удовольствием принял участие в составлении коллекции Виктора Бондаренко – как эксперт и отборщик. За прошедшие с тех пор шесть лет мы собрали, наверное, самую лучшую в стране частную коллекцию икон.
– А снова поработать на этом рынке в качестве дилера не хочется?
– Нет, это мне уже не интересно. Сейчас любой нефтяной магнат может одной левой собрать очень и очень приличную коллекцию. А мы занимались этим в экстремальных условиях и исключительно из желания идти наперекор, бороться и рисковать; соображения выгоды для нас были совсем не на первом месте. Когда Косыгину сказали, что средний уровень доходов населения по стране выше средней зарплаты, он ответил: «Люди засели в трещинах системы». Так вот, мы, в общем, весело жили и хорошо проводили время в этих трещинах.
– Кто из людей вашего круга вышел в мир большого бизнеса после того, как советская система рухнула?
– Вы знаете, никто – потому что мы изначально были скорее игроками, чем бизнесменами. Но одно преимущество у нас было: я и мои товарищи были готовы к наступлению рынка, капитализма, потому что начали жить при нем задолго до реформ. Но при этом всегда, даже в среде советских спекулянтов и фарцовщиков, оставались андерграундом от коммерции, если можно так выразиться. Люди в нашем кругу были в основном необычные – ведь чтобы торговать иконами, в них надо разбираться. Читать книги, ходить на выставки, учиться самому; я, к примеру, объездил все музеи, собирающие произведения древнерусского искусства. И сейчас мы с моими тогдашними коллегами остаемся (наряду со специалистами из музеев, конечно) едва ли не лучшими в мире знатоками русской иконописи.
А мир торговли валютой, крупных махинаций, – его природа, конечно, была не богемная, а блатная. Реальными субъектами рынка в СССР были не авантюристы вроде нас, а серьезные деятели теневой экономики, носители по-настоящему преступного сознания – крутые люди, которых боялись все, даже власть. Мой друг и коллега Толик по прозвищу Вобла в восемьдесят первом мог спокойно оставить группе «Аквариум», жившей в моей квартире, сто рублей на опохмел: деньги для него ничего не значили. А вот настоящий «вор в законе», уровня Крымова из «Ассы» Соловьева, этого не сделал бы никогда, потому что у него совершенно другое сознание. Большие деньги и серьезная власть приходят только к тем, кто очень их любит и не упустит своего ни при каких обстоятельствах.
– Получается, что основой нынешней русской торговли и бизнеса были именно воры в законе, а не мелкие спекулянты и подпольщики вроде вас?
– Нет. Вор в законе – по определению преступник, который добивается власти и денег криминальными методами; ничего общего с настоящим торговцем, спекулянтом, бизнесменом.
Россия на протяжении всей своей истории развивалась и прирастала территориями за счет экспансии не столько военной, сколько торговой: мы восточная страна, и основой нашей экономики всегда был купец. Но как только царь стал управлять бизнесом, он лишился его поддержки, и произошла революция. Советская власть тогдашнюю социально-экономическую систему уничтожила, но купечество выжило – пусть и в измененном, уродливом, мутировавшем виде; я и мои коллеги по подполью тому свидетельство. То, что мы наблюдаем сейчас, все эти попытки власти централизованно управлять бизнесом, – широкомасштабное наступление на грабли, уже ударившие по лбу Николаю II. Такая политика уже привела страну к краху, это было всего девяносто лет назад.
Павел Пряников
Удавила немцев за копейку
Как внешняя торговля сделала дочь троцкиста хорошей знакомой королевы Елизаветы II
Людмила Кирилловна Киселева руководила внешнеторговым объединением «Трикотаж» при пяти генеральных секретарях – от Сталина и до Черненко. Счастлива, что не удалось поработать при Горбачеве и тем более в нынешнее время: говорит, не хотела быть, как миллионы чиновников, соучастницей разрушения государства. Она просто закупала одежду для советских людей, хотя в глубине души и понимала, что ее работа лишь отсрочивает гибель страны.
– Людмила Кирилловна, как вы попали во Внешторг? Есть расхожее мнение, что в этот мир пускали даже не по блату, а только людей из узкого круга большевистской элиты.
– Мой отец Кирилл Бобков в двадцатые годы был соратником Троцкого. Наверное, потому его и отравили в 1938 году. Он недолго мучился, но успел дать мне, тринадцатилетней девочке, наказ обязательно получить высшее образование и никогда не предавать дело отца.
Я до сих пор не знаю, чем занимался папа, – он нам не сообщал об этом, только отшучивался, что руководил «закрытым заводом». Дочь рассказывала мне на днях, что посмотрела американский художественный фильм о Троцком, там фигурировал и мой отец. Но и из фильма не понятно, какова была его роль в советской системе.
Тем не менее я закончила Плехановский институт, в 1943 году пришла работать во внешнеторговое объединение «Разноэкспорт», а в 1946-м возглавила объединение «Трикотаж». В двадцать три года. При советской власти не было ни одного руководителя объединения такого ранга столь юного возраста. Импорт всей одежды в СССР шел через возглавлявшийся мной «Трикотаж».
– Импорт одежды не прекращался даже во время войны?
– Объем поставок одежды, конечно же, тогда уменьшился, но мы продолжали закупать одежду, в том числе и модную, и нижнее белье в Англии, в США. Шел импорт из Китая, Ирана, английских колоний. Кстати, это был единственный период, когда мы приобретали одежду в США, – Америка ведь тогда вообще не имела индустрии производства качественной одежды. Очень много брака, ткани плохие, цены высокие, размерные градации при поставках не выдерживались: там и шестьдесят лет назад было очень много толстых людей, и местные производители ориентировались на их пропорции.
После войны в советском импорте преобладали очень качественные, модные западноевропейские вещи. Восточная Европа и Юго-Восточная Азия лежали в руинах, наши фабрики еще не заработали на полную мощность, а людей ведь надо было одевать.
– Политика как-то определяла географию ваших закупок?
– Нет, мы никогда не руководствовались политикой. Нашей задачей было обеспечить поставки и заработать деньги для государственного бюджета. Кстати, бюджет на пять процентов, то есть примерно на семь миллиардов рублей в ценах семидесятых годов, обеспечивался объединением «Трикотаж». Система закупок функционировала очень просто: задание нам давал аппарат Совета министров после консультаций с Госпланом, при этом мы учитывали мнение республиканских министерств торговли. Примерно десять процентов составляли малые размеры (до сорок четвертого), десять процентов – пятьдесят второй и выше. Кроме того, научные институты давали нам обмерные данные, мы ими тоже руководствовались. По этим обмерным данным, кстати, можно было проследить изменения физического состояния советских людей – увеличение их роста, веса, размера ноги.
В некоторых случаях приходилось переходить на «ручное управление», минуя инструкции, утвержденные Советом министров. Например, в шестидесятые за Уралом возник страшный дефицит женского нижнего белья и белья для детей. Как сообщали нам из министерства торговли РСФСР, женщинам не в чем было ходить на работу. Поступило срочное задание закупить теплые женские панталоны, детские колготки.
Кроме экономики наши закупки определяла еще и география. Выбор товара для последующей продажи в советских магазинах проходил следующим образом. Во Внешторге, в огромном помещении, собирались сорок-пятьдесят человек, представители всех советских республик. Импортные образцы лежали на длинных столах; кроме того, одежду демонстрировали модели. И представители республиканских минторгов записывали, что и сколько они берут. Например, в среднеазиатские республики уходила в основном одежда ярких, красных и желтых расцветок, а в прибалтийские – всех оттенков серого.
Помню единственный случай, когда политика вмешалась в нашу деятельность. В середине пятидесятых нам дали сверху установку активизировать торговлю с Японией – надо было попытаться как-то оторвать эту страну от США. В то время основной импорт из Страны восходящего солнца составляла как раз одежда. И наш выбор оказался на удивление удачным: японская одежда была очень качественная, наравне с французской и итальянской. Однако в семидесятые японцы начали резко повышать цены на свою продукцию, и мы были вынуждены отказаться от сотрудничества с ними.
– Какая была наценка на импортную одежду в СССР?
– За трикотаж – примерно в три раза больше в рублях, чем за него было заплачено в долларах. Самая большая наценка шла на пальто и нижнее белье – в пять раз.
– А как находили иностранных поставщиков?
– В основном через торговые представительства. В общем, это была экономическая разведка; поиск первоначальной информации о потенциальных поставщиках осуществляли совзагранбанки. Выясняли, кто реальный владелец, спектр производимой продукции, историю фирмы, отношения с властями, круг поставщиков и так далее. За такую работу Внешторг банкам платил – например, Моснарбанку в Лондоне.
– На протяжении тех тридцати восьми лет, что вы руководили объединением, эта система оставалась неизменной? Сказывались ли на вашей работе хрущевская оттепель, разрядка – или, наоборот, новый виток холодной войны?
– В начале шестидесятых мы начали приглашать для отбора одежды студентов МГИМО. Там училась самая модная молодежь, они нам давали очень ценные рекомендации, рассказывали о том, что сейчас популярно в их среде. Чуть позже появился Слава Зайцев со своим домом моделей. Зайцев начал рисовать какие-то эскизы, и по ним во Франции и Италии шили одежду для СССР.
До сих пор почти наизусть помню программную статью в газете «Правда» 1971 года: «По мере насыщения широкого рынка товарами проблемы, связанные с модой, становятся все острее. Законам моды подчиняется товарооборот, исчисляемый десятками миллиардов рублей, а потому мода требует серьезного к себе отношения». То есть правительство признало, что надо как можно интенсивнее пополнять бюджет с помощью денег от продажи импортной одежды. Нам тогда стали выделять еще больше валюты для закупок.
– За границей вам приходилось действовать по капиталистическим законам – экономическая разведка, тендер на поставщиков, проводки огромных сумм через банки, маркетинг. Вы не находили, что такая деятельность вступает в диссонанс с социалистической системой?
– Вот нам открывают глаза современные экономисты на то время: оказывается, тогда у нас был госкапитализм. (Смеется.) В каких-то ситуациях я действовала даже сверхкапиталистически. Например, в середине семидесятых нам нужно было закупить за границей детские колготки. В Минвнешторге выделили по тридцать одной инвалютной копейке на пару. Поставлять за такие деньги согласились чехи и югославы. А фирмы из ФРГ уперлись, соглашались только на тридцать две копейки. Кажется, всего копейка, – но ведь мы должны были купить десятки миллионов пар. Немцы начали писать на меня жалобы в министерство. «Упрямая, за копейку цепляется». Хотели меня снять, говорили, что я подрываю добрые отношения между СССР и ФРГ. Три года я с ними торговалась. Выторговала. Какой-то немецкий экономический журнал написал про меня тогда: «Удавила нас за копейку».
По итогам этой закупки мне дали премию – тысячу двести рублей.
Участвовала я и в торговых войнах. В первый раз столкнулась с ними в Индии, когда одна местная компания пыталась всучить мне взятку, а потом сдать компетентным органам, подставить, одним словом. Делалось это для того, чтобы я не подписала контракт с конкурирующей фирмой.
Но самые жесткие торговые войны, как ни странно, происходили с участием советских людей. Посольские работники во многих странах получали откаты от местных фирм за лоббирование их интересов. В эту игру пытались включить и меня. В одной стране наши посольские работники предлагали мне взятку в несколько сотен тысяч долларов. Напомню, это были семидесятые годы, когда американский доллар котировался в четыре раза дороже, чем сейчас.
– В «узких кругах» существует мнение, что именно в семидесятые часть советской элиты поняла неизбежность краха СССР и начала потихоньку переводить деньги на Запад. Занимаясь в том числе и теми операциями, о которых вы говорите.
– Да, я знала о таких настроениях среди части советской элиты. Такие операции осуществлялись в основном в тех случаях, когда был задействован какой-то иностранный посредник. Если в торговле между СССР и третьей стороной появлялся посредник, в половине случаев это была махинация. Особенно отличались этим фирмы, которые поставляли в СССР высокотехнологичные товары в обход американской поправки Джексона-Вэника. Пока для отвода глаз американцев они проходили через четвертые-пятые руки, конечная цена возрастала в три-четыре раза. Проследить, был ли обман, и если да, то на какой стадии сделки, было физически невозможно. Суммы комиссионных советских коррупционеров исчислялись, конечно, не миллиардами долларов, но уж сотнями тысяч и миллионами наверняка. Несомненно, к началу перестройки они могли накопить капитал в десятки миллионов на каждого, тем более что в советское время эти деньги нельзя было потратить без того, чтобы привлечь к себе внимание.
Я знала: у тех, кто продавал нефть и покупал зерно, трубы, многое нечисто. Но даже сегодня я не могу рассказать об этом подробнее, тем более назвать имена: многие из этих людей живы, а некоторые занимают высокие экономические или политические посты.
– Вы уверены, что на государственном уровне коррупции не было? Все ограничивалось «частной инициативой»?
– За всех говорить не буду, скажу про мой ближний круг, людей, с которыми я особенно дружила. Юра Брежнев, наш замминистра и сын Леонида Ильича. Милейший был человек, бессребреник. Работал в своем кабинете до десяти-одиннадцати часов, пока не напивался. Люди пользовались его состоянием и подсовывали ему бумаги на получение квартиры, дачи – он подписывал все не глядя. Какая коррупция, ему физически не до того было. Потом отец, конечно, приказал Юру снять.
Или другой замминистра, Кузьмин. Умница, но никакого образования у него не было, даже среднего. Он все быстро схватывал крестьянским умом. Природная честность не позволяла ему участвовать в сомнительных делах.
Тем более что весь высший круг был под колпаком КГБ: сделай хоть раз неверный шаг – и конец не только карьере, но и свободе. Люди из верхушки никогда не катались как сыр в масле, это миф. Например, у членов ЦК КПСС была единственная привилегия по нашей линии: ежегодно мы закупали лекал западных модельеров на сто пятьдесят тысяч долларов, и потом по ним высшим партийным чиновникам шили костюмы, а их женам – платья.
– В конце семидесятых – начале восьмидесятых КГБ как раз взялся за чистку рядов в системе торговли…
– Вы знаете, что я вам скажу. Андропов ведь и начал разрушать СССР. В 1980 году я официально стала советником генерального секретаря, Леонида Ильича Брежнева, и могла воочию наблюдать за происходящими процессами. Как раз где-то с 1980 года Андропов и стал фактически управлять государством: Брежнев всецело ему доверял и неформально передал ему власть, в силу физической неспособности заниматься государственными делами.
Мы не доверяли Андропову, знали, что КГБ в тех же внешнеторговых операциях ведет двойную игру. Подробности раскрывать пока рано.
А вы знаете, что КГБ в государственных бумагах фигурировал как общественная организация? На одном уровне с профсоюзами или КПСС. Де-юре он не имел рычагов управления – в отличие от государственных органов власти. Я сама была поражена, когда в конце пятидесятых, после реформирования МГБ, увидела в бумагах этот его статус.
Теми же западными разведывательными контактами занимался отнюдь не только КГБ. Например, через наш Минвнешторг шла поддержка дружественных коммунистических фирм.
– Были и такие?
– Были. Западные компании, созданные на деньги европейских коммунистов. Или не европейских. (Улыбается.) Эти фирмы имели так называемый статус «пи».
– Назовете хотя бы одну такую компанию?
– Одну назову, потому что она уже не существует. Это австрийская фирма «Зюд Меркут», производитель трикотажа. Их продукцию закупали многие дома моды из Франции и Италии, один крупный итальянский алкогольный дом. Но названия фирм даже сегодня разглашать рано – это ударит и по их репутации, и по русским людям, курировавшим их.
Лучше я кратко расскажу, как из фирмы со статусом «пи» вылетел Пьер Карден. После очередного визита в СССР он почему-то написал нелицеприятную статью про нашу страну, а потом стал активно общаться с французскими правыми. В итоге мы не только на время прекратили у него закупки, но и дали понять, что можем обвалить его фирму. Я это объясняла ему, будучи у него в гостях. Года через три Кардена в СССР простили.
– И часто вы навещали Кардена?
– Я и еще три-четыре товарища регулярно, по два-три раза в год ездили на показы от кутюр. Отбирали коллекции, закупали лекала. Карден как модельер, кстати, мне никогда не нравился. Разве можно его сравнить с Кристианом Диором? И как человек Диор был намного выше его. После Диора на второе место я бы поставила Нину Риччи, хотя у нее был непростой характер.
– Сами вы тоже носили одежду от Диора?
– Нет, я любила английский стиль. Каждое посещение Лондона я начинала с универмага Harrods: юбки, костюмы, обувь. Старалась походить по стилю на английскую королеву. (Улыбается.)
– Вы с ней знакомы?
– Да, и очень хорошо. Встречались не только на официальных приемах, переписывались, она очень большое внимание уделяла экономическим вопросам. Но настоящая дружба у меня сложилась только с Индирой Ганди – она была искренна в своей любви к СССР, в отличие от Елизаветы II, как бы я к последней ни относилась.
Англию я вообще не очень любила: местная элита и аристократия ставили перед остальным миром слишком высокие барьеры. Хотя чаще всего обо мне писала именно британская пресса. Неделю назад перебирала газетные вырезки и наткнулась на заметку из «Гардиан». Корреспондент газеты писал, что застал меня за покупкой мини-юбки – видимо, для дочери. «Стоит полагать, – отмечала газета, – что теперь миссис Киселева закупит и целую партию мини-юбок для СССР».