Текст книги "Крылатое племя"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Вот чертова муть! Когда только это кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступается и мы вырываемся на сияющую

поверхность бескрайнего воздушного океана.

Солнце светит ярко-ярко. Дышится легко и свободно. Но солнечные лучи еще не пробивают

разлившегося по поверхности земли дымчатого половодья, рикошетируют, искрятся, создавая сплошное

море серебряного огня. Светлый и игривый, он сливается с бушующим темно-багровым пламенем

пожарищ и создает впечатление, что горит не только земля, но и воздух.

За Киевом видимость несколько улучшилась. Мы наблюдаем, как на юг и запад текут лавины наших

танков, артиллерийских орудий, автомашин с войсками. Их-то нам и надлежит прикрывать.

Пытаюсь определить линию фронта, но сделать это затруднительно. Все находится в движении.

Внизу замаячил вражеский корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразный вид

прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Я запрещаю пока отвлекаться, с «рамой»

можно разделаться позже, на обратном пути.

– Есть, на обратном пути! – отвечает Игорь.

В наушниках я слышу, как кто-то с сожалением, тихо добавляет:

– А зря!

Идем над Васильковым. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо видно, как к этим городам подходят

наши войска.

В воздухе, кроме нас, никого. Летим дальше. И вдруг нас охватывают черные хлопья. Это бьет зенитная

артиллерия противника. Значит, враг уже под нами. Строй заколебался. От меня отваливает мой ведомый.

Спрашиваю:

– Что случилось?

– Осколком поврежден мотор. [92]

– Один долетишь?

– Помаленьку дотопаю!

Зенитные разрывы позади. Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.

Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии

фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем – там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь, на стоянке замечаю самолеты. Только их почему-то мало. Делаю разворот, внимательно осматриваю

небо! И очень кстати! Вдали, в густой синеве маячат темные точки, очень много точек.

Большое расстояние мешает пока рассмотреть их, но это наверняка самолеты. Забираем дальше на юг, чтобы прикрыться слепящими лучами солнца.

Вот уже отчетливо видны три группы бомбардировщиков по 15—20 Ю-87 в каждой. Держат строй

«клин» и идут прямо к фронту. Сзади спокойно и беспечно следует не меньше 20 истребителей

прикрытия. Да, силы слишком неравные!

Кто-то из наших летчиков напоминает:

– Не пора ли возвращаться?

Осматриваю свою группу и понимаю: никто еще противника не заметил. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй сразу же заколебался, словно от сильной болтанки. Моих

товарищей охватило предбоевое волнение.

Саня Вахлаев, ведущий сковывающей группы, следуя установившейся тактике боя, уже полез в высоту.

Оттуда он рассчитывает внезапно напасть на истребителей прикрытия и надежнее связать их, чтобы дать

мне возможность тройкой атаковать бомбардировщиков – нашу главную цель.

Но я считаю, что сейчас так действовать опасно. Как бы успешно Саня ни атаковал, все равно отвлечь на

себя всех вражеских истребителей ему не удастся. Их слишком много, и часть их наверняка нападет на

мое звено. А тогда мы не выполним основную задачу. Да если даже допустить, что группа прикрытия

сумеет отвлечь от нас истребителей, что мы втроем сможем сделать армаде «юнкерсов»? Нет, распылять

силы нельзя. Надо вначале всем навалиться на истребителей. Если ударить внезапно, можно часть из них

сбить, а на [93] остальных нагнать панику. Разогнав же прикрытие, легче ударить и по

бомбардировщикам.

Стараясь оставаться незамеченными, набираем высоту и выстраиваемся позади вражеских самолетов.

Ставлю задачу:

– Всем одновременно, по моему сигналу атаковать истребителей.

И вот семь красноносых «яков», снижаясь и набирая скорость, пошли на сближение с противником.

Все вроде продумано хорошо, но в голове моей роятся тревожные мысли. А может быть, все-таки

следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить. Ведь сейчас, если

хотя бы один из врагов оглянется, внезапность будет потеряна и произойдет обычный воздушный бой, в

котором противник получит многократное превосходство сил. При этом предотвратить бомбовый удар

нам наверняка не ;удастся.

А ведь летят они к Киеву и, может быть, бомбить собираются именно его. При одной этой мысли по телу

пробегают холодные мурашки. Нет, допустить бомбардировку города в первый день его освобождения и

в канун Октябрьского праздника мы не имеем права!

Невольно крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими

опытные, хорошо слетанные пилоты. Уверен, что ни один из них в трудную минуту не отвернет. Линия

строя, красная линия, колышется. Понятно: от волнения!

Предупреждаю:

– Спокойно, товарищи! Целиться лучше, без команды не стрелять!

– Только подойти надо поближе, – отвечает кто-то.

Нервы напряжены до предела. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но я

сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение и терпение! В этом залог успеха. Подходим

ближе, и вот уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Подбираюсь в упор и еще

чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа».

Под желтым пузом вражеского самолета разглядываю грязные полосы. [94]

Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха бояться нечего.

Тихо командую:

– Огонь!..

«Фоккеры» и «мессершмитты» разом, точно по команде, проваливаются и уходят вниз. Этого нам и надо.

«Юнкерсы» остались без охраны, и мы нападаем на них.

Четверка Вахлаева громит левую группу, моя тройка – правую. Только переднее подразделение

вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожено. А ведь истребители противника могут

опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь советских самолетов. Слышу голос Кустова:

– Иду на переднюю!

Как вовремя он догадался!

Настигаемые красноносыми истребителями бомбардировщики заметались, в беспорядке сбросили бомбы

и рассыпались, потеряв строй. За какие-нибудь две – три минуты все было кончено. А сколько

пережито!

Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника действительно пришли в себя и стали

подтягиваться.

Но не это беспокоит. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и

возвращались в строй. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю его по радио. Не отвечает.

Видно, сбит. Настроение сразу упало.

Делать нечего, отправились домой. С десяток вражеских истребителей на некотором расстоянии

сопровождают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, наш внезапный

сокрушительный удар и необычная окраска внушили уважительное к нам отношение.

Так шестеркой и возвратились на свой аэродром. Товарищи поздравляют с победой, а для нас радость

омрачена гибелью Игоря Кустова.

Но что это? Над аэродромом бесшумно, как тень, проносится красноносый истребитель, потом

разворачивается и так же бесшумно идет на посадку. Мы узнаем самолет Игоря Кустова и бежим к

посадочной полосе. Летчик выбирается из машины и улыбается. Оказываётся, [95] он совершенно

здоров, даже не ранен. А мы-то переживали!

Подхожу к нему, строго спрашиваю:

– В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

– Радио отказало, – отвечает. – А что задержался – за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не

выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока летал, горючее кончилось. Вот и пришлось

планировать...

Вскоре из 3-й гвардейской танковой армии известили, что в бою 6 ноября нами было сбито одиннадцать

самолетов противника.

Но самое интересное мы узнали спустя несколько дней. Оказывается, немецко-фашистское авиационное

командование издало специальный приказ, в котором извещало о появлении новых советских

истребителей и предписывало во что бы то ни стало сбивать их. Наверное, хотело познакомиться с

«новинкой».

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в том бою участвовало тридцать

советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы

половину машин, а они только пять. Ну что ж, нам не привыкать было к беспардонной лжи гитлеровского

командования. [96]

А. Васильев. Операция «Зволен»

Война шла к концу. Дни фашистской Германии были сочтены. Но гитлеровцы продолжали еще орудовать

на чехословацкой земле, творить насилия и дикие расправы над местным населением, предавать огню

мирные города и села, насаждать режим самого разнузданного, безжалостного террора.

Чехословацкий народ не признавал оккупантов.

В стране, особенно в восточных ее районах, действовали крупные силы партизан. Гитлеровцы бросили

туда несколько соединений карателей. Плотно блокировав все входы и выходы, подвергнув партизанские

районы ожесточенным ударам артиллерии и авиации, фашисты надеялись скоро сломить сопротивление

патриотов.

И вдруг, совершенно неожиданно для них, в августе 1944 года началось вооруженное восстание, поднятое Коммунистической партией Чехословакии. Тысячи, десятки тысяч словацких патриотов с

оружием в руках выступили против оккупантов. С каждым днем восстание ширилось и вскоре охватило

всю Словакию. Центром повстанцев стал город Банска-Бистрица.

* * *

Если посмотреть на карту Чехословакии, то в юго-восточной части страны, в Словакии, недалеко от

Банска-Бистрицы, на берегу горной реки Грон, можно обнаружить маленький кружочек. Это город

Зволен. Таких незаметных городов с островерхими, готическими постройками, чистыми узенькими

уличками и маленькими, будто игрушечными, площадями в стране довольно много. Но Зволен

отличается от всех их своей [97] боевой историей, недаром его именем названа одна из боевых операций

советских войск.

В те времена недалеко от Зволена находился партизанский аэродром. Впрочем, слово «аэродром» в

данном случае нужно понимать условно. Здесь не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало

настоящее летное поле. Не было ни специально оборудованной взлетно-посадочной полосы, ни

самолетов, ни служебных построек. Имелось лишь небольшое плато, более или менее ровное,

окруженное почти по всем своим границам горными отрогами. От многих подобных плоскогорий Карпат

оно отличалось только тем, что находилось почти в самом центре базирования повстанческих сил. Да

еще, может быть, своеобразным, запоминающимся названием «Три дуба», унаследованным, скорее всего, от одноименного села, когда-то, как утверждали местные жители, существовавшего здесь. Во всяком

случае, сейчас на плато ни селения и никаких дубов не было.

Во время восстания плоскогорье привлекло внимание советского командования. А нельзя ли здесь, в

труднодоступном горном районе, принимать самолеты?

И вот в одну ненастную ночь партизаны услышали гул моторов. «Походит на Ю-88», – подумали на

земле. Но самолет поспешил «назвать» себя: рассыпал три ракеты – две зеленые и одну красную.

– Наш! – уверенно сказал начальник штаба.

Быстро развели костры из валежника, предусмотрительно завезенного на импровизированный аэродром.

Снизившись, летчик сделал два круга над площадкой и осторожно, с включенными фарами, посадил

машину. Мощный двухмоторный моноплан, могучие очертания которого с трудом угадывались в

темноте, окружили удивленные партизаны.

Но еще больше удивились чехи, когда из машины начали выгружать продолговатые, странной формы

ящики, как потом выяснилось, с радиооборудованием. Ящиков было много, такой груз мог поднять

только действительно тяжелый самолет, а посадить его ночью в горах способен был лишь опытный

летчик.

Скоро самолет улетел, оставив на земле целую гору груза и четырех советских офицеров-авиаторов во

главе [98] с полковником Чирсковым. Миссия этих офицеров из нашего авиационного соединения

состояла в том, чтобы хоть мало-мальски подготовить площадку к приему самолетов. Ее разровняли, в

густом пихтовом лесу раскинули радиостанцию привода «Ястреб».

Для освещения старта и обозначения взлетно-посадочной полосы пришлось использовать фонари

«летучая мышь».

Словом, аэродром не ахти какой, особенно если учесть, что маленький клочок летного поля окружала

гряда скалистых, зубчатых гор. Большим мастерством и мужеством должны были обладать пилоты и

штурманы, летавшие ночами к «Трем дубам».

Нам предстояло выбросить в тыл противника десант войск. Техники, механики, мотористы сняли с

самолетов бомбардировочное оборудование, чтобы увеличить вместимость и грузоподъемность.

Благодаря их выдумке и инициативе в ходе операции на борт самолетов грузилось вооружения и людей

больше, чем планировалось. Впервые самолеты такого типа брали с собой полевые орудия, минометы, военные автомобили.

Предварительно провели серию ночных тренировочных полетов с посадкой на незнакомых полевых

аэродромах, имевших ограниченные размеры и скудное освещение. Район «Три дуба» тщательно изучали

по карте, а потом на память вычерчивали все характерные ориентиры и подходы к нему.

Но вот все готово. Звучит команда:

– По самолетам!

Летчики уже давно ожидали ее. Машины поднялись в воздух, взяли курс на запад. Впереди неясно

вырисовывается на фоне неба извилистая горная гряда. Разведчики погоды, идущие впереди, передают

по радио:

– Облачность восемь – десять баллов.

Набираем высоту, выходим за облачность, расстилающуюся внизу, словно безбрежное вспененное море.

Напоминая нам, что внизу страшные Карпаты, сквозь облака угрожающе высунулась освещенная луной

вершина горы.

На площадке у «Трех дубов» все готово к приему первой группы десантных машин. По границам

взлетно-посадочной [99] полосы горят керосиновые фонари. Они же изображают посадочное «Т».

Шли отрядами, по пять машин в каждом. Пока на подходе к площадке находился очередной отряд, Чирсков успевал выпустить в воздух разгруженные самолеты. Это было похоже на своеобразный

конвейер, на котором выполнялись три операции: посадка, разгрузка, взлет.

О высокой организации работ и слаженности экипажей свидетельствует тот факт, что, несмотря на

неблагоприятную погоду, в течение пяти часов партизанский аэродром принял, разгрузил и выпустил

около 70 самолетов. Но и это, как увидим дальше, не явилось пределом. Все-таки мы допускали

некоторые так называемые «мелочи». На одном самолете в спешке плохо закрепили автомашину, на

другом слабо законтрили лючок капота. Встречались и другие недоделки.

Поэтому, когда на следующий день мы собрались обсудить итоги боевой ночи, разговор был горячим и

острым. Товарищи со всей резкостью критиковали виновников «мелочей».

К очередным полетам подготовились более тщательно. Около полуночи на чехословацком партизанском

аэродроме снова заработал «конвейер». Погода была типично нелетная, особенно для высокогорных

районов. На пути экипажей встречался сплошной облачный фронт, шел густой мокрый снег. И все-таки

работа проходила бесперебойно, дежурный по аэродрому едва успевал отмечать в журнале садящиеся и

взлетающие самолеты.

В пять часов утра на площадке были потушены все посадочные огни. За вторую трудную, хлопотливую

летную ночь аэродром «Трех дубов» принял самолетов больше, чем накануне, а за третью – даже свыше

100.

В конце третьей ночи мой самолет задержался в «Трех дубах». Погода так резко ухудшилась, повалил

такой густой снег, что видимость совсем пропала. В таких условиях взлетать с нашего пятачка просто

нельзя. И командир решил оставить меня на день, замаскировав машину в зелени.

Но взлетать все же пришлось. Поступило распоряжение срочно доставить на Большую землю важный

[100] государственный груз. Полковнику Чйрскову не оставалось ничего другого, как снарядить в полет

наш экипаж.

– На большой риск идем, – мрачно заметил один из помощников Чирскова, имея в виду, что летчик я

еще молодой и малоопытный.

Полковник это понимал, но не было другого выхода. И он дал «добро».

Трудно сказать, как мне удалось благополучно взлететь и точно вывести самолет через горы на свою базу.

Я страшно волновался. Но все время думал: «Это приказ Родины». За выполнение государственного

задания мне было присвоено звание Героя Советского Союза.

Многие наши летчики во время операции проявили себя с самой лучшей стороны.

В одну из ночей на горы спустился непроницаемый туман и, словно саваном, окутал посадочную

площадку. Летим, словно в молоке, ни фонарей, ни скалистых гор – ничего не видно.

Ну, конечно, с земли радируют:

– Возвращайтесь на базу!

Каково же было удивление партизан, когда на аэродроме услышали рокот моторов рулящей машины.

Самолет Героя Советского Союза Тарана благополучно приземлился в невозможных условиях. Летчик

оказался невиновным в нарушении приказа, просто у него не работала радиостанция, и он не мог

принять сообщение «Ястреба».

А летчик Иванов совершил ночью вынужденную посадку в узкой горной котловине возле города Брезно.

Не только сел, а потом и взлетел. Когда мы узнали об этом, то страшно недоумевали – там и в светлое

время трудно развернуться.

Как-то днем на аэродроме «Три дуба» побывали гости – американские бомбардировщики в

сопровождении двадцати истребителей. Вечером в Банска-Бистрице в помещении «велительства» (штаба

повстанческой армии) был устроен прием в честь заморских гостей. Во время приема к Чйрскову

подошел американский подполковник:

– Сможете ли вы с соответствующего разрешения принять ночью на своем аэродроме наши самолеты?

[101]

– Конечно смогу.

В одну из ночей после этого над аэродромом «Три дуба» действительно появились американские

самолеты. На площадке были предупредительно зажжены все «летучие мыши», но американцы,

покружившись, ушли на запад. Скорее всего, их не устроило освещение аэродрома. Во всяком случае, этот район их перестал интересовать. [102]

С. Уткин. Случай в Карпатах

В тот день я с утра засел за срочное дело, даже не просмотрев газеты. Однако мне сразу напомнили о них.

Один из офицеров штаба, открыв мою дверь, прямо с порога начал сыпать вопросами:

– Читал? Нет? Так здесь же про тебя написано, про ваш экипаж. Ну как же так, Сергей Николаевич?

Я взял в руки номер «Правды», и с ее четвертой страницы на меня глянуло лицо знакомого человека.

Неужели это наш партизанский лекарь, которому я обязан жизнью?

Да, это был он, Франтишек Радач, врач из словацкого городка Бардеева. Статья так и была озаглавлена:

«Доблесть и слава Франтишека Радача».

Я поднял глаза на товарищей, которые уже заполнили комнату. Они, видно, ждали интересного рассказа, а

я и слова произнести не мог. Меня охватило волнение, мысли унесли в прошлое, к суровым боевым дням

борьбы с фашистскими захватчиками...

* * *

Триста шестьдесят семь боевых вылетов пришлось совершить мне в годы Великой Отечественной

войны. Многое довелось повидать, пережить, испытать. Каждый из боевых вылетов по-своему отложился

в памяти, но этот... Этот не шел в сравнение с другими, он не то что запомнился, а на всю жизнь врезался

в память.

Стоял октябрь 1944 года. Продолжая победное наступление, Советская Армия начала освобождать

Чехословакию. В тылу гитлеровцев в это время развили активность чехословацкие партизанские отряды.

Нашему гвардейскому авиационному полку поручили [103] держать связь с партизанами,

действовавшими в горах Словакии, помогать им оружием и боеприпасами, вывозить раненых. Трудная

это была работа – ночью в условиях капризной, часто меняющейся погоды летать через зубчатые горы и

садиться на малопригодные для этого небольшие горные плато.

Но раз нужно, значит, нужно, и летчики делали невозможное. Полеты проходили в любых условиях. Вот

и 24 октября, как только стемнело, мы вылетели на очередное боевое задание. Экипаж – семь человек, люди все опытные, бывалые. Вместе летали немало, сдружились, каждый за другого жизнь способен

отдать. Я тогда летал в качестве бортового техника.

Задача у нас не из простых – отыскать в Больших Татрах около Банска-Бистрицы небольшую площадку, громко именуемую «партизанским аэродромом».

Полет проходил при сильном дожде. Ориентироваться трудно, но летчик и штурман точно вывели

самолет на цель. Начали осторожно снижаться. При посадке на «пятачок», стиснутый со всех сторон

двухкилометровыми горами, помогала нам маленькая наземная радиостанция. Изредка снизу пускали

ракеты, которые обозначали место приземления.

Надо ли говорить, сколько мастерства, выдержки и хладнокровия должен был проявить летчик, чтобы в

таких условиях совершить посадку! Но наш командир корабля, гвардии капитан Губин, как раз этим и

отличался. Он был одним из лучших летчиков полка, и ему обычно поручались наиболее сложные

задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и

легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из

разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот

взрыва, взметнулось багровое пламя – снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в

кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя

распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон.

Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть

и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? – пронеслось в голове. – Этого допускать

нельзя!»

– Цепляйся за меня, – крикнул я ему, – давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо

парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, – нестерпимую боль

обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

– Посмотри, эта ель – наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и

смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне

помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за

пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

– Нас ищут фашисты, – шепотом проговорил капитан. – Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в

момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от

места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой

комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут – надо же случиться! – в свете

наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей – радиста Домашенко и

стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий – физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть

немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и

полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили

нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять

сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали

зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание

побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из

крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой

действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже

собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели

партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском

партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень

Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно – на склоне горы, поросшей

непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас

обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у

него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на

огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он

поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они

настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя

жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую

горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи

поддержали меня, и вот тогда мы написали слова благодарности своему чешскому другу. Газета «Правда»

напечатала их и поместила портрет врача-героя. [107]

Е. Кондрат. Конец «Червонного туза»

Это произошло незадолго до начала битвы на Курской дуге. Немецко-фашистское командование, готовя

наступление, сосредоточило здесь крупные наземные силы, подбросило несколько авиационных

соединений. Вот тогда-то нам, летчикам, и пришлось встретиться с фашистскими асами из групп «Удет»,

«Белая роза» и «Рихтгофен».

На бортах вражеских самолетов были нарисованы различные эмблемы – драконы, черные кошки, змеи, удавы. Гитлеровцы били на внешний эффект, хотели нас запугать. Но советские летчики не из пугливых.

Об этом лучше всего свидетельствовал растущий боевой счет хотя бы нашего гвардейского

истребительного полка.

В те дни наше внимание привлек «Фокке-Вульф-190» с изображением червонного туза на борту. Этот

самолет входил в восьмерку, которая дралась лишь с меньшим и редко с равным количеством наших

истребителей. Фашисты не принимали открытого боя, нападали исподтишка, подкарауливая

бомбардировщиков и штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки.

Почему гитлеровский летчик избрал своей эмблемой червонный туз? Может, к этому его вынудил азарт

заядлого игрока? Если так, его карта будет бита! Мы решили подкараулить наглого фашиста.

Первый раз я близко увидел его в районе Белгород – Яковлевка – Томаровка. Мы прикрывали тогда

ведущие бой наземные войска. Патрулировали четверкой. И вдруг заметили восьмерку вражеских

самолетов, нацелившихся на наших возвращавшихся с задания бомбардировщиков. Нельзя было

допустить атаки, [108] и я дал команду атаковать фашистов. Те не приняли боя, стали маневрировать.

Начинаем преследование. Но я вижу, гитлеровцы пытаются заманить нас поближе к своей территории, где могут встретиться и другие их истребители. Увеличиваю скорость, ведомым говорю:

– Смотрите в оба.

Все же противник удрал, так и уклонившись от боя. На развороте я заметил на борту одного из вражеских

самолетов того самого червонного туза, а на хвосте цифру «100».

Было досадно, что фашистскому асу удалось уйти. Но мы не теряли надежды встретить его вновь.

После этого некоторое время «туз» не появлялся. Мы уже опасались, не сбил ли его кто-нибудь из

летчиков других частей. Наши сомнения развеял прилетевший к нам полковник, офицер штаба

воздушной армии. Как-то во время беседы с ним мы поинтересовались, не слышал ли он чего об

интересующем нас самолете.

– Как же, слышал, – ответил он.

Полковник рассказал, что как раз накануне его приезда в наш полк взяли в плен сбитого летчика из той, известной нам восьмерки. Пленный сообщил, что истребитель с червонным тузом и возглавляет

восьмерку. Раньше он командовал подразделением, входившим в состав противовоздушной обороны

Берлина, затем группой «Африканская роза». К началу Курской операции прибыл на Восточный фронт в

составе «Рихтгофена». На его счету много сбитых французских, английских и американских самолетов.

Восьмерка, в которой собраны опытные летчики, имеет назначение противодействовать советским

бомбардировщикам и штурмовикам, а в воздушные бои не вступать. Патрулирует она с восходом солнца

двумя группами по четыре самолета в определенной зоне.

На другой день, с утра пораньше, мы вылетели в указанную зону. Идем двумя эшелонами: моя группа на

высоте 4500 метров, вторая – моего заместителя – на тысячу метров ниже.

На небе – ни облачка. Внимательно оглядываюсь. Иногда вдали появляются одиночные самолеты. Вижу, как прошли на цель наши бомбардировщики, правее [109] их – штурмовики. И вдруг в наушники

врывается возбужденный голос заместителя:

– Сокол! Прямо по крусу, со стороны солнца, выше вас четыре «мессера».

– Понял, вижу, – отвечаю ему, а сам думаю: «Приманка или отвлекающая уловка врага?» Ведомым

передаю:

– В бой вступать по команде. Противника из виду не упускать. Это отвлекающая группа. Ищите

вторую...

Меня прерывает голос с наземной станции наведения, расположенной в боевых порядках наших войск.

– Сокол-1! Впереди вас, слева по курсу, на высоте четыре тысячи метров восьмерка «мессершмиттов», и

«фокке-вульфов». Пытается атаковать наши бомбардировщики.

– Вас понял. Иду на помощь!

А четверка истребителей противника, та, что шла со стороны солнца навстречу нашей группе, и не

пытается вступать с нами в бой. Так и есть – это отвлекающая группа. Хорошо, что не попался на

уловку врага.

Между тем события слева от нас развиваются полным ходом. Часть вражеской восьмерки связала

четверку истребителей прикрытия, другая намеревается атаковать бомбардировщиков, которые только

что отбомбились и не построились еще в боевой порядок после пикирования.

Спешим на помощь товарищам, ведущим неравный воздушный бой. Выбрав удачный момент, я со

стороны солнца пошел в атаку. Пара офицера Майорова прикрывает меня. С первой же очереди сбил Ме-