Текст книги "Крылатое племя"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Каманин взял на борт штурмана и одного из челюскинцев. В парашютные ящики, подвешенные под

нижней плоскостью, он посадил восемь собак. Молоков взял двух человек и загрузил вещами

парашютные ящики. Я взял троих. Среди них молодой радист Сима Иванов. «Челюскин» должен был

доставить его на остров Врангеля.

И вот мы поднялись со льдины в последний раз. Кренкель попросил меня сделать прощальный круг [55]

над лагерем. Я оглянулся на товарищей. Они с грустью смотрели вниз, Кренкель морщился.

Через сорок пять минут прилетели в Ванкарем. Самолеты встречали человек восемьдесят. Сколько было

радости, трудно передать.

5

Тринадцатого апреля, ровно через два месяца после гибели «Челюскина», партии и правительству было

доложено о спасении экспедиции...

Мы научились дорожить хорошей погодой. Не теряя времени, решили начать перевозку челюскинцев в

Уэлен. Проверили все самолеты. Они оказались в полной исправности. Не хватало только «мелочи» —

горючего. Вот когда нам пригодился бензин, захваченный мной с мыса Северного. Мы разделили его

поровну с Молоковым. Все-таки две машины дойдут до Уэлена, перевезут восемь человек, а оттуда

захватят бензин для остальных самолетов.

Утром с Молоковым прилетели в Уэлен. Только сели, началась пурга. Как хорошо, что все челюскинцы

уже на земле!

Лишь на шестой день вернулись в Ванкарем с бензином. Тут уже начали летать все самолеты.

Нельзя не сказать о том, как много сделали для спасения челюскинцев жители Чукотского полуострова.

Они помогли организовать в Ванкареме авиабазу, перебрасывали на собаках и оленях бензин, вывозили

снятых со льдины из Ванкарема в Уэлен...

Двадцать первого мая мы вместе с челюскинцами покинули берега Чукотки. Во Владивостоке встречали

десятки тысяч людей. Над нашим пароходом летали самолеты и сыпали на палубу цветы.

Через трое суток специальным поездом выехали в Москву. От Владивостока до Москвы сто шестьдесят

остановок. И всюду челюскинцев встречали с цветами, со знаменами. На одной станции поезд не

остановился, а прошел ее на малой скорости. Мы видели, как рядом с вагоном семенила старушка. В

руках она держала узелок и кричала: [56]

– Детки, что же вы не остановились? А я вас ждала, я вам пирожков напекла.

Так встречала Родина героев, участников Челюскинской эпопеи.

6

А ровно через три года я снова вел воздушный корабль над льдами Арктики, перебрасывая на Северный

полюс научную экспедицию. Ярко сияло солнце, горизонт был чист. Мощное пение моторов вселяло

уверенность в успех.

Но как раз в те минуты, когда я любовно прислушивался к безукоризненному гулу моторов,

бортмеханики переживали тяжелые минуты. Один из них заметил пар, подозрительно поднимавшийся от

левого мотора. Пробравшись в крыло, механики убедились, что из радиатора вытекает незамерзающая

жидкость – антифриз. Это означало, что через час, а может и раньше, один из моторов станет

перегреваться и выйдет из строя.

Бортмеханик сообщил об этом начальнику экспедиции Отто Юльевичу Шмидту. Тот приказал доложить

мне.

Так же тихо, чтобы не беспокоить членов экспедиции, бортмеханик подошел ко мне:

– Товарищ командир, скоро один из моторов выйдет из строя.

Я даже не сразу понял:

– Какой мотор? Почему?

Узнав в чем дело, решил лететь на трех моторах.

Как мы ни старались, сохранить секрет от наблюдательных пассажиров не удалось. Уже то, что механики

лазили в левое крыло, шушукались и пробирались от меня к Шмидту и обратно, показалось им

подозрительным.

Ко мне подошел главный штурман Спирин. Присматриваясь к выражению моего лица, он ни с того ни с

сего начал хвалить погоду. Отвечая ему, я думал: «Хитришь, дружище, испытываешь меня. Но я тебе пока

ничего не открою – не буду расстраивать».

А он, оказывается, уже все знал и подошел, просто чтобы успокоить меня. [57]

Вскоре все разнюхали о беде, но тщательно скрывали друг от друга.

Тем временем наши механики предпринимали попытки устранить неисправность. Это было не так

просто. Пришлось прорезать металлическую обшивку крыла, чтобы подобраться к радиатору. В его

верхней части, во фланце, и обнаружили течь. Вначале обмотали трубку фланца изоляционной лентой.

Это не помогло, драгоценная жидкость продолжала капля за каплей уходить из мотора.

Не знаю, кому первому пришла мысль собирать уходящую влагу. Только, размотав ленту, механики стали

прикладывать к фланцу тряпки. Когда те напитывались антифризом, их отжимали в ведро, а затем

жидкость перекачивали насосом обратно в мотор.

Для выполнения такой несложной операции механикам пришлось снять перчатки. А в

двадцатичетырехградусный мороз, при стремительном ветре это весьма неприятно. Очень скоро

обмороженные руки покрылись ссадинами и ранами. В то же время ладони были обожжены горячей

жидкостью и на них появились волдыри. Но скромный, незаметный подвиг самоотверженных людей спас

жизнь мотора.

Ко мне снова подошел бортмеханик и просто сказал:

– Товарищ командир, не беспокойтесь! Мотор будет действовать!

Я тогда еще не знал, какой ценой была обеспечена работа двигателя, но с радостью, от всего сердца

поблагодарил:

– Спасибо, друзья!

Машина приближалась к полюсу. Внизу расстилалась однообразная ледяная пустыня. Кое-где ее

рассекали разводья, похожие на узенькие речушки. Они тянулись на сотни километров, не имея ни

начала, ни конца.

Когда показались облака, нам пришлось подняться над ними. А как там, у полюса? Вдруг он закрыт, и

облачность опускается до льда. Смотрю вниз, пытаясь увидеть окошко.

Штурман несколько раз проверил расчеты – все верно!

– Полюс, – объявил он. [58]

Все в самолете притихли. Беспокоятся: пробьем ли облака, есть ли внизу ровные льдины?

Я убрал газ и с высоты тысячи восьмисот метров нырнул, как с вышки. Машина словно окунулась в

белесый туман.

Уже тысяча метров, но ничего не видно. Девятьсот – и тоже ничего. Восемьсот... Семьсот...

Люди прильнули к стеклам окон. Сквозь облака мелькнул лед, а мы не успели его разглядеть. Шестьсот

метров... Наконец, словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.

Внизу, насколько хватал глаз, тянулись ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев.

Казалось, беспредельная поверхность океана вымощена плитами самых разнообразных форм и размеров.

Своими очертаниями они напоминали причудливые геометрические фигуры, вычерченные неуверенной, детской рукой. Среди них надо выбрать самую внушительную, гладкую и крепкую – для посадки.

– Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! – неистовым голосом кричит мне кто-то.

– Здесь их много! – улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз – метров семьсот длиной, метров

четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед

толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление

ветра. Горит она всего полторы минуты. За это время надо успеть сделать круг и идти на посадку. Тут уж

медлить нельзя.

Ракета сброшена. Развернулся против ветра и иду на малой высоте. Под самолетом мелькают торосы, вот-вот задену их лыжами. Но все кончается благополучно. Самолет мягко касается снега.

Итак, мы завоевали полюс. Молча обнимаем друг друга. А через минуту в беспробудной вековой тишине

раздается громкое «ура!». [59]

О. Чкалова. Призвание

1

Как-то Громов сказал:

– На земле он ничем не выделялся...

И это действительно так. Валерий Павлович не был ни красивым, ни стройным. Но сквозь немного

нахмуренные брови и взгляд исподлобья проглядывалась необыкновенная доброта его большого сердца.

По существу своему он был лириком и очень нежным человеком, любил семью. Слово «мать» для него

являлось священным словом. Сам он лишился матери в шестилетнем возрасте, я тоже осиротела рано, и

это нас как-то сближало.

Помню весенний погожий день. Почти по-летнему грело ленинградское солнце. Деревья начали

покрываться листвой, а под ногами зеленела пробившаяся из земли травка. Мы пришли на

Серафимовское кладбище, где была похоронена моя мать. Молча постояв над могилой, Валерий

Павлович вдруг склонился ко мне и тихо сказал:

– Лелик, обещаю никогда не обижать тебя, любить и быть твоим другом до конца жизни...

Все время, как я его знала, а познакомились мы в 1925 году, мечты и планы Валерия Павловича были

связаны с воздухом и полетами. Авиация наша переживала тогда период своего становления. Не все

понимали Чкалова. Часто его дерзания принимали за лихачество и нарушение летного устава. Сколько по

этой причине довелось пережить ему тяжелых и грустных минут.

По-моему, догматизм и начетничество свойственны всем профессиям, в том числе и летной. Иногда, если

человек хочет поломать устаревшие рамки и нормы, ему ставят препоны. Так было и с Валерием

Павловичем. [60] За 250 петель подряд на недозволенной высоте его посадили на гауптвахту и

отстранили от полетов.

После этого он стал каким-то невменяемым. Приходил на аэродром и чуть не со слезами в глазах просил

командира «разрешить подлетнуть». Тот, конечно, отказывал. Как-то, не выдержав, Чкалов нагрубил ему.

Такая недисциплинированность, да еще после «губы», повлекла новое наказание. Суд лишил Чкалова

звания военного летчика и приговорил к шести месяцам тюремного заключения. К счастью, ему удалось

освободиться месяца через три.

Во всем этом деле меня утешало одно. Было видно, что неприязнь начальства не могла повлиять на

отношение к Чкалову товарищей. Молодые летчики по-прежнему уважали его за простоту, смелость, за

исключительную преданность авиации.

В части долго и с восхищением вспоминали о знаменитых чкаловских петлях и упорно спорили о том, что помогло ему: физическая выносливость или высокая техника. А потом сошлись на мысли, что в нем

сочетались в полной мере и то, и другое.

Рискованные полеты Чкалова не были бесцельными и безрассудными, а являлись творческими поисками

летчика-новатора. Он разведывал новые пути в авиации, предвидя ее будущее.

В октябре 1927 года Валерий Павлович полетел в Москву для участия в параде. Там во время подготовки

и репетиций ему удалось отвести душу. В письме он писал: «Мне было разрешено здесь делать любую

фигуру и на любой высоте. То, за что я сидел на гауптвахте, здесь отмечено особым приказом, в котором

говорится: «Выдать денежную премию старшему летчику Чкалову за особо выдающиеся фигуры

высшего пилотажа».

После этого, ободренный такой оценкой его работы, Чкалов продолжает совершенствовать свое

мастерство. Он привык использовать все возможности машины. Поэтому, проверяя маневренность

самолетов, пролетает под мостом, со снижением на бреющем полете проходит между деревьями.

В 1935 году, испытывая машину Н. Поликарпова И-16, он приводит в восхищение всех наблюдавших его

длительный полет вверх колесами. К этому Валерий [61] Павлович начал готовиться еще с лета 1927

года. Мы жили тогда в Гатчине. Как большинство семей пилотов, поселились вблизи аэродрома, и жизнь

его была нашей общей жизнью. Помню, однажды по секрету от домашних Валерий Павлович сообщил

мне:

– Приходи сегодня в поле. Я буду летать вниз головой.

Не помню, как и до аэродрома дошла. Резкий звук мотора заставил очнуться от тревожных мыслей, и я

увидела приближающийся перевернутый самолет. Он летел довольно низко и, к сожалению, опять на

недозволенной высоте.

Чкалова снова постигло наказание. Но сколько восторга было в его глазах, когда он вернулся после

полета домой.

– Ну как, здорово?

И я, вместе с ним переживавшая наказание, должна была сознаться:

– Да, здорово!

Жизнь сложилась так, что Валерию Павловичу пришлось одно время работать в Осоавиахиме. Он очень

тосковал тогда по скоростным самолетам. На обороте своей фотографии того времени он с юмором

писал: «Скучно и грустно смотреть на вас, Валерий Павлович. Вам бы теперь машинку вроде

истребителя! Ну что ж, катайте пассажиров, и то хлеб!»

Хорошо, что этот период длился недолго. Вместе с молодыми летчиками поклонником таланта Чкалова

был командующий ВВС Баранов. Он-то и распорядился в 1930 году возвратить его в военную авиацию на

должность летчика научно-исследовательского института.

В институте Валерию Павловичу удалось облетать не один десяток машин, от тяжелых

бомбардировщиков до скоростных истребителей. Здесь же он впервые встретился с известным пилотом

Александром Фролычем, которого в авиации знали как Сашу Анисимова. Этот высокий, стройный

летчик был первоклассным мастером высшего пилотажа. У Анисимова и у Чкалова находились свои

болельщики, которые каждый раз приходили на аэродром, когда те вели между собой «воздушный бой».

[62]

В 1933 году Валерий Павлович получает приглашение работать летчиком-испытателем авиационного

завода. С этого дня начинается самый яркий период в его жизни. Коллектив конструкторов, инженеров и

рабочих большого завода действует благотворно на Чкалова – летчика и человека.

Оправдывая доверие коллектива и сознавая свою ответственность за создание хорошего самолета, Чкалов

как-то заметно внутренне подтягивается, становится сдержанным и осторожным. Теперь он строго и

критически относится к полетам, не допускает напрасного риска.

Известную роль в этом сыграло отношение к Валерию Павловичу конструктора Поликарпова. По тому, как часто он заходил к нам на квартиру и до поздней ночи засиживался за разговорами, я видела, что

мнение Чкалова для него много значит...

2

Если сказать, что профессия летчика опасна, – значит ничего не сказать. Мы знаем не мало «земных»

профессий, в которых риск может повлечь несчастный случай. Дело не в самом риске и даже не в

опасности, а в том, что профессия летчика, как никакая другая, требует ежесекундно быть начеку. На

какое-то мгновение обостренное внимание ослабло – и катастрофа неизбежна.

За последние годы много написано о полетах Валерия Павловича, об опасностях, с которыми он

встречался: и не выходящая лыжа, и посадка на одно колесо, и отказ двигателя.

Мы жили на Ленинградском шоссе. Окно и балкон нашей большой комнаты выходили на аэродром, и мы

с сыном часто наблюдали за полетами «нашего папы». У меня при этом иногда больно сжималось сердце, а сын восторженно аплодировал.

После выступления на майском параде 1935 года Чкалова наградили орденом Ленина. Казалось бы, и на

службе теперь все хорошо, и жизнь «полная чаша», но Валерий Павлович снова мечтает, теперь уже о

дальнем перелете через Северный полюс в Америку. [63]

Вспоминается первый приход к нам Г. Ф. Байдукова. Они с Чкаловым недолго посидели, потом Валерий

Павлович пошел провожать гостя и долго не возвращался. Я выглянула с балкона на улицу и заметила в

сумерках две фигуры. Друзья ходили по аллее, о чем-то спорили, жестикулировали, иногда

останавливались друг против друга и смотрели на небо.

С этого дня Байдуков зачастил к нам, и поздние прогулки стали регулярными. По правде сказать, мне не

нравились «холостые» визиты Байдукова. Я знала, что он женат, и удивлялась, почему ни разу не пришел

с женой.

Иногда у нас появлялся стройный высокий молодой человек – штурман А. В. Беляков. И снова

начиналась конспирация, тайные беседы.

Но нет ничего тайного, что в конце концов не стало бы явным. Вскоре я узнала – конспирация эта

связана с обсуждением и подготовкой к дальнему перелету. Посвящен в это был Нарком тяжелой

промышленности Серго Орджоникидзе, который обещал летчикам оказать содействие при решении

вопроса в правительстве.

Перелет на дальность был разрешен. Но пока не через Северный полюс, а по территории Советского

Союза до Петропавловска-на-Камчатке.

Началась подготовка. Летчиков поселили вблизи аэродрома. Поглощенные работой, они забыли обо всем.

Все страхи, переживания и тревоги достались на долю жен. Кстати сказать, нам даже не разрешили

появляться на аэродроме. За время подготовки я видела мужа, может быть, раза два или три. Он приезжал

домой и быстро возвращался на аэродром...

К концу шел июль 1936 года. О дне вылета нам неизвестно. О том, что самолет уже поднялся и находится

далеко от Москвы, узнали только из сообщения радио.

Информации о перелете передавали часто. Выходя на улицу, я всюду слышала восторженные разговоры.

Имена трех летчиков не сходили с уст людей. А вскоре пришло радостное известие: «самолет

благополучно сел на острове Удд». [64]

Современники события должны хорошо помнить те дни. Полосы газет, радиопередачи были полны

рассказами о перелете. Печатались портреты авиаторов, а рядом с ними можно было видеть радушное

лицо простой русской женщины Фетиньи Андреевны с острова Удд, которая оказала друзьям

гостеприимство.

Летчики совершили сложный перелет. Погода не благоприятствовала. Им пришлось лететь в облаках, бороться с циклонами. Но, возвратясь домой, они шутливо рассказывали, что обратный путь им

показался более тяжелым. Нужно было садиться в Хабаровске, Красноярске, Омске и других городах.

Везде были встречи, митинги, на которых приходилось выступать.

Наступил день, когда самолет АНТ-25 должен был наконец сесть на московский аэродром. Дорога туда

была запружена народом, и иногда нашей машине трудно было пройти в этой стихийной демонстрации.

На аэродроме состоялся митинг, после чего мы отправились на прием к Наркому Серго Орджоникидзе.

Поездка эта выглядела поистине триумфальной. Машины летчиков засыпали цветами, слышались крики

«ура!».

Прием продолжался недолго, но был весьма теплым и радушным. Приятно было слышать не

официальные митинговые речи, а теплые слова уважения.

После перелета жизнь летчиков стала беспокойной. Приходилось выступать на заводах, в редакциях

газет, в школах, клубах и воинских частях. Валерий Павлович старался успеть побывать у взрослых и у

детей.

Но и в этом водовороте событий мечта о перелете через Северный полюс не покидала его. Снова

начались встречи трех друзей, вечерние беседы, прогулки.

И вот уже ширококрылый АНТ-25 в воздухе, а в нем те же три мечтателя. Они первыми преодолевают

неизведанные ледяные пространства.

Недавно я была в Музее Чкалова на его родине, где построен ангар и стоит знаменитый АНТ-25. Около

него лесенка-трап, та самая, по которой поднимались в кабину герои-летчики. А какая это маленькая

кабина! Смотришь на нее и невольно думаешь, как трудно было провести в ней без малого четверо суток

[65] в напряженной работе, почти в полусогнутом состоянии.

Этот перелет принес нашей авиации мировую известность. В Соединенных Штатах, в клубе

исследователей, есть большой глобус, где начертаны линии маршрутов великих первооткрывателей, таких, как Нансен, Амундсен, Вилкинс. Среди этих линий отмечен и маршрут АНТ-25. Чкалов

удостоился чести расписаться на уникальном глобусе...

* * *

Мне рассказывали о невольно подслушанном разговоре молодых летчиков. У них зашел спор о том, какую авиационную школу окончил Валерий Павлович. Один доказывал, что тот учился на Черном море, другой – под Ленинградом, третий – в Оренбурге. Все они были далеки от истины, но каждый хотел

считать себя «однокашником Чкалова».

А тут как-то ко мне позвонил незнакомый человек:

– Скажите, пожалуйста, здесь проживал Валерий Павлович Чкалов? Мне бы очень хотелось посмотреть, как он жил, если вы разрешите.

Я пригласила его и показала квартиру, фотографии. Яков Петрович Быков, оказавшийся шофером из

Архангельска, сказал, что товарищи просили обязательно разыскать квартиру Чкалова и рассказать об

этом в местной газете. Мне было приятно сознавать, что прошло уже больше двадцати лет со дня гибели, а люди любят и помнят Чкалова. [66]

Е. Смушкевич. Несколько штрихов

Я много думала над тем, что рассказать о Якове Владимировиче Смушкевиче. Описать его подвиги?

Думаю, что это лучше сделают его боевые друзья. И мне захотелось просто поведать о том, какой

скромный это был человек, как он любил людей.

Впервые я встретилась со Смушкевичем в 1922 году. Полк, в котором он служил политруком, а затем

комиссаром эскадрильи, вел борьбу с белобандитами. Мы познакомились и с тех пор не разлучались.

Самым главным для Якова Владимировича всегда являлась работа. Коллектив был для него дороже всего, он и меня очень умело приучил жить коллективом, интересами товарищей.

В быту он старался ничем не выделяться, всегда думал о подчиненных, о том, как бы сделать их жизнь

легче и интересней. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь жили одни. По своей должности Смушкевич

имел право на казенную квартиру, и ему не раз предоставляли ее. Но он всегда отказывался в пользу

более нуждающихся, а мы жили на частных квартирах. Когда я попробовала упрекнуть его, он ответил:

– Тебе что, не хватает? Ведь летчику или технику труднее платить за частную квартиру.

Таким чутким и заботливым Яков Владимирович был всегда. Позже, когда он работал командиром

бригады, мы жили вместе с семьей летчика Филиппа Скоблика.

Помню, осенью проводились большие маневры. Яков Владимирович и Филипп улетели, и мы остались

вдвоем с женой летчика Зиной Скоблик. Как-то утром раздается звонок, и из штаба сообщают, что [67] в

16.00 бригада возвращается. Но время проходит, уже стало темнеть, а наших все нет. Я не вытерпела и

поехала на аэродром. Оказалось, Смушкевич там. Спрашиваю у него:

– Почему задерживаешься? Отчего не позвонил домой?

– У Филиппа вынужденная посадка, – ответил Яков Владимирович. – А без него я домой не поеду.

Представляешь себе, что будет с Зиной, если я вернусь без Филиппа. У него все в порядке, и утром он

прилетит. А ты поезжай домой, скажи, что мы задержались до следующего дня.

И, несмотря на большую усталость, он остался ночевать в холодном, неуютном помещении. А рано

утром следующего дня Яков Владимирович и Филипп явились домой вдвоем.

В 1936 году Я. В. Смушкевич добровольцем уехал в Испанию, где был главным советником по авиации.

Мне же он сказал, что едет в длительную командировку на Дальний Восток. Из бригады с ним

отправилось несколько человек.

Возвратились не все – погиб летчик Федосеев. Яков Владимирович тяжело переживал эту утрату и

долго не мог сообщить об этом жене Федосеева. Он просил меня быть внимательной к ней, не оставлять

ее одну.

В 1938 году нашу семью постигло большое горе: с балкона упала младшая дочь. Все пережитое, особенно смерть дочери, тяжело отразилось на нервной системе Якова Владимировича. Как раз в это

время он готовился к воздушному параду. Я обратилась к начальнику ВВС Локтионову с просьбой не

допускать Смушкевича к полетам.

Локтионов ответил:

– Все равно он меня не послушает. Пусть уж проведет парад, а потом уедет отдыхать.

Но отдохнуть не пришлось. 30 апреля, накануне парада, Яков Владимирович стал жертвой крупной

аварии. В одиннадцать часов вечера за мной прислали машину и отвезли в Боткинскую больницу. Там в

перебинтованном человеке я не могла узнать Смушкевича. Лицо изуродовано, а сам без сознания. Только

[68] часа в два ночи пошевелил губами. Поднял руки к лицу, открыл ими заплывший глаз и сказал:

– Не плачь, утром поедем домой, – и опять впал: в беспамятство.

Через несколько дней сознание возвратилось к нему и состоялся консилиум врачей. Было установлено, что требуется срочная операция тазобедренного сустава. Профессора предупредили, что, возможно, придется ампутировать ноги. Но благодаря искусству профессора М. Д. Фридмана операция прошла

блестяще. Правда, одна нога стала короче.

Позже, когда я читала «Повесть о настоящем человеке» и смотрела фильм о подвиге Мересьева, в моей

памяти ярко и зримо возникали картины борьбы Якова Владимировича за возвращение в строй. Первое, что его интересовало после операции, сумеет ли он летать.

Профессор ответил:

– Все зависит от вас. Будете выполнять предписания врачей, надеюсь, сможете.

Смушкевич стал форсировать лечение. Профессор назначил массаж, но Яков Владимирович не

удовлетворялся одним сеансом и заставлял по нескольку раз в день массировать ему ноги.

Врачи прописали покой, а он тяготился бездействием. Попросил прислать ему работу в Барвиху, и его

комната превратилась в филиал штаба ВВС. Туда без конца приезжали товарищи и по делам и просто

навестить Якова Владимировича.

Работал он полулежа на диване. Врачи удивлялись его выдержке и силе воли. Профессор Фридман

говорил, что Смушкевич должен испытывать ужасные боли, особенно во время лечебной гимнастики, но

он никогда не жаловался.

Трудно описать, сколько упорства проявил Смушкевич, чтобы заставить свои ноги слушаться. Вскоре он

бросил костыль и стал опираться только на палку. Им овладела мечта сесть в самолет и самостоятельно

подняться в воздух.

Несмотря на запрет врачей, он стал упорно, методически готовить себя к этому. Начал упражняться на

автомобиле. Бывало, заведет машину и пробует нажимать на педали и переключать скорости.

Превозмогая [69] нечеловеческие боли, он мог упражняться часами.

Я никогда не забуду его счастливого лица, когда наконец автомобиль, послушный ему, тронулся с места.

Все обошлось благополучно. Но когда он вышел из машины, холодный пот градом катился по его лицу.

После этого Смушкевич стал выезжать на машине каждый день. Этим его тренировки не

ограничивались. Дома он бросал палку и учился ходить без нее.

После настоятельной просьбы врачи разрешили ему поехать на аэродром и посмотреть полеты. На

аэродроме он не вытерпел, сразу же сел в самолет и взлетел...

Как-то в мае 1939 года Яков Владимирович пришел домой и попросил приготовить чемодан:

– Завтра улетаю в командировку!

Я сразу догадалась, куда он уезжает. До меня дошли слухи, что он назначен возглавлять авиагруппу, направлявшуюся на Халхин-Гол.

И опять мы с дочерью жили от письма до письма. На этот раз я волновалась больше, ведь Яков

Владимирович еще не окреп после болезни.

Через несколько месяцев тепло и торжественно встречали героев Халхин-Гола. На аэродроме были

Нарком обороны, члены правительства.

Яков Владимирович вышел из самолета хромая, одна нога его была забинтована, и к ней привязана

сандалия.

– Что случилось, ты ранен?

Он, смеясь, отвечает:

– Нет, москиты искусали, и я расчесал ногу.

Потом он уехал на срочное совещание, а домой вернулся поздно ночью. Я сняла с его ноги бинт и

увидела открытую рану, с нагноением.

А в шесть часов утра Яков Владимирович уже поднялся.

– Ну, жена, готовь чемодан! Опять улетаю.

Я пробовала протестовать, да куда там, он только улыбался.

Профессор Фридман, когда я ему обо всем рассказала, пришел в ужас: [70]

– Это не укус. Это несросшаяся косточка ищет выхода на волю. Тут и до гангрены недалеко. Во что бы

то ни стало добейтесь, чтобы я сегодня же осмотрел его ногу.

Но Смушкевича уже не было в Москве. Он улетел на запад, где в это время наши войска освобождали

Западную Украину и Западную Белоруссию.

Осенью Яков Владимирович возвратился в Москву. А вскоре после этого его наградили второй Золотой

Звездой Героя Советского Союза.

Однажды он вернулся домой особенно поздно и сообщил, что его назначают Начальником Военно-

воздушных сил. Он отказывался, просил, чтобы послали учиться, но приказ уже был подписан.

Прибавилось ответственности, работы. Яков Владимирович совершенно забыл о своей болезни и

перестал лечиться.

Недели через две он предупредил меня:

– Собирайся, поедем в Ленинград!

Яков Владимирович отправлялся на Финский фронт. В Ленинграде мы не задержались, а проехали в

Петрозаводск. Смушкевич целыми днями разъезжал по частям и только поздно ночью возвращался в

вагон, где мы жили.

Запущенная рана дала себя знать, начался приступ острых болей. Впервые у Смушкевича вырвался

громкий стон. Товарищи всполошились, наш вагон отправили в Ленинград и радировали, прося выслать к

поезду врача. Встречала нас скорая помощь, но Яков Владимирович заявил, что боль уже прошла, и уехал

в штаб.

Меня все-таки встревожил этот приступ, и я вызвала Фридмана. Профессор настоял, чтобы был сделан

рентгеновский снимок. А когда тот был готов, старик профессор сказал:

– У Смушкевича, видно, стальное сердце. Ведь в тазобедренном суставе у него не кости, а творог. Я не

представляю себе, как он на ногах-то стоит.

После этого Смушкевича вызвали в Москву. Лечиться он по-прежнему отказывался. Поселился в штабе

ВВС и продолжал работать лежа.

Несмотря на занятость и болезнь, Яков Владимирович был тесно связан со своими избирателями. [71]

Каждый день почта приносила ему много писем из далекой Сибири, но он никогда не задерживал ответы

на них. Он помог одному колхозу восстановить мельницу, другому построить мост. Хлопотал о пенсии

для своих избирателей.

Яков Владимирович погиб в 1941 году, когда ему было 39 лет, в полном расцвете творческих сил. [72]

С. Губарев. Воспоминания о друге

Впервые мы встретились в 1937 году. Он прибыл в мое звено на должность летчика. Молодой, стройный, розовощекий. Подошел ко мне, лихо козырнул, отрекомендовался:

– Лейтенант Вишневецкий.

Из-за плохой погоды проверить летное умение прибывших молодых пилотов долго не удавалось. А когда

после дождей и сплошной облачности выдался ясный солнечный день, к полету подготовили спарку.

Командир полка собрал новичков.

– Пока летать будете с инструктором. Прикрепляю к вам для обучения командира эскадрильи капитана

Беркаля.

Слушатели недовольно загудели. Послышались голоса:

– Опять заставляете учиться!

– В курсанты зачислили!

– Выходит, мы напрасно летную школу кончали?

Командир усмехнулся:

– Эх вы, молодежь зеленая. Ничего-то не понимаете. Разве мы сомневаемся в том, что вы обучены

летать. Сомневались бы – вовсе к самолетам не допустили. Но мы считаем, летчику-истребителю мало

просто уметь летать. Истребитель обязан быть виртуозом, мастером своего дела, я бы сказал» артистом.

Вы со мной не согласны?

– Нет, отчего же... Мы понимаем, – смущенно ответил за всех Вишневецкий.

– Вот и хорошо...

Все свободные от занятий собрались на аэродроме. Я тоже пришел посмотреть, на что способен мой

новый [73] подчиненный. Как раз капитан Веркаль обратился к Вишневецкому:

– Товарищ лейтенант, принимайте самолет, вы летите первым. Полет по кругу. Я в управление не

вмешиваюсь.

Ровно катится самолет по взлетной полосе, набирает скорость и плавно отрывается от земли. Что ж, взлет

сделан мастерски. Мысленно я ставлю Вишневецкому первую оценку: «пять».

Самолет набирает высоту, делает размашистый круг и идет на посадку. Я уже начал симпатизировать

своему подчиненному, поэтому немного волнуюсь – как-то он приземлится. Ведь посадка – самый

сложный элемент полета, здесь требуется и точный расчет и хороший глазомер. Но страхи мои напрасны.

Машина касается земли всеми тремя точками. Несколько полетов с инструктором, выполнение некоторых

фигур высшего пилотажа – и Вишневецкий готов к самостоятельным полетам. Последний раз с ним