Текст книги "Социология вещей (сборник статей)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Литература

Юм, Давид (1996) Трактат о человеческой природе // Д. Юм. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: Мысль.

Blackstone, William (1979) Commentaries on the Laws of England.4 Vols. Chicago, il: University of Chicago Press. (факсимильное воспроизведение 1-го издания 1765–1769 гг.)

Bourdieu, Pierre (1977) Outline of a Theory of Practice,trans. Richard Nice. Cambridge: Cambridge University Press.

Bourdieu, Pierre (1997) Pascalian Meditations,trans. Richard Nice. Stanford, ca: Stanford University Press.

Coleman, D. C. (1977) The Economy of England, 1450–1750.Oxford: Oxford University Press.

Durkheim, Emile (1933) The Division of Labor in Society.New York: Free Press.

Durkheim, Emile (1951) Suicide: A Study in Sociology.New York: Free Press.

Friedman, Lawrence M. (1973) A History of American Law.New York: Simon and Schuster.

Grisham. John (1993) The Client.New York: Dell.

Habermas, Jűrgen (1987) The Philosophical Discourse of Modernity.Cambridge, ma: MIT Press.

Hart, H. L. A. and Tony Honore (1985) Causation in the Law.Oxford: Clarendon Press.

Holdsworth, William (1942) A History of English Law.London: Methuen.

Holmes, Oliver Wendell (1881) The Common Law.Boston, ma: Little, Brown.

Horwitz, Morton, J. (1977) The Transformation of American Law 1780–1860.Cambridge: Harvard University Press.

Howley, Richard, S. (1989) The Rise of the Marginal Utility School 1870–1889.New York: Columbia University Press.

Hurstfi eld, Joel (1958) The Queen’s Wards: Wardship and Marriage under Elizabeth I.London: Longman’s.

Jurkowski, M., C. L. Smith and D. Crook (1998 ) Lay Taxes in England and Wales 1188-I688.Kew. PROPublications.

Latour, Bruno (1993) We Have Never Been Modern.Cambridge, ma: Harvard University Press.

Pietz, William (1997) Death of the Deodand: Accursed Objects and the Money-value of Human Life, Res31: 97–108.

Pollock, Frederick and Frederick William Maitland (1959) The History of English Law Before the Time of Edward I.Washington, dc: Lawyer’s Guild Literary Club.

Poovey, Mary (1998) A History of the Modern Fact: Problems of Knowledge in the Sciences of Wealth and Society.Chicago, IL: University of Chicago Press.

Russell, Conrad (1971) The Crisis of Parliaments: English History 1509–1660.London: Oxford University Press.

Smith, Adam (1982) Lectures on Jurisprudence,Ed. R. L. Meek, D. D. Raphael and P. G. Stein. Indianapolis, in: Liberty Fund.

Thompson, Grahame (1994) Early Double-Entry Bookkeeping and the Rhetoric of Accounting Circulation, pp. 40–66 in Anthony G. Hopwood and Peter Miller (eds) Accounting as Social and Institutional Practice.Cambridge: Cambridge University Press.

Weber, Max (1968) Economy and Society.Berkeley: University of California Press.

Williams, Robert A., Jr (1990) The American Indian in Western Legal Thought: The Discourse of Conquest.Oxford: Oxford University Press.

Zacchia, Paolo (1661) Quaestiones medico-legales.Lyon.

Карин Кнорр-Цетина
Социальность и объекты. Социальные отношения в постсоциальных обществах знания [221]221
  Первая публикация Knorr Cetina K. Sociality with objects. Social relations in postsocial knowledge societies // Theory, Culture and Society. 1997. N4. На русском языке полный текст данной статьи публикуется впервые – Прим. ред.


[Закрыть]

Мне хочется поблагодарить Майка Физерстоуна, Джерри Джейсона, Вольфа Крона, Скотта Лэша, Гарри Маркса, Дэниэла Тодеса, Нортона Вайза и всех тех, кто откликнулся анонимными, но важными для меня рецензиями и комментариями, за критическое чутье и поддержку, оказанную крупному проекту, частью которого является данная статья.

Этой статьей я начинаю анализ объект-центричной социальности – социальной формы, противостоящей современному опыту индивидуализации. Как бы ни определялась последняя, ее сущность неизменно связывается с человеческими взаимоотношениями и сводится к тому, что отдельные индивиды пользуются плодами современных свобод за счет утраты тех благ, которые они прежде извлекали из факта существования в сообществе. Далее мы покажем, что такое сведение проблемы «неукорененности» современных индивидов к проблеме отношений между людьми не учитывает механизмов, посредством которых индивиды устанавливают связи с мирами объектов. Исследователи, придерживающиеся этого подхода, забывают о том, в какой степени нынешний разрыв связей между идентичностями сопровождается расширением объект-центричного окружения, в котором «Я» находит свое место и приобретает устойчивость. Это окружение определяет идентичность индивида точно так же, как прежде ее определяли общины и семьи; оно благоприятствует возникновению новых видов социальности (социальных типов связи с другими людьми), подпитываемых объектами. На объекты зачастую перераспределяются те риски, которые многие авторы считают неизбежными в современных человеческих взаимоотношениях (см., например: Coleman, 1993). Понятие «объектуализации» в своем крайнем варианте подразумевает, что объекты сменяют людей в роли посредников и партнеров по взаимодействию, что они все сильнее вмешиваются в человеческие взаимоотношения, из-за чего последние попадают в зависимость от них. Такую ситуацию я и предлагаю называть «объектуализацией».

Начав с понятия индивидуализации, мы покажем связь между ней и тем «отступлением» традиционных социальных принципов, которое наблюдается в настоящее время. Мы постараемся показать, как эти «постсоциальные» явления связаны с распространением особого рода процессов и структур познания в социальной жизни. Процессы познания по большей части фокусируются на объектах познания. Я предполагаю, что развитие современной науки обусловило и усилило объектные отношения, противоположные двум основным типам выделяемых в социологии объектных отношений: тем, которые связаны с товарами и инструментами. В заключительной части статьи будет предпринята первая попытка дать характеристику этой форме объектных отношений и связанному с ними понятию объекта.

Следует добавить, что объектуализация, по моему мнению, не ограничивается описанными в настоящей статье объектуальными отношениями в экспертных культурах. Например, объектуализацию нетрудно распознать во взаимоотношениях людей с объектами природы (подобных тем, в которые вовлечены участники экологических движений), или в определенных видах физической деятельности, распространенных в современной жизни. Однако, полагаю, для начала нам вполне хватит тех ситуаций, в которых отношения с объектами носят длительный, поглощающий и в некотором смысле взаимный характер – как в экспертных культурах.

Собственно говоря, понятие «социальности с объектами» требует весьма значительного расширения социологического воображения и словаря. Если наша аргументация в отношении текущих постсоциальных процессов верна, подобное расширение потребуется и осуществить его, возможно, самая серьезная задача, встающая сегодня перед социальной теорией.

1. Смысл индивидуализации

Представление о том, что мы живем в мире, несущем печать индивидуализации, не так уж и ново. Более 150 лет назад Алексис де Токвиль, приехав из Франции в США, назвал «индивидуализмом» и заклеймил склонность «каждого гражданина отделяться от массы сотоварищей» (в чем он усматривал одно из последствий американской демократии), поскольку в итоге человек рискует «замкнуться в одиночестве своей души» (Tocqueville 1969 [1840]: 506, 508). Этот тезис зазвучал по-новому благодаря обнаруженной более поздними авторами связи между различными индивидуализирующими силами и развитием капиталистической экономики. Важнейшим наследием классической социальной мысли стала идея, согласно которой само развитие современных обществ предполагает превращение традиционных общин, строящихся на фундаменте групповой солидарности и отмеченных преобладанием родственных связей, в системы, где доминируют частная собственность, требования максимизации прибыли, индустриальное производство, мобильность, крупные городские центры и бюрократический профессионализм – все вместе это подрывает «укорененность» индивидов в традиционных общинах (MacFarlane 1979). В последние годы подобные рассуждения были обновлены и творчески развиты в ряде работ, посвященных исследованиям личности в контексте эволюции техники, института семьи, правосудия и т. д. – исследований, в которых нашли свое выражение совокупный исторический смысл и последствия индивидуализации.

Ключевое место в этих дискуссиях занимали идеи, вращающиеся вокруг роли науки и техники, и, как правило, негативно оценивающие влияние знания на социальные отношения. Предшествовавшие дискуссии воплотились в понятии «бездомного разума» (Berger et al. 1974), которое тесно связывает индивидуализацию с «абстрактностью» технической продукции, вторгающейся в повседневную жизнь: «Практически во всех своих областях, – утверждают авторы данного понятия, – современная жизнь непрерывно атакуется не только материальными объектами и процессами, порожденными техническим производством, но и формируемыми им типами сознания» (1974: 24, 39). Такой стиль мышления основан на понимании реальности как совокупности разделяемых и по отдельности контролируемых компонентов, на возможности использования этих компонентов в самых разных целях (различение средств и целей) и на присутствующей в трудовом процессе «абстракции» – это понимание созвучно представлению Белла (Bell 1973: 14) о «центральном положении теоретического знания» как источника инноваций в техническом производстве. Будучи привнесенными в сферу социальной жизни, все эти явления приводят к возникновению «фрагментарной» (расколотой) идентичности и к анонимности социальных отношений; Бергер и пр. называют отчуждение «симметричным коррелятом» или «ценой» индивидуализации (Berger et al. 1974: 196). Добавьте к этому плюралистическую структуру и социальную мобильность современных обществ, ставящих индивида перед изменчивостью истин и систем верований, и вы получите ситуацию, в которой надежность этих систем, их смыслопорождающая функция подрываются, они бесполезны поскольку более не служат основанием и источником уверенности для человека. В итоге, утверждают авторы, мы оказываемся «бездомными» не только в обществе, но и во вселенной (Berger et al. 1974: 184–185).

В аналитическом плане эти исследователи демонстрируют б ольшую амбициозность, чем авторы многих более поздних работ; они пытаются установить, каким именно образом экономическая и техническая цивилизация уничтожает гражданственность и ведет к возникновению, как бы мы сейчас сказали, необремененного и неукорененного «Я» – вырывая личность из локального контекста взаимодействий, который прежде обеспечивал надежную основу для процесса самооформления (см., например: Sandel, 1982; Walzer, 1990; Etzioni, 1994). Позднейшие исследования больше внимания уделяют разновидностям сознания, соответствующим индивидуализации; при этом налицо отказ от бергеровской метафоры бездомности в пользу выражений клинического и социологического языков описания. Анализ нынешней «культуры нарциссизма» (Lasch, 1978) проливает свет на психологические синдромы индивидуализации в личных отношениях. Бергер и его коллеги все же изображают личную жизнь как убежище, как берлогу, в которой мы ищем спасения от суровой реальности внешнего мира – хотя упоминают они также и о «структурной слабости» этого убежища, где личной жизни не укрыться от «холодных ветров бездомности» (Berger et al. 1974: 187 ff). Лаш считает, что сфера частной жизни «рухнула», ее уничтожили катастрофы анархического социального строя, убежищем от которых она служила.

Лаш анализирует семейный личный опыт в «квазивоенных условиях», обнаруживаемых не только в обществе, но и в стенах частного жилища. Краеугольным камнем таких условий является нарциссическая личность нашего времени – Лаш возвращает этому концепту психологический и клинический смысл, тем самым, выводя его из сферы популярного использования, где он трактуется как чистая антитеза гуманизму и социализму. Аргументация Лаша основывается на возрастающем значении диффузных расстройств характера, в которых нарциссизм является важным элементом. Нарциссический синдром включает в себя многие особенности, такие как неспособность ребенка терпеть неопределенность или беспокойство, его яростную реакцию на отвергнутую любовь, и компенсирование всего этого чрезмерным возвеличением своего «Я», постоянными проекциями образов «хорошего Я» и «плохого Я» и т. д. Эти явления и формирующиеся под их воздействием черты личности – включающие страх перед эмоциональной зависимостью, эксплуататорский подход к личным взаимоотношениям, и в то же время жажду эмоционального опыта, призванного заполнить внутреннюю пустоту, – можно проследить в эрозии отношений между супругами и между родителями и детьми, в бегстве от чувств в отношениях между полами и в нынешнем обострении сексуальных сражений, в страхе перед старостью, в деградации и товаризации образования и т. д.

Более позитивное социологическое использование понятий «бездомности» у Бергера и «нарциссизма» у Лаша выражается в таких определениях, как «изменение статуса традиций в современной жизни», включающее в себя «замену внешнего авторитета внутренним»: индивиды вынуждены опираться на собственные ресурсы в поисках внятного жизненного курса, идентичности и форм общности с самими собой (Beck and Beck-Gernsheim, 1994, 1996; Giddens, 1994a; Heelas, 1996: 2). Хейдж и Пауэрс (Hage and Powers, 1992) описывают эту тенденцию на языке ролевой теории, указывая, что из-за необходимости новых знаний о производстве и потреблении мы подвергаемся процессу усложнения профессиональных и семейных ролей, в результате чего эти роли становятся более зависимыми от последствий человеческого взаимодействия. Менее регулируемые, более сложные ролевые наборы требуют навыков взаимоотношений, основанных на постоянных усилиях, готовности к эмоциональным перегрузкам, неопределенности и социальной креативности. Однако, как и предыдущие авторы, Хейдж и Пауэрс также полагают, что подобные требования болезненно отражаются на неприспособленном к ним переходном поколении (Hage and Powers, 1992: 133f, 197f) и приводят к массовому ролевому фиаско: у индивидов не хватает ресурсов для того, чтобы справиться с современными обстоятельствами.

Упадок общины и традиций также оставляет индивида беззащитным – у него не остается психологических орудий для совладания со свободой выбора и превратностями современной жизни, к которым ведет эта свобода (Bauman, 1996: 50f). Именно здесь в игру снова вступает знание – в обличье экспертов, которые помогают сделать выбор, исправляют ущерб и т. д., способствуя появлению «умных людей», как называет их Гидденс (см., например: Giddens, 1994b: 92ff). «Умные люди», полагающиеся на знания экспертов в тех вопросах, где уже не властно прошлое, в экзистенциальном плане не обязательно богаче, чем описанные Лашем нарциссические личности. Тем не менее акцент на возможности выбора своего жизненного пути и непосредственного окружения (Coleman, 1993; Etzioni, 1994; Lash, 1994) вносит конструктивную нотку в мрачные рассуждения о моральной и экзистенциальной ненадежности личных отношений в наше время.

2. Постсоциальные преобразования

Переход от рассмотрения индивидуализации в категориях отчуждения к ее пониманию в контексте требований взаимодействия значителен: он отражает переход от индустриального общества (все еще доминирующего на картине, нарисованной Бергером и его коллегами) к постиндустриальному, о котором идет речь в недавних исследованиях. Заостряя сделанные в них выводы, можно сказать, что сегодня мы сталкиваемся не только со специфическими и, возможно, новыми смыслами индивидуализации, но и с «постсоциальными» явлениями в более широком смысле. Каковы же эти постсоциальные явления?

Помимо краха общины и традиций, составляющего основу индивидуализации, в число текущих преобразований входят некоторые другие виды «отступления» социальных принципов. Чтобы разобраться в этом, мы должны вспомнить, что области социального упорядочивания и структурирования в течение XIX в. и в первые десятилетия ххв. не сужались, а, напротив, расширялись. Прогресс наблюдался по крайней мере в трех взаимосвязанных сферах: в развитии социальной политики и государства социального обеспечения; в смене менталитета, благодаря которой социальное мышление заняло место традиционных, либеральных идей; и в сфере корпоративных форм. В этих же самых сферах в настоящее время наблюдается «отступление», и в первую очередь «эрозия исконных социальных отношений» (Coleman, 1993), которая ведет к индивидуализации.

Сперва об экспансии социальной политики. Согласно многим авторам, эта экспансия реализовалась как попытка национальных государств (которые, возможно, сами сформировались в результате подобного действия) [222]222
  См., например, работу: (Rueschemeyer and Skocpol 1996), где приводится обзор многих недавних попыток интерпретировать историю учреждений соцобеспечения. См. также: (Giddens, 1994b: 134ff).


[Закрыть]преодолеть социальные последствия капиталистической индустриализации. Социальная политика в известном нам современном варианте восходит к тому, что можно назвать «национализацией социальной ответственности» (Wittrock and Wagner, 1996: 98ff). Под этим термином подразумевается оформление социальных прав наряду с правами личности – государство взяло на себя роль «естественного регулятора» и организатора трудовых отношений, источника пенсий и социального обеспечения, пособий по безработице, всеобщего образования и т. д.

Последствием такой экспансии социальной политики стали новые представления о силах, управляющих судьбой личности: отныне все они воспринимались в качестве обезличенных, социальных сил. Рабинбах показал: рассмотрение индивидуальных рисков, нищеты и неравенства как социально обусловленных явлений повлекло решительный разрыв с предшествовавшими индивидуалистическими либеральными идеями (см., например: Rabinbach, 1996). Вытеснив представления, согласно которым индивид автоматически адаптируется к изменениям условий своего существования, эти взгляды основное внимание привлекли к причинам нарушения социального равновесия, например, к социальной обусловленности несчастных случаев на производстве [223]223
  Классики социологии и социология вообще, разработав дискурс о социальной причинности, сыграли важную роль в том изменении менталитета, благодаря которому в индивидах стали видеть носителей личных издержек, связанных с коллективными структурами. Дюркгеймовская теория общества, воплощенного в «социальных фактах», отражает поворот к социуму как к специфическому слою отношений – эти отношения полагаются причинным фактором, например, при структурировании космологических представлений (см.: Durkheim and Mauss, 1963). Более поздний пример – ссылка Уинча на «социологическое воображение» (Winch, 1957), проиллюстрированная социетальными процессами, проходящими мимо сознания индивидов, но затрагивающими и изменяющими их жизни.


[Закрыть].

Третья сфера экспансии – сфера социальной организации. Развитие национального государства влекло за собой развитие бюрократических учреждений; правительства превращались в многоуровневые администрации со сложным членением. Рост промышленного производства привел к возникновению фабрики и современной корпорации; развитие здравоохранения получило выражение в форме клиники, а современной науки – в научно-исследовательских институтах и исследовательских лабораториях. Индустриальное общество в национальном государстве немыслимо без современных, сложных организаций. Последние представляют собой локальные социальные порядки, призванные организовывать работу коллективов социально-структурными средствами. В целом, если индустриализация дала мощный импульс индивидуализации, она также породила различные виды социального страхования, социального участия и социального мышления – посредниками при этом выступали государство, рабочие движения и пр.

Для нашего современного опыта ключевым является тот факт, что это развитие социальных принципов сегодня резко затормозилось. Во многих европейских странах и в США государство всеобщего благосостояния, с его многочисленными механизмами социальной политики и коллективной защитой от индивидуальных бедствий, находится в процессе «перестройки», которая больше напоминает «демонтаж». По словам Баумана, новое мировое устройство состоит из наций, поделенных на тех, кто платит, и тех, кто получает блага, причем те, кто платят, требуют не предоставлять благ тем, кто получает их бесплатно (Bauman, 1996: 56).

Социальные объяснения и социальное мышление противоречат, среди прочего, биологическим теориям о поведении человека, в борьбе с которыми они пытаются доказать свою истинность. Если Фрейд полагал, что исследовавшиеся им отклонения и нервные болезни вызваны неспособностью индивида прийти к согласию с суровым внутренним «цензором» – представителем общества (Lasch, 1978: 37), то современные психологи более склонны искать причину психических расстройств в наследственности. Мобилизация социального воображения представляла собой попытку выявить коллективные основания личных проблем, и наиболее вероятные реакции на эти проблемы. В настоящее время такую коллективную основу чаще усматривают в генетическом сходстве социально не связанных друг с другом членов популяции.

Однако интереснее всего то, что и социальные структуры начинают терять почву под ногами. Сложные организации разваливаются на системы мелких независимых центров (аналогичных структурным подразделениям, результаты деятельности которых измеряются полученной ими прибылью), и в ходе этого процесса отчасти теряется структурная глубина иерархически организованных социальных систем, представителями которых эти организации прежде являлись. Когда услуги, предоставляемые живым человеком, заменяются автоматизированными электронными услугами, не требуется вообще никаких социальных структур – только электронно-информационные структуры (см.: Lash and Urry, 1994). Главной ареной таких глобальных сделок, как торговля фондами или форекс-трейдинг, оказываются электронные средства связи, типа компьютерных сетей или телефона. В этих случаях колоссальные социальные ресурсы мультинациональных корпораций заменяются микроструктурами коммуникации и взаимодействия, на которые и ложится ноша транзакций. Судя по всему, превращение локальных обществ в глобальные не влечет за собой дальнейшего нарастания социальной сложности. Создание «всемирного общества», вероятно, достижимо с помощью усилий индивидов и социальных микроструктур, и возможно, становится осуществимым лишь в связи с подобными структурами (см.: Bruegger and Knorr Cetina, 1997).