Текст книги "Русская жизнь. Коммерция (август 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

* МЕЩАНСТВО *
Мария Бахарева
Думайте о рекламе

Советские способы продвижения товара

Любимая газета появилась у меня, едва я научилась читать. Впрочем, она все равно выходила на французском языке, а я и сегодня знаю его слишком плохо, чтобы получать от чтения хотя бы небольшое удовольствие. Называлась газета, как нетрудно догадаться всякому человеку старше 25 лет, L'Humanite. Внимание четырехлетнего ребенка привлекали, разумеется, не остросоциальные передовицы, обнажающие язвы на теле капитализма, не репортажные фотографии с бесконечных демонстраций протеста, разгоняемых буржуазной полицией, и даже не комиксы. Я любила L'Humanite за рекламу.

Целую страницу занимал кричащий портрет ослепительной красавицы в черных очках. Красавица пила что-то соблазнительное из широкого бокала, сверху сверкала непонятная надпись – MARTINI. На другой странице по дикой прерии скакал мужественный ковбой с сигаретой в зубах. Нарисованную рядом красно-белую пачку я хорошо знала: это «Мальборо», раза два на моей памяти отец курил такие сигареты, а пустая пачка потом долго украшала полочку на кухне. Родители объясняли, что это реклама, она привлекает внимание к некоему продукту и нужна для того, чтобы люди покупали именно его, а не другой товар.

– Вот, – говорил отец, ведя меня за руку по улице, – видишь: «Летайте самолетами Аэрофлота»? Это тоже реклама. Понятно?

Мне было непонятно. Во-первых, реклама в L'Humanite была яркой и красивой, а реклама на улице – тусклой и скучной: серый самолет на фоне серого неба, серая надпись. Во-вторых, если реклама нужна, чтобы люди покупали именно этот товар, а не другой, то зачем рекламировать «Аэрофлот»? Папа был летчиком, и я даже в четыре года твердо знала, что других авиакомпаний в СССР нет. «Наверное, рекламы у нас тоже нет», – думала я, с нежностью перелистывая свежий номер любимой газеты.

Мои детские размышления были не так уж далеки от истины. Традиционной рекламы в том Советском Союзе, в котором успела пожить я, действительно не было. При дефицитной экономике нужда в рекламе отсутствует: спрос на практически любые товары значительно превышает предложение, а то, на что нет спроса даже в таких жестких условиях, рекламировать и вовсе бесполезно, это только вызывает раздражение потребителя. «Лучший детский отдых – в пионерлагере “Орленок”», но достать путевку в этот лагерь почти невозможно. «Покупайте апельсины из Марокко», но апельсины в продажу выбрасывают очень редко, и когда это случается, уже не важно, из Марокко они или нет. Позднесоветская реклама была фикцией, призванной создавать иллюзию какого-никакого изобилия и возможностей выбора.

Потом я выросла, СССР не стало, зато рекламы появилось очень много. Иногда она раздражала, иногда привлекала внимание. А иногда в современной рекламе эксплуатировали находки, сделанные советскими рекламистами. Да, после того как в России реклама стала привычной, выяснилось, что в СССР она все-таки тоже была, причем очень талантливая и яркая. Просто это было так давно, что о ней успели забыть.

Официальным началом истории советской рекламы традиционно считают 20 ноября (по новому стилю) 1917 года. В тот день Ленин подписал декрет «О государственной монополии на печатные объявления». Этот документ вводил монополию на «печатание за плату объявлений в периодических изданиях, равно сборниках и афишах, а также сдачу объявлений в киоски, конторы и т. п. учреждения». Кроме того, в соответствии с этим декретом имущество всех рекламных агентств России было изъято в пользу государства. Через несколько месяцев, 16 апреля 1918 года, был принят еще один декрет – «Об организации управления почтово-телеграфным делом Советской республики». Он предусматривал возможность принимать объявления для размещения в печатных изданиях во всех отделениях связи.

Разумеется, в годы военного коммунизма реклама как таковая существовать не могла. Объявления в печатных изданиях и на афишах были чисто информационными или пропагандистскими. Настоящая история советской рекламы началась одновременно с переходом к нэпу. В стране снова появились коммерция, конкуренция, а значит, и реклама.

Формально основными солдатами конкурентной войны считались сами нэпманы. Они, дескать, хотят правдами и неправдами заработать лишнюю копейку, а потому старательно восхваляют себя, очерняя товар из соседней лавки. Но на самом деле главным конкурентом частника был не другой частник, а государство. Именно государственные предприятия вели наиболее агрессивную рекламную политику. Перед ними стояла задача чрезвычайной важности: отнять клиента у частников.

В этой войне перевес был на стороне государства: на него работала самая креативная, как бы теперь сказали, команда 1920-х годов – дуэт Маяковского и Родченко. Заказы частников выполняли значительно менее способные рекламисты. Родченко и Маяковский задавали тон, шокировали, привлекали внимание. «Работали с огромным подъемом, – вспоминал Родченко. – Это был ажиотаж, и не из-за денег, а чтобы продвинуть новую рекламу всюду. Вся Москва украсилась нашей продукцией. Вывески Моссельпрома – все киоски наши. Вывески Госиздата. Резинотрест. ГУМ. Чаеуправление. Было сделано до пятидесяти плакатов, до сотни вывесок, упаковок, оберток, световых реклам, рекламных столбов, иллюстраций в журналы и газеты».

Разумеется, большая часть рекламы даже государственных предприятий оставалась вполне старорежимной. Так, косметические предприятия, например «Тэжэ», продолжали эксплуатировать дореволюционные рекламные образы: красивая барышня, виньетка, флакончик. Рекламы множества государственных магазинов были больше похожи на скучный прейскурант. Эта реклама продавала товар, а работы Родченко-Маяковского в первую очередь конструировали новый мир.

Любое рекламное сообщение несет два смысла – товарный и социальный. Первый дает информацию о рекламируемом товаре; второй – об обществе потребления этого товара. Традиционно реклама внушает человеку надежды на то, что, приобретя товар, он повысит свой статус. Социальный дискурс советской рекламы 1920-х был совершенно иным. Она адресовалась не просто потребителям, а рабочим и крестьянам, которые получали доступ к благам, доступным ранее только высшим классам, не меняя при этом своей социальной принадлежности. Типичный пример: изображенные на плакате рабочий и работница безжалостно наступают на валяющиеся на земле мешки с чаем частных производителей, чтобы дотянуться до сияющей в небе пачки с надписью «ЧАЕУПРАВЛЕНИЕ ВСНХ». Стихотворная подпись гласит:

 
Мы
зовем
пролетария
и пролетарку:
запомни
точно
эту марку.
Покупая,
примечай:
чей – чай?
Остерегайтесь
подделок.
Что за радость,
если вам
подсунут
дешевую гадость?
От чая случайного
откажемся начисто.
Лишь чай Чаеуправления
высшего качества.
 

Здесь есть все. Реклама четко таргетирована, ее адресаты – «пролетарий и пролетарка». Только им, трудящимся, а не каким-то там недорезанным буржуям предназначается райское блаженство – «чай Чаеуправления высшего качества». Чтобы получить лучшее, нужно быть бдительным. Частник готов обмануть рабочий класс и подсунуть ему «дешевую гадость», поэтому пролетарий не должен ходить в нэпманские лавки: «от чая случайного откажемся начисто». Государство прямо говорило: частники рекламируют некачественный товар, а мы рекламируем качественный, хотя он в рекламе и не нуждается. Для объяснения этой сложной коллизии был приглашен все тот же Маяковский: «Обычно думают, что надо рекламировать только дрянь – хорошая вещь и так пойдет. Это самое неверное мнение. Реклама – это имя вещи. В СССР все должно работать на пролетарское благо. Думайте о рекламе!»

В 30– е годы, после окончательного уничтожения частного бизнеса, задачи рекламы изменились. В 1935-м наркомат внутренней торговли принял постановление «Об использовании рекламных методов в деле расширения товарооборота». Вскоре были учреждены несколько специализированных предприятий: «Торгреклама» при наркомате внутренней торговли, «Союзпищепромреклама» при наркомате пищевой промышленности и рекламное бюро при Госторгиздате. Согласно постановлению, предприятия были обязаны тратить на рекламу 0,1% от товарооборота. При этом она должна была играть воспитательную роль: покупателям не просто рекомендовали купить какой-либо товар, но еще и рассказывали о его преимуществах и, иногда, способах использования. Из-за этого реклама 30-х годов по насыщенности приближалась к информационной брошюре: «Суп-пюре, оладьи, кукурузную кашу, пудинг и целый ряд других вкусных и питательных блюд вы можете приготовить из этой банки консервированной кукурузы, которая по калорийности равна 140 гр. жирной говядины, или 300 гр. куриного мяса, или 5 шт. яиц, или 3 стаканам молока. Продажа во всех фирменных магазинах Союзконсервбыта и других продуктовых магазинах. 560 гр., цена 1 рубль».

Помня о просветительской роли рекламы, легко наконец понять смысл набившего оскомину лозунга «Летайте самолетами Аэрофлота». Изначально он продвигал не «Аэрофлот» как авиакомпанию, а самолеты как средство передвижения в противовес привычным, но устаревшим поездам. В ранних версиях аэрофлотовских рекламных объявлений это было особенно заметно. «Запомните! На курорты Крыма и Кавказа вы прилетите в день вылета из Москвы», – обещали они в 1940 году. Этот год и стал финалом истории советской рекламы. Во время войны все рекламисты переквалифицировались в пропагандистов и, вероятно, так и не смогли вернуться к прежним занятиям. Просветительские и назидательные ноты в рекламе становились все громче, а призывы купить – все тише. Было понятно: купят и без того. Надо было лишь создавать иллюзию. С тех пор реклама в СССР существовать перестала, оставшись только на страницах привозной L'Humanite.

Людмила Сырникова
Вор

Из жизни цивилизованного рынка

Когда я читаю в глянцевой и не очень прессе истории про бизнесменов, у меня возникает ощущение, что мне насильно моют голову, и мыло щиплет глаза. Хотя до недавнего времени я сама в избытке сочиняла подобные success stories. Проблема в том, что эти апокрифические бизнесмены все как один выходят тошнотворно идентичными, как идентичны их ладно скроенные партикулярные костюмы, а рынок, который они создают, транспарентный, конкурентный и насыщенный, даже издалека выглядит ненастоящим, будто вставная челюсть кинозвезды. Реальный рынок складывается из совсем иных составляющих, о которых давно пора написать честно.

У меня есть знакомый бизнесмен. Эксцентрик, большой оригинал. К примеру, любимую жену он превратил в секретаршу. На вопрос, зачем, отвечает: «Лучше так, чем наоборот». Его бизнес – дорогие ювелирные украшения. На столе в его рабочем кабинете я однажды увидела пресс-релиз, похожий на маляву медвежатника: «Украшения действительно присутствуют в сейфах многих статных персон и заслуживают самого пристального внимания». В том же кабинете к стене приколочена книжная полочка. На ней стоит толстый альбом «Сокровища Ватикана». Вокруг дома бизнесмена на Николиной горе разбит парк с аккуратно прочерченными дорожками, который он называет английским. Как-то раз по этому парку позорно бежал портфельный инвестор – узкий глистообразный человек вроде диккенсовского Урии Хипа. Он бежал, а исполнительная калмыцкая прислуга уже отворяла ворота. Ювелирный магнат выгнал брокера из дому за снобизм, после того как тот произнес за столом фразу: «Пятнадцать лет не ел сарделек. Вкусно, оказывается». А может, и за ложь – портфельный инвестор прекрасно помнил вкус сарделек. Он снимал соседнюю дачу у академика, верхний этаж громадного дома. Академик круглогодично жил в нижнем, ходил зимой в финской дубленке и не оставлял надежд повысить ренту, но финансовый гений портфельного инвестора был непобедим. Едва речь заходила о деньгах, брокер часто-часто хлопал рыжеватыми ресницами и начинал шутить: «Алексей Георгиевич, а сколько миллионов советских рублей вы превратили в золото и спрятали под паркет? А? Хи-хи-хи». Действительный член Академии наук отступал в свой подвал. Вскоре экономный портфельный инвестор приобрел однокомнатную квартиру в сталинском доме на 1-й Тверской-Ямской, эту покупку он называет своей лучшей инвестицией. Молдаване отделали ему стены пародийной венецианской штукатуркой. После скандала с сардельками мой бизнесмен сказал: «Честно говоря, давно мне надоел этот прилипала. Терпел его, терпел, но больше не буду. Переложу бабки в другой банк». И переложил, не передумал.

Человек он искренний и в хорошем смысле слова простой. Как-то раз, открывая новый бутик в известном торговом центре, он устроил презентацию. Ювелирные изделия разложили под стеклом. Человек сорок журналистов с поддельным интересом разглядывали товар, кося одним глазом в сторону фуршетного стола. Заметив этот взгляд, официанты приближались с подносами: «Шампанского?» Журналисты брали бокал за бокалом и кивали царственно и немного отстраненно. Пиар-менеджер – вероятно, сочинительница того самого пресс-релиза про статных персон – сновала рядом: «Вам все нравится? Не правда ли, какая мощная энергетика? Вот этот кулон в форме солнца, он излучает тепло! А это кольцо в виде головы кошки – в нем есть что-то хищное, женское!» Мой бизнесмен стоял посреди залы, по-хозяйски облокотясь о мраморную тумбу. Он выглядел усталым, но мужественным человеком. Дорогая голубая рубашка была расстегнута. На волосатой груди висел блестящий золотой кружочек со сложной монограммой. Бизнесмен вяло подмигнул мне и спросил: «Ну как?» Я ответила вопросом на вопрос: «Все идет как надо?» Тогда он отвел меня в угол и сказал, что ему страсть как надоели все эти презентации, но они необходимы, чтобы «подсадить русскую публику на красоту». Далее он распространился на тему российского рынка и его дремучей дикости. «Знаешь, какой город в России второй по продажам ювелирки?» – спросил он. «Питер?» – спросила я. «Ростов-на-Дону», – сообщил он. «Неужели?» – удивилась я. «Да, бл*дь, – ответил он. – Ростов-папа». Потом он сделал глазами выразительное движение, показывая в глубь магазина, и прошептал очень серьезно: «Они вообще тупые. Им главное, чтобы все блестело и стоило нереальных бобов. В искусстве они не понимают ничего. Пока что. Мне нужно десять лет. И здесь будет нормальный цивилизованный рынок, с экспертами, ценителями и грамотными, интеллигентными покупателями». Я не возражала, я кивнула. Тогда он пообещал познакомить меня с Иларио. Так звали того самого ювелира, который создал кольцо с головой кошки и кулон в виде солнечного диска. Имя этого ювелира и было зашифровано в монограмме. Этим же именем назывался свежеоткрытый бутик. Сам Иларио жил в Риме. На презентацию приехать не смог – заболела жена. Мой приятель-бизнесмен сказал: «Этот человек делает настоящее лакшери. Мне скоро надо к нему поехать, давай со мной. Поговоришь с ним, может, напишешь, он же интересный персонаж». Через пару недель я взяла отпуск, и мы полетели в Рим.

В самолете нашим соседом по первому классу оказался старик – по всей видимости, какой-то итальянский коммерсант, длинноносый, с блестящей лысиной и в дорогих очках, которые он протирал фирменным платочком BVLGARY. На нем был отличный горчичного цвета костюм, темно-рыжие ботинки мягко сверкали. Даже пигментные пятна на руках, казалось, были наипервейшего сорта. Когда самолет приземлился в Aeroporte Internazionale Leonardo da Vinci, старик пропустил нас к выходу, изящно изогнулся и, обнажив белоснежные искусственные зубы, произнес: «Prego, prego». Мы видели потом, как он вышел на улицу, и немедленно к нему подкатил темно-синий сверкающий Mercedes AMG, распахнулась задняя дверца, старик легко сложился пополам, исчез в машине и умчался. Мой друг-бизнесмен перевел взгляд на меня и сказал: «Теперь ты понимаешь, что такое цивилизованный рынок? Это позиция, жизненная философия! Господи, почему в России нет таких прекрасных стариков?! С нормальным цветом лица и без торчащих из носа седых волос?» – «Ты будешь первым», – ответила я. Он посмотрел на меня очень серьезно и сказал: «Наверное».

Иларио оказался худым длинноволосым брюнетом, но в остальном впечатления творческого человека не производил. Скорее он выглядел как преуспевающий банкир. Наша дружеская встреча имела все признаки деловых переговоров: в ресторане, снабженном тремя мишленовскими звездами, Иларио проявил почти профессиональную осведомленность в блюдах и напитках, после чего сразу сообщил, что вскоре откроется его бутик в Дубае. «I’m very famous person in the Middle East», – сказал он с чувством глубокого удовлетворения. Пообедав, мы отправились в шоу-рум. Иларио ходил от витрины к витрине и энергично демонстрировал бесконечные цацки – в форме солнц, лун, кошек, змей, птиц, золотые, с серебряным напылением, осыпанные сапфирами и бриллиантами. Было даже колье – по цене, сравнимой с годовым бюджетом небольшой восточноевропейской страны, покрытое пыльцой какого-то экзотического африканского цветка. Иларио махнул нам рукой, мы пересекли двор и вошли в помещение мануфактуры – несколько крохотных, по-спартански обставленных комнаток, в которых с десяток женщин и мужчин воплощали в жизнь его фантастические замыслы. «Very complicated, – бормотал Иларио, – very complicated». Мой приятель-бизнесмен вертел головой, как советский ребенок, которого впервые привели на ВДНХ или посадили на колесо обозрения. Мало-помалу экскурсия близилась к концу. У последнего стола, за которым молодая светловолосая девушка меланхолически помешивала что-то в жестяной банке, Иларио остановился и огляделся, все еще удерживая на лице улыбку, в которой к тому моменту гостеприимство уже преобладало над жизнерадостностью. «Ну, поговори с ним», – толкнул меня в бок мой приятель. И тогда я задала Иларио единственный интересовавший меня вопрос. Я спросила, из чего в его бизнесе складывается ценообразование. Иларио промедлил несколько секунд. Мне даже показалось, что он рассердился. «Главное в цене, – наконец произнес он, – это креативная составляющая. Ее труднее всего выделить. Такова природа бизнеса».

Обратно из Рима мы летели ночным полупустым рейсом. Мой приятель читал La Stampa и время от времени коротко комментировал борьбу сторонников Проди со сторонниками Берлускони. Радовало его только одно: Карло Адзелио Чампи, дряхлый старикан, одной ногой стоящий в могиле, наконец-то освободил пост президента, а значит, моложавый и энергичный Берлускони может его занять, если все же не вернется в премьерское кресло.

После этой поездки я на несколько месяцев потеряла приятеля из виду. А потом мы случайно встретились на каком-то светском мероприятии. Он направился ко мне через весь зал, подхватив с фуршетного стола два стакана виски. Я ждала, что он спросит, написала ли я статью про Иларио, и перебирала в уме уважительные причины. Но на Иларио не было и намека. Вместо этого он рассказал мне о портфельном инвесторе, приходившем просить прощения. Инвестор извинился, они выпили граппы за примирение, завязался непринужденный разговор. Урия Хип поведал моему бизнесмену странную историю. Дескать, ездил он в Милан по приглашению друзей-финансистов, попал на частную вечеринку. Там же оказался известный на весь мир итальянский дизайнер одежды. Они выпили, разговорились. «В чем секрет вашего успеха?» – спросил портфельный инвестор, хлопая рыжеватыми ресницами. Итальянец посмотрел на него в упор прекрасными пьяными глазами и сказал: «Я вор». Запах дорогого парфюма смешивался с запахом превосходного алкоголя. Инвестор счел правильным вежливо рассмеяться. «Вор, – подтвердил итальянец. – Это мой бизнес. Все свои идеи я черпаю на блошиных рынках Юго-Восточной Азии. Я много путешествую. Когда я вижу что-нибудь незнакомое, оригинальное, новое, то сразу срисовываю это в блокнот. Потом возвращаюсь в Милан и копирую. Это стоит огромных денег – благодаря моему имени. Это хорошо. Как минимум я популяризатор свежих идей». Видно было, что портфельный инвестор явился к моему капиталисту не столько для того, чтобы извиниться за сардельки. Он пришел, чтобы рассказать об этом разговоре. Он и предположить не мог, что дело обстоит именно таким образом. И очень надеялся, что миланский дизайнер пошутил. В противном случае картина жизни неприятно переворачивалась: многократно обманутый академик РАН ходил в настоящей финской дубленке, привезенной из советской командировки, а ловкий обманщик Урия Хип – в фальшивых дизайнерских пиджаках. Разговор между портфельным инвестором и его соседом-бизнесменом срочно нуждался в смене темы. Тему сменили: личные финансы продавца ювелирных изделий вернулись в управляющую компанию владельца однокомнатной квартиры в центре Москвы.

Еще через пару месяцев бизнесмен-эксцентрик позвонил мне снова. Его пригласили в Стамбул на встречу с крупнейшим турецким бизнесменом и меценатом, знатным попечителем оперы. Турка, впрочем, мало интересовала музыка – куда большее внимание он уделял тому, во что одеты певцы, выписывал для них лучших специалистов по истории костюма, дорогих стилистов и визажистов. Теперь ему захотелось, чтобы бриллианты и кольца на исполнителях были настоящими и самого лучшего качества. Продукция Иларио для этого вполне подходила, но итальянец в Стамбул лететь не пожелал, сослался на неотложные дела в Париже – или в самом деле не смог и официально наделил своего российского партнера всеми необходимыми полномочиями для ведения переговоров с турецкой стороной. А тот, в свою очередь, сказал мне: «Ты же разбираешься в музыке. Ювелирное дело – такое же сложное искусство, как и опера. Надо с твоей помощью пустить пыль в глаза этому бабаю и продавить самые выгодные цацки. Шутка! Ха-ха!» Мы полетели. Стамбульский меценат встретил нас в кабинете, всю стену которого занимало волчье лицо первого президента Турции Кемаля Ататюрка. Переговоры прошли успешно, меценат пошевелил холеными толстыми пальцами и сказал, что вплоть до самого отъезда лимузин с шофером находится в нашем полном распоряжении. За обедом, уписывая суп из бычьих хвостов, мой приятель-ювелир вдруг заявил: «Мне говорили, тут очень крутой рынок. Поехали, посмотрим!» Имелся в виду знаменитый Гранд-базар Капалы-Чарши – гигантское сооружение со сводчатыми потолками, до отказа заполненное продукцией турецкой легкой промышленности.

Чем дальше мы углублялись в торговые ряды, тем растеряннее чувствовал себя мой спутник. Дело в том, что все вокруг было турецкое и одновременно ничто турецким не было. Ассортимент рынка Капалы-Чарши – от мужских носков до дамских сумочек – целиком состоял из продукции лучших мировых брендов. Gucci, Versace, Cerruti, Dolce Gabbana, Armani, Calvin Klein, Baldessarini, BVLGARI, Boss, Canali, Corneliani – тут имелось абсолютно все. Ни на одном предмете при этом нельзя было остановить взгляд – иначе продавец выскакивал из своего укрытия, хватал покупателя за руку и с криком «I’ll make you a very good price!» увлекал за собой. Товары были стопроцентно поддельными, и вместе с тем нигде в мире было не найти более честной торговой точки. Турецкие продавцы, как заведенные автоматы, произносили тексты, складности которых мог бы позавидовать любой составитель пресс-релизов. В Капалы-Чарши впору было открывать курсы по маркетингу. Не купить вообще ничего было невозможно. Мой приятель не устоял. Он приобрел у какого-то особенно настырного турка брючный ремень из страусиной кожи с серебряной пряжкой. Ремень стоил 50 долларов. Я попробовала поторговаться. Продавец, сверкая глазами, запальчиво сообщил, сколь редкой и дорогой птицей является страус и каким благородным металлом считается серебро, но в цене все же уступил: за 40 долларов ремень перешел в собственность моего приятеля, который немедленно и с удовольствием примерил его. В аэропорту при прохождении паспортного контроля ремень, однако, пришлось снять. И тут нежная кожа страуса вдруг оглушительно лопнула. Отскочившая пряжка запрыгала по керамическому полу. Турецкий пограничник прыснул. Торговец ювелирными изделиями смутился. Сейчас этот ремень висит у него в кабинете на гвозде, рядом с полкой, на которой по-прежнему стоит книга «Сокровища Ватикана».