Текст книги "Социология вещей (сборник статей)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Литература

Кастельс, Мануэль (1999) Становление общества сетевых культур // В. Л. Иноземцев (ред.) Новая постиндустриальная волна на Западе.Антология. М.

Фуко, Мишель (1999) Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы.М.: Ad Marginem.

Латур, Брюно (2002) Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос5–6 (35): 211–241.

de Laet, Marianne, and Annemarie Mol (2000) The Zimbabwe Bush Pump: Mechanics of a Fluid Technology // Social Studies of Science30: 225–63.

Haraway, Donna (1994) A Game of Cats Cradle: Science Studies, Feminist Theory, Cultural Studies // Configurations1: 59–71.

Harvey, David (1989) The Condition of Postmodernity: an Enquiry into the Origins of Cultural Change.Oxford: Blackwell.

Hetherington, Kevin (1997) The Badlands of Modernity: Heterotopia and Social Ordering.London: Routledge.

Hetherington, Kevin, and Rolland Munro (eds) (1997) Ideas of Difference: Social Spaces and the Labour of Division.Oxford: Blackwell.

Latour, Bruno (1988) The Pasteurization of France.Cambridge, ma.: Harvard University Press.

Latour, Bruno (1990) Drawing Things Together, pp. 19–68 // Michael Lynch and Steve Woolgar (eds), Representation in Scientific Practice.Cambridge, ma: mit Press.

Law, John (1986) On the Methods of Long Distance Control: Vessels, Navigation and the Portuguese Route to India, pp. 234–263 // John Law (ed.), Power, Action and Belief: a new Sociology of Knowledge? London:Routledge and Kegan Paul.

Law, John (1987) Technology and Heterogeneous Engineering: the Case of the Portuguese Expansion, pp. 111–134 // Wiebe E. Bijker, Thomas P. Hughes, and Trevor Pinch (eds) The Social Construction of Technical Systems: New Directions in the Sociology and History of Technology.Cambridge, ma: mit Press.

Law, John and John Hassard (eds) (1999) Actor Network Theory and After. Oxford: Blackwell.

Law, John and Kevin Hetherington (2000) Materialities, Spatialities, Globalities, pp. 34–49 // John Bryson, Peter Daniels, Nick Henry and Jane Pollard (eds) Knowledge, Space, Economy. London: Routledge.

Law, John and Annemarie Mol (1998) Metrics and Fluids: Notes on Otherness // Robert Chia (ed.) Organised Worlds: Explorations in Technology, Organisation and Modernity. London: Routledge.

Law, John and Annemarie Mol (2001) Situating Technoscience: an Inquiry into Spatialities, 19: 609–621.

Law, John and Annemarie Mol (2002) Local Entanglements or Utopian Moves: an Inquiry into Train Accidents, pp. 82–105 // Martin Parker (ed.) Utopia and Organization. Oxford: Blackwell.

Lee, Nick, and Steve Brown (1994) Otherness and the Actor Network: the Undiscovered Continent // American Behavioural Scientist, 36: 772–790.

Mol, Annemarie, and John Law (1994) Regions, Networks and Fluids: Anaemia and Social Topology // Social Studies of Science, 24: 641–671.

Singleton, Vicky (1998) Stabilizing Instabilities: the Role of the Laboratory in the United Kingdom Cervical Screening Programme, pp. 86–104 // Marc Berg and Annemarie Mol (eds) Differences in Medicine: Unravelling Practices, Techniques and Bodies. Durham, nc.: Duke University Press.

Singleton, Vicky (2000) Made on Locations: Public Health and Subjectivities, submiuEd. Star, Susan Leigh (1991) Power, Technologies and the Phenomenology of Conventions: on being Allergic to Onions, pp. 26–56 // John Law (ed.) A Sociology of Monsters? Essays on Power, Technology and Domination. London: Routledge.

Strathern, Marilyn (1996) Cutting the Network // Journal of the Royal Anthropological Institute, 2: 517–535.

Thrift, Nigel (1996) Spatial Formations. London: Sage.

Уильям Пиц
Материальные вознаграждения. Об истории договорного права [215]215
  Впервые эта работа была представлена автором на конференции «Sociality / Materiality: The Status of the Object in Social Science» (19 сентября 1999 г., Brunel University). Позднее несколько измененная версия текста была опубликована в журнале «Theory, Culture and Society» (№ 5 / 6, 2002). Название статьи – «material considerations» – дословно означает «материальные вознаграждения», однако автором слово «consideration» используется в более широком смысле: и как «соображения», и как «интерес». При переводе учтена эта особенность авторского словоупотребения – Прим. ред.


[Закрыть]

Нынешний период отмечен утратой интереса к истории права со стороны социологов. В среде последних немного найдется таких, кто попытался бы, по примеру Макса Вебера (1968), разрабатывать фундаментальные категории социальной теории на основе подробного исторического исследования правовых форм. Если какая-то часть их и предпочитает отсылать свою социальную теорию к эмпирическим, а не к универсальным структурам, то подобная отсылка имеет в своей основе наблюдения современных обществ. Работы такого рода принимают либо форму этнографических, этнометодологических или опирающихся на статистику исследований, пионером которых стал в свое время Эмиль Дюркгейм (1951), либо форму постмодернистских критических «набегов» на различные культурные явления; в результате этих «набегов» иногда появляются ситуативно значимые теории. Одним из позитивных следствий данного подхода оказалось сближение понятия социальности (а также субъективности) с понятием материальности, благодаря более серьезному отношению к «конкретнымформам жизни» (Habermas, 1987: 326). Такие теоретические конструкты, как «коммуникативно структурированные жизненные миры» (Habermas, 1987: 295) и «габитус» (Bourdieu, 1977: 78) еще больше концентрируют внимание на деятельностных структурах сегодняшней жизни и на перформативном микровоспроизводстве социального порядка.

Однако, хотя сам по себе габитус или жизненный мир полагаются «историческими», это не означает, что к историческому исследованию относятся как к чему-то необходимому для формулирования теоретической аргументации. Более того, существует тенденция пренебрегать юридической терминологией и институциональными дискурсами как формами идеологического затуманивания реальной картины становления социальной жизни. Изучать их считается необходимым только с целью развенчания. Правовой дискурс становится первой жертвой этого подхода. Так, например, Бурдье (1997: 105) рассматривает закон в качестве «оправданной (justifi ed) силы». Поскольку же истинной основой правопорядка является «внеправовое насилие» (Bourdieu, 1977: 95), исследование языка права и лежащей в его основе логики лишено смысла.

Настоящее эссе опирается на иную точку зрения. Я полагаю, что институциональные дискурсы и, в частности, правовые терминологии обладают социальной консеквенциональностью [216]216
  «Социальная консеквенциональность» – буквально, «способность иметь социальные последствия». У. Пиц противопоставляет юридический тезис «консеквенциональности» социологическому тезису «конвенциональности». Если для П. Бурдье всякая юридическая терминология – есть конвенция, результатсоциального соглашения, то для У. Пица, напротив, право становится одним из источниковсоциального – Прим. ред.


[Закрыть]. По моему мнению, последние вовлечены в некое диалектическое обращение конкретных предметов жизненного мира или габитуса посредством рутинизированных коммуникативных актов, объективирующих их в качестве социальных фактов. Хотя высказанное утверждение и не является целью этой статьи, я полагаю, что все последующее изложение будет служить ему доказательством.

Название статьи («материальные вознаграждения») отсылает к присущему правовой культуре Англии и бывших британских колоний, таких, как Соединенные Штаты и Нигерия, неясному, но важному социальному объекту. В этих обществах материальное вознаграждениепредставляет собой фактическую реальность; обычно это некая вещь, обладающая экономической ценностью и наделенная благодаря ей важнейшим видом социальной власти: власти трансформировать субъективное обещание в объективное обязательство. Говоря конкретней, материальное вознаграждение есть фактическая причина договорных обязательств. В функционировании материальных вознаграждений как формирующего фактора договорных отношений меня особенно интересует то, что в этом процессе экономическая ценность материального предмета фигурирует исключительно в качестве средства порождения социального факта – правового обязательства.

В настоящем эссе исследуется история вознаграждения как правовой и как социальной реальности. Из подзаголовка следует, что главной целью этих исследований является использование задействованного в судопроизводстве метода социального исследования для изучения конкретных исторических процессов денежной оценки. Я намерен подвергнуть анализу материальные вознаграждения, потому что именно с ними в данной области связана основополагающая проблема – проблема отношений между судебно-правовыми объектами и капитализированными экономическими объектами.

Современное судопроизводство как теоретическая дисциплина изучает «гибриды» (Latour, 1993) – в том смысле, что его задача состоит в переводе знания о физической каузальности, являющегося достоянием культуры, на изрядно отличающийся от него язык социальной причинности, в контексте которого и устанавливаются правовые обязательства. Думаю, большинство из нас склонно ассоциировать теорию современного судопроизводства с полицейскими процедурами, в ходе которых находит применение уголовное право: с анализом места преступления, тел жертв, с лабораторным анализом образцов крови и токсинов, с физическим анализом «сомнительных документов» на предмет выявления фактов мошенничества и подлога и т. п. Но и в гражданском праве судопроизводство имеет важное значение. Так, например, проблема того, что можно называть судебной практикой капитала, впервые привлекла мое внимание в связи с появлением современного кодекса гражданских правонарушений. В 1846 году британским парламентом был отменен старинный квазирелигиозный закон Англии, по которому за смерть от несчастного случая должна была выплачиваться компенсация в размере денежной стоимости объекта, ставшего причиной смерти (Pietz, 1997). Этот закон был заменен «Законом о несчастных случаях, повлекших за собой тяжкие последствия», предусматривающим расчет размера компенсационных выплат исходя из оценки будущего неполученного дохода погибшего. «Законом о несчастных случаях» 1846 года устанавливалась современная процедура определения денежной ценности человеческой жизни, которая с тех пор используется во всех англоязычных капиталистических странах. Поводом для этой правовой реформы явилась новая социальная проблема, возникшая в конце 30-х – начале 40-х годов XIX века с распространением на территории Англии сети железных дорог; речь идет о проблеме крушений поездов. Двойственность статуса вовлеченного в судебный процесс материального объекта – локомотива – фигурирующего одновременно в качестве ценного капиталовложения и в качестве подлежащей судебному разбирательству причины смерти людей (а стало быть, являвшегося участником новой правоприменительной практики выплаты денежных компенсаций), как мне кажется, ставила перед теорией требующую разрешения проблему соотношения капитализма и судопроизводства.

Хотя проблема соотношения объектов судопроизводства и капитализированных объектов позволяет наиболее ярко представить дела о компенсациях в связи с несчастными случаями, вероятно, гражданское право – не та область, в которой эта проблема предстает во всей своей «фундаментальности». Потому что гражданское право обычно занимается физическими происшествиями, становящимися причиной телесных повреждений – столкновений, несчастных случаев на производстве, «врожденных уродств», вызванных употреблением лекарственных препаратов родителями ребенка. В таких случаях перевод физической каузальности на язык юридических обязательств выглядит относительно просто и непроблематично. Теория судопроизводства, определяя, какие из случаев физической причинности должны быть установлены законом как влекущие за собой судебную ответственность, использует собственные знания в области баллистики, структуры материалов или эпидемиологии. Случаи же денежной оценки – калькуляции причиненного ущерба – могут показаться несвязанными с практикой судопроизводства. Относительно неотрефлектированной теоретической проблемой является тот факт, что некоторые подразделы теоретического судопроизводства, такие, как судебная инженерия, прямо затрагивают стоимость капитализированных активов в случае, если они требуют пересмотра конструкции или правил техники безопасности.

Чисто экономический подход к таким сторонам судопроизводства предполагает, конечно, анализ соотношения прибылей и убытков, наиболее известным примером которого являются калькуляции, проводимые производителями автомобилей. На основании этих калькуляций они выносят заключение: например, оснащение машин ремнями безопасности и другими страховочными приспособлениями будет неоправданным, если снижение прибылей вследствие увеличения стоимости автомобилей перекроет стоимость компенсационных выплат и судебных расходов, связанных со смертями в автокатастрофах. Важным основанием для требований установления неэкономических критериев судопроизводства, оспаривающих легитимность экономики как истинно «научной» логики правильного социального устройства, продолжает оставаться неприятие обществом такого экономически верного образа мысли. Но само гражданское право разрабатывалось в середине XIX века в качестве существенного дополнения и усовершенствования того, что тогда представлялось многим всеохватывающей правовой формой гражданского общества – речь идет о договорном праве (law of contract). В своей прекрасной книге «Причинность закона» Харт и Хоноре (1985: 308–9) подчеркивают, что в договорном праве рассмотрение вопросов причинности имеет гораздо меньшее значение, чем в гражданском праве, потому что в контексте договора причиненный вред рассматривается скорее как экономический ущерб, а не как нанесение физического увечья. В собственной небольшой главе, посвященной договору, Харт и Хоноре рассматривают причинность только в связи с нарушениями существующих договоров. Проблему причинности в ситуации первоначального заключения договора они не затрагивают. В данной работе, ставя в центр внимания правовую концепцию материальных вознаграждений, я исследую правовой аспект того, как реально формируются договорные социальные отношения.

Материальность как условие социальности

Согласно правовой концепции вознаграждений, договор не может состояться вследствие простого обещания, данного кому-то на словах. Положение о том, что правовое обязательство не может проистекать из «голой договоренности», то есть из чисто словесного соглашения, является одним из принципов римского права, используемого английской юриспруденцией. По латыни данное положение звучит: Nudum pactum non parit actionemили nudo pacto non oritur action(Holdsworth, 1942: Vol. 8: 1–42; Pollock and Maitland, 1959: Vol. 2: 194). Согласно современному англо-американскому праву, для того чтобы добровольное соглашение в отсутствие письменного договора стало законным обязательством, необходимо наличие дополнительного компонента: «загадочной субстанции, называемой вознаграждением» – такизлагает суть дела Фридман (1973: 245).

Требование, согласно которому помимо словесного должно иметься и некое материальное свидетельство договоренности, позволяет удостовериться в значении договора как социального объекта, а не простого соглашения между отдельными индивидами. Государство берет на себя миссию обеспечить выполнение обязательств по договорам, чего оно не делает в отношении даже самых искренне заключенных и чрезвычайно важных обещаний. Соображения, преобразующие личное обещание в социально санкционированное обязательство, не могут быть тем, что зовется «соображениями морали», такими как чувство личного морального долга. Скорее, это должны быть «материальные» соображения, такие как переход из рук в руки некоего ощутимого предмета. Кое-кому из читателей памятен фильм Сьюзан Сэрандон «Клиент». В нем маленький мальчик, которого собирается допросить честолюбивый следователь (мальчику известно нечто об убийствах, совершенных одной организованной преступной группировкой), нанимает сочувствующую ему женщину-адвоката, вручив ей скомканную долларовую бумажку. Факта передачи даже такой символической суммы оказывается достаточно для заключения формального договора, в данном случае – договора между адвокатом и клиентом. В заключении подобного договора доллар играет роль «предварительного гонорара» [217]217
  Слово «retainer» в английском языке означает «держатель», «фиксатор», «стопор» и одновременно – «предварительный гонорар, выплачиваемый адвокату». У. Пиц далее обыгрывает эту двойственность значения: материальность вознаграждения фиксирует, скрепляет и удерживает социальные отношения сторон – Прим. ред.


[Закрыть]. Выплата предварительного гонорара обусловливает вступление в действие системы прав и обязанностей, составляющих отношения между адвокатом и клиентом и запрещает поверенному действовать в интересах противника своего клиента (практически так же, как выплата задатка, о котором я поведу речь позже, запрещает торговцу продать товар другому покупателю). Хотя предварительный гонорар может рассматриваться (и часто рассматривается) как оплата в рассрочку (часть общей суммы, которую надлежит уплатить за оказанную услугу), первичная роль гонорара – в том, чтобы служить материальным вознаграждением.

В романе Джона Гришема (кстати, бывшего юриста), по которому был снят фильм «Клиент», адвокат говорит мальчику: «Технически ты должен мне что-то заплатить в качестве предварительного гонорара и как только ты это сделаешь, я стану твоим представителем». Хотя адвокат принимает доллар, она не рассматривает его в качестве предоплаты за будущие услуги. Это лишь техническое требование для установления контрактных отношений. Понимая, как много значит доллар для ребенка, она пытается вернуть его, не задев гордости мальчика – ведь он «нанял» себе адвоката (Grisham, 1993: 113). В фильме мальчик не передает доллар из рук в руки. Он просто кладет его на стол перед ней. В англо-американской правовой системе этого вполне достаточно. Для контракта, имеющего исковую силу, важно то, что человек, получивший обещание – в данном случае обещание юридического представительства – «разлучается» с некоторой обладающей стоимостью вещью, находящейся в его распоряжении. Человек, давший обещание, не обязательно становится обладателем этой вещи (в нашем случае – бумажной банкноты), достаточно того, что он соглашается с ее отчуждением как с приемлемым вознаграждением.

Вознаграждение представляет собой социальный факт, порожденный добровольным отчуждением обладающего стоимостью материального предмета. По крайней мере, такого понимания придерживаются с XIX века, когда в качестве прецедента был принят исход ученого спора по поводу судебного дела «Коггс против Бернарда» (2 Ld. Raym. 909). В основе данного дела лежал следующий инцидент. Один джентльмен попросил водителя грузовика подвести к себе домой бочонок бренди. Водитель согласился, и этот человек вручил ему бочонок. Водитель доставил бочонок до дома, но при разгрузке так швырнул его, что бренди пролился. При этом никаких денег заплачено не было, но не было и явно высказанной просьбы оплатить оказанную услугу. Только водитель мог сказать, согласился ли он оказать любезность, доставив бренди, было ли это чистое выражение доброты или же он рассчитывал подзаработать, получив деньги после доставки. В отсутствие внешних свидетельств субъективная мотивация есть нечто недоказуемое. Суду надлежало решить, несет ли водитель ответственность за причиненный ущерб. Поскольку простого обещания выполнить то, о чем просят, недостаточно для установления факта формального обязательства, признать ответственность водителя можно было лишь установив, что в этом случае имело место материальное вознаграждение. Суд постановил, что фактически материального вознаграждения здесь не было. Но что же тогда было? Некоторые интерпретаторы доказывали, что само действие доставки водителем ящика свидетельствовало о наличии требуемых «материальных соображений». Оливер Венделл Холмс убедительно доказывал, что материальные соображения обнаруживали себя в предшествующем действии, когда владелец вручил водителю ящик бренди, тем самым отчуждая от себя самого некую материальную ценность и фактически перестав распоряжаться предметом, которым он по праву обладал. Это, согласно Холмсу (1881: 290–2), и был тот момент, когда данное водителем обещание стало формальным обязательством.

Вознаграждения являются примером действий того типа (свойственных культурам, чей облик сложился под воздействием определенной правовой традиции), которые кладут начало новому социальному факту. Неотъемлемым условием возникновения этого нового социального факта является акт отчуждения некоего обладающего стоимостью материального предмета, будь то самая дешевая из банкнот, довольно дорогой бочонок спиртного, или дорогостоящие активы в облике локомотивного состава. Без подобной материальности социальность не существует.

Вознаграждения как феномен эпохи модерна

Требование, чтобы клиент отказывал себе в распоряжении каким-то материальным предметом (стоимость которого иногда чисто символическая) может показаться пустой формальностью или бессмысленным ритуалом, дошедшим до нас из первобытных эпох. В действительности же позитивной доктриной и конкретной правовой реальностью вознаграждения стали лишь в конце XVI века. До наших дней они дожили в качестве объекта права при вынесении судебных решений и одновременно в качестве практических реалий социальных соглашений.

Верно и то, что материальные вознаграждения принято причислять к характерным особенностям английской истории. Специфика этой исторической особенности заключается в следующем: в Англии правовая процедура возвращения непогашенных долгов (в ранней версии английского права словом «долг» (debt) обозначалась определенная сумма денег) была установлена еще до того, как во всеобщее обращение в государственном управлении и в частных договорах вошли письменные документы. Когда же письменная форма утвердилась повсеместно, была разработана специально приспособленная к письменным договорам правовая форма – действо, именуемое «заключением соглашения» или «договором-ковенантом». Собственно говоря, ковенантами назывались письменные документы, заверенные печатью участвующей стороны; наличие печати означало, что для вынесения судом окончательного решения не требовалось дополнительных свидетельских показаний. Между тем в ранней версии закона, подзащитный, желавший оспаривать требование выплаты долга, имел возможность «перекупить закон»: он мог уплатить суду «заклад» или залог (некую сумму денег или нечто, обладающее денежной стоимостью), который становился безвозвратным в случае, если ответчик не являлся в суд в назначенный день чтобы поклясться в том, что он не должен взыскиваемой с него суммы – и к тому же не приводил с собой одиннадцать соседей, готовых подтвердить его клятву. Истец в этом случае имел право привести в суд столько же или вдвое больше свидетелей, готовых клятвенно подтвердить правоту его, истца, требований. Эта называемая «компургацией» процедура привлечения в суд друзей, подкреплявших собственными клятвами клятву одной из сторон, была отменена благодаря появлению суда присяжных (где свидетели, способные повлиять на судебное решение, вызывались судом, а не какой-либо из сторон; к тому же к ним предъявлялось новое требование: судить об относящихся к делу фактах беспристрастно). Все это имело место в судах, руководствовавшихся общим правом (common law). С появлением специальных судов справедливости, чье назначение состояло в исправлении недостатков системы общего права, была разработана новая процедура востребования непогашенных долгов. Согласно этой процедуре суд предпринимал « assumpsit» (латинский термин, означавший, что некто «взял на себя» (assumed) ответственность или «подрядился» сделать что-то). Обязательства, взятые на себя судом согласно assumpsit’у, изначально представляли собой некие сделки, сводившиеся к открыто корыстному обмену товарами или услугами, а правильность правового решения гарантировалась в таком случае присутствием некоего «quid pro quo» [218]218
  «услуга за услугу» ( лат.)


[Закрыть]. Так закон и решал дела о взыскании долгов и предпринимал assumpsitпо договорам и подобным им соглашениям, заключавшимся без письменных документов. В XV – начале XVI веков принцип «quid pro quo» нередко описывали как «взаимные вознаграждения» обеих сторон договора. В конце XVI века термин «вознаграждения» начал обретать технический смысл, отличный от «quid pro quo», или, можно сказать, он стал отождествляться с «quid», вынуждавшим другую сторону взять на себя обязательство по обеспечению «quo», и в процедуру было включено словесное обещание последующего исполнения данного обязательства. Тем самым под «вознаграждениями» стали понимать материальную ценность, обеспечиваемую исполнением обязательства или «вынуждением» обещавшего сдержать свое слово. Так в теорию права вошло положение о том, что в отсутствие вознаграждениякак некоего дополнения к обещаниюпоследнее не может стать договором.

Исторически, «вознаграждения» возникли как юридическая реакция на факт развития в британском обществе коммерческих отношений. Эти коммерческие отношения приняли, или, как минимум, стремились принять, форму добровольных договоров, заключаемых самостоятельными частными предпринимателями, участниками сделки: «В средние века, когда законодательства создавались с целью установления идеально справедливых условий осуществления коммерческой и производственной деятельности, когда преследование подобной цели подталкивало законодателей к детальному регулированию этих условий посредством издания различных статутов и местных подзаконных актов, любая попытка нарушить действие установленных правил расценивалась как нарушение закона… Но мы видим, что на протяжении XVI века политические и моральные представления менялись так же быстро, как и условия предпринимательства, и что эти изменения с неизбежностью порождали множество перемен в экономических представлениях людей. При этом преследовалась цель не столько обретения идеально справедливых условий, сколько увеличения мощи нации. Следовало побуждать предпринимателей к открытию новых производств; именно ради этого должны были учреждаться новые ассоциации и компании – их усилиями должна была обеспечиваться требуемая мощь капитала. Как отдельным предпринимателям, так и предпринимательским союзам следовало предоставить большую, чем прежде, свободу, в том числе и свободу заключения любых нужных им договоров» (Holdsworth, 1942: Vol. 8, 56–7).

Когда же коммерческие связи оказывались разорванными, публичные власти, ответственные за разрешение споров, испытывали нужду в неких объективных свидетельствах имеющихся между сторонами обязательств.

В период формирования самого понятия «вознаграждение», английское право не обладало единой процедурой рассмотрения споров по договорам: в рассмотрении письменных договоров (дел о ковенантах), денежных долгов (дел о долгах) и того, что можно назвать контрактами по обслуживанию (дел об assumpsit’е) существовали самые разные «способы действия». Но помимо юридических судов складывался и новый дискурс коммерческого колониализма, представлявший торговый обмен как деятельность, в сущности своей цивилизующую и благожелательную. В книге «Десятилетия Нового мира» (1555) Ричард Иден [219]219
  Eden, Richard (1555). Decades of the Newe Worlde.


[Закрыть]выдвигает новаторскую аргументацию, согласно которой хороший коммерсант одновременно является и добрым христианином, утверждающим гражданский порядок уже тем, что участвует в честной торговле. «Созданный Иденом образ коммерсанта-христианина, насаждающего «цивилизованность» путем «диалога» (так он называл «коммерцию») с язычниками, являет новый важный способ озвучивания дискурсивной тематики европейского колонизаторского дискурса» (Williams, 1990: 130). Этот дискурс, распространивший идеал обменов «на равных» между участниками сделки, впервые был артикулирован сторонниками торговли с дальними странами, такими, как «Московия», «Азия» и Новый Свет. Представление о том, что данная договорная форма коммерческих трансакций может рассматриваться в качестве универсальной модели хорошо отлаженных социальных отношений получило хождение в британской интеллектуальной культуре после 1570 года, когда отлучение от церкви королевы Елизаветы не только спровоцировало испанцев в Новом Свете на агрессивные военные выступления, но и вызвало серьезный интерес государства к новой торговой идеологии как теоретической альтернативе политической теологии, оправдывавшей не только санкционированное папством испанское колониальное владычество и монополию испанцев в области торговли, но и легитимность европейских суверенов. В то время как сторонники колонизации Нового Света и торговли с дальними странами создали новую идеологию коммерции как цивилизующего социального процесса, принятие этой идеологии значительной частью елизаветинского истеблишмента, состоявшееся приблизительно в 1584 году, было связано не столько с присутствием испанцев-католиков в Америках, сколько с их военным присутствием в Бельгии и с затуханием восстания голландцев и Нидерландах (Russell, Conrad 1971: 234–7). Кроме того, по утверждению Рассела (1971: 222–9, 237–40), еще одним важным фактором становления представлений об обществе как о «контракте» свободных договаривающихся сторон явилось британское пресвитерианство. Это представление содержалось в пресвитерианском идеале правления посредством выборного органа, а не епископальной иерархии. Пресвитерианский идеал нацеливал на внимательное отношение к процедурам достижения коллективного соглашения и к соблюдению предусматриваемых им индивидуальных прав его участников. Этот «пуританский легализм» нашел свое наиболее яркое воплощение в юриспруденции верховного судьи Кока, тогда как идеал всенационального политического контракта – идеи, одинаково близкой и купцам, и радикальным протестантам – получил широкое хождение в начале XVII века, в эпоху провала парламентского проекта «Великого договора» (Great Contract).

В конце XVI века сама практика торговли становилась все более формализованной, и это лишь подчеркивало ее образцовую упорядоченность. Именно в этот период были опубликованы первые руководства, знакомящие английских читателей с бухгалтерской системой двойной записи [220]220
  Система учета, в соответствии с которой каждая операция отражается одновременно по дебету одного и кредиту другого бухгалтерского счета; считается более надежной по сравнению с простой бухгалтерией, т. к. позволяет проверять точность отражения операций – Прим. ред.


[Закрыть](Poovey, 1998: 41–59; Thompson, 1994: 56). Возрастание значения торговых соглашений, контрактов коммерческих продаж и точного фиксирования меновых стоимостей послужило для юристов тем социальным фоном, в котором начался поиск логики договорных обязательств, а именно ее не хватало практическому функционированию английского права. Словом «вознаграждения» («соображения») пользовались сначала не как техническим термином, при помощи этого слова устанавливалась некая аналогия между различными правовыми процедурами, использовавшимися в ту эпоху для установления договорных обязательств. Хотя письменные контракты, фигурировавшие в практике договоров-ковенантов, и не имели в качестве условия их истинности вручения обладавших стоимостью предметов, уже в 1566 году один юрист высказал мнение, что печать, которую следует прилагать ко всем письменным сделкам, «придает им значение материального соображения» (Holdsworth, 1942: Vol. 3, 149).

Понятие «соображения» («вознаграждения») возникло в период, называемый историками «ранним модерном». Будучи новым общим понятием, оно сформировалось главным образом в результате возрастания в Британии роли и значения коммерции. Его можно с полным правом причислить к «идеологическим» представлениям, поскольку появление его повлекло за собой реинтерпретацию (а точнее, как я намерен показать далее, искажение) ценности материальности, каковая и являлась обязательным элементом «вознаграждений».