Текст книги "Русская жизнь. Коммерция (август 2007)"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Аркадий Ипполитов
I love America
Новый Свет. Три столетия искусства
Сложнейшие чувства связывают Старый Свет и Свет Новый. Само противопоставление слов «старый» и «новый» создает тучную почву для бесчисленных комплексов вокруг молодости и старости, наследника и предка, будущего и прошлого, здоровья и болезни, цветения и гниения. Разборка детей и отцов на межконтинентальном уровне. Политика, густо замешенная на фрейдизме, хотя известен анекдот, рассказанный Фрейдом в «Толковании сновидений», о том, как на лекции одного австрийского психоаналитика американская дама встала и с возмущением заявила, что его выводы основываются на австрийских снах, а в Новом Свете никому ничего подобного не снится.
Что же снится Новому Свету? В сфере деятельности человеческого духа, занятой созданием снов и сновидений, никто не может чувствовать себя уверенным. Свои-то сны мы забываем, а уж что снилось человечеству до доктора Фрейда, представить крайне сложно. Сложно, но возможно. Ведь на самом деле живопись всегда была заменой памяти и, следовательно, материализацией сновидений. Как во сне мы можем чувствовать себя вновь детьми и видеть живыми умерших, побороть время и пространство, так и живопись предоставляет человечеству ту же самую возможность. В какой-то мере любая картинная галерея – демонстрация впечатанных в вечность сновидений.
Так вот, посмотрев выставку живописи Нового Света, убеждаешься, что американская дама была права. Все американские сновидения, выставленные в Пушкинском музее, просты, чисты и однозначны: портреты, пейзажи, жанровые сценки. Ни мифологии, ни символизма, ни кошмаров, ни сладострастных наваждений. Все очень скромное и опрятное: расшитые камзолы XVIII века, строгие лица первых переселенцев, милый уют с черными рабами, капуста на рынке в Сан-Франциско, элегантные ньюйоркерши в туалетах belle йpoque около дорогущего китайского фарфора, ковбои, романтично бредущие по осеннему снегу с чувством одиночества вдвоем, хотя «Горбатую гору» они пока еще не посмотрели. На редкость здоровенькое искусство. Так, во всяком случае, представляет первые два столетия американского искусства пушкинская выставка, претендующая на объективность.
Продолжается эта идиллия вплоть до XX века, то есть чуть ли не буквально до времени выступления той самой безымянной фрейдовской дамы. А именно с этого времени Новый Свет стал утверждать свою новизну, уже понимаемую не как молодость, а как современность. Как только Европа захотела футуризма, так сразу и в Америке пошло-поехало: она же Новый Свет, и будущее – за нею.
Противопоставление нового и старого раздражает. Оно содержит в себе грубую априорность, похожую на дискриминацию: мне еще неполных пятьдесят, или сорок, или тридцать, но то, что я родился в Москве, Гонконге или Риме, автоматически меня относит к «старому», в то время как рожденные в Сиэтле или Сан-Франциско всегда «новы»; нет ничего более раздражающего, чем толпы семидесятилетней молодежи из Нового Света, сверкающие великолепным хайтеком белоснежно юных челюстей, крепкими икрами, торчащими из-под шорт, рубашками гавайских расцветок и вспышками дорогих фотоаппаратов во всех святынях Старого Света. Впрочем, у старости тоже есть свой снобизм: уроженца Манхэттена, как бы он ни старался доказать свою изощренность, всегда можно упрекнуть в неискушенности. Что он вообще может понимать, если с детства привык к прямому однообразию своих авеню, и не было у него перед глазами ни Нотр-Дама, ни Василия Блаженного.
Новый Свет не просто имя, но звание. Эта заявленная с большой буквы новизна, даже помимо воли, наделяет Новый Свет чертами утопии в глазах Света Старого. Утопии же бывают разные, черные и белые, но какие бы они ни были, все утопии немного глуповаты. Если умный человек изобразит утопию, у него, само собой, антиутопия получится. Глупость всегда идет рука об руку с самомнением, и в Новом Свете больше всего раздражает его утопичность, святая вера в то, что Америка могущественна, добра, свободна и богата, а остальной мир по большей части состоит из лузеров и злодеев, ее за доброту, богатство и свободу ненавидящих. Это убеждение не лишено оснований, но это-то и самое обидное, потому что нет ничего более обидного, чем правда.
В одном голливудском фильме нового столетия есть многозначительная сцена. У главного героя, хорошего, хотя и грешащего излишней интеллектуальностью американца, нехорошие и продажные фэбээровцы делают обыск, подбрасывая ему улики, чтобы очернить его лично и правое дело борьбы с преступлениями против американского народа и американского правительства. Среди всего прочего ему подброшенного и его обличающего фэбээровцы находят книгу Why Do People Hate America?. Герой никакого отношения к этой книге не имеет, ее не покупал, не читал, но ею победоносно тычут ему в нос как одной из главных улик, свидетельствующих о его неблагонадежности. Сцена поражает не тем, что история какая-то советская, и даже не тем, что в современной Америке вообще возможна ситуация, когда кому-то инкриминируют книгу, в Америке написанную и там же изданную, но тем, что сам режиссер со всей очевидностью считает факт обнаружения Why Do People Hate America? компроматом. И старательно подчеркивает: книга подброшена, герой ее не читал, что вы, что вы, никогда и в руках не держал такую гадость.
А книга и в самом деле весьма выразительна. Написанная сразу после 11 сентября, она начинается с вопроса, заданного с экрана телевизора всей Америке испуганной женщиной на фоне оседающей пыли над Нижним Манхэттеном: «Why do they hate us?» -и в этом вопросе слышна трагическая растерянность всех американцев, вдруг осознавших непреложный факт пугающей и наглядной ненависти. На вопрос «Почему?» авторы книги Зиауддин Сардар и Меррил Вин Дэвис пытаются четко и подробно ответить, разбирая взаимоотношения Света Нового и Света Старого на протяжении последних двух столетий.
Количество причин для ненависти впечатляет. Однако то, что Why Do People Hate America? написана и опубликована в Америке, является блестящим комплиментом американской демократии и американской утопии. Особенно на фоне 11 сентября, приведшего к повсеместному росту национализма. У нас, во всяком случае, подобное вряд ли возможно, и даже старая книжечка маркиза де Кюстина вызывает у подавляющего большинства интеллигенции приступ ярости, так как покритиковать самих себя изнутри можно и даже нужно, но задуматься о том, почему люди ненавидят Россию, – это же преступление против нашей всемирной отзывчивости. Честно говоря, грехов у России собралось бы не меньше, чем у Америки, то есть не меньше, чем у всякой империи, но нас-то все любят. Это же объективная истина, что Россия большая и добрая. А кто не любит, тот просто клевещет, полячишки там всякие, англичане и прочие национальные меньшинства.
В конце книги авторы разумно замечают, что «никто в действительности не хочет ненавидеть американцев. Кто же хочет ненавидеть Дензела Вашингтона или Сидни Пуатье, Хэлли Берри или Вупи Голдберг, Мохаммеда Али или Тайгера Вудса, Джона Стейнбека или Артура Миллера, Гора Видала или Сьюзен Зонтаг? Предметом ненависти большинства людей является «Америка», то есть политическое единство, для которого характерны авторитарное насилие, двойные стандарты, зацикленность на себе и историческая наивность, отождествление себя с миром». Несмотря на то что они разбирают культурную экспансию Америки, о живописи в книге нет ни слова, хотя о торжестве американского, нью-йоркского в первую очередь, искусства на международной художественной сцене после Второй мировой войны можно было бы сказать многое. Как о том, что абстрактный экспрессионизм и поп-арт стали своего рода идеологическим оружием, не менее действенным, чем першинги и макдоналдсы, так и о том, что никто не хочет ненавидеть Поллока и Энди Уорхола. Американцы, однако, сами понимают, что, несмотря на все успехи второй половины XX века, изобразительное искусство – не самая сильная их сторона. Особенно то, что относится к первым двумстам пятидесяти годам истории Нового Света.
Скромность похвальная, хотя американская живопись вообще-то очень интересна. Выразительны портреты и пейзажи XVIII – начала XIX веков, этакие парсуны-примитивы, запечатлевшие недоверчивый взгляд квакеров на самих себя и окружающий мир. Вполне виртуозны Гилберт Стюарт и Бенджамин Вест, овладевшие живописностью на уровне европейцев, с их очень эффектными портретами. Пейзажистов середины XIX века вроде Черча, Коула, Кенсетта и Бирштадта всегда красит экзотичность того, что они изображают, так же как и жанристов этого времени, так что Бингем и Хан занимательны не менее, чем Леонардо Ди Каприо в «Бандах Нью-Йорка», притом что гораздо более подлинны. Уинслоу Хомер и Томас Икинс оба большие художники с очень ярко выраженным американским характером, раздражающим и привлекательным в одно и то же время, как вообще раздражающе привлекателен для европейца образ янки, здорового и сентиментального. Хорош и салонный импрессионизм: Сарджент, Мери Кассет, Хассам и Сесилия Бо, американские парижане с их страстным желанием слыть и быть космополитами и живописью, похожей на раздавленные эклеры: дамы в шляпках, бантах и рюшах, ворох кремовых мазков. Замечательна «школа мусорных ведер», Беллоуз и Слоан, отлично изображавшие жизнь мегаполиса начала прошлого века. 20-е-30-е годы, время Великой депрессии, на картинах Эдварда Хоппера, Пола Кадмуса и Гранта Вуда выглядят не менее стильно и оригинально, чем в романах Фолкнера и Фицджеральда. Классику послевоенного авангарда уже и защищать не нужно, Поллок, де Кунинг, Уорхол, Лихтенштейн, Кляйн и Ротко всеми признаны, всеми почитаемы, всеми любимы.
По музеям американского искусства, существующим только в Америке, ходить поучительно. Не обязательно все время сравнивать, думать о том, кто лучше, кто хуже, подмечать вторичность и подражательность. Американцы не итальянцы и не французы и сами это понимают. Тем и хороши. Идея устройства ретроспективы американской живописи в России крайне полезна, тем более что в нашей истории множество параллелей, о которых мы не очень часто задумываемся, и американское искусство с искусством русским иногда выглядят как близнецы-братья. Новая русская живопись, порождение петровских реформ, возникла чуть ли не одновременно с американской, около трех столетий назад. Они происходят от одного и того же семени и зачаты примерно одним и тем же способом: через искусственное оплодотворение европейскими образцами. Но если в Петербурге, отвоеванном у шведов, это семя было брошено в приют убогого чухонца, то в Америке оно излилось в голую в культурном смысле землю Манхэттена, у индейцев купленную за двадцать четыре доллара. Совпадений масса, и пластическое чувство обоих народов удивительным образом схоже вплоть до сегодняшнего дня.
Сходство, проникнутое множеством тончайших различий. Первые портреты американских переселенцев до боли напоминают работы ярославских безымянных портретистов. Альберт Бирштадт, хваленый певец красот американской природы, – вылитый Шишкин, с которым его роднит дюссельдорфская закваска, а отличает лишь гористость ландшафтов супротив русской покатости. Фредерик Сэкрайдер Ремингтон, лучше всех остальных американских живописцев изображавший лошадей и ковбоев, просто двойник нашего Верещагина, столь же виртуозно унылый в своем прославлении американского движения на запад, сколь Верещагин уныло виртуозен в гимнах русскому продвижению на восток. Бронзовая скульптура Джеймса Эрла Фрэйзера, изображающая конного индейца, неотличима от бронзовых казаков Лансере, полюбившихся в последнее время новорусским коллекционерам, а живописность Джорджа Беллоуза, столь же почитаемого американцами, сколь Репин почитаем россиянами, имеет много общего с величавой неуклюжестью Ильи Ефимыча. Уистлер недаром родился в Петербурге, а лучшие полотна Сарджента вполне схожи с худшими полотнами Серова, у которого совсем плохих полотен, впрочем, не бывало. Экстравагантная Джорджия О’Киффи со своими черепами чем-то сродни нашей амазонке Гончаровой, и список этот можно длить до бесконечности. Ведь, в сущности, размах сталинских полотен соцреализма ужасающе похож на гигантизм американского абстрактного экспрессионизма 50-х годов, несмотря на всю идеологическую разницу. Недаром и наш соцреализм, и их абстрактный экспрессионизм выступали в роли пропагандистского оружия. А шедевры Энди Уорхола тем и милы сердцу русского человека, что напоминают ему привычные лозунги «Слава КПСС», но кпсс там нежно заменен банкой кока-колы. Отечественный концептуализм ни на что кроме Нью-Йорка и не ориентируется, а Джефф Кунс отличается от Виноградова с Дубосарским только тем, что американец один, а русских – двое.
Впрочем, многого в заокеанской живописи нет. Нет, например, у американцев иконописи, нет «Явления Христа народу», нет «золотой осени крепостного права» Венецианова и Сороки, нет и не могло быть «Мира искусства». Зато полно черных квадратов и красных треугольников, лучше-хуже, не принципиально. И есть замечательная картина, небольшая, всего 19х30 см, «Наше знамя в небе» Фредерика Эдвина Черча 1861 года. Главное мистически-религиозное откровение на выставке, вариация на тему лермонтовского «И в небесах я вижу». В русской живописи ничего подобного не было до Эрика Булатова: над чернеющим лесом горят кроваво-красные облака, превращающиеся в широкие угрожающие полосы, и сквозь них проглядывает квадратик голубого неба, и в нем звезды, и красное отливает золотом, и все торжественно и страшно, и столь все выразительно, что даже теряешься, непонятно становится, ироничен Черч или серьезен. Патриотический закат ширится, растекается, заливает пурпурным блеском пространство выставки, и уже не важны портреты, пейзажи, бытовые сценки и абстрактные композиции, все это мелочное искусство, пурпур и блеск сосредотачиваются в грандиозности самой большой картины выставки, 3,5х6,1 м, в «Пловце в тумане экономики» Джемса Розенквиста, по композиции идентичном композиции старого герба Большой печати Америки с его орлом и надписью E Pluribus Unum («Из многих – единое»), и странно двойственен смысл этого огосударствленного поп-арта, и совершенно не понятно, патетична ли ирония Розенквиста и иронична ли его патетика. Вот он, вот он, Новый Свет!
Красиво. Читается как внятный ответ на инсталляцию Ильи Кабакова «Человек, улетевший в космос», венчавшую выставку «Россия!» в Гуггенхайме. Вообще, в предисловии к каталогу все официальные лица сообщают, что нынешняя экспозиция «Новый Свет» – ответ на знаменитую «Россию!». Америка показала историю вместо живописи, так что самыми выразительными произведениями стали пейзаж Черча, «Американский исторический эпос» Томаса Бентона, Розенквист и Джефф Кунс, своим висящим в небе педикюром заполняющий грандиозную пустоту Ниагары.
Великая все-таки нация, если она так, ничтоже сумняшеся, представила три столетия своего искусства.
