Текст книги "Русская жизнь. Вторая мировая (июнь 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Михаил Иосифович Тамарин, 95 лет

16 мая 1937 года, будучи студентом пятого курса МИСИ, я был вызван на Лубянку и арестован, а 25 декабря 1937 года получил пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Так что начало войны я встретил в лагере Северного горно-промышленного управления Дальстроя, на прииске им. Берзиня возле поселка Штурмовое Магаданской области.

Конечно, никто из нас, примерно семисот заключенных лагеря, не знал о начале войны: у нас ведь не было ни газет, ни радио, а лагерная администрация нам ничего не сообщала. Я случайно узнал о нападении Германии на СССР только в конце июля от вольнонаемного банщика. А 28 июля 1941 года нас всех, кто проходил по 58-й статье, построили на плацу, объявили официально о войне и перевели в так называемый верхний лагерь, отдельный от бараков, в которых находились бытовики. И эти бытовики смеялись и кричали нам вслед, что нас как вредителей поведут на расстрел. Но обошлось – не расстреляли, а только на время изолировали да еще увеличили норму выработки на прииске.

Но никаких подробностей о войне мы все равно не знали. Что-то начали узнавать только осенью, ближе к октябрю, когда к нам в лагерь стали доставлять дезертиров, литовцев и поляков. Правда, поляки в лагере пробыли недолго, месяца два, а потом их в армию Андерса повезли. Тогда-то и возникла идея отправки на фронт политических. Мы же все коммунистами оставались! Но на моей памяти с осени 1941-го до лета 1942 года только один политзек смог уйти из лагеря на фронт – за ним приехала жена-майор с материка, и ей как-то удалось его вызволить. Мы ему все завидовали. Я лично три раза подавал заявления на фронт, но мне отвечали, что вредители там не нужны.

Блатные нашу идею отправки на фронт высмеивали, а «бытовиков» некоторых освобождали, отправляли в штрафбаты. Наша жизнь, конечно же, изменилась в худшую сторону – сократили питание, ужесточили режим. На сутки выдавали 400 граммов хлеба и горячую баланду. Самых ненадежных, в основном троцкистов, с началом войны потихоньку стали расстреливать. Троцкисты-то ведь самые идейные были, даже перед блатными не прогибались. Построят на поверку утром или вечером, выкликнут чью-то фамилию – и пропал человек. Помню, так вот расстреляли моего соседа по нарам Муралова, сына того Муралова, что проходил по делу Промпартии.

Стали работать ночью – а мы добывали золото, вручную рыли шурфы. Я как раз попал в ночную смену, что считалось большой удачей, потому что в темноте мы работали по 12-14 часов в день, а в дневное время была норма 16 часов. Правда, от работы в забое у меня развилась куриная слепота, а потому с работы и на работу меня под руки водили соседи по бараку. Блатные заменили бытовиков в качестве бригадиров. Ходили с палками, а потом вечерами хвастались перед своими, кто сколько политзеков побил за день. Блатные нас стали звать фашистами вместо «врагов народа».

К весне 1942 года из нашего отряда политзеков численностью двадцать девять человек выжил я один, остальные умерли. Да и я-то случайно уцелел, потому что умел играть на скрипке. Еще летом 1941 года блатной Борис Никольский решил создать оркестр. Отыскал инструменты. И всех он собрал – гитаристов, баянистов, -а скрипача все никак не мог найти.

И тут кто-то из блатных узнал, что я скрипач. Так я попал в оркестр. Но оркестр был – одно название, по вечерам перед блатными выступали. Потом, правда, стали выступать и перед лагерным начальством.

В 1942-м меня освободили из зоны, но уезжать из Магадана запретили, еще пять лет я там пробыл.

Рэма Борисовна Жохова, 79 лет

Я родилась в Севастополе и прожила там до семи лет. Потом мы с семьей переехали в Москву. В школу пошла в пять лет. В классе все были старше меня почти на три года. Дружила в основном с мальчиками.

22 июня 1941 года было воскресенье, я собиралась в пионерлагерь, складывала вещи. В 12 часов дня по радио сообщили о вероломном нападении фашистов. Все, и взрослые, и дети, выбежали на улицу. Многие сразу же помчались в военкомат, в основном это были мальчишки чуть постарше меня. Но их, конечно же, на фронт не брали. В Москве начали возводить противотанковые укрепления (надолбы, ежи), недалеко от моего дома был оборонительный рубеж. Первые налеты гитлеровской авиации на Москву начались только в июле.

Уже в августе 1941-го учеников младших классов эвакуировали в Рязанскую область. Ребят постарше, в том числе и меня, оставили в Москве. Мы дежурили на чердаках, гасили зажигательные бомбы. Там устанавливались бочки с водой, и нужно было быстро клещами схватить залетевшую под крышу бомбу и бросить в воду.

Нашу школу в том же августе срочно преобразовали в эвакогоспиталь. Из Яхромы и Дмитрова, где воевала 16-я армия, стали привозить по воде раненых в Северный речной порт. Тяжело раненных отправляли куда-то дальше, а тех, кто был не очень тяжело ранен, привозили в нашу школу. Девочки стали помогать санитаркам в госпитале. Приносили еду, сворачивали бинты, мыли полы в палатах. Потом, ближе к октябрю, раненых стало так много, что мы начали ездить в порт и помогали медработникам прямо там. Там же была столовая, которая работала круглосуточно. И мы почти круглосуточно трудились в госпитале. Вскоре рядом с Северным портом начали рыть окопы, и кроме помощи раненым стали носить еду солдатам из инженерных частей.

Когда фашисты подошли совсем близко к Москве, было решено увезти детей на восток страны. Нас погрузили на баржу, и с Южного речного вокзала теплоход «Яков Свердлов» повез нас сначала по Оке, а затем по Волге до города Вольск. Доплыли мы спокойно, не было совершено ни одного авианалета. В Вольске организовали школу-интернат, где и начались занятия. А нас, меня и еще пятерых мальчиков, как старшеклассников отправили в районное село. Утром мы шли учиться, а вечером – на курсы трактористов при МТС, так как за хорошую работу там нам давали талончики на хлеб.

Тогда каждый из нас хотел помочь стране в боях с фашистами. Мальчишки рвались на фронт, убегали, но их находили и привозили обратно. Я тоже хотела попасть на передовую и поступила хитрее ребят. Чтобы добраться до Москвы, мне пришлось обманывать милиционеров. Я говорила им, что еду к маме. Ехала в основном автостопом, поскольку я была маленькой, мне никто не отказывал в том, чтобы подвезти.

В общем, добиралась до Москвы девятнадцать дней.

Очутившись в Москве, я сразу пошла в военкомат, где мне жестко сказали, что фронт – это не ясли и даже не детский сад, и отправили восвояси. Но я не хотела возвращаться и тут же, не теряя времени, отправилась на станцию Лихоборы, где стояли военные эшелоны. Нашла вагон, в котором везли сено для лошадей, и спряталась в нем. Обнаружили меня только на станции Щигры Курской области. Все очень растерялись и не знали, что со мной делать. Я говорила, что хочу быть танкисткой, но мой юношеский пыл быстро охладили, объяснив, что попала я в самую что ни на есть пехоту. Возвращать домой меня не стали, а зачислили телефонисткой. Для этого мне пришлось наврать и к своим тринадцати годам прибавить еще три.

Сейчас, спустя 65 лет, из всего состава дивизии в живых осталась только я одна.

Евгений Данилович Агранович, 88 лет

В 1941 году я был студентом, только что закончил второй курс Литературного института. У меня гостил старший брат, приехавший с Дальнего Востока -он руководил там театром. Мы тогда жили в крохотной комнатке в начале Покровки, этот дом до сих пор стоит. Было прекрасное солнечное утро. Вдруг за окном раздались какие-то странные голоса – это было радио, оно говорило с какой-то необычной интонацией. Брат пошел на улицу, чтобы хоть что-то расслышать, а я сунулся к соседке. Она говорила с кем-то по телефону, очень взволнованно – не отрываясь от трубки, она сказала мне: «Война». – «С кем?» – «С немцами».

Брат первым делом послал меня за новой «тарелкой» – чтобы вся наша семья была в курсе происходящего. Я принес ее, а затем – ну, вы же понимаете, я был молодой поэт без единой опубликованной строчки – немедленно написал стихотворение и понесся в Студию эстрадного искусства (она располагалась на Берсеневской набережной) чтобы там его отпечатать на машинке. Студия была пуста, я оставил лист со стихами на столе и забыл о нем.

Вспомнить о нем мне довелось уже рядовым 20-го комсомольского отдельного истребительного батальона. Батальон был добровольческий: студентов тогда еще не призывали, потому что они ничего не умели. По идее, мы должны были ловить спекулянтов и диверсантов, разного рода лазутчиков и парашютистов. Немцы ведь как делали – сначала бомбили крупные города, а потом засылали обученных диверсантов, как правило, коренной национальности.

Самая первая награда – благодарность перед строем – была мной получена 22 июля, ровно через месяц после начала войны. Мой пост был у одного из подъездов Центрального телеграфа. В какой-то момент я увидел шпрунг – это такая прыгающая бомба, которая плюется во все стороны огнем. Она постепенно подкатывалась к окнам цокольного этажа телеграфа – а там архивы и перекрытия деревянные. И что с ней делать, прикладом по ней лупить? А все магазины вокруг были укрыты парусиновыми мешками с песком. Я вскарабкался на эту гору мешков, схватил один – он килограммов тридцать весил – и бросил его в «зажигалку».

А потом была оборона Москвы – моя дивизия была задействована в отражении армии Гудериана (военной науке он, как известно, учился в Москве). И это, я вам скажу, была перемена всех представлений. И наших, и противника. Мы в первый раз увидали, что у них, непобедимых, есть спины. Им впервые с их вторжения в Польшу набили морду. Морозец нам помог, конечно, – мы-то были у себя дома, а вот немцы замерзали. То тут, то там при контрнаступлении мы натыкались на обмороженные трупы фрицев.

И я хочу сказать настолько громко, насколько это возможно: победа была выкована в 1941 году. Миллионы пропавших без вести, «в списках не значащихся», солдат рассеянных частей – это они своей кровью задержали и измотали фрицев, которые проехались по Европе, это они сломали им хребет под Москвой. По воле Сталина они до сих пор остались без наград, их вдовы и дети не получили никаких льгот – они даже похоронки не получили, где хотя бы было сказано, что муж и отец погиб героем. Настало время низко поклониться этим неизвестным.

Я к немцам ненависти не чувствую. Я не то что не пристрелил, я по зубам не дал ни одному пленному. Он, бедный, дрожит, ему сказали, что русские его будут сейчас заживо резать, – а ему бойцы каши несут.

Записали Анастасия Гидаспова, Алексей Крижевский, Надежда Померанцева, Павел Пряников. Фото Виктора Борзых.

Павел Пряников, Денис Тыкулов
Мэр на час

Он создавал утопию на Красной Пресне. Теперь мечтает об утопии во всей Москве

Александр Краснов запомнился москвичам как создатель «альтернативной Москвы на отдельно взятой территории» – в Краснопресненском районе. Хождение во власть он осуществлял дважды, в начале и в конце 90-х. Оба раза «Республика Краснова» смогла продержаться недолго. Однако оставила неизгладимый след: глядя на нее из нынешнего времени, даже сам Краснов удивляется, что могло бы стать с Москвой и даже с Россией, перенеси федеральные власти его опыт на всю территорию страны.

– Вы застали время формирования новой России и даже сами участвовали в ее создании. Как в конце 80-х обычный московский интеллигент мог попасть во власть? Как вы туда прорвались?

– До конца 80-х годов я был нормальным человеком, далеким от политики. Окончил геологоразведочный институт. Работал начальником партии, руководителем экспедиции. Занимался прокладкой трубопровода из Каспия в Чечню, который сейчас пытаются возродить, подземным строительством, строил транспортные туннели на Кавказе, на БАМе, работал на метрострое. Однако 89-й год всколыхнул многих, в том числе и меня. В политику я попал через движение за экологию и защиту окружающей среды. В то время была у нас в районе общественная организация «Студенец», которая боролась за сохранение Краснопресненского парка, – я в ней занимался экспертизами. На определенном этапе мы поняли: чтобы чего-то добиться, кому-то из нас надо избираться в районный совет. Выдвинули меня. Ну, надо так надо! Пошел, избрался (кстати, я никогда не был членом КПСС). А там уже сработала логика борьбы, которая привела к тому, что надо было бороться за пост председателя районного совета. Снова победил. В результате я оказался во главе Краснопресненского района. Ничего в то время не знал ни о самоуправлении, ни коммунальном хозяйстве. Чтобы соответствовать должности, приходилось все понимать по ходу дела. Работал по шестнадцать часов в день. И это мое активное самообучение принесло плоды. Уже через четыре месяца меня избрали председателем совета председателей районных советов – была в то время и такая организация.

– В то время и первые экономические, и первые политические эксперименты новой России проходили как раз на территории Красной Пресни.

– Главным среди наших достижений того времени, с 90-го по 93-й год, я считаю знаменитый указ Ельцина о свободной торговле. Он был написан нашими руками. Наверное, многие помнят пустые прилавки магазинов. Чтобы переломить ситуацию и как-то спасти людей от голода, власти Краснопресненского района приняли решение о безлицензионной, беспошлинной торговле на его территории. Это была своеобразная амнистия: человек, например, мог даже украсть мешок муки, приехать в наш район и свободно его продать. Для того чтобы открыть эту товарную интервенцию, мы серьезно помучились. Естественно, МВД и все товарные организации были против – у них урвали сладкий кусок. У исполнительной власти случались перманентные конфликты с торговцами: нам приходилось постоянно ездить, чтобы выручать последних.

Кроме того, мы отказались помогать Краснопресненской плодовоовощной базе. Была такая традиция: посылать профессоров, инженеров и студентов отбывать трудовую повинность на этой базе, при этом на ее финансирование уходила четверть районного бюджета. С какого бодуна надо было ей помогать, если морковь или свеклу база продавала за деньги, а не раздавала неимущим? Почему кто-то должен был на нее работать? Эти вопросы, кстати, стали поводом для нашей первой склоки с Лужковым, который в то время был первым замом председателя Моссовета и по старой памяти курировал столичный агропром. Наше решение его очень возмутило: стоял крик, шум и гам, сыпались обвинения в том, что я оставлю район без брюквы…

– Но у власти находился Гавриил Попов. Как он реагировал на ваши конфликты с Лужковым?

– Попов был у власти формально, работал не более двух-трех часов в день, то болел, то уезжал. Очень боялся общаться с людьми. У него была кличка Ежик в тумане, и он ей полностью соответствовал. Реально уже в то время власть находилась в руках Лужкова.

– В 1993-м вы поддержали верховный совет. Как же вы перешли от поддержки Ельцина к противостоянию с ним?

– В 1991 году я был на стороне Бориса Ельцина. У него были разные эпохи: до 1993-го он числился революционером, прогрессивным политиком, а после растрела Белого дома запил и занялся какими-то жульническими указами о передаче воды из одного ведомства в другое. Это были совершенно разные люди и разные подходы. До 91-го года я его активно поддерживал: штаб поддержки Ельцина располагался в нашем районе, в связи с чем у меня были устойчивые контакты и с ним, и с Травкиным. Но настало время, он серьезно запил, и в Белый дом стало просто противно заходить. Пьянки-гулянки, интриги. В результате конфликт с Верховным Советом. Позже его состав начали называть красно-коричневым, но ведь ничего не изменилось. Это были те же люди, которые еще совсем недавно активно поддерживали Ельцина. И когда в 93-м году противостояние перешло в вооруженный конфликт, я был на стороне Верховного Совета. Просто потому, что, на мой взгляд, эти люди были правы.

– Их правота достаточно спорна. Ситуация дошла до вооруженного конфликта, а вы стали в итоге мэром Москвы.

– В данном случае я делал все что мог, чтобы обойтись малыми жертвами. В частности, отговорил Руцкого штурмовать мэрию. Я шел с толпой демонстрантов по Арбату, и вдруг начали стрелять со стороны мэрии. Как сказали мне знакомые милиционеры, там засел снайпер, и софринской бригаде уже отдан приказ о начале штурма здания. Буквально вырвал у милиционеров рацию, связался с Руцким и упросил его не делать этого. Объяснив ему, что нужно просто перекрыть выход, а снайпер не будет ждать, когда его разорвут на части, он уйдет (собственно, так он и сделал). На следующий день мне позвонил Руцкой и предложил пост мэра. Отступать было некуда, я уже завяз в драке, так что, естественно, согласился.

Правда, городом я правил один день и все это время спасал своих противников, сотрудников мэрии, от собственных союзников, баркашовцев. Распихивал втихаря по домам, давал сопровождающих. На следующее утро начали расстреливать Белый дом, а нас не штурмовали. Более того, к мэрии подошла колонна нашей районной милиции, сотрудников мэрии закрыли бронежилетами и вывезли за пределы территории боевых действий. По крайней мере, со мной этично обошлись.

– После 93-го года вы попали в опалу, потом снова смогли вернуться во власть – и снова в опалу. Этот же путь прошел и Руцкой. Это закономерный итог деятельности инакомыслящего чиновника в России?

– Мне долго не удавалось прийти к власти. На выборы меня не пускали, обычно снимали или фальсифицировали результат. Создал партию научно-технической интеллигенции, маленькую, но интеллектуальную. Когда нет сил кричать или рычать, нужно хотя бы пищать. В 1999 году у меня все-таки получилось попасть в депутаты районного собрания. И одновременно с этим Верховный суд России принял решение о том, что глава управы должен быть депутатом, и его нужно избирать. Мне снова повезло. Как только решение суда было принято, действующий глава управы, мой приятель, подал в отставку и ушел заместителем префекта в другой округ, а меня избрали на его место. И до 2003 года я вновь управлял районом. В то время мы провернули следующее: узаконили взятки, которые получали чиновники, перенаправив их в бюджет района. То есть, например, застройщик залепил лишний этаж. Как поступает нормальный чиновник? Он предлагает узаконить лишнюю площадь за взятку. Но ведь с лишним этажом возрастает нагрузка на город, на его инфраструктуру. В нашем случае бизнесмен тоже платил деньги за согласование незаконно возведенной площади, однако эти средства получал уже не конкретный чиновник, а городской бюджет. То же самое было в торговле, ЖКХ и других сферах. Правила игры те же самые, что и с взятками. Мы торговались с буржуями, они обвиняли нас в том, что много берем. Но торги проходили публично: при депутатах, при прессе. В результате наш бюджет стал расти как на дрожжах. Если в других районах он составлял примерно 50 млн рублей в год, то у нас – около 1,5 млрд. А когда у тебя есть деньги, жить гораздо проще. Мы подняли зарплату бюджетникам – сначала чиновникам, а потом и врачам, учителям, воспитателям. В 2003 году городом был принят закон о местном самоуправлении, который многие называют антикрасновским. После чего события 1993 года повторились: районная управа была захвачена ОМОНом, меня вывели из здания. Теперь, собственно, сижу, жду третьего прихода.

– Сейчас вы вне политики, вне власти, обычный правозащитник, каких тысячи по России. А у каждого правозащитника, как известно, свой рецепт спасения страны. У вас он есть?

– Я сейчас занимаюсь тем, чем занимался Робеспьер, когда шел к власти, – проповедничеством. Сегодня не надо рваться к власти, занимать конкретные должности. Надо по крупицам изменять сознание людей.

На Россию я не замахиваюсь, тут бы с Москвой справиться. В частности, у меня своя теория решения транспортной проблемы. За последние десять лет построили две серьезные дороги: реконструировали МКАД и запустили Третье кольцо. Все! На этом развитие дорожной сети столицы закончилось, все остальные работы – это латание старых дырок.

– Как бы вы решили эту проблему?

– Наш город построен по радиально-кольцевой схеме. И все кольца должны быть замкнуты. Однако если ехать по Бульварному кольцу, то оно разорвано в районе храма Христа Спасителя. Кроме того, город лишили Манежной площади – по ней ведь не только демонстрации ходили, она выполняла функцию транспортного узла, едва ли не крупнейшего в стране. С нее можно было проехать в любую сторону, и она никогда не была забита пробками, даже в часы пик. Ее вывели из оборота.

Я считаю, что, во-первых, Бульварное кольцо должно быть замкнуто, а внутри должны курсировать только электромобили и общественный транспорт. Для личных автомобилей проезд внутрь Бульварного кольца должен быть закрыт. Приехал человек с багажом или товаром, взял электромобильчик, переехал куда надо и сдал на любую из существующих стоянок. Чисто, недорого, экологично.

Во– вторых, все развязки Бульварного, Садового и Третьего колец с радиальными трассами должны быть улучшены. В-третьих, сами радиальные трассы должны быть расширены, с них должны быть сняты светофоры и разрешено скоростное движение.

Кроме того, нужно реконструировать все набережные. Ведь, по сути, они являются полутуннелями, так природой заложено. Во многих городах мира набережные сделаны бессветофорными. Причем с одного берега движение в одну сторону, с другого – в другую.

Еще одно преступление против города – фактическая ликвидация трамвайного транспорта. В Европе 60-х трамвайные линии тоже ликвидировались – ради расширения автодорог. Но в 80-е там спохватились, поняли свою ошибку и были вынуждены снова вводить трамваи: новые, бесшумные, с линиями, изолированными от автомобильного транспортного потока. Трамвай – городской транспорт будущего.

– Помимо транспортной острой проблемой является жилищная. Население города непрерывно растет, жилья строится все больше и цены на него все выше, а квартир все равно не хватает.

– В Москве сейчас прописано 10,5 млн человек. Вместе с мигрантами и приезжими из Подмосковья – 15 млн. Если темпы увеличения города останутся прежними, через десять лет тут будут проживать 20 млн человек. И в ближнем Подмосковье еще 10 млн. А Москва рассчитана на комфортное проживание 5-6 млн человек. Это не мой домысел, это расчеты ученых. При советской власти руководители города соглашались с этой пороговой цифрой и, как могли, сопротивлялись бесконтрольному росту Москвы. В конце концов, вся инфраструктура города – общественный транспорт, коммуникации, площадь зеленых насаждений, число школ и больниц, количество муниципальных работников – была рассчитана максимум на 6 млн человек. И на эту инфраструктуру, городское хозяйство, территорию посадить 15 млн!

Мое мнение: жилищное строительство в Москве должно быть полностью прекращено. За исключением тех случаев, когда нужно снести аварийный дом, а на его месте возвести новый, пусть немного большей площади. В Москве достаточное количество квартир на вторичном рынке, чтобы люди могли улучшить свои жилищные условия.

А еще надо создавать экономические предпосылки к тому, чтобы люди уезжали из Москвы – например, на Дальний Восток; поощрять этакое экономическое казачество. Давать им там бесплатно землю, беспроцентные кредиты, освобождать от налогов, организовывать совместные экономические зоны с японцами и американцами. Тем более что Тихий океан -это Средиземное море XXI века, центр экономической активности. Через тридцать лет москвичи будут завидовать уехавшим.

И никаких «Москва-Сити» и прочих офисных даунтаунов: в Москве нет таких территорий, куда одновременно могли бы приезжать 100-200 тыс. клерков. Нет подъездных путей к ним, мест для парковки. Эти башни должны быть разбросаны по окраинам города. В центре Москвы максимально допустимая площадь офисных центров 10 тыс. кв. м, только тогда они не уродуют городскую среду и одновременно позволяют клеркам быстро и удобно добираться до них.

– А как же программы доступного жилья, различные социальные программы?

– Я с трудом представляю себе, чтобы бывший мэр Нью-Йорка предложил увеличить объемы жилья, возводимого на Манхэттене: его бы быстро препроводили в ближайшую психиатрическую клинику. У нас же, когда хочется что-то своровать или посадить на хлебную должность своего человека, всегда прикрываются народом, это особенность нашей самобытной психологии. По-хорошему, начинать надо как раз с изменения умов и подсознания нашего народа. Тогда и пробки, и очереди на жилье, и чудовищная перенаселенность Москвы сами рассосутся.

АНКЕТНЫЕ ДАННЫЕ